Текст книги "Солнце сияло"

Глава восьмая

Первые недели две после того, как мы с Ирой разбежались, плохо было – хоть сунь голову в духовку. Казалось, внутри тебя всего закручивают жгутом, будто отжимают белье после полоскания. И как бывает, когда слишком крепко закрутишь и материя начинает потрескивать и рваться от напряжения, так же что-то потрескивало и рвалось во мне. Оказывается, мы проросли за это время друг в друга, схватились узлами, – наверное, то потрескивали и обрывались наши переплетшиеся корни.

Но беличье колесо каждодневных забот – великая вещь. Панацея от всего и вся. Главное, крутись, перебирай лапками – и не заметишь, как тебя вынесет туда, где ты и не располагал быть, и все прежнее, ну если и не все, то большая часть, станет тебе до фени.

Мне нужно было найти жилье, и я каждый день делал десять, двадцать, тридцать звонков, ездил смотреть квартиры, случалось, по две и по три в день – все не подходило: в одном месте требовали платы за год, в лучшем случае за полгода вперед, в другом квартира оказывалась от метро не за десять минут на автобусе, как было обещано по телефону, а за полчаса, в третьем стояла пустой – ни единой табуретки, плюс раскуроченная электропроводка, в четвертом, наоборот, ты должен был жить на складе мебели в роли некоего ее хранителя, за что с тебя еще и намеревались сдирать несколько сот зеленых ежемесячно.

Помимо поисков жилья, глотая желтенькие таблетки трихопола, я через день мотался на Сухаревку к своей благожелательной гиппократше получить необходимую порцию лечебных процедур; и пришлось посетить родную глазную на задах Тверской – проверить глазное дно, все ли благополучно. А кроме того, я работал: готовился к съемкам, выезжал с бригадой, монтировал отснятый материал, подкладывал текст, и нужно было быть в постоянном контакте с Борей Сорокой, держать руку на пульсе – не просто работать, но и зарабатывать деньги. И вот, отмахав в своем колесе какое-то, не знаю уж какое, количество стремительных оборотов, сняв, наконец, квартиру и перебравшись туда, благополучно закончив путешествовать на Сухаревскую, дав в эфир три материала и срубив через Борю Сороку очередную порцию капусты с изображением американских президентов, я обнаружил, что жгут внутри меня уже не так туг, хватка его ослабла, можно дышать и крутить головой по сторонам.

И так для меня и осталось тайной: правду ли говорила Ира о своей сестре или просто перевела на нее стрелку? Вместе с тем я нашел, что все случившееся имело несомненно положительный окрас: если бы не заслуженная награда, нашедшая своего героя, едва ли бы мне оказалось по силам реализовать на практике рекомендацию врача из глазной больницы. Точнее, наверняка оказалось бы не по силам. А так обретенная награда обернулась подлинным подарком судьбы: некем соблазняться и некому соблазнять.

В теплый апрельский вечер накануне красного дня международной солидарности трудящихся я сидел на облезлой кухне давно не ремонтированной однокомнатной квартиры, снятой мной за сто двадцать баксов в месяц на проезде Шокальского в северной части Москвы. Тривиально напоминавшая мне пенал, кухня была душно выкрашена до самого потолка зеленой масляной краской и, залитая багровым закатным солнцем, плавилась в сюрреалистическом болотно-рыжем огне. Под локтями у меня был складной кухонный стол с порезанной ножом и выщербленной столешницей, разложенный сейчас во весь размах, на нем стояли уже пустая наполовину литровая бутылка спирта «Royal», несколько бутылок минеральной воды неизвестного происхождения, лежала на щербатых тарелках, доставшихся мне в пользование вместе с прочей кухонной утварью, всякая скорая магазинная закуска – грубо накромсанные ножом колбаса и соленые огурцы, небрежно вываленные из вспоротых банок минтай в томатном соусе, квашеная капуста, маринованый перец, – а за столом, составляя мне компанию, сидели Николай-оператор и мой новый знакомый – Юра Садок, музыкальный редактор с другого канала, Садовников по фамилии, но никто его фамилии полностью не произносил, он был Садок, и все, и, познакомившись, я некоторое время полагал, что Садок – это и есть его настоящая фамилия.

Мы обмывали мою первую в жизни крупную покупку – телевизор «Sony» с встроенным видеомагнитофоном, тридцать семь сантиметров по диагонали. Оставленный нами, он сейчас в одиночестве светился экраном, меняя картинки, в комнате, бубнил там что-то то мужским, то женским голосом, а до того его черно-пластмассовая глазастая глыба в течение нескольких часов была объектом нашего самого пристального внимания и опеки: сначала мы его выбрали в одном из торговых павильонов бывшей выставки народных достижений из десятков других, потом Николай с Юрой тащили обмотанную липким скотчем картонную коробку по беспредельной территории выставки к выходу, бережно всовывали коробку на заднее сиденье пойманной частной «Волги», придерживали по дороге, чтобы не долбанулась на светофоре о спинку переднего сиденья, после чего, вновь все вместе, высвобождали нежное создание из пенопластовых объятий упаковки, искали ему место, подключали, настраивали, отлаживая программы, проверяли видеосистему. Обмыв был припасен мной заранее, ждал своего часа в холодильнике, и Николай с Юрой, узрев восставшую на кухонном столе возбужденным фаллосом бутылку «Рояля», обрадованно и с соответствующим виду бутылки возбуждением по очереди похлопали меня по плечам: «О, понимаешь дело! Хоть и молодой, а мыслишь верно!» Они оба были старше меня, Николай особенно, да и Юра едва не на десяток лет, и то, что они, как говорили у нас в Клинцах, водились со мной, мне льстило. Хотя, конечно, я и не подавал вида. Но льстило, льстило. И я даже с трудом удерживал себя, чтобы не приложиться за компанию к «Роялю» – несмотря на то, что моей благожелательницей с Сухаревской площади было мне категорически запрещено прикасаться к спиртному по меньшей мере еще неделю, чтобы не спровоцировать рецидива. Надо сказать, за те два с лишним месяца, что во рту у меня не было и капли спиртного, я напрочь отвык от него и ничуть не горел нестерпимым желанием употребить – но за компанию! За компанию хотелось нестерпимо.

То, что я пренебрегаю компанией, Николай с Юрой заметили уже на второй рюмке.

– Ты что это, Сань? – удивился Юра. У него были красивые длинные русые волосы, собранные сзади в косичку, и, когда испытывал какие-то сильные чувства, он закидывал руку за голову и брался за косичку у корня, будто сдерживал себя, не позволяя этим чувствам полностью захватить над собой власть. Так же он сделал и сейчас. – Во даешь! Угощаешь, а сам как король на именинах! Ты что?

О, это знатнейшее правило русского застолья: пить самому и не позволить остаться трезвым соседу! В каком другом случае за компанию – как угодно, но в этом – удавиться нужно непременно. И что мне было сказать в свое оправдание? Никакое объяснение не могло быть оправданием. Я мог чувствовать себя уверенным, только раскрыв истинную причину.

– Да-а, – протянул я как можно небрежней, – отболел только что.

– Триппером, что ли? – тут же, со своей обычной иронической усмешкой, раскуривая сигарету, спросил Николай, – будто и впрямь всё обо всех знал.

– Ну, – подтверждающе сказал я.

Что у меня было в действительности, не имело значения.

– Впервые? – спросил Юра. Ответа он, впрочем, не ждал. Отнял руку от косички и выставил ее перед собой – с растопыренными вилкой, словно в знаке «виктори», указательным и средним пальцами. – Два раза болел! Сторожишься, сторожишься, и все равно залетаешь. Бляди. Сплошные бляди кругом. Спят с кем ни попадя. Без разбору. Ни с одной без презерватива нельзя. Хрен-те что.

– А ты не спи, – сказал Николай, выпуская дым углом рта и щуря глаз, чтобы дым не попадал в глазную щель.

– Даешь! – Юра опустил руку с двусмысленным «виктори». – Как это не спи! А природа?

– Мы не можем ждать милости от природы. Взять ее – вот наша задача. – Голос, каким Николай произнес это, указывал, что он цитирует. – А? Чьи слова?

– Видишь, «взять»! – воскликнул Юра. – Силой! Ждать некогда. Ждать будешь – когда еще даст. А у тебя торчком!

– Онанизмом занимайся, – ответствовал Николай. – Так чьи слова?

Юра словно опять не услышал его вопроса.

– Онанизмом, хочешь, сам занимайся, – сказал он. – Когда кругом, куда ни повернись, все дадут, – еще не хватало!

– Чего жаловаться? – сказал Николай. – Ты спишь, они спят. Не могут ждать милости от природы. Сексуальная революция.

– Сексуальная революция, – подтвердил Юра. – Хрен-те что. Сами болеют, нас заражают. Мы – ладно, у нас простатит, в крайнем случае, а они же потом рожать не могут! Еще СПИД сейчас этот. А мне с презервативом – все равно что онанизм тот же самый.

– Так чьи слова? – посмотрел Николай сквозь вьющуюся вверх виньетку дыма на меня.

– Мичурина? – Мне помнилось, отец рассказывал: когда он учился в школе, эти слова были написаны у них на стене между лестничными маршами как лозунг, и подпись под ними гласила, что изречение принадлежит селекционеру и садоводу начала века, объявленному советской властью великим преобразователем природы. Отец мне много рассказывал о той поре, на которую пришлось его детство. Не он бы – я бы ее и не представлял. В годы моего детства таких лозунгов уже не висело. Сплошной Леонид Ильич Брежнев со своей экономикой, которая должна быть экономной. А в учебниках истории – сплошные решения партсъездов, которые, как ни бейся, отличить один от другого – все равно что близнецов по чертам лица.

– Мичурина, правильно, – подтвердил мое верное знание авторства советского лозунга Николай. – Совратил вас всех Мичурин, да?

– Иди ты! – отозвался вместо меня Юра. – До фени мне твой Мичурин. Бордели нужны. Борделей нет. Борделей нет – все общество бордель. Не так? Опровергни. Сам будто ничем ни разу. Ну, сколько?

Николай выставил указательный палец.

– Раз. Мне достаточно. Больше не хочу.

– И что, теперь постишься, а когда припрет – онанизмом?

– Сплю с женой, – вынув сигарету изо рта, развел Николай руками. Струйка дыма нарисовала истаивающую виньетку над его плечом. – Однообразно, но наверняка.

Юра ухватил себя сзади за корень косички.

– С ума сойти! Это все равно что сухой закон. То же самое! Как тебе сухой закон терпеть? – посмотрел он на меня.

– Да в принципе ничего, – сказал я. Николай похмыкал:

– Не у всех, видишь, природа одинаковая.

Юра отпустил косичку и, глядя на меня, уважительно покачал головой.

– Да, не одинаковая. А я, когда нельзя было, чуть на стенку не лез. Так бы и ладно, и по третьему разу, если не повезет, но это же – и в рот не бери! Тебе еще сколько, долго еще по сухому закону жить? – спросил он меня.

– Неделю, – сказал я. Чувство счастливого облегчения владело мной. Я признавался в своей стыдной болезни – как прыгал в серную кислоту, а оказывается, я был тут не просто не одинок, а наоборот, в хорошей компании!

– Ну, неделю – это уже божеский срок, дотерпишь, – заключил Юра. Словно это я, а не он жаловался на тяжесть жизни по сухому закону. – А нам с Колей как раз тут на двоих, – щелкнул он ногтем по бутылке «Рояля». – Да, Коля?

– Львиные у тебя какие аппетиты. – Николай не успел стряхнуть столбик пепла в блюдце на столе, приспособленное под пепельницу, тот рухнул ему на колени, и он принялся тылом ладони смахивать пепел на пол. – Литр спирта, куда в тебя? Собрался умереть раньше срока? Пусть останется.

– Да, пусть останется, – послушно и восторженно согласился Юра. Его уже основательно разобрало. – Потом Сане еще чего-нибудь поднесем, придем – а нас тут как раз ждет.

– Конечно, дождется, – сказал Николай. – Надейся. Ему через неделю уже можно будет – как это дождется?

– Не дождется? – обратил ко мне взгляд Юра.

– Дождется, дождется. Непременно, – заверил я его.

– Видишь, Саня обещает, – сказал Юра Николаю.

– Новую он тебе купит. – Николай взял бутылку «Рояля», налил Юре, налил себе. В Юрину рюмку половину, в свою треть. Взял бутылку минеральной воды и долил мгновенно помутневшие рюмки доверху. – Уж с чем-чем, а с огненной жидкостью в родном отечестве дефицита не будет.

– А почему ты себя обделяешь? – Юра заметил, что Николай плеснул спирта в свою рюмку меньше.

– Силы рассчитываю, – сказал Николай, отводя руку с сигаретой в сторону и поднося рюмку ко рту. – Это вам завтра кверху брюхом хоть до полудня, а мне в семь утра – как штык на трудовой вахте у окуляра стоять.

– Бедняга. Это ты тот несчастный, которому завтра демонстрации освещать. – Теперь ирония прозвучала и в голосе Юры.

– Нет, мне завтра на съемку художественного фильма. Называется «Первое мая свободной России».

Николай, не торопясь, запрокинул голову, и мутное содержание рюмки в его руке так же неторопливо перелилось в рот.

Юра, пока он священнодействовал, успел и опрокинуть свою порцию, и сморщиться, и схватить с тарелки огурчик, и захрустеть им.

– А видал я в гробу все демонстрации, – смачно сказал он сквозь этот хруст погибающего на его зубах огурца. – Надемонстрировался при советской власти – на всю жизнь.

– В чем ты не прав – это насчет советской власти, – наставил на Юру тлеющую сигарету догнавший его Николай. – У нас законодательные органы как называются? Советы. Так что советская власть у нас пока держится. Вот когда Ельцин ей секир башка сделает…

– Ты что, подожди, ты о чем?! – перебил его Юра. – Какой секир башка? Ты слышал что-то?

– Чего слышать, – отозвался Николай, вновь вкладывая сигарету в угол губ. – Я снимал. Второго дня. Он о Верховном совете прямо сказал: осенью будем разбираться.

– А! – махнул рукой Юра. – До осени еще дожить надо. Все до осени переменится десять раз.

Я сидел с ними, потягивая минералку, и плыл не меньше, чем если бы пил не минералку, а «Рояль». Так мне было хорошо. О, как мне кайфово было сидеть с ними, слушать, как они мелют языками, и молоть самому – обо всем и ни о чем. И все не оставлявшая меня до конца Ира была теперь в такой дали – будто видел ее в перевернутый бинокль. Я еще мог видеть, что там, вдали – это она, еще узнавал ее, но лица ее уже не различал.

– Ты говорил, ты сочиняешь. Сбацаешь, может? – неожиданно предложил мне Юра.

Предложение было не только неожиданное, но и опасное. Над этим предложением, прежде чем принять его, следовало подумать и все взвесить. А возможно, и не принять. Одно дело греметь по клавишам перед людьми, чье мнение тебе не особо, а то и нимало не интересно, и совсем другое – играть профессионалу, к которым Юра и относился.

Но мне было так хорошо, что я, понимая все это, ни мгновения не раздумывая, согласился. И только счел необходимым предупредить насчет инструмента:

– Фоно не мое. За строй не отвечаю.

Пианино стояло в комнате на парадном месте, но было советской марки «Лира», а хорошего советского фортепьяно мне видеть не приходилось. Кроме того, оно уже, видимо, давно служило хозяевам не по назначению, а местом свалки всяких вещей, которые и далеко не уберешь, и не знаешь, куда положить поближе – как это тотчас стало получаться и у меня, – не настраивали его целую вечность, и расстроено оно было – слезы наворачивались на глаза слушать его.

Слезами, только я взял первые ноты, Юра и облился. Он ухватил себя за косичку, вобрав голову в плечи, и завопил:

– Уши мои!

Я перестал играть и закрыл крышку.

– Пардон. Моя ошибка. Ваша правда, граф: возможности человеческого организма не безграничны.

Откуда только во мне и взялась такая витиеватость. Словно я и в самом деле был подшофе и изрядно.

– Нет-нет, это я – пардон! – снова завопил Юра. – Возможности моего организма безграничны, граф! Лабаем! Хочу послушать!

– Да уж, Сань, давай. Тоже хочу послушать, – подвопил Юре Николай. Он притащил с кухни бутылку с «Роялем», бутылку минералки, тарелки с закуской и расставил все сверху на пианино. – Я и не знал, что ты и в этой области искусства впереди планеты всей.

– Теперь знаешь, – проговорил я, не озабочиваясь тем, чтобы подыскать ответ, соответствующий его ироническому укусу. Мне было так хорошо, что тратить себя на пикировку значило лишить себя удовольствия кайфа.

– Тронули, – подтолкнул меня начинать Юра, наполняя над моей головой «Роялем» их с Николаем рюмки.

– Все, мне все! – остановил его Николай, отнимая у Юры бутылку.

– Тронули, – заново опустил я руки на бело-черный оскал клавиатуры.

Мне пришлось провести за изделием комбината «Лира» не меньше часа. Скорее всего, даже больше. Давай еще, просил Юра. А что еще у тебя есть? Ты говорил, целую симфонию накропал, какой-нибудь тематический кусок можешь продемонстрировать? И вот эта композиция, с которой ты начал, а я тебе помешал. И песню бы, а? Пару песен, которые считаешь самыми характерными для тебя.

Они с Николаем наливали у меня над головой, разбавляли, выпивали, закусывали, а я играл. Впервые после отца я играл свои сочинения профессионалу. Но отец был профессионалом с обочины, вроде футбольного игрока, всю жизнь просидевшего на запасной скамейке, а Юра играл в основном составе, в каждом матче, мяч не сходил у него с ноги ни на секунду. И вот он просил меня: а этот финт? а такой удар? а как насчет того, чтобы обвести сразу двоих? Его интерес воодушевлял меня – казалось, я извлекаю звуки из этого советского изделия, не сидя на стуле, а паря в воздухе, левитируя, как какой-нибудь йог высокого уровня. Отец, тот относился к моему сочинительству со скепсисом. Не к сочинениям, их-то как раз он, в основном, одобрял, а именно к самому факту сочинительства. Он полагал это все пустым переводом времени. Чем-то вроде качания мышц ради самих мышц. Потому что, говорил он, этим нужно заниматься профессионально или не заниматься вообще. Но и профессионально, считал он, тоже не стоит заниматься: для успеха нужен особый фарт, и фарт этот выпадает одному из тысячи. Такой у него был опыт.

Юра просил меня играть еще и еще, но я наконец решил, что левитация – это хорошо, однако и йогам, полевитировав, должно опускаться на грешную землю.

Опуститься на землю нужно было выразительно и запоминающе. Для этой цели я выбрал одну композицию, короткую, но мелодически резкую, как графика Фаворского, кантиленную и ритмическую одновременно, с ясно и четко прописанной темой. Я оседлал ее, как футбольный нападающий мяч, получивши тот в беспроигрышной голевой ситуации, и пошел, пошел на ворота, зная наперед, что защищающий их вратарь бессилен передо мной. Но только в отличие от футбольного гола, напоминающего своей сущностью фортиссимо, композиция у меня заканчивалась его противоположностью – абсолютным пианиссимо: словно бы я не вбивал мяч в ворота, а, обведши вратаря, входил в них тихим спокойным шагом, приводя мяч за линию ворот, как запутавшийся в ногах палый осенний лист.

– О'кей? – посмотрел я на Юру, берясь за крышку, щелкая откинувшимся пюпитром и прижимая его пальцем – приготовясь закрывать честную, но бессовестно гнавшую фальшак советскую «Лиру».

– О'кей-хоккей, – согласно кивнул Юра со стула сбоку от пианино. И погрозил мне пальцем. – Хитер! Хорошо закончил. Припас на конец. Все точно сделал.

Николай, сидевший с остро поднятыми коленями в продавленном кресле поодаль, открыл глаза, немигающе уставился на меня и затем произнес:

– Главное, когда спишь только с женой, быть уверенным, что она тоже спит только с тобой.

– А ты уверен? – спросил его Юра.

– В том-то и дело, – сказал Николай, не поворачивая к нему головы.

Посидел, все так же немигающе глядя на меня, еще немного и снова закрыл глаза.

Он наливал себе меньше, чем Юре, но напился он.

Мы с Юрой оставили Николая дремать в кресле и, прихватив бутылки с тарелками, переместились обратно на кухню.

– Что, ничего, – сказал Юра. – Вполне. Ты по композиции где-то уроки брал? Довольно грамотно.

Не знаю почему, но говорить об отце не хотелось. Хотя нет, знаю почему. Я его стыдился. Неосознанно, не отдавая себе в том отчета. Член Союза композиторов, пропахавший жизнь на заводе. Недурственная картинка.

– Читать, граф, умеем, – сказал я. – Грамоте учены. Иначе говоря, я ответил ему, что никаких уроков не брал, а учился по книгам. Что, собственно, было почти правдой. Я проштудировал в отцовской библиотеке все, что там стояло по композиции. Аотец толковал со мной на эту тему только несколько раз, я не особо-то его и просил: охота слушать, когда тебе через слово поют, что лучше бы этим не заниматься.

– Вообще, я тебя получше хотел бы послушать, – сказал Юра. – Получше и побольше. У тебя пленки со своими записями есть?

– Какие пленки? – не понял я.

– Да хоть какие. Ну магнитофонные.

– Нет. Откуда?

– От верблюда! Кто-то на тебя пахать должен? Сам позаботься. Найди звуковика хорошего, договорись. Пусть не товар, но хоть какой-то сырец тебе сделает. Чтобы было что визитной карточкой предъявлять.

– Кому предъявлять? Зачем?

– Как кому? Да тому же графу, что перед тобой сидит. Кто меня графом называл?

– Я, граф! – ответил я, как если б отзывался из строя на свою фамилию, сурово выкликнутую стоящим перед строем командиром.

– Граф Садок! – поднял Юра указательный палец. – Ничего звучит, да? На самом деле мой отец простой крестьянин, ну а я – крестьянский сын. Крестьянскому сыну не отказался бы предъявить?

– Да зачем предъявлять? – смысл Юриных слов по-прежнему был для меня неясен. – Вот я тебе сыграл – ты послушал. А зачем пленки?

– Как зачем? – В голосе Юры прозвучало возмущение. – А для чего ты пишешь?

– Просто, – сказал я. – Хотелось. Сейчас и не пишу. В голове, конечно, кой-что звучит, но и все. Когда записывать? Самое приятное – в голове покрутить. Вот так.

– «Так» рифмуется с «мудак»! – Теперь Юрин указательный палец оказался наставлен на меня подобно стволу пистолета. – Просто так сочиняют лишь идиоты. А умные люди делают из этого профессию и деньги.

В прихожей загрохотал взвод солдат, обутых в тяжелые сапоги с подковками. Роль взвода успешно исполнял Николай в единственном числе. Остановившись перед дверьми ванной и туалета, он взялся обеими руками за их ручки, после чего повернул голову и посмотрел в дверной проем кухни на нас. Постояв так некоторое время и не произнеся ни слова, он отвернулся и ударом ладони перевел флажки выключателей в верхнее положение. За первой дверью, открытой им, оказался туалет – и туда ему было не нужно. Он захлопнул ее, так что у нас на кухне сотряслось и прозвякало на столе все, что было стеклянного, и открыл другую. Ванная, естественным образом открывшаяся ему за нею, была тем помещением, куда он стремился. Стекло на столе сотряслось унас еще раз, и следом, через мгновение, до нас донесся рык мощной струи, вырвавшейся из крана, и ее гулкий звон о чугунное дно ванной.

– Главное, быть уверенным, что она тоже спит только с тобой! – произнес Юра, произведя ряд движений указательным пальцем, в результате коих тот снова оказался устремлен к небу.

Ржачка, напавшая на меня, несомненно, была того рода, про которую говорят: покажи ему палец – он обхохочется.

– А люблю я тебя одного! – с трудом, как рыдая, сумел я выдать в ответ Юре фразу из популярного у нас в армии анекдота.

Юра, словно с обрыва, рухнул в такую же ржачку, как я.

– Тебя!.. Одного!.. А люблю одного!.. – повторял он, держа себя за косичку и изнеможенно мотая головой.

– А люблю!.. Тебя!.. Одного! – вторил я Юре.

Так мы ржали, не в силах остановиться, и пришли в чувство лишь тогда, когда звон воды в ванной стих, дверь ее распахнулась, и Николай, пошатываясь, вышел обратно в прихожую. Голова у него была мокрой, волосы торчали во все стороны перьями, лицо от прилившей крови, когда он, видимо, наклонялся над ванной, походило на запрещающий сигнал светофора. Старательно, твердым шагом, но двигаясь галсами, он прошел к нам на кухню и с грохотом свалился на ближайший табурет, оказавшийся у него на пути.

– Как так получилось, что меня разобрало? – проговорил он, по очереди обводя нас расфокусированным взглядом, словно страдал косоглазием. – Или, Сань, это твоя музыка так на меня действует?

– Его музыка, его музыка, – с удовольствием подтвердил

Юра.

– Не играй больше при мне, – серьезно попросил Николай. – Видишь, что профессионалы о твоей музыке говорят. А мне завтра с утра работать.

Спустя полчаса мы все втроем ссыпались на улицу, поймали частника, дали водителю деньги, записку с адресом, по которому отвезти его седока, и погрузили Николая на заднее сиденье.

– Не играй при мне больше, – грозя пальцем, снова попросил Николай, перед тем как дверце за ним закрыться.

Мы с Юрой вернулись ко мне в берлогу, и, наливая себе «Рояля», он расхохотался. Он так хохотал, что упал грудью на стол и, постукивая бутылкой, вслепую поставил на стол, отнял от нее руку, опасаясь, что опрокинет.

– Видишь, что говорит, какая у тебя музыка опьяняющая? Комплимент! Выше не может быть.

– Да, мы с «Роялем» – величайшие российские композиторы современности, – нашелся я, как достойно ответить.

– Да уж, рояль у тебя сегодня был что надо, – скаламбурил Юра. Он перевел дыхание, взял себя за косичку, отпустил и снова потянулся к бутылке со спиртом – долить до нормы. – Что-то в твоей манере есть, знаешь, похожее на Бочара. Ты играл, а я все думал, кого ты мне напоминаешь, вот дошло сейчас: Бочара. Знаешь Бочара, слыхал?

Видимо, всякому мало-мальски музыкально образованному человеку полагалось Бочара знать.

– К сожалению… Как-то так… не довелось, – пробормотал я в смущении.

– Дело поправимое. – Юра закончил махинировать с бутылками «Рояля» и минералки и сейчас сидел, взяв рюмку наизготовку, как стрелок с пальцем на курке перед выстрелом по мишени. – Познакомлю. Тебе вообще надо входить в тусню. Тусня разогревает. Раскочегаривает.

Голова его запрокинулась назад, кадык поршнем сходил вверх-вниз, и я снова увидел Юрино лицо. На нем было вдохновенное выражение довольства и ублаготворения. Пил он, следовало отметить, лихо. Пил – и как в бездну. Никак по нему нельзя было сказать, что они вдвоем с Николаем усидели почти литр спирта.

– В какую тусню мне надо входить? – спросил я Юру.

– В музыкальную, в какую, – сказал он, жуя. – Зачем тебе журналистикой заниматься? Тоже мне дело. Музыкой тебе нужно! Синтезатором обзаводиться. Настоящим, для профи. «Коргом Тритоном», например. Набил на нем все партии, скинул на дискету – всегда есть возможность предъявить для знакомства. Не товар, конечно, но полуфабрикат вполне приличного уровня. А сейчас на Западе уже программы для компьютера есть, коммутируешься с ним – он тебе сам нотную запись выдает!

Я похмыкал.

– А музыку он сам еще не сочиняет?

– Еще нет.

– Ну вот пусть начнет, – сказал я.

Юра, продолжая жевать (он лихо пил, но и знатно закусывал), перекривил лицо в гримасе глубочайшего разочарования.

– «Так» рифмуется с «мудак», я тебе сказал? Повторяю. Ты что со своим добром собираешься делать? Солить? В соленом виде только грибочки с огурчиками хороши. А все прочее – в свежем. Сейчас передел площадки идет, и свободные места еще есть. А скоро их не останется. Все занято завтра будет, с автоматом пробиваться придется.

– Не располагаем автоматом. Сдан при демобилизации вместе с противогазом.

Не знаю почему – вот уж на этот раз я точно не знал почему, – но мне не хотелось обсуждать с ним мои музсочинения с такой практической точки зрения. Я не получал от этого кайфа. Не говоря о том, что место на «площадке» меня не колыхало.

Гримаса глубочайшего разочарования на Юрином лице, которой он хотел пригвоздить меня к позорному столбу – что-то вроде того, – сменилась выражением сострадания. «Мудак» рифмуется с «дурак», говорило собой это его выражение.

– Смотри! – сказал он, посылая одновременно в рот шмат маринованного перца. – Но с Бочаром тебе в любом случае будет не грех познакомиться. Чего тебе не познакомиться?

– Да чего, с удовольствием, – отозвался я.

Что было больше чем правдой. Я тогда получал от каждого нового знакомства такой кайф – моя бы воля, может быть, я тем лишь и занимался, что знакомился и знакомился.

– Познакомлю, – пообещал Юра.

Какое-то время спустя мы снова переместились с ним в комнату, но уже не ради расстроенной советской «Лиры», а ради самоуверенной японской «Соньки», которую и обмывали.

– Это хорошо, что ты япону мать взял, – сказал Юра, когда телевизор вспыхнул экраном. – Надежная все же фирма. За надежность не грех и лишнее заплатить, считаю.

Я согласился.

– И то, что с видаком сразу, – тоже класс. Не коммутировать, не возиться. Будешь сейчас себя записывать. Задашь программу, и в нужное время тебя – бац и на пленку для архива.

– Для портфолио, – блеснул я услышанным недавно новым словом.

– Для портфолио, конечно. Прежде всего, – подхватил

Юра.

Так мы сидели – он в кресле, провиснув задом и высоко вверх выставив колени, я на диван-кровати, забросив ногу на ногу, – гоняли по каналам, комментируя качество картинки, идущую программу, передавали друг другу пульт – насладиться властью над японой матерью, зацепились за какой-то фильм, оказалось – такой немецкий режиссер Фассбиндер, и досмотрели, уже не переходя на другие каналы, фильм до конца. Фильм был роскошь, произвел впечатление, что на меня, что на Юру, и когда закончился, с полчаса мы еще не могли подняться со своих мест – все обсуждали его.

За окном была полная темь, по часам – метро уже не работало.

– Что, оставишь меня у себя? – спросил Юра. – Найдется, на чем лечь?

– О чем разговор, граф! – Юрино решение остаться было для меня – как, наверное, для полководца известие о желанной победе. Это решение, как я чувствовал, свидетельствовало, что он по-настоящему расположен ко мне и я обрел в его лице не просто доброго знакомого, а друга.

Спальное место у меня было одно – диван-кровать, но, разложивши его, мы получили ложе, на котором при нужде можно было уместиться и троим.

– Э-эх, телку бы какую сюда к нам посередине, – вытягиваясь под одеялом, на эти мои слова – о троих – и отвечая, с вожделением проговорил Юра.

– С триппером желательно, – отозвался я, забираясь под свое одеяло.

– Иди ты! – взвился Юра. Я засмеялся.

– Хотя да, где их теперь без-то возьмешь, – уступающе сказал Юра.

Это прозвучало еще уморительнее. Меня так и скорчило от хохота.

Я хохотал, слыша, как Юра вторит мне, хохотал – и не мог остановиться. Удивительно кайфово мне было.

Назавтра, поднявшись, мы прежде всего включили телевизор. Утро было уже весьма не раннее, и на экране появились плывущие по улицам подобно сошедшему с гор селю демонстрирующие толпы, с плакатами и транспарантами над головами. Камера наехала на один из них, и стало возможным прочесть, что там написано: «Ельцина – под суд, Гайдара – на мыло!».

– О, Николя уже пашет! – указывая на экран, сказал Юра, называя Николая почему-то на французский манер. В голосе его слышалось откровенное довольство, что ему самому нет никакой нужды в такую пору, когда можно только продрать глаза, мерзнуть на улице, ворочая за ручки укрепленную на штативе тяжелую камеру. Зачем тебе журналистикой заниматься, прозвучали во мне его вчерашние слова.