Текст книги "Солнце сияло"
Автор книги: Анатолий Курчаткин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
– Не курю, – признался я.
– И не пьешь?
– Когда как.
– Ну, добавь тогда десятку, на водку не хватает, – не утруждая себя особой логикой, сказала она.
Я достал портмоне и отыскал в нем десять рублей.
– А две десятки слабо? – спросил панк.
Я вытащил еще одну и отдал им деньги. Возможно, если б в тот миг они попросили все содержимое моего кошелька, я бы отдал им все. Так в тот миг эти разноцветные бумажные кирпичи фундамента нашей цивилизации были мне ненавистны.
– Ну тогда тебе, что ли, удачи, мажор, – сказал панк. – Не думал, когда подваливали, что так разживемся.
Не отвечая ему больше, я обошел их и двинулся туда, откуда они появились, – в переход, с ощущением, словно спускаюсь в преисподнюю.
* * *
Со времени тех зимне-весенних событий нулевого года нового столетия и тысячелетия прошло уже полных три года. Я по-прежнему живу в Москве, только сменил квартиру около Преображенской площади на квартиру в районе метро «Полежаевская»: хозяева преображенской вдруг подняли цену, и мне пришлось искать другую. Собственно, двухкомнатная квартира после того, как Тина съехала от меня, была мне уже не нужна, я жил в ней по инерции, и переезд в однокомнатную на «Полежаевской» был хотя и вынужденным, но вместе с тем естественным и закономерным.
С жизнью свободного художника покончено, я работаю в крупном рекламном агентстве, у меня, наконец, появилась трудовая книжка, и мне даже выдали зеленую пластиковую карточку – «Страховое свидетельство государственного пенсионного страхования». Карточка свидетельствует, что я полноценный член общества, плачу налоги, в том числе и в пенсионный фонд, и если доживу до старости, то мне будет гарантирована пенсия. Пенсия, правда, должна быть микроскопической, потому что официальная моя зарплата, как и у всех остальных в агентстве, ничтожна, главная ее часть идет черным налом, и американскими президентами, а не российскими городами, но до пенсии еще почти столько же, сколько я уже прожил, и что мне заботиться о ней.
Я работаю копирайтером, придумываю сюжеты для роликов, пишу тексты для всяких рекламных буклетов, выдаю слоганы – труднее чего не знаю никакой другой рекламной работы. Некоторыми слоганами я, однако, горжусь. Вот, например, этим, который каждый имеющий телевизор хоть раз в жизни непременно слышал: «Село село и сало съело». Там в ролике одетые в русские народные наряды лубочные мужики, бабы, старики, дети садятся после неких тяжелых сельскохозяйственных работ за общий стол и во мгновение ока уминают с черняшкой целое стадо хрюшек – расфасованную в яркие фирменные пакеты продукцию одного московского мясокомбината.
Когда ролик впервые вышел в эфир, продажа сала этого комбината подпрыгнула в несколько раз, а прочей его продукции – чуть не вдвое.
Впрочем, сочинять рекламные тексты для буклетов немногим легче. Это до того умильный язык и галантерейная патетика, что бумажные искусственные цветы рядом с подобным текстом кажутся созданиями самой природы. Сейчас я как раз валяю один такой по заказу какой-то фирмы, что строит дома для людей с большими, вернее – очень большими доходами. «Бытовое обслуживание в нашем жилом Комплексе соответствует уровню пятизвездочного отеля. На входе услужливый швейцар распахнет перед Вами двери. Консьерж передаст корреспонденцию. Коридорный донесет Ваши вещи "от двери до двери". Горничная по Вашему желанию проведет уборку в квартире. Если же Вы предпочитаете заниматься домашними делами лично, к услугам жильцов – прачечная, оборудованная в соответствии с последними достижениями человеческой мысли в этой области, а также химчистка. И не забудьте воспользоваться услугами "рум-сервиса". Незачем самому бегать по супермаркету: сделайте заказ, и посыльный доставит покупки прямо к дверям Вашей квартиры». Я пишу – и меня едва не физически тошнит от этого текста. Но никакой другой невозможен, нужно так и только так, и желательно изогнуться еще побольше, еще горячее лизнуть между раздвинутыми ягодицами.
О том, что я клипмейкер и за плечами у меня полтора десятка роликов, никто в агентстве не знает. Я и не хочу, чтоб узнали. Здесь свои корифеи камеры, свои гении, с трудом терпящие рядом друг друга, и если мое инкогнито откроется, неизвестно еще, какая судьба ждет меня здесь. Меня брали сюда метать бисер, за это платят мне американскими президентами в конверте – этим я и должен заниматься.
Правда, одному человеку в агентстве известно, кто я. И это не кто другой, как сам владелец его. Вернее, владелица.
Я проработал в агентстве чуть не год, не имея представления, кому оно реально принадлежит; начальник отдела, зам. начальника, директор один, директор другой, генеральный директор – вот чьи имена звучали, кого я знал, от кого зависел, чьи лица видел на всяких совещаниях и собраниях. А кто владелец – это, похоже, в моем окружении не было известно никому, и никого особо не волновало: так далеко находился этот владелец, так высоко – как ни задирай голову, все равно не увидишь, а потому, что он есть, что его нет – все одно. Возникало время от времени то в одном разговоре, то в другом имя: Ирина Ярославна, – но, вспорхнув с языка легкокрылой пташкой, тут же и исчезало, не оставив по себе следа, и я ни разу даже не утрудил себя раздумьями, кто это такая, мифическая Ирина Ярославна.
Однако в один прекрасный день, вылетев посередине рабочего дня по какой-то неотложной надобности из дверей бывшего школьного здания, которое занимало агентство, я нос к носу столкнулся с Ирой, только что выпрыгнувшей из двухсотсильного, похожего на внушительных размеров серебряный чемодан, сверкающе-отдраенного джипа «мерседес».
– Привет, – остановился я. – Какими судьбами?
– Привет, – во взгляде ее сквозило то же недоуменное любопытство, что, наверно, и у меня. – А ты здесь что делаешь?
– Я здесь работаю. А ты что? О каком-то заказе приехала договариваться?
Горло ее проиграло недоуменно-веселым клекотом смеха.
– Да ты что. Если ты тут работаешь, ты у меня работаешь. Ты кем?
Я сказал. В следующий миг догадавшись:
– Так Ирина Ярославна – это ты?
– Ирина Ярославна – это я, – все так же поклекотывая горлом, согласилась она. – Ничего, нормально? Доволен?
Я едва не попросил ее о режиссерской работе. Я прикусил себе язык в то мгновение, когда слова этой просьбы уже готовы были сорваться с него. Нет, я не хотел быть ей ничем обязан. А и она, надо думать, вовсе не горела желанием что-то сделать для меня.
– Нормально. Доволен, – ответил я. И, в свою очередь, спросил сам: – А на телевидении ты что, больше не работаешь?
– Ну конечно, – сказала она. – Совмещать не выходит. Оказывается, она уже несколько лет не работала на телевидении. Фамусов занял пост в администрации президента, владеть официально своей империей ему по закону было нельзя, он передал ее в верные руки, а часть отломил, отдав старшей дочери.
– Младшую что же, обошел? – спросилось невольно у меня.
– Лариской интересуешься? – в голосе Иры прозвучало понимание. – У нее и так все есть. Лариска за немца замуж вышла, миллионера, в Германии живет.
– Что ты! – Не знаю, чего было больше в том моем восклицании: удивления или восторга способностью сестер устраивать свою жизнь. – А как же Арнольд?
– А! – Ира поморщилась. – Не покатило у них с ним. Правильно ты говорил, бездарность.
Я не помнил, чтобы я обсуждал с нею степень способностей Арнольда, но утверждение было истинным, и спорить с ней по этому поводу я не стал.
Во время нашего разговора, держась поодаль, но и не отходя на слишком уж большое расстояние, вокруг нас танцевали двое охранников, поглядывая на меня с мутной волчьей недоброжелательностью, и от их присутствия мне было не по себе. Не потому, что они давили на меня своим присутствием. Мне, в принципе, не было до них дела. Но они указывали на пропасть, что пролегала между мной и Ирой. По сути, они и были этой пропастью, и хотя мы стояли вот так рядом и разговаривали с ней, не напрягая голоса, на самом деле мы стояли на разных краях пропасти, каждый со своей стороны обрыва – и никакого намека на мост.
– Ну что, у тебя время, наверно, деньги, – первым начал прощаться я. – Да и мне нужно.
Ира вздернула подбородок. То, что я начал прощаться первым, уязвило ее.
– Да уж да, – сказала она. И спросила: – Есть ко мне просьбы? Какие-нибудь проблемы?
Я отрицательно развел руками:
– Nothing.
Почему-то у меня ответилось по-английски, в котором не силен и которым, уж в силу одного этого, в жизни не пользуюсь.
Так мы и расстались, разошлись в противоположных направлениях, и с той поры наши дороги больше не пересекались. Несколько раз я видел ее серебряный джип около входа – значит, она точно была в агентстве, – но с ней самой мы не виделись. Да у меня и не возникало такого желания – увидеться. А она, со своей стороны, не предприняла никакой насильственной попытки переменить мою участь в ее компании. И уж точно ни с кем не поделилась никакими сведениями обо мне.
Живу я довольно замкнуто, и за эти годы ни с кем не сошелся так, что мог бы назвать его другом, – как были у меня друзьями Стас, Николай, Юра Садок, Ловец. Николая, кстати, как и Стаса, тоже уже нет в живых. И, как Стас, он похоронен в цинковом гробу. Только Стаса в таком гробу увезли из Москвы, а Николая привезли. Каток, о котором он так много думал, наехал на него слепой автоматной очередью то ли чеченского боевика, то ли бойца федеральных войск и прокатился по нему с такой беспощадностью, что напарник-журналист привез в госпиталь то, что уже не могло быть ничем: ни ковриком, ни тряпкой для мытья полов. На похоронах вдова, рыдая, обвинила в смерти Николая меня: «Из-за вас он поехал туда! Я его не пускала, а он мне: долг надо отдать!» Это случилось вскоре после того, как ряженый разорил Ловца, и вот с той поры я живу с чувством, что какой-то частью того катка был я.
С Ловцом мы переписываемся по электронной почте. Иногда это бывает по несколько писем в день, а то и прямо в режиме on-line, не выходя из Паутины. Мы нуждаемся с ним в этом общении, как в свою пору нуждались в наших московских разговорах. В Канаде он не стал никаким хозяином; неожиданным образом он оказался востребован в своей профессии инженера-путейца. Его английский, полученный в свою пору в московской спецшколе, позволил ему подтвердить советский диплом, и профессия занесла его в город срединной Канады, о котором я никогда прежде не слышал – Виннипег. Это даже и не сам Виннипег, а где-то под ним, некий маленький городишко, возможно, что-то типа моих Клинцов, а наверное, и меньше, но Ловец доволен, пишет даже, что счастлив, дорожит своим местом, познакомился с несколькими семьями выходцев из России и вроде на одной юной представительнице какой-то из этих семей собирается жениться.
Юра Садок по-прежнему работает музыкальным редактором на телевидении, только перешел на другой канал. Мы с ним не видимся, у меня и нет такого желания – увидеться, а то, что он по-прежнему работает музыкальным редактором, я знаю из титров, сопровождающих передачи канала.
Стоит, пожалуй, сказать и обо всех других, что у них и как, – то, во всяком случае, что мне известно.
Больше всего мне известно о Лёне Финько – хотя бы потому, что совсем недавно мне пришлось давать показания в прокуратуре после покушения на его жизнь, и еще я ездил навещал его в больнице, где он лежит в нейрохирургии, лечась от последствий черепно-мозговой травмы. Лёня оказался прекрасным предпринимателем, он сумел при помощи скидок набрать себе кучу клиентов; куча клиентов требовала кучи сотрудников, но Лёня, являясь единоличным распорядителем финансов, считал, что его сотрудники должны работать на него из одной любви к искусству, а регулярные денежные выплаты положены лишь ему самому. Следствие выдвигает на роль подозреваемого одного его сотрудника за другим, никто, разумеется, не признается, но в агентстве Леню так все ненавидели, что, получается, мотивы совершить покушение были почти у каждого. Бизнес Лёни разрушен, и, скорее всего, его уже не восстановить: какому клиенту захочется ждать, когда хозяин рекламной фирмы встанет наконец с больничной койки, – все уже, естественно, разбежались по другим конторам. «Сань, давай начнем заново, – уговаривал меня Лёня, когда я навещал его в больнице. – Я многое осознал, я многому научился, я теперь другой, давай начнем!» Но я уже не верю ему, не хочу иметь с ним дела, да у меня и совсем другие планы – я отказался.
У кого все роскошно – это у Долли-Наташи. Она выпустила еще два диска, к которым, само собой, я уже не имею никакого отношения, выступает в сборных концертах с самыми известными именами и дает сольные концерты, которым всегда сопутствует обильная реклама. В отзывах о ней положено писать такие слова, как «высокий профессионализм», «высокие чувства», «истинный драйв», «подлинное наслаждение» – в общем, все высокое, истинное и подлинное. Судя по определенной однообразности эпитетов, все они откованы в одном месте и раздаются оттуда вместе с благодарностью за их неукоснительно точное использование. Долли-Наташа прочно вошла в число тех имен шоу-бизнеса, у которых обычно расспрашивают на страницах газет и телевизионном экране об их личной жизни и пути к успеху, ее клипы постоянно крутятся по музыкальным каналам (в том числе и те, что снял еще я), ее песни звучат на целом десятке FM-радиостанций. Она сказала, что будет звездой, и стала ею, одним словом – знаменитостью, или, как теперь пишут в журналах на американский манер, celebrity.
Вадик все так же играет в ее группе. Иногда он мне звонит; так, по телефону, мы с ним в основном и общаемся. Он часто расспрашивает меня о Ловце, но я подозреваю, что тут может быть некий интерес Долли-Наташи, и стараюсь о Ловце с ним не говорить.
Что до Бочаргина, то он, видимо, снова провалился в андерграунд и обитает в том, привычном для себя мире. После успеха диска, что спер у меня, он выпустил еще один – уже свой, натуральный, – и получил за него повсеместный сокрушительный разнос. Несколько этих разносных рецензий попались мне на глаза – надо сказать, читая их, я испытал чувство отмщения.
Боря Сорока, как занялся после дефолта торговлей радиотехникой, так и торгует ею. Несколько недель назад мы по его просьбе встретились в кафе «Subway» на Пушкинской площади, он жаловался, что рынок насыщен, торговля идет вяло, и спрашивал, не могу ли я по старой памяти помочь с джинсовой рекламой его магазина на телевидении. Я вынужден был ответить отказом: у меня на телевидении теперь никаких связей.
Полагать «связями» того же Конёва я не могу. Мы знакомы – и это все. Я его только вижу иногда на экране телевизора. У него была сложная пора, он сидел года полтора где-то на запасной скамейке, но эта пора для него благополучно закончилась, и он сейчас ведет довольно популярное ток-шоу. Размышляет о нравственности, морали и считается на телевидении одним из главных специалистов в этой области.
Я полюбил ездить на родину, в Клинцы, откуда так хотел вырваться, и езжу теперь туда при всякой возможности. Приезжая в Клинцы, я не хожу по своим прежним, школьным друзьям, не брожу по памятным детским и юношеским местам, а в основном сижу дома и разговариваю с родителями. Чаще с отцом, реже с матерью. Из-за чего я и езжу на родину – из-за этих разговоров. Я выспрашиваю отца с матерью о своей родословной, до которой раньше мне не было никакого дела.
Я узнал, что мои корни со стороны отца – на Владимирщине, в самом центре России, в Мстёрах. Даже не в самих Мстёрах, а в деревне Городок, что была в восьми верстах от них, которую в 1861 году – целую пропасть лет назад! – основал после освобождения от крепостной зависимости крепкий мужик Степан – мой далекий предок. Он пахал землю, сеял, убирал урожай, а зимой, набрав у богомазов в Мстёрах икон, становился офеней-иконником: разъезжал на санях по таким же малым глухим деревням, как его Городок, и продавал образа. Только образа, другого товара у него не было. И так из года в год. Степан умер, а его сыновья, обзаведясь своими семьями, заматерев, садились зимой в сани и пускались в путь от одного малого селения к другому, где их уже и ждали: в одном доме Богоматерь, в другом угодника Николая, в третьем святителя Иоанна. Отец говорит, что так было до самого начала гражданской войны. Он передал мне рассказ своего деда, тогда подростка, как дед со своим отцом, значит, моим прапрадедушкой, ездили с иконами ранней зимой накануне 1919 года в последний раз. Уже было опасно, торговля иконами приравнивалась к контрреволюции, но люди ждали заказанные образа целый год, и они поехали. В одной из деревень им пришлось, поднявшись среди ночи, бежать от вошедшего в деревню отряда ЧОНа. Бежали они так, что, когда рассвело, оказалось, что у моего прапрадеда один валенок на ногах белый, другой же черный, чужой. А не убежали бы, вероятней всего, не было бы на свете ни моего отца, ни меня. Впрочем, тот же мой прапрадед до этого, пока его не контузило, храбро воевал на германской и имел три солдатских Георгиевских креста, а еще позднее его занесло в Тюмень, и он стал там начальником милиции – так в моих корнях появился чалдонский след.
Что же до моей матери, то она коренная клинчанка, и весь род ее местный, клинцовский. Известно, что Клинцы были заложены в Брянских лесах три века назад староверами, бежавшими от преследования власти, вот среди этих староверов были мои предки. Оттуда, из староверских преданий и законов, весь незаурядный и непреклонный нрав моей матери, и теперь, немало поговорив с ней, я знаю разгадку отдельной староверской посуды. Не пить из одной кружки с иноверцем, не есть одной ложкой – это не причуда, не бред, не религиозный фанатизм, а знак, символ, испытание твоей крепости: не выпьешь из чужой кружки, не пожалеешь выбросить оскверненную устами чужака – не откажешься от заповеданных тебе отцами заветов. Вот что, оказывается, такое староверская отдельная посуда.
Иногда я беру с собой в Клинцы сына. Ему идет уже пятый год, он уже вполне взрослый человек, и я хочу, чтобы он тоже приобщался своим корням, чтобы знал своих деда и бабку, чтобы они впечатались в его память и сохранились в ней. Я полагаю, это очень важно.
Я, как мне теперь ясно, на самом деле традиционалист – вот я кто. Поэтому наш союз с Тиной в любом случае должен был распасться – даже если бы я не вернулся тогда из Праги так не вовремя. Вылезло бы что-нибудь другое, непременно.
Мы с нею до сих пор официально не разведены, но уже некоторое время я подумываю об этом. Возможно, мне скоро понадобится свобода. Не то чтобы я готов вновь связать себя узами Гименея, но я бы на всякий случай хотел быть готовым к тому. Хотя относительно этой особы у меня прежде всего совсем другие планы. О которых я с нею в открытую пока не решаюсь и заговаривать.
Имя ее – из тех, носительницы которых неизбежно спотыкаются об меня. Впрочем, мы знакомы с ней уже изрядное число лет, и в оные годы она объяснялась мне в любви, не интересуясь моей взаимностью. Теперь она требует подтверждения ее каждодневно и с такой неукротимостью, что хочется произнести «ежечасно».
Это Лека. Электра. Она желает, чтобы сейчас ее называли только так, полным именем.
Нашему роману уже полных два года, он начался, когда ей едва исполнилось шестнадцать, и как же я стриг ушами, опасаясь, что Ульян с Ниной узнают о нем! Нет, разумеется, я опасался не того, что окажусь обвинен ими в совращении несовершеннолетней. Тут был какой-то коктейль чувств, который мне достаточно трудно разложить на составные части. И ощущение обмана: что я жил в их доме, ходил к ним долгие годы отогреваться – и вот украл их ребенка. И ощущение вины: я, уже такой битый жизнью, такой траченый – и она, лишь распахнувшая дверь в мир, не успевшая сделать в нем и первого шага, такая свежая, такая сверкающая. И наконец, сознание того, что я вовсе не та партия, которую, хотелось бы им думать, может составить себе Лека. Что говорить, не слишком больших жизненных высот я достиг за эти годы. Тем более что иной, чем у них, судьбой дочери они желали как бы отмщения за то унижение, которому подвергло их время, для которого они не были созданы. Сами они совсем просели и, похоже, смирились с колеей, в которую их забросило. Ульян работает все в той же фирме, торгующей картриджами, ремонтирует принтеры и не видит для себя в перспективе ничего иного. Он обмяк, потолстел, согнулся, вытягивает шею вперед, как гусак, на лице его непроходяще стоит выражение унылости. Нина, наоборот, словно бы высохла и сохнет дальше, действительно становясь похожей на щепку, у нее впали щеки, глаза, костяк лица вылез наружу – судя по всему, у нее не в порядке с обменом веществ. С тех пор как Лека стала учиться в старших классах, она пробовала несколько раз устроиться на работу, но все неудачно: там, где обещали нормальные деньги, их не платили, а где платили, они были слишком маленькие, – и она перестала рыпаться, снова сидит дома, в халате с утра до вечера.
И сейчас, спустя два года, Ульяну с Ниной все так же неизвестно о наших отношениях. Мы с Лекой решили держать их в неведении, пока она не станет студенткой.
Из-за того, что при переходе в Гнесинку она потеряла год, Лека заканчивает школу только сейчас, хотя ее сверстницы выпустились еще в прошлом году. Это обстоятельство угнетает ее, что мне смешно, но я не выказываю своего отношения к этому ее переживанию: с Лекой шутки плохи, так же, как и в ее детстве, и неизвестно, какую отповедь заработаешь в ответ на свое гаерство. Что я воспринимаю всерьез – это ее поступление в институт. Гнесинский – та же консерватория; хотя ты и закончил школу при нем, а без надежной протекции твои шансы все равно близки к нулю, и я подстегнул Ульяна с Ниной шевелиться, весь последний год они ходили наводили мосты, да я и сам, воспользовавшись одним заказом, дал подзаработать у себя в агентстве достаточно влиятельному профессору, мы подружились, и он, надеюсь, не подведет.
Я жду ее института, чтобы приступить к осуществлению плана, в котором ей отводится не просто существенная, а главная роль. Я работаю на этот план все время после отъезда Ловца – когда еще и не знал, что главную роль в нем предстоит взять на себя Леке. Моя работа в агентстве – это только видимая часть айсберга: все остальное время, скрытое от глаз соглядатаев, я провожу за синтезатором. Я вновь сочиняю музыку, как это у меня уже было дважды в жизни – любую свободную минуту, и только для отдыха еще вот занимаюсь бумагомаранием, которое рассматриваю как род глушения себя наркотиком. В принципе, как композитор благодаря тому диску, записанному Ловцом, я легализован, где строчкой, где целым абзацем я гарцую во всех современных музыкальных справочниках, и мог бы позволить себе позвонить любому исполнителю, любой группе, предложить им для работы свой товар; но я не хочу этого, я жду Леку.
У нее открылось замечательное меццо-сопрано, сильное, глубокое, словно бы с бархатным подкладом, я специально ходил слушать ее в школьном хоре – никто рядом с ней не стоит и близко. Именно потому я хочу, чтобы она ни в коем случае не поступала на вокал – иначе ей там заломят голос на классику. В институте она будет учиться по классу фортепьяно, а мы с нею начнем готовить свою программу. Группа – не проблема, сейчас, после опыта работы с Ловцом, я знаю, как ее собрать, представляю даже, кого буду звать и чем прельщать. У меня уже продуманы сюжеты нескольких клипов и подобраны места будущих съемок – хотя, конечно, сначала придется обойтись всего одним клипом. В общем, все, как это в свою пору сделал Ловец для Долли-Наташи, – он очень грамотно выстроил ее раскрутку. Конечно, ассоциация не очень-то вдохновляющая, лучше бы, чтобы ее вообще не возникало, но я уверен, что с Лекой судьба Ловца мне не грозит.
Главное – деньги. Чем больше, тем вернее. Без денег, как автомобиль без горючего, ничего с места не стронуть.
Будут, однако, и деньги. Не слишком большие, но для начала, я надеюсь, окажется достаточно. Я их, смешно сказать, коплю. Во что, скажи мне это кто-то три года назад, я бы ни в жизнь не поверил. Но тем не менее. Мои сослуживцы знают, что занять у меня денег невозможно. Разве что через принуждение и пытку. Я свел все свои траты к минимуму, не хожу ни в рестораны, ни в клубы, минимум даю Тине на сына, и если хозяева поднимут плату за квартиру, съеду с нее, подыскав подешевле. И все побочные заработки, что случаются, я также опускаю в глухую прорезь на тушке свинки. Денег, что я накопил, хватило бы мне уже на покупку собственной квартиры, но зачем мне собственная квартира, что мне в ней смыслу? Я пришел в этот мир не ради квартиры.
И машины у меня тоже нет. Я купил себе по случаю за бесценок мотоцикл и езжу на нем с самой ранней весны, как только сойдет с дорог снег, и до самой глубокой осени, когда ледяной ветер уже пробирает через все свитера и кожи, какие на себя ни надень. Возиться с правами – сначала ходить на курсы, потом сдавать экзамены – у меня нет времени, и я езжу без них. Разумеется, гаишники время от времени, как и всякого участника дорожного движения, меня тормозят, но универсальная формула правил дорожного движения усвоена мной назубок; пятисотрублевая бумажка исчерпывает все вопросы, и я вновь благополучно вливаюсь в рычащий поток.
Вот и сейчас я режу на своем восьмидесятисильном «Кавасаки» по бульварному кольцу от Пушкинской площади в сторону Арбатской. У Леки сегодня последний выпускной экзамен, она позвонила мне по мобильному и сообщила, что все, сдала и свободна, ждет меня на нашем обычном месте. Наше обычное место – троллейбусная остановка в самом начале Гоголевского бульвара, около Малого Афанасьевского переулка. Это и недалеко от ее дома, и в той стороне, где вероятность столкнуться с Ульяном или Ниной невелика, потому троллейбусная остановка и избрана нами для встреч. Весна была затяжной и холодной, а лето пока стоит сухое, жаркое, и лететь на мотоцикле, обдуваемым ветром движения – кайф, которого не дано испытать, сидя в закрытой коробке машины.
Москва оправилась от шока дефолта – вся цветная от рекламных щитов, вывесок, прельщающих плакатов, призывающих покупать, вкладывать, чистить зубы, жевать «Стиморол» и пить «Гуталакс» от запоров, на Никитских воротах затор, пробка начинается на середине Тверского бульвара, но что такое пробка для мотоцикла? – я лавирую между машинами, прижимаюсь к бровке тротуара – и снова между машинами, и вот площадь Никитских ворот уже передо мной, я становлюсь в первый ряд, на самую линию «зебры» и, как только светофор милостиво зажигает «зеленый», даю газ. Восемьдесят лошадиных сил, зажатых у меня между ногами, бросают мотоцикл на перекресток, впереди – никого, чистое поле асфальта, все сзади, и я подаю на себя ручку газа так, что ветер уже не обдувает меня, а готов снести с сиденья.
Чугунная решетка сквера посередине Никитского бульвара, еще помнимого мной как Суворовский, обрывается неправдоподобно быстро, начинается спуск в туннель.
Зев его стремительно налетает на меня, и я оказываюсь в сумрачной прохладе. Прохлада длится короткий миг. Я вновь вылетаю на солнечный свет, и пора тормозить, принимать в правый ряд – Гоголевский бульвар уже совсем рядом, я вижу каменный палец Гоголя в створе сквера, а справа, на тротуаре, чуть поодаль от прозрачно-пластикового навеса троллейбусной остановки стоит Лека, в длинных вишневых шортах, зеленой свободной майке на плечах, узких темных очках, уже увидела меня и машет рукой.
Я укрощаю ревущие подо мной бешеные лошадиные силы, подкатываю к тротуару и становлюсь правой ногой на бордюрный камень. Лека, счастливо смеясь – сдан последний экзамен! – показав мне сначала язык, быстро целует меня в губы, отстегивает шлем от сиденья за моей спиной, привычно водружает себе на голову, застегивает, и мой многосильный конь чуть осаживается, принимая на себя ее легкое тело. Я чувствую спиной через майку ее свободно живущие груди, налегающие на меня с нахальным дразнящим вызовом, чувствую бедрами ее ноги, нажимающие на меня так, словно она оседлала настоящую лошадь и дает ей шенкеля, и вот наконец ее руки обхватывают мой торс, и она прижимается ко мне сзади еще теснее.
– Давай, – говорит Лека, Электра, стукаясь своим шлемом о мой, – жми.
Но теперь я не рву ручку газа, я веду ее на себя медленно, спокойно, плавно, и мы отъезжаем от тротуара, как отваливает лодка от озерной пристани. У меня за спиной сидит она, моя женщина, моя судьба, мать, я надеюсь, моих детей, которых я буду ждать с радостью и восторгом, и я должен быть с ней бережен, осторожен, она вверяет себя мне – и я хотел бы быть достойным ее веры и оправдать ее.
С той поры, как мы с Ловцом стояли у чугунных перил над Арбатским туннелем – слева украшенный рекламными щитами сарай «Художественного», справа пышно-величественный торт «Праги», – я часто мысленно представляю себя на том месте. Я опираюсь о перила, гляжу на встречные потоки машин внизу, на указующий перст Гоголя вдали, на нашу с Лекой троллейбусную остановку – и думаю. Мне хорошо здесь думается, на этом месте. Вот и сейчас, встраиваясь с Лекой за спиной в скользящий вдоль бульвара автомобильный ряд, я стою там и смотрю нам вслед.
Мы все дальше, все дальше отплываем от пристани троллейбусной остановки, наши оранжевые шлемы обезличивают нас, делают похожими на сотни и тысячи других мотоциклистов, что катят сейчас по Москве, но я ведь знаю, что это там я и Лека, и провожаю взглядом не безымянных наездников, а нас с нею. Мне тридцать лет, скоро тридцать один – пошел четвертый десяток, прожита половина жизни. Или чуть больше. Или чуть меньше. Время безрассудной молодости прошло, наступило время суровой трезвости. Что там впереди? Во всяком случае, я пока не чувствую, что исполнил заложенный во мне замысел о себе. Мне это еще предстоит. Уже не одному, а вместе с той, что сидит у меня за спиной.
Я вижу от перил, как мы с Лекой вливаемся в текущий по бульвару поток, вот нас закрыла от моего взгляда блестящим лаковым корпусом одна машина, вот другая, а вот нас начинает вбирать в себя изгиб самого бульвара, кипение его июньской зелени… что ж, здесь я отпускаю нас и остаюсь между «Художественным» и «Прагой» у спуска в подземный переход в одиночестве.
О тех двоих мне уже неизвестно ничего.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.