Текст книги "Люблю"

Часть пятая
Воскресенье. Двадцать первое июня

Максим проснулся в половине шестого, оделся, взял вёдра и пошёл за водой. В деревне было тихо, стоял туман, и казалось, что дома и деревья покрыты белыми прозрачными покрывалами. Принеся воды, отправился в сад, посмотреть ещё раз на яблони, сливы и вишни. Сходил попрощаться и к кабачкам. Заметив, что вчера, поливая, одного пропустил, тут же исправил ошибку. Зачерпнув жестяной банкой воду из бочки, вылил живительную влагу под зелёный росток.

Вернувшись в дом и попив прохладного молочка, прилёг на кровать и не заметил, как заснул. Разбудила матушка через пять минут, не дав грёзам разгуляться.

– Проснись, – сказала Полина Петровна. – К тебе гости пришли.

Максим открыл глаза и увидел сидящую на полу, рядом с изголовьем, беременную кошку деда Андрея, пришедшую за гостинцем. Максим встал, отрезал от варёной колбасы колесо и протянул его будущей мамаше. Кошка взяла колбасу зубами, положила на пол, понюхала и есть не стала. Тогда он дал ей кусок масла.

– Опять у нас будет рожать? – Спросил он у Полины Петровны сонным голосом.

– Ну, а где же? Они же топят котят, кошка давно разобралась.

Кошка тем временем доела масло, посмотрела на Максима, взяла в зубы колбасу и ушла.

Разогнав дремоту, умывшись и не спеша позавтракав, Максим отправился в дорогу.

Он ехал в Москву, на колхозный рынок, продавать собранную клубнику. Были у него две корзины со специальными плетёными крышечками, одна в рюкзаке за спиной, другая в руке. Из-за дальнего леса узкой полосой, еле заметным малиновым краем, виднелось поднимающееся солнце. Было прохладно и заметно, как во время дыхания изо рта вырывается парок.

«Совсем, как осенью», – подумал Максим.

Низкая трава, по которой он шёл, вся сплошь была опутана паутиной, облепленной в свою очередь мельчайшими капельками росы, из-за чего казалась не паутиной, а лоскутами серебристого бархата, разбросанного по всему пространству для мягкости. Идти по такой траве было легко и приятно, как по ковровой дорожке, и, если бы не грустные мысли о том, как доедется и продастся, то совсем было бы хорошо.

Дорога в Москву всегда была желанной. Тут, для возвращающихся, была своя зелёная улица, удобный во всех отношениях маршрут. Вот и Максим вышел из дома загодя, чтобы непременно сесть на восьмичасовой. Это был самый удобный, сквозной, автобус, который вёз без хлопотливых пересадок через Медынь прямо в Малоярославец к электричке. Не Калужской, душной и тесной, до отказа набитой людьми, едущими в Москву за колбасой, а к Малоярославской, родной, которую подадут прямо из парка, с прохладными, остывшими за ночь вагонами и с правом выбора – сесть с одной стороны или с другой, лицом по ходу, а если хочешь – спиной.

Подходя к автобусной остановке, Максим увидел деда Андрея, идущего с корзиной на плече. Тоже ехал в Москву. Дед Андрей был инвалидом войны, проезд бесплатный, здоровье позволяло, вот он чуть ли не каждый день и мотался туда и обратно, отвозя в город яйца и ягоду, привозя вино и колбасу.

Заметив Максима, дед Андрей снял с плеча корзину и, улыбаясь, спросил:

– Так значит, говоришь, на паспорт подойдёт?

– Подойдёт, – подтвердил Максим.

Дед снова рассмеялся. Когда пришли на остановку, сосед стал жаловаться на внуков:

– Я им свеженькие яйца вожу, курочек, а оне говорят: чтой-то дед, ты зачастил? И, зачем люди заводят детей, ждут внуков? Оне вырастут и вон тебе что. Я долго думал, зачем, и понял. Это инстинкт. Вот гусь, умная птица, а сидит на яйцах, через каждые два часа их переворачивает, а иначе там желток оседает на дно и не греется. Ну вот, подумаешь, что ей дети? Или по старости кусок хлеба дадут? Инстинкт. И клушка тоже за цыплят заступается. Попробуй, возьми на руки, она глаза тебе выклюет. А, оне вырастут и разбегутся. Стало быть, ты на рынок? Продавать везёшь? – Ласково осведомился он. – Ну, поздравляю с первым калымчиком.

В электричке дед Андрей занял двухместную скамеечку в углу. Максиму это не нравилось, тем более, что сидел он не у окна. Весь вагон был пустой, занимай себе любое место, ан нет, дурацкая солидарность, уйти от деда он не мог. Устроившись поудобнее на своём месте, дед Андрей достал маленький приёмник и стал ловить «хорошую волну». Ничего не найдя на русском языке, он оставил мелодичную иностранную песню, снисходительно сказав:

– Пускай скоты поют.

– Почему скоты? – Поинтересовался Максим.

– А у ихних людей имена такие есть: Скот.

– А-а. А, я подумал в другом смысле.

– Хоть и в другом. Вот слушаю их – и не понимаю. Для меня, что они поют, что коровы мычат, всё едино. Одно слово – скоты, с какой стороны не посмотри. И бабы ихние в публичных домах работают. Ну, разве это нормально? Хорошо, что у нас такого нет. Да, и любую газету возьми, открой, что у них там делается: одни грабежи да убийства, да ненависть друг к другу. Вот тебе и Америка! Не зря наших подлецов, да предателей туда отсылают.

На станции Обнинск в электричку вошло много народа, все места заняли, и многие стояли в проходе. Чтобы не уступать места, Максим притворился спящим и не заметил, как на самом деле уснул. Проснулся в Москве, на конечной станции, когда электричка уже стояла у одного из перронов Киевского вокзала и из открытых дверей вагона выходили люди.

Распрощавшись с дедом Андреем, спешившим в метро, Максим надел рюкзак, взял в руки корзину и пошёл к выходу.

Через пятнадцать минут был на Дорогомиловском рынке.

За свой товар Максим был спокоен. В подмосковных совхозах, специализирующихся на клубнике, обор ягод только начинался, и когда ещё их клубнику увидят. Не без гордости Максим отмечал, что у них ягода пошла с седьмого числа. Полина Петровна неотлучно следила за цветом, дымила, когда надо по утрам, чтобы цвет сохранить, и поэтому ранние сорта их сполна вознаградили за труды. Сколько банок с вареньем, с компотами было уже закрыто, сколько клубники было перетёрто с сахаром. Всё это уже имелось в наличии, и поэтому продавать ягоду было совсем не жалко.

На рынке, неожиданно для себя, Максим обнаружил конкурентов. Была клубника из Мелитополя, потерявшая в дороге товарный вид, были и подмосковные соперники, но их было немного и клубники у них было мало. Кроме клубники, на рынке были груши, персики, абрикосы, помидоры и огурцы. Из зелени: лук, молодой чеснок, укроп и петрушка. Винограда, дынь, арбузов ещё не было. Оставив корзины в торговом зале, и попросив присмотреть за ними женщину, торговавшую зеленью, Максим взял горсть ягод и понёс их на проверку в медицинскую лабораторию.

В лаборатории никого не было. Был громко говорящий приёмник, сообщавший о празднике медицинского работника. Максим терпеливо ждал врача, слушая голос диктора:

– «В мире безумия», из рубрики «Обвиняется капитализм», – говорил диктор приятным грудным голосом. – «Чуткий, заботливый врач, примерный семьянин», так отзывались о Джоне Кейванисе его знакомые и друзья в американском городе Клейтоне, штат Миссури. И вот, как взрыв бомбы, он обвиняется в убийстве собственного сына. Может быть – судебная ошибка, трагический случай? – ломали голову журналисты. Нет. Как выяснилось в ходе следствия, это было давно задуманное и тщательно подготовленное «врачом-гуманистом» убийство. Ставка в нём – сто сорок тысяч долларов, сумма, на которую Кейванис застраховал сына…

– Есть кто живой? – Не выдержав, крикнул Максим, и тут же к нему вышла пожилая женщина в белом халате, колпаке и очках.

– Чего орёшь? – Закричала она на Максима. – Чего тебе?

– Ягоду на проверку принёс, – смущённо сказал Максим.

– Я три ягоды проверять не буду. Неси всю. Все корзины, – велела уборщица, которую Максим принял за врача.

Максим постоял, подумал и решил, что в словах врача, хоть и сказанных со злом, есть свой резон. Главную выгоду он увидел в том, что останется целой большая горсть, которую он уже готов был отдать врачу. Побежав за ягодой, он рассуждал так:

«Она поводит прибором над корзинами, увидит, что радиации нет и выпишет справку».

Вернувшись в лабораторию с корзинами, и, не найдя в ней снова ни души, он не стал голосить. Терпеливо ожидал, слушая всё тот же приёмник, говоривший теперь женским голосом:

– «В боях на подступах к Будапешту тяжело ранило нашего комбата. Сквозное ранение груди», – так начинает свою лекцию заведующий кафедрой травматологии, ортопедии и военно-полевой хирургии Таджикского мединститута Борис Лукич Жуков. Примеры из боевой практики главного травматолога республики предстают перед студентами живым и понятным материалом. Когда в квартире или институтском кабинете Жукова раздаётся телефонный звонок, и он коротко отвечает: «сейчас буду», то это значит, что привезли в поликлинику тяжелобольного. «Для меня помощь больным не просто служебный долг, – говорит Жуков. – Когда за операционным столом начинаю воевать за жизнь человека, перед глазами стоят фронтовые друзья». На традиционных встречах ветеранов танковой бригады многие обращаются к нему со словами: «А помнишь, Боря, как ты спас меня под Кировоградом… В Будапеште… В Вене». Слова благодарности от вылеченных им людей – они звучат для Бориса Лукича, как очередная боевая награда за мужество и высокое мастерство…

– Ау! Где вы? – Не выдержав, подал голос Максим и, испугавшись, что на него снова станут кричать, тихо добавил. – Я принёс.

Его ожидания насчёт крика подтвердились, а надежды на то, что ягода останется нетронутой, не сбылись.

– Не ори! Не в лесу! – Кричала уборщица. – Принёс? – Спрашивала она у Максима, уже запустив руку в корзину и набирая в гнущуюся пластмассовую тарелку клубнику с верхом. Она торопилась, мяла ягоду и как вор, боящийся, что его вот-вот схватят за руку и прибьют, судорожно повторяла свой вопрос, не понимая всей его абсурдности.

– Принёс корзины? Принёс, спрашиваю?

– Принёс, – грустно сказал Максим, с отвращением глядя на «врача».

Вторую корзину постигла та же участь, что и первую. Уборщица насыпала глубокую тарелку, быстро проверила на наличие радиации и, унеся клубнику в подсобку, вернулась с выписанной справкой о пригодности.

Получив справку и взяв весы, Максим стал торговать. Продав сразу же всю красную, за исключением той, которую привёз сестре, попросив соседку приглядеть за розовой, недозрелой, которую брали плохо, пошёл гулять по рынку. С интересом понаблюдал за двумя мужиками, прикатившими в торговый зал на тележке мешки с картошкой. Они не прячась, тут же, на двоих, выпили бутылку водки. Приятно было видеть, как с них слетела усталость и мрачность, как повеселели они и разговорились между собой. Подойдя к огуречному ряду, Максим увидел врача скорой помощи, стоящего в белом халате с чёрным пластмассовым приборчиком в нагрудном кармане, выбиравшего с брезгливой гримасой огурцы. О врачах Максим был плохого мнения. Во-первых, потому, что однажды приехала «скорая», и молодой доктор, воспользовавшись тем, что дома нет мужчин, а главное, что от него зависимы, сказал маме: «Ну что, козлиха старая, укол сделаем?». Мама была не старая и не козлиха. Будь он тогда дома, казалось, убил бы врача за такие слова. Но, так как его не было, и врач ушёл безнаказанно, то оставалось только одно – ненавидеть его. А поскольку, какой именно это был врач, Максим не знал, то ненавидел всех врачей. И потом эти постоянные рассказы о докторах соседки Фроси: «Зуб у мужика заболел, пошёл к врачу, так тот у него так зуб вытягнул, что вместе с зубом вытекли из головы оба глаза и все мозги. А то была у мужика боль в животе, он, возьми да и пойди в больницу, а там ему врачи и говорят – может язва, нужно в глотку провод с глазком пихать. Он согласился, думал, помогут, так они ему так пихнули, что все нервы задели, теперь ходит, икает, инвалидность получил. А одна легла в больницу провериться, так её как наказали – стали кровяное вливание делать и не то по ошибке, не то из баловства, собачью кровь залили. Она тут же Богу душу и отдала». Всем этим бесконечным Фросиным историям Максим, конечно, не совсем доверял. Но, что-то от правды, как ему казалось, в них было.

Вспомнив, что сегодня их праздник, а так же и то, как только что в медицинской лаборатории старуха в белом халате обворовала его, он решил поздравить врача по-своему. Подойдя к нему, сказал:

– Людей бы так лечил скрупулезно, как огурцы выбираешь!

Врач вздрогнул, и, оставив своё занятие, с любопытством посмотрел на Максима. Довольный произведённым эффектом, Максим пошёл дальше. Он давно уже приметил пожилого мужчину с ёжиком чёрных волос на голове, который бегал по рынку и как-то особенно суетился. Купив клубнику, он тут же рассыпал её. Не поднимая ягод, велел взвесить новые два килограмма, не переставая при этом беспокойно оглядываться по сторонам. Это был Черногуз, с которым Максим не был знаком. Новый кулёк с клубникой, поданный ему продавщицей, он снова чуть не уронил.

Мужчина с ёжиком очень спешил, беспокойно выискивал кого-то взглядом, но так и вышел на улицу из стеклянного здания рынка, не найдя того, кого искал. Упавшая на кафельный пол рынка клубника, которую он побрезговал поднимать, была тут же разобрана людьми, только ради такой минуты на рынок и приходящими.

Подобрав клубнику, кому сколько досталось, они ели свою добычу, не стесняясь осуждающих взглядов и насмешек. Был среди них один старичок, который улыбаясь после съеденной ягоды, кричал:

– Ещё Никита Сергеич говорил: если нам не побираться, на что будем опираться!

Но, всего этого Максим не видел и не слышал, его внимание привлекла фигура человека, подошедшего к молодой парочке, торговавшей грушами прямо из чемодана. Был он одет в зелёную стройотрядовскую курточку и в когда-то чёрные, тренировочные штаны с отвисшими от длительного ношения коленями и задом. Имел он куцую, грязную бородку и длинные, нечесаные волосы. Услышав поразившую его цену, он отошёл от парочки нервным, неровным шагом.

– Что же вы батюшке такую цену заломили? – Совершенно серьёзно, с нотками негодования в голосе, спросил у них Максим, в глубине души удивляясь своему самообладанию и ни с того ни с сего, взявшемуся желанию подшутить.

– А он не сказал, что батюшка. Откуда мы знали? – Стали оправдываться молодожёны.

Максим отвернулся, чтобы они не видели его лица, и смеялся беззвучным смехом, вспоминая их неожиданную реакцию и вопросительные взгляды в сторону косматого, означавшие только одно: «Да, неужели же, в самом деле, это батюшка?».

И тут, застигнутый за этим занятием, вдруг он увидел прямо перед собой живую, а не сотканную фантазией из воздуха, Жанну. Ту Жанну, с которой только вчера расстался.

– Приветик, – весело сказала она, подходя к нему так близко, что носы их касались и казалось, что её глаза сейчас коснутся его глаз.

Жанна рассматривала Максима в упор. Он тоже, будто находясь под влиянием сильного гипноза, стоял неподвижно и смотрел ей в глаза, отмечая их особенный блеск и красоту.

Волосы её были захвачены сзади в резинку и висели хвостиком, ресницы были подведены тушью, губы накрашены помадой, и это ни сколько не портило её в глазах Максима, а наоборот, делало особенно красивой. Она с удовольствием давала ему себя рассматривать, а сама, временами касаясь его подбородка своим дыханием, рассказывала, что наблюдала за ним со стороны и видела, как он продавал клубнику. Заметив, что он стесняется этого, она тут же перешла на другую тему.

– Значит, ты успел? Не опоздал? А, я за тебя волновалась. Знаешь, ты мне приснился ночью, одни глаза твои снились. Сегодня тебе не надо спешить?

– Нет, – еле выговорил Максим.

– Приезжай. Я покормлю. Расскажешь, как съездил. – Она говорила нежно, медленно и вдруг, что-то почувствовав, оглянулась, и уже другим тоном спросила. – Адрес-то помнишь?

– Нет. Только метро, – поспешно ответил Максим, заражаясь её волнением.

Жанна прошептала название улицы и номер дома.

И только сказала: «Надеюсь, подъезд и квартиру найдёшь», как к ним подошёл тот самый, суетившийся, ронявший клубнику мужчина.

– Я вже битый час тебя ищу! Где ты… – начал гневно говорить он, но Жанна, перебивая его, очень твёрдо и дерзко сказала:

– Искал? Вот и нашёл.

Подмигнув Максиму глазом, невидимым подошедшему, она развернулась и молча пошла на выход. Мужчина, от дерзкого её ответа сразу стушевался и покорно побежал за ней.

У самого выхода он обернулся, видимо за тем, чтобы взглянуть ещё раз на Максима, но так и не нашёл его своими подслеповатыми глазами. Максим видел, как Жанна и этот мужчина садились на улице в бежевую волгу.

«Ну, и отец у неё, – подумал Максим. – Какой-то странный».

– Поеду домой, – сказал он соседке, приглядывавшей в его отсутствие за клубникой. – Что сестра съест, из чего компот сделает.

– Постой, куда ты? – Заботливо останавливала женщина. – У тебя килограмма два осталось, высыпь на лоток всё сразу и продашь.

– Некогда, – говорил Максим. – Поеду.

Тем временем, у продавца, не желавшего торговать, собрались люди и забрали последнюю ягоду.

– Ну, вот, – светясь от радости, говорила женщина, увязывая петрушку в пучки. – А ты, – «поеду».

Дома, в ванной, Максим почувствовал какую-то особенную лёгкость. Дорога, рынок, суета, толкотня – всё было позади, а впереди был летний вечер и встреча с Жанной.

– Постой, номер дома? – Взволнованно заговорил он сам с собой. – Неужели забыл?

Приняв на скорую руку душ, он кое-как обтёрся и, выскочив из ванны, побежал к деревенской одежде. Клочок газеты, на котором он записал название улицы и номер дома, был цел.

– Фу, ты… – облегчённо сказал он вслух, запоминая наизусть написанное. Но, этого ему показалось мало. Не полагаясь на память, он достал все свои и не свои записные книжки и вписал туда дорогие его сердцу координаты.

Приодевшись и причесавшись, он собрался уже в дорогу, но остановился и стал размышлять: «Она сказала – приезжай? Или приезжай вечером? Вроде вечером. Что же, ехать, когда стемнеет? Так это не скоро. Может, на голубятню сходить? Назар должен был съездить на „птичий“, купить голубя Пашкиной белой. Нет, на голубятню не пойду. Поеду к Жанне. Если рано, на лестнице или у дома подожду. А если приеду, её нет, а дома отец? Нет. Отца не будет. Отец, скорее всего, живёт отдельно. Вон „Волга“ у него. Это просто на рынок она вместе с ним приезжала. Интересно, а что она ему обо мне говорила?».

Причесавшись ещё раз и посмотрев на себя в зеркало, он отправился в Кузьминки.

Оказалось, до заветной квартиры, было добраться не так легко. Выйдя из метро, он нашёл и троллейбус, и улицу, а вот дальше началась чертовщина – даже дома найти не мог. Беда заключалась в том, что у кого бы ни спрашивал, все пожимали плечами – никто не знал. Вспоминая утро вчерашнего дня, когда так легко сумел выйти, казалось странным, что теперь никак не может войти. Всех вопрошаемых смущала дополнительная буква «А» в номера дома, стоило произнести эту букву, как начиналось. Поднимались брови, надувались щёки, и головы сами собой начинали качаться, демонстрируя тем самым полное неведение. Перед тем, как отправиться своей дорогой, каждый считал долгом сказать:

– Сколько живу здесь, такого не слышал.

Попадались и такие, которые с уверенностью знатока посылали то в одну, то в другую сторону. Максим ходил, блуждая по дворам, прочёсывая улицу с обеих сторон – всё было тщетно. Вдруг, зайдя туда, где казалось, по всем правилам логики, никоим образом не мог очутиться означенный дом, ему повезло. Женщины, сидевшие на скамейке у сломанной и завалившейся на бок детской карусели, на его вопрос разом обернулись и указали на серый дом.

– Постой, – остановила его тётенька с тройным подбородком. – Тебе кто там нужен?

– Друг, – нерешительно ответил Максим, смущённый внезапным вопросом.

– Знаю, к кому он идёт. К Котьке Балденкову, – пояснила она своим подругам, и, возвращаясь к Максиму, сказала. – Опоздал, милый мой, друга теперь не застанешь. Утром в милицию загребли.

– Спасибо, – сказал Максим, помолчав, и отправился к крайнему подъезду.

«К Котьке Балденкову. За жулика приняли. Кажется этот. Но, как-то всё не похоже, не так», – думал он, входя в подъезд и поднимаясь на четвёртый этаж.

«Если не здесь, то и искать больше негде», – бодрился он, заставляя себя нажать на кнопку звонка.

Причесавшись ещё раз расчёской, которую захватил с собой, он неуверенно позвонил. Дверь открыла Жанна и, не говоря ни слова, взяв его за руку, ввела в квартиру. Одета она была в тонкий шёлковый халат, на изумрудном фоне которого красовались огромные красные цветы причудливой формы. Не выпуская его руки из своей, горячей, едва лишь закрыла за ним дверь, приблизилась и тихо, нежно, провела своей мягкой ладонью по его щеке. Максиму показалось, что она хотела его поцеловать, но в самый последний момент не решилась.

– Ты так скоро пришёл, что я ничего не успела, – виновато сказала она – Ты сегодня не убежишь? Подождёшь меня?

Максим согласно закивал головой. Оставив его, Жанна ушла в ванную.

Пройдя на кухню, вместо предложенной комнаты, Максим задумался и с особой ясностью понял, что то, чего он так хотел и о чём мечтал, произойдёт сейчас, через несколько минут, и это не мечта, не вымысел, реальность.

От этой неизбежной реальности, такой желаемой и долгожданной, всё существо его вдруг охватил панический, необъяснимый страх. Забыв о трудностях, с коими шёл, приближая эту минуту, Максим решил немедленно бежать. Бежать, без объяснений, без оглядки.

«Надо это сделать сейчас, пока она в ванной», – мелькнуло в его голове.

Тихо пройдя коридором, он совсем уже было взялся за ручку дверного замка, но остановился и сказал себе: «Нет, так уйти нельзя».

Хорошенько постучавшись и услышав в ответ: «да-да», он вошёл в ванную комнату. Жанна, как выяснилось, не говорившая «да-да» и более того, из-за шума воды или из-за каких либо других причин не слышавшая ни стука, ни того, что кто-то вошёл, свободно и смело продолжала принимать душ, стоя с закрытыми глазами лицом к вошедшему. Максим, никак не ожидавший такого оборота дела, страшно смутился. Жанна, как раз в этот момент, открыла глаза и вздрогнула. Увидев Максима, стоящего от неё на расстоянии вытянутой руки, она растерялась и вскрикнула. Стала судорожно закрываться руками и даже присела. Но, тут же, рассмеявшись извиняющимся смехом, попросила две минуты и смотрела при этом ласково.

Максим вернулся на кухню и подобно маятнику, заходил взад-вперёд. Теперь, как никогда, хотелось бежать. Он ругал себя за малодушие, за нелепую сцену прощания и несколько раз мысленно порывался уйти. Но неведомая сила данного им обещания удерживала.

Когда Максим увидел Жанну так близко, во всей её неприкрытой красе, то не успел рассмотреть частности. Ощущение было такое, что его с головы до ног окатили кипятком. Он никак не мог опомниться и унять сердцебиения.

«Поеду, поеду», – снова затвердил Максим, вторя рвущемуся из груди сердцу. Но, тут дверь распахнулась, и из ванной, как из сказки, вышла Жанна. Заметив её, Максим напуганным зверьком кинулся за клетку с попугаем, решив там спрятаться. Но в ту же секунду, стыдясь своего поступка, и отчаянно жестикулируя, что должно было означать всю ничтожность его теперешнего перед истинным представлением о себе, нашёл в себе силы и мужество выйти из ненадёжного укрытия и пойти к Жанне навстречу.

Силу и мужество придавало желание опередить взгляды, вопросы и возможный разговор. Собирался извиниться и уйти. Даже придумал подходящее слово и держал его в уме, наготове, как узник держит спасительный ключ перед дверью, ведущей на волю. Но ничего из этого не вышло, забыл приготовленное слово сразу же, как только встретился взглядом с белизною знакомого махрового халата. Не ведая, что предпринять, в неловком молчании и напряжении, Максим остановился. Жанна сама подошла к нему, обняла, прижимаясь всем телом, обдавая благоуханиями, и в таком положении замерла.

Самое время сказать о том, как Максим относился к женщинам, и что была для него эта встреча с Жанной. Сразу надо отметить, что на женщин Максим смотрел, как на высшие и идеальные существа, думал о них как о чём-то особенном.

«В платьях ходят, носят длинные волосы, прокалывают себе мочки ушей для серёжек, красят ресницы, губы, ногти, и всё на пользу им идёт. А какие у них голоса, какие глаза! Да, и всё другое совсем не такое, как у мужчин. И руки у них маленькие и красота такая, что невозможно глаз отвести. Почему всё так ловко в них устроено? И почему ему всё это нравится?».

На эти и другие подобные вопросы Максим не мог ответить, и это только добавляло прелести и таинственности в давно уже созданный его воображением идеальный женский образ. Не умолчим и о том, что не все представительницы слабого пола, в понимании Максима, являлись женщинами.

Мать, например, была только матерью, сестра сестрой, женщинами он их не считал и в этом не находил противоречий. Не считал за женщин и многих других особ слабого пола, если те не отвечали по каким-либо признакам его идеалу. Идеал же сложился давно и состоял из множества деталей, подмеченных в разное время у разных женщин. Жанна, говоря грубо, соответствовала тому образу, о котором он грезил. Являлась тем заоблачным идеалом, о встрече с которым на земле, не смел и мечтать.

Проведя в гостях у Жанны чуть более трёх часов, Максим поехал домой. Он ехал в троллейбусе и вспоминал то, что с ним было. Лёгкие, белые и душистые, как лепестки розы, руки Жанны, гладившие его по лицу. То, как кормила она его куриным бульоном с гренками, как целовала и говорила, что он пахнет лесом.

Вспоминал, как взялась она сделать ему модную причёску, для чего посадила напротив зеркала и пока раздумывала, какая именно ему причёска подойдёт, своими ласковыми нежными руками гладила по голове и перебирала волосы, приговаривая: «Сделаем, так. Нет, не так, по-другому». У Максима при этом шла кругом голова. Наконец со стрижкой она передумала, решила сделать ему укладку. Повела мочить голову в ванну – сколько же там у неё было разных шампуней, лосьонов и кремов, у Галины было тоже не мало, но такого количества и такого разнообразия, не было. И лаками она ему ноготь на мизинце красила, и голову сама мочила и сама же горячим воздухом фена её сушила, расчёсывая при этом по-своему. Всё ему было в диковинку. И как быстро время прошло, как одно мгновение. А, с другой стороны – за какие-то три часа сколько много всего успели, сколько разного переделали. И так этого разного много, что всего и не припомнишь. А сколько было нелепых ошибок с его стороны, смешных неловкостей, но всё закончилось хорошо, как будто и должно было быть именно так.

«Какая же у Жанны чуткая душа, – думал Максим. – Сколько в ней внимания. Как искренно, нежно она со мной говорила. Как мягко, терпеливо себя вела. Однако, какие перемены. Вчера её боялся, а сегодня не то, чтобы совсем не боюсь, боюсь другого – перестать ей нравиться. Ещё вчера не смел прикоснуться, а сегодня она была в моих руках вся. И даже больше, чем вся. И нет стыда, стеснения, есть радость и свобода. Вчера она была чужой, случайной знакомой. Сегодня она дороже всех. А, что же будет завтра? Завтра станет дороже меня самого. Я это чувствую, знаю, и мне приятно это осознавать».

На Максима свалилось столько нового, что он просто захлёбывался в ощущениях, мыслях, чувствах.

«И, как это всё необыкновенно и в то же время просто», – говорил он себе.

Максим узнал, что все рассказы об этом, книги, фильмы не приоткрыли ему и тысячной доли того, до чего дошёл теперь опытным путём. Открылись такие тайны, о существовании которых и не подозревал. Ехал домой и чувствовал, что силы удесятерились.

«Какое же это счастье, – думал он. – Верить в несбыточное, надеяться и наконец, добиться того, что мечта стала явью».

Он ощущал себя в сказке, не имеющей конца. Чувствовал, что попал в тот волшебный мир, в котором желать и хотеть нечего – всего с избытком и счастье разлито в самом воздухе. Три часа проведённые с Жанной, оказались больше, чем вся его жизнь. Он знал, что этих трёх часов с избытком хватило бы на сотню, на тысячу таких, как он, Максимов. Но вот, – судьба всех этих Максимов обделила, а наградила одного его. Наградила слишком. И он, конечно, радовался этому, и не знал, куда девать такое богатство.

Вспомнил, как всё это было, как ощущение счастья переполняло, как на протяжении короткого отрезка времени мог несколько раз умереть и снова родиться, как был невесом и сумел полностью раствориться в Жанне. С какими усилиями и муками возвращался затем из сладостного небытия.

«А как было бы хорошо, так и жить растворённым в ней», – подумал Максим и блаженно улыбнулся.

Он всем был рад и чувствовал, что любит всех, и всеми любим. То и дело к нему подходили люди, спрашивали время, или как куда-то пройти и всё старались подольше задержаться, постоять с ним рядом, поговорить.

Максим всё это видел, отмечал про себя, и не противился. Дети, попадавшиеся ему на пути, бросали мам и просились к нему на руки. Максим брал детей на руки, качал их, давал им хватать себя за волосы, за нос и за уши, и когда только дитя натешившись, уставало, отдавал его матери, как правило, стоявшей рядом и с умилением наблюдавшей, как её сын или дочь спокойно сидит на руках у незнакомца.

Вернувшись от Жанны, Максим не пошёл домой, отправился на голубятню. Но перед этим сделал крюк, чтобы продлить свою радость и как можно дольше оставаться наедине с приятными воспоминаниями.

У голубятни, помахивая рукой на летающих из последних сил голубей, стоял Вольдемар и на вопрос Максима: «Где Назар?», усмехнувшись, сказал:

– Спит в будке. Буди его, ему давно пора вставать.

Забравшись в душную будку – домик, где живут голуби, Максим прежде всего наткнулся на пустые бутылки, а затем уже, ощущая крепкий винный дух, обратил внимание на лежащего друга.

– Эй, вставай, лежебока, – тормоша что есть силы спящего, говорил Максим.

– А-а, это ты, Макс, – процедил Назар сквозь зубы, поднимаясь и усаживаясь на опилки, которыми был засыпан весь пол в голубятне.

– Вылезай, – сердито сказал Максим и, ударив, не сильно, Назара кулаком по плечу, вышел из будки.

– Сколько времени? Что сейчас, день или ночь? – Доносились слова Назара, не желавшего выходить.

– Вылезай, – повторил Максим и, отойдя от двери, добавил. – Сам увидишь.

– Разбудил? – Поинтересовался Вольдемар и, заметив, что голуби собираются садиться, снял кепку и отчаянно замахал ею в воздухе.

– Куда? Ишь, вы! Фить, фить! – Кричал он. – Зажрались, одры. Фить, фить!

– Не гони, пускай садятся, – приказал Максим.

Заметив, что незнакомый гоняйло получил выговор и перестал махать кепкой, партия (голубиная стая) тут же скинулась, стала снижаться и в два счёта расселась на перекладине, специально возвышающейся над нагулом, на жаргоне голубятников именуемой «балдой».