Текст книги "Солнце сияло"
Автор книги: Анатолий Курчаткин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
Мы прожили с Тиной под одной крышей еще целый месяц, до конца мая. Мальчик заканчивал первый класс, и переводить его под занавес учебного года в другую школу – это было бы слишком жестоко. За этот месяц мы пересекались с Тиной раз пять. Я занимался роликом: оцифровка, монтаж, озвучка – все, почти без исключения, опять ночами, и приходил домой отсыпаться, когда он был уже пуст. Мальчик возвращался из школы, звонил в дверь – я поднимался, кормил его и, усадив за уроки, снова валился спать. К возвращению Тины с работы меня уже не было; я предпочитал провести в буфете Стакана, ожидая, когда освободится монтажная, часа три за чашкой кофе, подчас даже и в одиночестве, чем встречаться с ней.
Но успешно проскальзывать мимо друг друга из раза в раз не удавалось. А может быть, Тина специально подгадывала, чтобы нам встретиться: иногда пораньше возвращаясь, иногда попозже уходя. Даже наверняка она делала это специально, потому что у нас непременно выходил разговор, которого я по своей инициативе ни за что бы не завел. Лично мне все было ясно. Я для себя все решил.
– Саня, ты сошел с ума! Неужели ты можешь ревновать жену к бабе? – говорила Тина, шатаясь за мной по квартире, куда бы я ни пошел, что бы ни делал, и если я запирался в туалете, становясь под дверью. – Это же уму непостижимо: женщину к женщине! В меня никто ничего не пихал, ты можешь понять? Я чиста, я невинна!
Я большей частью молчал или отделывался от нее самыми общими фразами. У меня не было никакой охоты объясняться с ней. Она что, могла моими глазами увидеть картину, свидетелем которой я стал, открыв квартиру своим ключом?
– Слушай, в конце концов ты можешь даже иметь любовниц, – говорила она в другой раз. – Я тебе позволяю. Только нужно, чтобы не с двумя-тремя одновременно. С одной. Чтобы хоть какая-то гарантия от венерических заболеваний. Ты видишь мою широту? Где ты еще найдешь такую женщину?
Надо быть откровенным: она меня восхищала изобретательной продуманностью своих убеждений. Я даже любовался ею – как она это делает. Если, конечно, испытываемое мной чувство можно обозначить таким словом.
Если, однако, быть откровенным в полной мере, следует сказать, что я испытывал и облегчение от того, что произошло. Потому что, не желая признаваться в том самому себе, я уже давно мечтал о свободе от Тины. Наши музейные походы доконали меня, я был сыт ими сверх всякой меры. Высокое искусство стояло у меня в горле, мое естество просило простых и грубых развлечений. Чего-нибудь вроде прогулки по городскому парку культуры и отдыха. С катанием по крутым виражам американских горок. Со стрельбой из духового ружья по мишеням в тире.
Одним словом, я и сам хотел развязаться с нею. И сцена, случайным свидетелем которой мне довелось сделаться, оказалась лишь толчком, чтобы тайное желание превратилось в осознанное.
В последних числах мая я стал свободен. Школьный год закончился, и Тина с сыном перебрались к ее родителям.
Только вот, выяснилось: незадолго до моего отъезда в Прагу она забеременела. И делать аборт, полагая это вредным для женского организма, не собиралась. К Новому году я должен был стать отцом.
* * *
На въезде в Измайловский парк мне показалось, что нужно подкачать заднюю камеру. Я докатил до ответвления дороги, свернул туда и, затормозив, слез с велосипеда. Камера ответила на нажатие пальца с упругой, тугой силой. Особой необходимости накачивать ее не было. Но раз уж остановился, я решил, что подкачаю ее. Немного подкачать все же следовало. Я открепил от рамы насос, ввинтил в его отверстие резиновый шланг и, присев на корточки, навинтил шланг на резьбу ниппеля.
Не успевшая войти в силу и потемнеть, еще продолжающая расти июньская листва нежно лопотала над головой, отзываясь на едва ощутимые движения воздуха, солнечная ячея на земле трепетала и двигалась, будто пытаясь поймать в свою сеть какую-то невидимую глазом добычу. По стреле дороги, с которой я свернул, мимо меня прошагали две молодые матери, толкая перед собой коляски, в облаке крика, будто стая грачей, грохоча твердыми подошвами дешевых сандалий, пронеслась каникулярная компания подростков, звонко процокали каурая и серая в яблоках лошади, неся на спинах девушек-наездниц.
– Кого вижу! – услышал я голос у себя за спиной. И следом за тем меня позвали: – Саня!
Я прекратил накачивать камеру, разогнулся и посмотрел назад.
Это был Лёня Финько. Только почему-то он стал необыкновенно высок и смотрел на меня прямо откуда-то из-под облаков.
– Привет, – удивленно проговорил я, окидывая его взглядом – и понимая, отчего он вдруг так увеличился ростом: Лёня был на роликовых коньках.
– А яине знал, что ты любитель велосипеда, – сказал Лёня.
– А я – что ты роликов, – сказал я.
– Да я тоже не знал. Вот узнал. – Лёня оттолкнулся ногой, выехал на центральную дорогу, описал там круг и вернулся ко мне. – Видишь? Кайф.
– Недавно катаешься? – догадался я.
– Три дня. – Лёня показал три пальца. Словно без такой наглядности я бы его не понял. – Как уволился. Утром встаю – чем заняться? Куда пойти? Пошел в магазин. Купил, надел – и вот не слезаю.
– Подожди, подожди. – Главным в его словах было то, что он уволился, и столь краткое упоминание об этом событии никак не могло удовлетворить меня. – Как это уволился? Совсем? В никуда?
– Совсем. В никуда, – подтвердил Лёня. – Вот на коньках катаюсь.
– Подожди, подожди, – снова осадил я его. Я был ошеломлен. Мы только что, можно сказать, те самые три дня назад, ну четыре – от силы, сдали с ним мой пражский ролик, отмечали это дело шампанским, облегченно переводили дух, обсуждали новый заказ, и ни о каком его возможном уходе даже не поминалось. – Ты что же, так неожиданно? Вдруг? Ни с того ни с сего?
– Почти. – Лёня поднял бровь, покривил губы, поиграл в воздухе пальцами – будто все эти движения придавали его словам особый смысл, который иначе был бы мной не понят. – Заловили меня. Ну, стукнул кто-то. О наших с тобой левых делах. Фамусов твой в канализацию меня обещал спустить.
«Мой Фамусов» – это из Лёниных уст звучало великолепно. Никогда прежде Лёня не позволял себе называть его так, на мой манер. Всегда лишь по имени-отчеству – Ярослав Витальевич, – и с подчеркнутой почтительностью. С преувеличенной почтительностью, так вернее. Уж чей-чей был Фамусов, так его.
– Прямо в канализацию? – ненужно переспросил я.
Мне подобного выражения от Фамусова слышать не довелось, но от Лёни я знал о нем. Этот фамусовский эксклюзив означал то же, что «сделать фарш».
– Уже и начал, – ответил мне Лёня. – Трудовую мою на глазах у меня в клочья разодрал. Двенадцать лет стажа коту под хвост.
– Ну, у меня трудовой вообще нет, – успокоил я Лёню.
– У тебя нет и нет, а у меня же была, – с печалью произнес Лёня.
Возможно, он был прав, но известие об его увольнении было печальным прежде всего для меня. Оно означало, что я лишился работодателя.
– И что, у тебя никакого места не присмотрено? – спросил я.
– Да-а, – протянул Лёня. – Какое мне сейчас место. Сейчас мне год, не меньше, в берлоге отлеживаться. Фамусов твой мне везде дорогу перекроет. Покатаюсь вот еще – на Багамы поеду. Потом еще куда-нибудь. Перекантуюсь годок. На год мне жировых отложений хватит. Я человек бережливый. Составишь мне компанию на Багамы?
Я похлопал по седлу своего семискоростного «Мерлина»:
– Нет, я уж вот на байке. Мы в отличие от вас люди небережливые.
– Брось, брось, – заприговаривал Лёня. – Только на Багамы, чего там. Не говорю же, чтобы еще куда-то! Ну, на Багамы-то?
Учитывая Лёнино неумение шутить, предложение его следовало рассматривать вполне всерьез.
– Дуй один, – сказал я. – Или найди себе спутницу.
– Спутница не проблема. – В голосе Лёни снова прозвучала печаль. – За спутницу платить надо.
– А ты бы хотел компанию задарма.
– Ну а что же. Я ведь не принуждаю. Я приглашаю. Лёня был не просто бережлив, он был по-сатанински расчетлив. А будь другим, не смог бы так долго водить Фамусова за нос.
– Подожди немного, подкачаю камеру, – попросил я, наклоняясь и поднимая с асфальта насос. – Давай вместе по Измайловскому прокатимся.
– Симпатичный байк, – произнес Леня у меня над головой. – Новый, гляжу. Давно ездишь?
– Да нет, тоже недавно, – уклонился я от пространного ответа.
Я купил велосипед на другой день, как Тина с сыном уехали к ее родителям. И вот уже неделю укатывал себя на нем так, чтобы притащиться домой без сил и ничего не чувствовать, кроме немоты в мышцах. Леня Финько, оставшись без работы, купил ролики, я, оставшись один, – велисипед.
Камера затвердела, я скрутил насос с ниппеля, прикрепил его обратно к раме, и мы двинулись. Я крутил педали, тихо стрекоча переключателем скоростей, он гремел рядом роликами. Разговор наш вертелся все вокруг того же: Фамусов, Багамы, мой велосипед, его ролики, кто же все-таки стукнул. Так мы докатили по Главной аллее до Елагинского проспекта и здесь разъехались. И потому, что ему на роликах можно было только по асфальту, а мне хотелось свернуть в лес, доехать по дорожкам и до Красного пруда, и до Лебедянского, и потому, что, кроме общего денежного интереса, нас ничего больше не связывало. Если по-настоящему, нам не о чем было говорить, не было интереса друг к другу. Хорошую бы я ему составил компанию, отправься мы вместе на Багамы.
Он загремел по Елагинскому проспекту направо, а я, стрекоча подшипниками, проехал по Главной аллее еще вперед и свернул налево – на дорожку, которая должна была привести меня к Красному пруду. Солнечная ячея все так же ловила на земле свою неведомую добычу. Листва продолжала свой нежный зеленый лепет над головой. Моя сегодняшняя велосипедная прогулка только начиналась.
Я катался на велосипеде еще дня четыре, но в одно утро, поднявшись, вместо того чтобы собираться на велосипедную прогулку, сел за компьютер готовить свое портфолио. Краеугольный камень цивилизации уменя в кармане сократился до размеров, которые грозили мне уже катастрофой. Прага, потом наш разъезд с Тиной, которая не востребовала с меня лишь моей души, а после еще покупка байка – все это оказалось для краеугольного камня истинным бедствием. Следовало срочно изыскивать способы избежать назревающей катастрофы.
В большое рекламное агентство обращаться было бессмысленно. Там мне с ходу устроили бы проверку, где я снимал, с кем работал, позвонили бы в фамусовскую контору. Потерянное время, напрасно потраченные усилия. Я решил пойти по небольшим агентствам.
Успех ждал меня в первом же, куда я позвонил. Приезжайте, подвозите ваше портфолио, ответили мне.
И дальше тоже шел сплошной фарт. Я притащил на встречу для представления два пакета кассет – и мастер, и вэхээски, и исходники, – но такой кучи не потребовалось. Смотреть меня собрались генеральный, финансовый и арт-директор. И только я запустил кассету, выяснилось, что каждый со мной знаком. В смысле, с моими роликами. Все они видели мою работу по телевизору. И если кто-то из них что-то не видел, то видел другой.
Что говорить, портфолио у меня для их агентства было что надо. Конечно, его одного для положительного решения могло оказаться недостаточно, но у меня был еще плюс: я мог обеспечить добрую половину производственного процесса по неофициальным ценам, что давало им возможность заработать основательно больше, чем если бы кто-то делал все официальным порядком.
– Похоже, на ловца и зверь бежит? – проговорил генеральный, обращаясь к арт-директору, когда на экране зарябила пустая пленка. – Проблема Баранова, а?
– Может быть, – отозвался арт-директор, изучающе разглядывая меня.
Он был абсолютной противоположностью Лёне Финько: никакой пластичности в разговоре, никакой вкрадчивости, мягкости, наоборот: казалось, он весь одна сплошная, каменной твердости кость, ни грамма плоти. И внешний вид у него был под стать тому впечатлению, что он производил в общении: костистое лицо, короткая стрижка, открывающая костистый череп, тонкие, словно костистые, губы.
Мы, все вчетвером, поговорили минут пять – где я арендую технику для съемки, на каких условиях, где и как проявляю пленку, оцифровываю, монтирую, – я сообщил о своем плюсе, генеральный с финансовым переглянулись, разговор продлился еще какое-то время, и генеральный поднялся с кресла.
– Давай, заряжайтесь на Баранова, – сказал он арт-директору. – Вводи в курс, своди с заказчиком. Думаю, подходящий вариант. На ловца и зверь. Давайте, завязывайтесь с Геной, – кивая на арт-директора, пожал он мне руку. – И в темпе, без раскачки, с ходу – и полный вперед: заказчик бьет копытом.
Он вышел из комнаты, и финансовый директор поднялся тоже.
– Будем контактировать, когда потребуется, – прощаясь со мной, сказал он.
Мы остались с Геной, как, получается, звали арт-директора, вдвоем.
– Баранову тебе делать клип отдаем. Согласен? – вне всяких грамматических норм, так что, чтобы понять его, пришлось напрячься, проговорил Гена – в этой своей костистой манере.
– Кто такой Баранов? – спросил я.
– Баранов есть Баранов, кто, – бросил Гена.
– Да в принципе – почему нет, – сказал я, понимая, что более вразумительного ответа мне не получить.
Мне действительно было все равно, кому снимать клип. На Лайзу Минелли рассчитывать не приходилось.
– Значит, о'кей. Свожу тебя с ним, шьете сценарий, ну и так далее. Клип недорогой, на все производство тебе двенадцать тысяч, твой гонорар – что сэкономишь.
Я невольно присвистнул про себя. Это были не условия – галеры. Но выбора у меня не было. Нужно было браться. Выбирать не приходилось.
– Надо еще посмотреть, какие у него претензии, – попробовал я все же оказать сопротивление. – Может быть, у него претензий на сто тысяч.
– Двенадцать тысяч, цифра обсуждению не подлежит, – отрезал Гена.
Он был не арт-директор, а директор финансовый. Интересно, если в этом агентстве такой арт-директор, каким же должен быть ведающий финансами?
– Что ж, попробуем, – сказал я.
– Пробовать нечего, – снова отрезал Гена. – Берешь и делаешь.
Кто такой Баранов, я вспомнил, когда дома поставил в магнитофон кассету с записью той песни, на которую нужно было снять клип. Это был певец, прославившийся года два назад хитом о суровых первопроходцах капитализма в России, которым приходится, мчась на своих «мерседесах», сносить с дороги зазевавшихся пешеходов, но они в этом не виноваты, потому что скорость у них высока, а цель еще далеко, и на такой бешеной скорости, кроме того, они и сами рискуют своими жизнями. Я еще всякий раз, когда эту его осанну беднягам в «мерсах» начинали крутить по телевизору, непременно переключался на другой канал, а если то было радио, просто выключал его.
Правда, та песня, на которую требовалось снять клип, была все же терпима. Хотя, конечно, пел он так, что хотелось выть, а не подпевать ему.
Мысли о том, чтобы отказаться от клипа, когда я понял, кто это, у меня не возникло. Я уже давно не снимал музыкальных клипов. А Баранов или кто другой – какая разница. Если начистоту, может быть, он, вспоминая ту песню про ребят в «мерсах», был и противнее других, но как певец не особо хуже. Разве что, только я понял, кто это, он у меня тотчас стал называться Бараном. Я обдумывал сценарий, набрасывал на бумаге его схему, записывал возможные гэги, и в голове у меня, хоть ты тресни, звучало: Баран, Баран, Баран.
Через три дня состоялось наше знакомство. Он пришел не один, с ним были еще двое, которых он представил мне одного как своего директора, а второго как друга. Директор был худой, подневольного вида парень с какими-то измученными глазами, будто его терзало что-то вроде постоянной кишечной боли; друг же являл собой тип «быка»: квадратные плечи, квадратная коротко стриженная голова, квадратная челюсть, которая беспрестанно, словно шатун, плюща жевательную резинку, описывала полукруговые движения, и совершенно оловянные глаза, тоже производившие впечатление квадратных. Баран был похож на «друга». И своей квадратной массивностью, и стриженой головой, только без жевательной резинки во рту и весь порыхлее, попухлее, даже с бурдючком живота под просторной майкой, в которую был одет.
Мы встретились все в той же комнате, где руководство агентства смотрело мои клипы. Из них всех был только арт-директор, и со своей бьющей в глаза костистостью и короткой стрижкой, высвечивающей контуры черепа, он казался человеком Барана, тогда как худой директор с измученными глазами – случайным недоразумением в этой компании.
– Что, Саша, – сказал Баран, когда мы расселись, – с работой я твоей ознакомился, претензий куча, но парень ты способный. Тем более, как меня известили, ты так и рвешься. Рвешься, да?
Разумеется, у меня не было сомнений, что, прежде чем нам встретиться, ему показали мои клипы. Хотя Гена и объявил мне: «Берешь – и делаешь», – деньги доставал из своего кармана Баран (даже если и не из своего), и решать окончательно, буду я делать клип или нет, предстояло ему и только ему. Но все же покровительственность тона, с какой он приступил к нашему разговору, заставила меня всего встопорщиться.
– Я согласен, – коротко отозвался я.
– Он согласен! – вперился в меня взглядом «друг». – Да счастлив должен быть! Сам Баран тебе дает делать!
Они и между собой звали его Бараном! Оставившее меня было чувство юмора вмиг вернулось ко мне, я сумел удержаться от смеха, только напрягши всю волю.
– «Согласен» и «счастлив» – с одной буквы, – выдал я. – Как великий пролетарский поэт Маяковский говорил? «Мы говорим Ленин – подразумеваем партия. Мы говорим партия – подразумеваем Ленин». А даже не на одну букву.
Это было полным бредом – то, что я выдал, но и «другу», и самому Барану понравилось. Друг удовлетворенно пошевелил ноздрями и, скрестив руки на груди, откинулся на спинку стула, а Баран хлопнул себя по ляжкам:
– Неплохо! Вот такой клип мы и должны выдать: чтоб стебалово из него так и лезло. Чтоб с патетикой, но чтоб стебалово.
Гена, сидевший до того молча, напомнил о том, что он арт-директор и сидит здесь не для мебели:
– Патетика и стебалово – соединение убийственное.
– А мне и надо, чтоб было убийственно, – сказал Баран.
– Но если постараться, то соединить можно, – словно к этому он и вел, завершил свое замечание Гена.
В этот момент, несмотря на всю костистость, он так живо напомнил мне Лёню Финько, что мои сомнения относительно его соответствия должности полностью рассеялись.
– Соединение несоединимого – главный признак высокого мастерства, – добавил он еще.
И посмотрел на меня.
Я, впрочем, ничего на это ему не ответил. Мне предстояла практическая работа, и теоретические выкладки меня не волновали. На опыте прежних клипов я прекрасно знал, что, когда начинаются реальные съемки, потом монтаж, все эти предварительные разговоры обесцениваются в прах и ничего не стоят. Задумывалось одно – выходит другое, и никто уже не помнит, что там задумывалось.
Тем не менее на утряску сценария ушло больше месяца. Лето катилось в жарком блистании солнечной упряжки, направляемой твердой рукой Гелиоса, – велосипед мой бездельно стоял в коридоре, заваливаясь вещами и мягчея шинами, и я ни разу никуда не выехал даже искупаться. Вариант, утвержденный сегодня, оказывался негоден назавтра, мозги у меня кипели, отказываясь варить, и Гена все время, во всех ситуациях был на стороне Барана, не поддерживая меня ни в чем, можно сказать, мне приходилось сражаться на два фронта.
– Не убийственно, – говорил Баран – как самый весомый аргумент, отвергая результат моих очередных ночных бдений, уже, надо полагать, и забыв, откуда он вынес это определение.
– Подтверждаю, – неизменно исходило из костистого Гениного рта.
Оказались испорчены даже съемки – наверное, самая нервная, но точно и самая праздничная часть работы.
Постройка декораций, подбор реквизита, отбор актеров, переговоры об аренде техники, переговоры с визажистами, звуковиками, рабочими, переговоры об аренде павильона – всё позади, все и вся на месте, и осветители, потребовав в последний момент от тебя неизменной доплаты, и прямо сейчас, а иначе никакого света не будет, выставили, наконец, освещение, как должно, можно кричать «Мотор» и включать камеру. Пленка после проявки окажется в таком зерне – хоть рыдай, оцифровка даст такое искажение цвета – рыдай еще пуще, но все это будет потом, за перевалом съемок, а пока – океан света, твой крик «Мотор!», стрекот камеры, и сорок человек, слившись дыханием, работают на то, чтобы этот стрекот оказался удачен.
Так, как праздника, я и ждал съемок. Перебить ими саднящий железный привкус, что, не оставляя, устойчиво держался все время предыдущей работы по клипу. Но когда я увидел, кого Баран притащил на съемку… Разумеется, тут были и измученный кишечными болями унылый директор, и квадратный «друг», но если бы только они! А и еще целый десяток таких же «друзей», окруживших съемочную площадку по периметру, как конвойным кольцом, и среди них был один, которому Баран выказывал не просто особое почтение, но даже и угодничал перед ним – высокий, не меньше метра девяносто ростом, основательно за центнер весом, эдакий племенной бугай, только без кольца в носу и на задних ногах. Я его узнал – лишь увидел. Это был тот, кто ударил меня в глаза на кладбище. Разве что тогда он был в длинном кашемировом пальто и длинном белом кашне, а сейчас, в естественном согласии со стоящим на дворе временем года – в блистающем свежестью белом летнем костюме, уже одним своим видом кричавшем о цене в несколько тысяч баксов. Дорогущие коричневые сандалии, впрочем, были надеты на босу ногу, в отверстие впереди торчали пальцы со съеденными грибком ногтями.
Он меня, разумеется, не узнал. Но, пожимая мне руку, не счел нужным представиться, и руку пожал – как одаривая собой: сунул, дал подержаться за нее и отнял. За годы, что прошли с нашей встречи на кладбище, он явно пересел с «Волги» на «Мерседес» и уже, надо думать, не ездил на разборки сам. Он был в силе, он чувствовал себя хозяином жизни, ее господином.
И потом, все время съемок, он постоянно о чем-то спрашивал Барана, громко переговаривался с другими «быками», окружавшими съемочную площадку, громко хохотал, а когда подошла пора постельной сцены, жутко возбудился, залез, разглядывая снимавшуюся модель, чуть не в кадр, и кажется, от возбуждения, в которое пришел, в его белых штанах топырилось.
Проявка, оцифровка – все прошло нормально. Смотреть отснятый материал Баран снова заявился с целой компанией друзей, но того бугая, из-за которого я едва не ослеп, не было.
Просмотр отмонтированного мной готового клипа был назначен на семнадцатое августа. Клип был готов у меня еще пятнадцатого, предварительно, до просмотра, я хотел прокрутить его Гене, но Гена отказался. Давай уж сразу с заказчиком, что тут лишние этапы устраивать, сказал он.
Семнадцатое августа 1998 года запомнилось всем как день дефолта – что ж, и мне тоже, – и все-таки лично мне – прежде всего просмотром клипа, снятого мной для Барана.
В комнате, где мы сидели в первый раз и где чуть позднее произошло наше знакомство с Бараном, снова собралось все руководство агентства, а Баран пришел без дружеского шлейфа, только все тот же квадратный «друг», что был в самом начале, и, конечно же, неизменно удрученный состоянием своего кишечника директор.
Не могу сказать, что я был совершенно спокоен. Сдача ролика – это всегда стресс, и адреналин хлещет в кровь, наверное, литрами. Но все же я был относительно спокоен, можно сказать так. Клип вышел не гениальным – и странно было бы выйти ему таким при том, что я был связан по рукам по ногам и снимал не то, что хотел, – я бы даже не поставил его рядом с теми двумя, что снял раньше, однако же мне удалось исхитриться при монтаже и сделать его, как это говорится, смотрибельным. Что, я знал, в нем неудачно – это пара склеек, где переход от кадра к кадру получился не слишком пластичным, и один эпизод с поющим Бараном на фоне взрывающихся автомобилей – денег на его съемку не было, пришлось прибегнуть к наложению, и это наложение вышло слишком бросающимся в глаза. И еще, было мне понятно, возникнут сложности с постельной сценой. Она была слишком откровенной. С этой сценой ни один канал, кроме как в ночной эфир, клипа не взял бы. Что, разумеется, Барана не устраивало. Но он очень хотел эту сцену. Он настаивал на ней. Настаивал – это слишком мягко, это эвфемизм. Он орал, что без нее клип ему на хрен не нужен, ради нее он все и затевал. Я пробовал объяснять – Гена, который не хуже меня понимал, какая судьба ждет клип со сценой такой откровенности, ни разу по ее поводу не высказался, а когда я обращался к нему за поддержкой, ответом мне оказывалось молчание столь упорной твердости, словно и молчание у него было из кости.
Но теперь проблему с постельной сценой предстояло решать. Ее нельзя было не решать: агентство согласно договору обеспечивало Барану не только съемку клипа, но и его размещение на телевидении, и останься эта сцена, ни о каком нормальном размещении нечего было и думать.
Бывает молчание, которое называется гробовым. При всей моей нелюбви к подобным эпитетам я вынужден воспользоваться им. Только им и можно передать молчание, что разразилось, когда экран, отбушевавшись клипом, разлил по себе глубокий небесный ультрамарин. Молчал Гена, хотя как арт-директору должно было сказать первое слово ему, молчал генеральный с финансовым, молчал Баран, молчал его «друг», молчал его директор, а уж мне и положено было молчать – и я тоже молчал.
Я знал это молчание, оно мне не было внове. И я ждал, когда ему придет совершенно неизбежный конец, без особого замирания сердца. Хотя и не без того.
Кто оказался слабым звеном – это Баран.
– А? Что? Как, а? – произнес он, обводя всех по очереди взглядом – от своего «друга» до финансового директора.
Я впервые услышал в его голосе нотки неуверенности. А пожалуй, в нем была и искательность.
Генеральный директор, проскрипев крутящимся креслом, повернулся ко мне. Руки его были уперты в колени и вывернуты локтями наружу.
– С болтов слетел? – с яростью проговорил он. – На порно потянуло? Ты б еще елдак крупным планом, на весь экран, и как он засаживает! Куда с таким клипом, в подпольных клубах показывать?
Он, несомненно, имел в виду постельную сцену. Но получалось, раз обращался ко мне, и отвечать должен был я. В обоих смыслах: отвечать на заданный вопрос и отвечать за сцену.
– Да, – сказал я, – мне это тоже не нравится.
– А какого хрена тогда снимал?!
– Желание заказчика.
– При чем здесь желание? Мало ли какие желания могут быть! Заказчик не обязан знать наши проблемы! А ты что, не знал, что снимаешь? Не видел, чем пахнет? Ты заказчику объяснить должен был! Донести до него! Заказчик что, не понял бы?! Заказчик что, не понимает ничего?!
– А что такое-то? – спросил Баран. В голосе его звучала все та же искательная неуверенность.
Сейчас самое время было вступить в разговор Гене. Сказать о том, о чем не сказал тогда, при подготовке к съемкам. И о чем без его поддержки не удалось достаточно внятно сказать мне.
Но, как и тогда, он молчал. Сидел, сжав свои костистые губы, костисто вперив взгляд в пространство перед собой, – будто весь этот разговор его не касался.
Ничего другого, как взяться за объяснение самому, мне не оставалось.
–Я вам говорил, Алексей, – сказал я, обращаясь к Барану по имени, чего обычно избегал, иначе как «Баран» он во мне не звучал, – я вам говорил, что с такой постельной сценой клип могут взять только в ночные эфиры. Ана дневное время, тем более в прайм-тайм – исключено.
– Как это исключено? – В голосе у Барана появилась сила. – С какой стати? Что такое?! – Эти последние слова он адресовал уже генеральному директору, и голос его на них окончательно налился тяжелым, слепым исступлением.
Генеральный пожал плечами. Теперь, когда настал его черед отвечать Барану, та ярость, с которой он упражнялся на мне, странным образом куда-то исчезла, словно ее и не было.
– Да, к сожалению, – сказал он. – Все так. Не возьмут ни в прайм-тайм, ни на день. – Он как бы оправдывался перед Бараном, просил прощения и чтобы тот вошел в его положение. – Не знаю, почему режиссер не сумел объяснить вам все это дело. Должен был.
Я внутренне взвился. Я должен был! А Гена? На что тогда у них арт-директор?
Толку, однако, если б я взвился не только внутренне, не было бы никакого. Кого сейчас волновало, как оно все происходило тогда, когда мы обговаривали сценарий.
– В принципе, – сказал я, – можно убрать всю сцену. Я представляю, как это сделать. Материал в исходниках есть, вполне можно использовать на замену.
Я еще договаривал – раздался рев. Это был Баран.
– Что?! – ревел он иерихонской трубой. – Убрать? Ты, падла, думаешь, что несешь? Я тебе плачу, падла, а ты мне такой базар разводить? На хрен мне клип без нее! Я плачу, чтоб убийственно было! Убийственно!
Снести от него «падла» стоило труда, но потом мне придется наслушаться от него и не такого.
– Волки должны быть сыты, а овцы целы, – раздался голос Гены. Что лично на меня произвело куда большее впечатление, чем оскорбление Барана. В конце концов от Барана рано или поздно непременно должно было ждать чего-то подобного, а раскрывший рот Гена – это было все равно, как если бы заговорил Сфинкс.
– Да, вот давай! – вскинул руки генеральный директор, призывая всех обратиться вниманием к Гене. – Давай, какие у тебя соображения. У нашего арт-директора, – скрипнув винтом кресла, повернулся он к Барану, даже весь подался к нему, – глаз – алмаз, он скажет – как бритвой, но чтоб отрезать лишнее – никогда!
– Ну? – сурово понукнул Гену Баран.
Оживший Сфинкс изверг из себя целый словесный фонтан:
– Немного смягчаем сцену. Чуть-чуть. Подрезаем уголки. Здесь секунду, здесь две. По самой малости. И разбиваем ее на две части. Что, кстати, будет для нее только лучше. Ей это даже требуется. – Гена сфокусировал взгляд на мне и ткнул в меня пальцем: – Ты, между прочим, и сам это должен был сделать. Без того.
Моего ответа, со всей очевидностью, не требовалось.
– Это какие такие уголки? Какие секунду-две? – все так же сурово вопросил Баран. Но вопрос его свидетельствовал, что крючок заглочен и рыбу можно тянуть.
– Давайте смотреть. Прямо сейчас и наметим. – Гена глянул на меня своим костистым взглядом и протянул руку, требуя отдать пульт. Взял его, направил на телевизор, пригото-вясь запустить пленку. – Скажем, вот то место, где ее рука ползет по бедру и она пальцами все ближе, ближе. Вот там чуть-чуть раньше оборвать. Вполне можно чуть раньше.
Обсуждение закончилось тем, что мне было предложено «смягчить» постельную сцену – с конкретной раскладкой что и как сделать, в том числе разделив ее на два куска, – и еще, чего, в общем, я и ожидал, раздробить на части эпизод со взрывающимися автомобилями, чтобы наложение поменьше бросалось в глаза, и привести в удовлетворительное состояние те две склейки, что не удовлетворяли и меня самого. Насколько мой клип удался – об этом никто даже не заикнулся.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.