Текст книги "Солнце сияло"
Автор книги: Анатолий Курчаткин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
Охранник молча сделал рукой неопределенный жест, недвусмысленно вместе с тем означавший, что если он приглашает, то разумеется.
– А откуда ему известно, что я тут?
Охранник повторил жест, но теперь еще указав глазами куда-то наверх, и я понял, что уж в этой-то части – никакой мистики: я был замечен в камеру наружного наблюдения.
Ловец ждал меня у стойки ресепшена, облокотившись о нее и забросив ногу на ногу, в позе нетерпения и усталой расслабленности.
– Что это вас занесло в наши края в такой час? – спросил он, пожимая мне руку и увлекая мимо пружинного стада слонов и гиппопотамов к себе в кабинет.
Я отдал должное его такту: красоты моей физиономии он словно бы не заметил.
– А вы что здесь в такой час? – спросил, в свою очередь, я. Ловец похмыкал.
– Частный бизнес. Свое дело. Хомут, который не снимешь даже во сне. Потребуется, и ночь не уйдешь.
– Что-то не в порядке? – Я старался придать голосу заинтересованность, но радость, что Ловец здесь, перебивала в нем, наверное, все остальное.
– Нет, все в порядке. – Он словно бы встал перед своим бизнесом и загородил собой туда вход. – Рад вас видеть. Так что вас сюда занесло?
Он был несколько церемонен, как обычно, он выказывал самое дружеское расположение и держал дистанцию одновременно, а я мысленно уже насадил его на крючок своего шкурнического интереса, и мной владела только одна мысль: как исхитриться и выложить ему свою просьбу.
Но мне не пришлось исхитряться. Мы зашли в его кабинет, уселись в кресла, он подал рюмки, «Хенесси», налил и, тут же отставив свою в сторону, спросил:
– У вас ничего не случилось? А то у меня ощущение. Он недоговорил – я его перебил:
– Случилось.
Сбиваясь и перескакивая с одного на другое, я рассказал ему о своей истории – моя физиономия была к ней наглядной и убедительной иллюстрацией. Когда я помянул имя Барана, по тому, как он покивал, мне показалось, оно ему небезызвестно, и притом не просто как имя одной из фигур шоу-бизнеса.
– Есть у вас возможность помочь? С разборкой? На стрелку с его быками кого-то послать? – мужественно высыпал я сразу целый набор крутых словечек, завершая свое захватывающее повествование.
– На стрелку? – переспросил Ловец с непонятной для меня улыбкой. И покачал головой: – Быки не его. Откуда у него быки.
– Но они были! – вырвалось у меня. – Я не выдумал! Он снова покачал головой:
– Да я не сомневаюсь, помилуй Бог. Были, конечно. Я говорю, это не его быки.
– А чьи?
– Да, в принципе, не имеет значения. Но. – Ловец поднял глаза к потолку. – Тех! Понимаете? – И, видя, что я не понимаю, ткнул пальцем в сторону, словно указывая на что-то: – Вот этих, что там оттягиваются, в том заведении, схватили? У него там поклонники его таланта.
До меня, наконец, дошло, что он имеет в виду тот знаменитый ресторан посередине Арбата, от которого лупят в небо прожекторы.
– И что, какая разница? – спросил я.
– Еще какая, – сказал Ловец. – Правым с ними никогда не будешь. Какая тут стрелка. Против них нужно прикрытие откуда-нибудь с Лубянки иметь. Тогда еще можно о чем-то говорить.
– А у вас такого нет?
– Чего нет, того нет. – Ловец снова улыбнулся – той же своей, недоступного мне смысла улыбкой. – Только такого мне еще не хватало.
Это был крах последней надежды. У меня будто выбили опору из-под ног, и я, с петлей на шее, задергался в воздухе.
– И что же делать? – протянул я через паузу.
Ловец не ответил. Он пристально смотрел на меня – молодой Хемингуэй периода квартиры над лесопилкой в Париже, – казалось, заново оценивал меня, изучал, узнавал. Потом он спросил:
– Что, деньги вам завтра отдавать, я правильно понял?
– Правильно, – подтвердил я.
Он снова помолчал. А то, что я услышал после, повергло меня в шок – повешенный, я вдруг обнаружил себя стоящим на земле, петли на шее нет, и я жив.
– Но я не могу дать их вам просто так, подарить, – сказал Ловец. – Только в долг. На долгий срок, но в долг. Устраивает вас так?
Устраивало ли меня так. Еще как устраивало, еще как!
– Действительно сможете дать? – нелепо спросил я, не в состоянии осознать до конца, что жив, спасен и петля мне уже не грозит.
– В долг, – повторил он.
– В долг, разумеется, – отозвался я.
Он взял свою рюмку и поднял ее.
– Давайте тогда выпьем за нашу сделку. Завтра часам к двум подъезжайте, думаю, насобираю к этому времени.
Мы чокнулись, и я опрокинул коньяк в себя единым махом – прямо в глотку, минуя язык. Пищевод вспыхнул, и огненная река потекла вниз.
Ловец, пригубя из своей рюмки, смотрел на меня с укоризной.
– «Хенесси»! Так по-варварски. Хозяину обидно.
– Ну, налейте еще, – протянул я к нему рюмку. – Исправлюсь.
Он засмеялся, взял бутылку, налил мне и чуть долил себе.
– У меня тут есть идея одного фотожурнала, – сказал он. – Вы ведь на телевидении журналистом работали?
– Журналистом, – кивнул я.
– Ну вот. Главным редактором пока буду я сам, а как насчет того, чтобы пойти ко мне заместителем? Будете уменя под боком – уже мне гарантия, и понемногу отработаете свой долг.
– Идет, – не раздумывая, согласился я.
– Точно?
– Точно.
– Давайте тогда выпьем и за эту нашу сделку, – протянул он ко мне рюмку. – Может быть, совместными усилиями все-таки и дело со студией с мертвой точки сдвинем.
– Это вообще было бы замечательно! – полыхнул я брошенной в костер сухой хвоей.
Мы снова чокнулись, и теперь я степенно отпил из своей рюмки глоток, достойный напитка, что был в ней.
Когда я вышел от Ловца, остававшегося ночевать в офисе, шел уже второй час, метро не работало. Чтобы дорога не обошлась втридорога, следовало дойти до Садового кольца и проголосовать там, поймав машину, что шла бы куда-то в моем направлении.
Но я схватил машину прямо тут, на Новом Арбате, где в моем направлении не могла идти ни одна, – не посчитавшись с ценой. Мне было все нипочем. Я чувствовал себя Крезом. Не в смысле денег. В смысле дружбы. Иметь такого друга, как Ловец! Кем я был еще, как не богачом.
Глава семнадцатая
Фотожурнал мы с Ловцом делали месяца три. Во всяком случае, до Нового года мы точно недотянули.
Идея, наверное, была у него замечательная: на прилавках лежали кучи всяких автомобильных, интерьерных, мужских и женских, а такого – посвященного практической любительской фотографии – не было ни одного. Думаю, журнал бы пошел – полетел, засвистел веселой птичкой: Ловец собирался продавать его в аэропортах, на вокзалах – туристам, уезжающим на отдых, прежде всего; но когда он задумывал журнал, дефолтом еще и не пахло. А и когда это новое иностранное слово принялось ласкать слух с экранов телевизоров, стремительно обрусевая и делаясь привычным для языка, тоже мало кто понял, что же произошло. Ловец оказался с большинством. Мы набирали штат, искали авторов, придумывали рубрики, разрабатывали макет, готовили материалы, сканировали фотографии – мы полностью сделали три номера: чтобы уж начать, так не останавливаться, с места в карьер; задел был – можно спокойно поднимать паруса и выходить в открытое море. Я просветился в таких профессиональных тонкостях – прежние бы советские времена, мог взяться руководить кружком фотолюбителей в каком-нибудь Дворце пионеров. Почему-то особенно мне запомнилось, как делать фото «со смазкой», чтобы, скажем, снимая вечеринку, передать атмосферу пьяного балдежа. Для этого следовало выставить на аппарате большую выдержку, секунду или две, а фотографировать со вспышкой. Вспышка срабатывала, все, что надо, на пленке запечатлевалось, но затвор при этом оставался еще открытым. И вот тут нужно было слегка дернуть аппарат. Всякие обычные предметы, и лица в том числе, смазаться не успевали – для них не хватало освещения, а от того, что светилось: ламп, зеркал, бликующих бокалов и рюмок, женских украшений – ото всего оставался туманный прозрачный шлейф.
Дефолт между тем собирал свою жатву: рубль по отношению к доллару обесценился в шесть с половиной раз, рынок схлопнулся, турфирмы разорялись, качественно отпечатать журнал, кроме как за границей, было больше негде, но обошлось бы это теперь в шесть с половиной раз дороже – и, подойдя к типографскому рубежу, Ловец остановился. Торговля его замерла, арендаторы не платили – он рисковал ухлопать на журнал все свои деньги, не только не получив прибыли, но и не вернув затрат.
Он объявил мне о принятом им решении в холодный пасмурный день ранней зимы за обедом в полуподвальном ресторанчике на старом Арбате, где у него была карточка постоянного клиента, дававшая ощутимую скидку, – и оттого мы часто сиживали с ним там. Как сейчас помню этот день. Уныние сочилось из низких ватно-стеганых туч, едва не скобливших сизыми брюхами крыши домов, унынием шибало от тусклых, словно бы враз загрязнившихся стен домов, уныло тянул свою свистящую песню ветер, метя вдоль улиц уныло-злую сухую поземку, взметывая в воздух и сеча ею лицо.
– Не тяну! – сказал он, медленно отделяя ножом от сочного, но прожаренного до полной сухости – как он любил – говяжьего стейка ювелирно-аккуратный кусок. – Безумного жалко. Не могу выразить, как жалко. Но не тяну.
– Да вы что! – Я был ошарашен – иначе не скажешь. Кусок моего стейка – естественно, с кровью, – уже вознесенный в воздух, чтобы пропутешествовать в рот, вместо этого опустился обратно на тарелку. – Вы уверены?
– К сожалению, – отозвался он.
– Нет, вы действительно уверены? Все просчитали и уверены? – Краткость его ответа удручила меня еще больше, я никак не мог удовлетвориться такой лапидарностью.
Эти три месяца, что мы работали над журналом, были, может быть, лучшим периодом моей жизни с тех пор, как я демобилизовался из армии. Впервые за все время я жил, не думая о завтрашнем дне и не боясь его. У меня были деньги на жизнь сегодня, и я знал, что они будут у меня завтра. Ловец платил мне как своему заместителю по журналу кучу бабла – две тысячи баксов, тысячу, не выдавая, сразу вычитал в счет долга, и за три месяца я вернул ему уже чуть не треть того, что был должен. Оставшейся тысячи мне вполне хватало. И на собственную жизнь, и чтобы подбрасывать Тине. Она уже была на сносях, перестала ходить на работу, живот у нее опустился к ногам. «Слушай, я хочу за тебя обратно! – игриво восклицала она, когда я завозил ей деньги. – Мужчина с долларами меня по-особому возбуждает». Не берусь судить, какая степень серьезности была в ее словах. Возможно, что и немалая. Но, надо сказать, мне и самому было приятно давать ей деньги на моего будущего ребенка; меня так и раздувало от гордости. Я уже высчитал, что к середине будущего лета рассчитаюсь с долгом – и тогда стану Крезом не только в смысле дружбы, но и в смысле кошелька. Хотя, конечно, в смысле дружбы наши отношения с Ловцом были неравные. Мы с ним остались на «вы», и в его обращении со мной была все та же подпускающая холодка церемонность. Он был старшим, начальником, даже больше – хозяином, я – подчиненным и более того – его служащим. Меня это, понятно, теснило, но что тут было делать? Приходилось терпеть, принимая все, как есть.
– Никаких сомнений: не потяну! – Ловец, как мне ни хотелось получить от него обстоятельный ответ, остался все так же краток. – Первую заповедь коммерсанта знаете?
– Копейка рубль бережет? – не вполне уверенно спросил я. Ловец отрицательно поводил в воздухе рукой с ножом:
– Нет, это, скорее, заповедь финансиста. Потеряй хоть миллион, но не вылети в трубу. Слышали когда-нибудь?
– Нет, – признался я.
– И не могли услышать. – Он засмеялся. – Это мне, откровенно говоря, только сейчас пришло в голову.
– Это значит, рискуй по возможностям?
– Именно, – подтвердил Ловец. – Вылететь в трубу мне как-то не хочется. Не греет меня такое. Понимаете?
– Вы меня убили, – сказал я.
– Да бросьте вы. – Он как отмахнулся от моих слов. – Нашли из-за чего убиваться. Вон вас как с диском бросили. А вы живы. С диском-то – это покруче.
– Да уж с диском… – пробормотал я.
Всякое напоминание о судьбе записанного мною диска было мне – как задеть засохшую кровавую корочку на сбитом локте: сразу жуткая боль, живое мясо наружу, жизни не угрожает, но в глазах такая кровавая пелена – жизни не взвидишь.
– Кстати, должен сказать, – продолжил между тем Ловец, явно желая закрыть тему журнала: вот сообщил – и все, точка, – должен сказать, очень мне диск ваш понравился. Я и сейчас его время от времени слушаю. Говорил вам об этом?
Подобное признание стоило дорогого. Меня внутри сразу так и согрело.
– Нет, не говорили. Спасибо, – ответил я. – Вообще впервые слышу ваше мнение на этот счет.
– Да? – он удивился. – А мне казалось, я вам уже тысячу и один раз его высказывал. – Он снова взялся было за нож с вилкой и отложил их. – А ведь, я понимаю, будь ваш диск не самопальный, выпусти вы его официально, фабричным образом, того, что произошло, просто не могло быть?
– Да уж наверняка, – подтвердил я.
– Ну да, ну да. Наверняка, – проговорил он, похоже, раздумывая над чем-то.
– А к чему вы об этом? – спросил я.
Он помолчал. Он прикидывал, говорить, не говорить. И решил сказать.
– Да я все же хотел бы реализовать эту идею со студией. Не хочется ее хоронить. Да и техники сколько уже накоплено. Пропасть.
– Пропасть, точно, – я был с ним согласен.
Он собирал ее – как нумизмат монеты. И, как нумизмат свои монеты – в коробочки и кляссеры, так Ловец складывал ее штабелями, для того, чтобы время от времени потоптаться около них и полюбоваться их растущей горой.
– Вот я и подумал, – сказал Ловец, – где студия, почему бы там не быть и производству? Я полагаю, можно совместить студию и печать дисков. Что вы думаете по этому поводу?
– Неплохая идея, – одобрил я.
– И предположим, записали ваш диск – и тут же тираж. А?
– Хорошо, конечно, – отреагировал я без особого энтузиазма.
Другие бы обстоятельства, от слова «студия» я бы тут же вспыхнул и пошел гореть сухой соломой, обсуждая лакомую тему с жаром и рвением. Но его известие превратило меня в солому, обильно политую водой. Он-то уже выносил свое решение, пережил его – и сейчас лишь выложил передо мной, а мне еще только предстояло с ним сживаться. Предстояло распрощаться со своими светлыми планами влегкую вернуть долг к середине будущего лета. Предстояло выпрягаться из упряжки, которую тащил три месяца, и срочно искать себе новые оглобли и новый хомут. А эти три месяца я совершенно не смотрел по сторонам, забросил остальные дела, еще и уклонялся от них, и они уже платили мне той же монетой: исчезли из поля моего зрения, скрылись неизвестно куда – за ними теперь следовало порыскать. Он-то просто, как на скоростном шоссе, переместился, помигав подфарниками, с одной полосы на другую, а мне нужно было ссаживаться с его машины и, может быть, тащиться дальше пешком.
– Вы, я вижу, не особо зажглись. – Ловец, наконец, вновь принялся за свой стейк. – Вы, я чувствую, уже не очень верите, что я возьмусь за студию. Так, да? Я прав?
– Нет, почему. – Толковать с ним на тему студии язык у меня прямо-таки не ворочался. – Всему свой срок.
– Всему свой срок – это несомненно, – жуя, согласился Ловец. – Но у вас, безусловно, есть все основания считать, что я просто треплю языком.
– Да нет же, я и думать такого не думал, – перебил я его.
– Нет, я чувствую, чувствую. Но со студией – это еще посложнее, чем с журналом. Как вот мне арендаторов вытолкать? Они не хотят уходить, им здесь хорошо.
– Вы хозяин, а хозяин – барин. Кончился срок аренды – не продлеваете, и все.
Ловец поднял брови:
– Да? Они ведь тоже не чужие люди. Не с неба свалились. Я их сегодня попрошу, завтра ни с того ни с сего – бац, меня попросили. Ну, не в прямом смысле, а фигурально, но какая разница.
– А ведь я вам, Сергей, – сказал я, – не знаю, как теперь долг отдавать буду. Раз вы журнал останавливаете.
Казалось, он даже не сразу понял, о чем я.
– А, – качнул он потом головой. – Ну что ж… отдадите, как сможете. Понемножечку, потихонечку. Я вас не тороплю.
Обед наш закончился – во всяком случае, для меня – в таком же унынии, какое внушал стоявший на улице день. Одна была радость – хотя довольно привычная, – скидка, положенная Ловцу, позволила нам сэкономить тридцать процентов стоимости обеда. Что, впрочем, было, несомненно, не в убыток хозяину. Или хозяевам – кто там владел рестораном.
Мы вышли на улицу – облака обрушились нам на голову мокрым бельем Господа Бога, развешенным им на просушку после капитальной стирки. Влага высеивалась из них хрустким снежным зерном, и ветер, полоскавший белье, вновь швырнул это колючее зерно нам в лицо.
– Нет, вы, конечно, имеете все основания считать, что я только треплю языком насчет студии, – снова проговорил Ловец, поднимая воротник своего длинного кашемирового пальто и запахивая его на груди. – Мне уже, знаете, самому начинает все это надоедать.
Я пробормотал в ответ опять что-то маловразумительное. Что я мог ответить ему конкретное? Я уже все сказал там, в ресторане, и добавить к тому мне было нечего.
– Вы знаете, мне недостает какого-то толчка, – сказал Ловец, беря меня под руку и приближаясь ко мне лицом, чтобы ветер и снежная сечка не заглушали его слов. – Нужно сойтись каким-то обстоятельствам, чтобы я занялся студией как реальным проектом. Толчок нужен. Толчок. Дайте мне его. Есть у вас мысль?
Мы поднимались по Большому Николопесковскому переулку к Новому Арбату, и в голове у меня была одна-единственная мысль, и никакой больше: вот, я иду этим маршрутом, к которому привык, который полюбил, который вошел в мою плоть и кровь, вероятней всего, в последний раз.
– Не знаю, Сергей, – сказал я, – что вам за толчок нужен. Откуда вы его ждете? У меня ощущение, вы его ждете оттуда. – Я ткнул пальцем вверх, указывая на небо. – А оттуда, бывает, ждешь-ждешь – и не дождешься.
– Вы полагаете? – через паузу произнес Ловец. И выпустил мою руку, сразу увеличив расстояние между нами. – Может быть, вы и правы, – донеслось до меня затем сквозь завывание ветра.
Я не знал – а и откуда я мог знать? – что судьба уже готова дать ему этот толчок, которого он желал, она уже выбрала его целью – ждать осталось недолго.
В месяцы, что последовали за крушением проекта Ловца с фотожурналом и, соответственно, моих иллюзий касательно собственной жизни, я много размышлял о том, что же такое свобода, откуда учеловека потребность в ней и где пролегают ее границы – потому что всему есть предел, и не может не быть его у свободы. Я даже стал делать для себя записи, чтобы закрепить обдуманное, не упустить его безвозвратно в поток времени, из которого, я уже убедился в том, если что обронишь, потом не достанешь. Тогда-то я и пристрастился к этой новой отраве – бумагомаранию, что, думаю иногда, немногим лучше героина или марихуаны, а в сущности, та же наркозависимость.
И вот что я вывел для себя в те сеансы чернильного галлюцинирования – на чем продолжаю стоять и сейчас.
Желание свободы – это совсем не человеческое желание. Хотя бы потому, что человек не знает, что такое свобода. Что такое небо, облака на нем, трава, лес, дом, дверь, окно, табуретка со столом внутри дома – это ему известно, как известно, что такое жажда, голод, любовь, привязанность, инстинкт самосохранения, а свобода для него – это нечто невыразимое. Конечно, с точки зрения человека, сидящего в тюрьме, свобода – это мир, находящийся за стенами тюрьмы, но, выйдя из нее, он вовсе не оказывается свободен. Человеческие отношения – та же тюрьма, только ее стены лишены материальности. Человек огорожен запретами со всех сторон, ограничен чужой волей, традициями, сложившимися правилами – и выхода из этой тюрьмы не имеется, она бессрочна, в ней он родился, и в ней он умрет.
Желание свободы, пришел я к выводу, дано человеку той высшей волей, которой сотворено все сущее. Дано для того, чтобы человек прорвался к себе, задуманному этой волей. Осуществился согласно ее замыслу. Стал тем, кем ему назначено быть.
Похихикивая, я бы выразил это так: желание свободы – все, сама свобода – ничто. Сама свобода человеку совсем не нужна. Потому что ее не существует. Это фикция, фантом, пустота. Свобода в обычном понимании есть лишь у того, кто, подобно Робинзону Крузо, заброшен на необитаемый остров, и рядом с ним больше ни одной человеческой души. Но что ему тогда делать с такой свободой? Эта свобода лишает его жизнь всякого смысла и цели.
Иначе говоря, свобода не вовне, а внутри человека. Он может обрести ее только там, в себе. Если исполнит вложенный в него замысел. Исполненный замысел – вот что такое свобода, и тут ее пределы: в границах вложенного в человека высшей волей намерения о нем.
Должен заметить, все эти размышления не были для меня предметом голой абстракции. Дело в том, что месяцы, последовавшие за нашим разговором с Ловцом, когда он объявил, что «не тянет», я занимался вещами, про которые уж точно могу сказать, что занятие ими никак не входило в замысел обо мне. Я будто ворочал камни, и один тяжелее другого, и каждый сверх сил – до того все это было мне в лом. Я организовывал с Леней Финько собственный рекламный бизнес. Ездил по всяким конторам, регистрируя фирму, выпрашивал подписи, печати, давая в каждой второй конторе на лапу, а в каждой первой преподнося коробки конфет к чаю, писал и переделывал устав, писал и переделывал бизнес-планы, писал и переделывал еще какие-то документы и вдоволь настоялся к разным начальникам, ведавшим сдачей в аренду квадратных метров. У них всех были одинаковые оловянные глаза, и каждый за право обосноваться нам в каком-нибудь подвале запрашивал на лапу столько американских президентов, что приходилось перебираться в очередь к новым дверям, за которыми тебя встречал очередной оловянный взор.
Леня не делал ничего, он ходил в Измайловский парк кататься на лыжах. На Багамы, как собирался, он съездил и снова стал гонять на роликах, осень с ее дождями превратилась для него в род испытания, а только лег снег – вот встал на лыжи. Денег, хотя мы оба значились учредителями, Леня мне на все наши организационные дела тоже не давал. Я выдавливал из него частями – Франклин за Франклином – долг, и это считалось его взносом. «Только по дружбе, ей-богу, – говорил он в очередной раз, отдавая мне моего Франклина. – У меня эта реклама еще вот где сидит, – он бил себя ребром ладони по шее, – мне это все сто лет не нужно, я еще гуляю».
О том, что деньги у него сгорели в банке и гулять ему не на что, я не напоминал. Тогда бы, получалось, ему нечем и отдавать долг. Искушение отказаться от его напарничества было временами подобно нестерпимой зубной боли, но я скреплял себя. Я нуждался в Лене. Без него я бы не потянул. Ведь я же не знал этого бизнеса изнутри. Я знал, как склепать сценарий, снять клип, отмонтировать, а найти клиентов, разогреть их, ублаготворить, не говоря о финансах, – это все было для меня темный лес, и я подозревал, что так навсегда темным лесом и останется.
Боря Сорока, когда я рассказал ему, что мы с Леней затеваем агентство, покрутил пальцем у виска:
– Тронулись?
Сам он со своим компаньоном, ведавшим в их агентстве вопросами, требовавшими силовых решений, месяца через два после дефолта свалил из Стакана, покончив с рекламным бизнесом, снял – все с тем же компаньоном – неподалеку от метро «Преображенская» подвал, и они занялись торговлей радиотехникой. Сюда в этот подвал, до которого от меня было пять минут ходу, я к Боре время от времени и захаживал.
– Почему это тронулись? – не без чувства уязвленности спросил я.
– Потому что реклама теперь – дохлое дело. – Боря смотрел на меня так, словно я и впрямь был умалишенным. – Убыток и разорение. Не доходы – гроши. Торговля, она одна беспроигрышна. Во все времена, везде и всюду.
– Хорошая речь для кандидата филологии.
– А я не защитился. – Боря ухмыльнулся. – Торговля! Только торговля.
– Щас! – сказал я, подражая высокому, узкому, похожему на шпингалет, белобрысому сатирику, которого часто показывали по телевизору.
Я был сыт торговлей по горло – еще с той поры, когда мы со Стасом сидели в киоске у Феди. Я наторговался на всю жизнь – этот камень был для меня уж точно неподъемен.
– Провалитесь, – с предвкушением сбывшегося предсказания заверил меня Боря.
Я и сам боялся того же. Но никакого другого дела, чтобы кормиться, я для себя не видел. Я надеялся на фарт. На благоволение судьбы. Что Бог не выдаст, а свинья не съест. О рекламе на телевидении я не мечтал. Наивно было бы полагать, что Фамусов и другие, как он, потерпят кого-то еще у этой кормушки, когда жратвы в ней стало – не в избыток и самим. Листовки, буклеты, плакаты – я ставил на такую дешевенькую рекламу. Сверхдоходы нам с ней не грозили, но прибыль, по моим расчетам, была обеспечена. Мне теперь, кстати, зарабатывая на хлеб, предстояло постоянно держать в уме, что заработанный кусок принадлежит мне лишь частью, а другая часть – сына: незадолго перед Новым годом, как в соответствии с законами природы и должно было случиться, я стал отцом – мальчик родился весом три килограмма восемьсот семьдесят граммов и ростом пятьдесят три сантиметра.
К концу апреля, когда у меня раздался звонок Ловца, мы с Лёней уже подсчитывали первые дивиденды. Лёня, наконец, накатался на лыжах и подключился – появившиеся заказчики были его заслугой, и к этому еще следовало приплюсовать его картотеку фотографов, моделей, актеров: возникала в ком-то нужда – достаточно было набрать номер. А уж я сидел за компьютером, сочинял и рисовал, обзванивал типографии, ездил по ним, знакомился, подписывал договора, давал привычной рукой на лапу, чтобы занизить в договоре официальную сумму. Мы двое да еще приходящий раз в неделю бухгалтер и были всем агентством, но оно заработало – машина покатилась. Скорость была самой небольшой, в ушах не свистело, однако колеса крутились, машина шла, а скорость со свистом в ушах – это уже зависело от времени и удачи.
– Могу я вас попросить о дружеской услуге? – проговорил Ловец после взаимного обмена неизбежными дежурными фразами о самочувствии и состоянии дел.
Мог ли он попросить меня о дружеской услуге. Еще как мог, я бы не отказал, о чем бы он ни попросил. Если только речь не шла об убийстве. А обо всем остальном – о чем угодно.
Дружеская услуга состояла в том, что я должен был слетать на пару дней в западносибирский город Томск и полюбоваться там в местном клубе под названием «Зрелищный центр "Аэлита"» некой певичкой по имени Долли. Вообще ее звали Наташей, Долли – это было ее сценическое имя, и пела она в группе, имевшей еще более аппетитное название: «Spring girls» – что по-русски значило то ли «Весенние девушки», то ли «Девушки-роднички», а может быть, и «Девушки-пружинки».
– Мне нужно, чтобы вы оценили ее беспристрастным взглядом, – сказал он. – Как певицу, я имею в виду.
– А у вас пристрастный? – спросил я. Он помолчал.
– То-то и оно, – сказал он затем, и я больше не решился спросить его ни о чем.
Билет, бронирование номера в гостинице – мне не пришлось пошевелить и пальцем, чтобы позаботиться об этом. Всех моих трудов было – открыть дверь квартиры и принять от посыльного конверт, внутри которого лежали и билет, и лист бумаги с подробными данными о гостинице, ее местонахождении, местонахождении клуба и времени выступления «Spring girls», и еще в отдельном конверте – щедрые командировочные, которых, пожалуй, хватило бы, чтобы безбедно провести недельку в какой-нибудь европейской столице.
В аэропорт Ловец повез меня сам на своей серой «Вольво». После регистрации, ожидая посадки, мы взяли в буфете по коньяку, по чашке кофе, и, когда мы сидели тут, в расстегнутых пальто, с остро поднятыми коленями, за низеньким, похожим на журнальный, столиком, он, наконец, и объяснил мне, в чем дело, – вернее, прояснил и без того очевидное. Очевидное нуждается в том, чтобы быть названо словом. Очевидное, не подтвержденное словом, – как предмет, скрытый платком фокусника: очертания его явны и убедительны, но окончательной уверенности, то ли там, что тебе кажется, нет.
Не знаю, что он делал в Томске. Вероятней всего, ездил по каким-то своим коммерческим надобностям. Не знаю, насколько успешной была его поездка, но главным ее итогом оказалось то, что он встретил Долли-Наташу и запал на нее. Я говорю «запал», хотя это ироническое словечко в его случае вряд ли уместно. У него горели глаза и садился голос, когда он говорил о ней.
– Я бы не хотел пролететь, – сказал он, глядя на меня этим своим незнакомым мне прежде, горящим взглядом. – Чего бы уж я не хотел, так не хотел!
– В каком смысле «пролететь»? – спросил я.
– В прямом. В обычном. В каком еще? Я хочу быть уверенным в ней.
– Уверенным в ней как… – я запнулся. – Как в ком?
– Как в певице. – Горящий его взгляд выразил укоризну: я что, до сих пор ничего не понял? – Хочу быть уверенным, что она певица. Настоящая. С будущим. Что не просто так.
– Вы что, хотели бы ее раскрутить? – спросил я. – Здесь? В Москве?
Он помолчал. Ни к кофе, ни к коньяку перед собой он еще не притронулся.
– Пока бы я хотел быть уверенным, что она певица, – повторил он. – Знать, насколько она перспективна.
Я присвистнул про себя. Это «пока» говорило о многом. О том, во всяком случае, что пока сумела раскрутить его она.
Он сунул руку во внутренний карман пальто и извлек оттуда фотографию:
– Держите. Чтобы мне ее вам не описывать. Не сомневаюсь, вы бы ее и так узнали, по описанию. Но чтобы уж наверняка.
Я взял фотографию и посмотрел. Гёрл на ней была весьма недурна. Особо выразительны у нее были глаза. Они у нее утягивались широким длинным разрезом куда-то к самым вискам.
– А? – спросил Ловец. – Прелестна? Не кажется, что она похожа на Одри Хепбёрн?
Да-да, понял я теперь, Одри Хепбёрн, точно. Но вместе с тем и не она. У той глаза были похожи на глаза молодого оленя, а у этой, на фотографии, они были скорее козьи. Молодой козочки, так.
– Знаете ли, Сергей, – сказал я, не отвечая на заданный им вопрос, – с этой фотографией я теперь чувствую себя кем-то вроде частного детектива.
Он засмеялся.
– А вы и в самом деле кто-то вроде частного детектива. Давайте, – протянул он руку. – Я не собираюсь вам ее оставлять. Посмотрели – и хватит. Запомнили?
– Еще бы, – отозвался я, делая в такой заваулированной форме запоздалый комплимент в адрес его Долли-Наташи.
Потом разговор наш перетек на другие темы; как это обычно случалось, мы увлеклись и досиделись в буфете до того, что я пропустил время посадки, автобус к самолету ушел, и мне пришлось нестись к трапу через поле своим ходом.
Улетал я поздним вечером, три с половиной часа лета, четыре часа разницы во времени – когда самолет приземлился, было уже утро, рассветало, начинался следующий день.
Спать не хотелось, и, устроившись в гостинице, я спустился на улицу. Город еще лишь пробуждался, было еще малолюдно, и каждый звук – вроде гулко прошлепавшего по выбоинам дороги троллейбуса – словно зависал в воздухе и держался в нем, не исчезая, пока не возникал и не растворял его в себе новый ясный и отчетливый звук. Воздух морозно бодрил, на земле, в отличие от Москвы, лежало еще полно черного слежавшегося снега – грязная, скверная пора, город был будто вывернут наружу исподом и представал взгляду во всей своей утробной неприглядности. Таким он мне и запомнился: освежеванным острым ножом весны и выставленным на обозрение в кровоточащем мясе отскочившей штукатурки, трещин, рассадивших фундаменты, грязных стекол, отваливающейся резьбы, которой были украшены вековой постройки многочисленные деревянные дома.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.