Текст книги "Солнце сияло"

Я напел – и теперь трубка ответила мне молчанием. Если молчание можно считать ответом. Оно длилось, длилось, и я не выдержал:

– Что вы молчите?

– Что-то я не понимаю ничего! – Голос человека на другом конце провода полыхнул неприязнью. – Это, вы говорите, ваше?

– Именно, – подтвердил я.

– Что за бред! – К неприязни в голосе моего собеседника добавилась брезгливость. Словно бы ему пришлось взять в руки лягушку. – С какой это стати?

Предзнание чего-то ужасного и непоправимого обрушилось на меня.

– Что значит «с какой»? – вопросил я, почти физически ощущая груз рухнувшего на меня предзнания. – Это моя вещь, я вам весной предлагал диск, но вы отказались. А сейчас вы передавали. Это с него!

– Не знаю, – сказал голос в трубке. – Не знаю, что у вас там за диск, не видел, не слышал, в руках не держал. А это был такой Бочаргин, его группа. Все! Ответил. И хватит мне мозги полоскать.

Я сидел, свесив между ногами коротко вопящую сигналами разъединения трубку, и не видел, что около меня стоит Тинин сын.

– Что? Объявляли тебя? – решился спросить мальчик, и я, наконец, осознал его присутствие рядом.

– Не совсем, – сказал я – со всею возможной бодростью, на которую был способен.

– Да? Это как? – поразмыслив над моим ответом и не удовлетворившись им, спросил он.

– Буду разбираться! – еще таинственнее, чем до того, и стараясь еще бодрее, произнес я.

Мальчик вернулся к себе за парту делать уроки, а я выключил компьютер и отправился на кухню варить кофе. Ни о каком возвращении к юным особам с их заботой о красоте своей кожи нечего было и думать. Мозги у меня сейчас лихорадочно пытались переварить информацию, полученную на станции.

Сомневаться в ее достоверности не приходилось. И потому, что редактору не было никакого смысла называть имя Бочаргина вместо какого-то иного, и потому, что перед глазами у меня так и стоял тот плешиво-длинноволосый тип из бочаргинской компании, Сева по имени, как он с полуснятыми наушниками на голове, оттопырив зад, пригнулся перед монитором в позе уже полной готовности отлететь от компьютера, щелкает мышью, закрывая окна, и в кармане курточки у него – диск с файлами моей музыки. Бочаргин хотел получить мои записи, и он их получил. И не в виде полуфабриката, как было бы, не застукай я этого плешиво-фиксатого у компьютера, а в виде законченного продукта. Пускай в эфир, как есть, не нужно ничего и перезаписывать.

Только вот через кого у него оказался диск? Кто ему дал его?

Мне вспомнилась история с песней, которую у меня стибрили Арнольд с Ларисой. Нынешняя история получалась куда круче. Мало того, что Бочаргин получил все в готовом виде, но там была одна песня, а здесь – целый диск, и что если ему захочется усыновить его весь, с начала и до конца?

Я даже застонал, подумав о таком. Кофе у меня, поднявшись шапкой, выплеснулся из чазве, и я, выключая конфорку, с удовольствием выматерился.

Собственно, это не имело значения, не стоило об этом и думать, через кого диск оказался у Бочаргина. Все же десятка два я раздарил. В том числе получил его от меня и тот самый Вадик, который притащил тогда с собой плешивого Севу. И кстати, ни на одной из радиостанций, куда я давал диск, мне его не вернули.

Кому я первому позвонил с известием о происшедшем, был, естественно, Юра Садок.

Юра, выслушав меня, ответил молчанием. Как тот редактор с радио, когда я напел тему. Ухо мое только улавливало в трубке разнообразные отдаленные звуки его служебной комнаты в Стакане: казалось, проскрипел под ним стул, упала на стол ручка, кто-то еще, присутствующий там, высморкался.

– М-да! – сказал потом Юра со смаком, и в трубке вновь установилось то же молчание с отдаленными звуками.

– Юра! – позвал я его. – Что делать, ну ты скажи мне, что делать, какого дьявола ты молчишь, Юра?!

Через недолгую паузу он отозвался:

– Я думаю. – И тут же, без всякой паузы, добавил: – Ачто я могу придумать?

– Юра! – закричал я в бешенстве. – Что ты можешь придумать! Ты наверняка сталкивался с такими делами, представляешь, как их разруливать! В суд мне подавать? Скажи!

– В суд, ха, в суд, – пробормотал Юра. – Если бы все так просто… Бочар человек тертый, он, надо думать, в РАО право первой ночи себе оформил.

– Где? В каком РАО? Что это такое? – проорал я.

– Это аббревиатура, Российское авторское общество значит. Хочешь зарегистрировать свои авторские права – приходишь туда, подаешь заявку, платишь. А вообще, я помню, была одна громкая история в самом начале, как Союз развалился. Там тоже. Там прямо чужие фонограммы сперли, и пел под них один известный довольно певец.

– Ну? – снова вопросил я. – И что?

– Да и ничего. Так, сошло как-то на нет.

Мне не нравилось, как он говорил со мной. Вяло, темно, уходя от прямых ответов. Словно не понимал, что случилось. Ведь тогда, с Арнольдом, когда позвонил мне, наоборот, так и заводил меня, чтоб я действовал.

– Так и что ты мне предлагаешь, не могу понять? – потребовал я от него внятности.

– Что, – проговорил Юра. – Сходи в РАО, давай. Выясни там. Там тебе подскажут. – И добавил: – Я так думаю.

Разговаривая с ним, я не заметил, как выдул весь кофе. Выдул, чашка опорожнилась, и я не получил от кофе никакого удовольствия.

Тинин сын, вместо того чтобы сидеть у себя за партой и делать уроки, стоял в дверях кухни и ждал, когда я закончу разговор.

– Все? Разобрался? – с надеждой спросил он, отсылая меня к тем словам, с которыми я отправил его от себя делать уроки.

Что мне оставалось, как не пойти навстречу этой его надежде?

– Разобрался, – сказал я. – Это Юра Садовников такой есть – помнишь его? – вот, оказывается, он туда диск дал. Сюрприз хотел устроить.

– И получился сюрприз, да?! – разом вспыхивая светом желанной радости, воскликнул мальчик.

– Еще какой! – изображая ответную радость, ответил я. Наверное, изобразить ее у меня не слишком-то получилось, но он вполне удовольствовался моей дубоватой гримасой.

– Поздравляю! – снова протянул он мне руку, и теперь я вынужден был принять ее и ответить на его крепкое мужское рукопожатие.

Дождь лил как из ведра. Как из ведра лил дождь. Лил как из ведра дождь.

Так я развлекал себя лингвистическими упражнениями, стоя на полукруглом крыльце «Русского бистро» на углу Тверской и Мамоновского переулка. Я еще помнил, как это «бистро» было «кулинарией», и Мамоновский переулок назывался переулок Садовских. Один – граф, другие – актерская династия. Граф положил актеришек на лопатки.

Дождь рушился с низкого тяжелого неба сплошной шипящей стеной – странный, не осенний, совершенно июльский дождь. Словно бы запоздалое прощание лета с готовой уйти в стылое предзимье природой, вычесанной уже до черной, пожухлой наготы. Он обильно сеял водяной пылью, она летела и сюда, под жидкую крышу-навес над полукруглым крыльцом, где я стоял, колола лицо и секла одежду. Встреча, что у меня была здесь назначена с Вадиком, притащившим тогда ко мне плешивого Севу, отдвигалась, по крайней мере, на срок, пока в воздухе висела эта водяная стена, естественнее было бы зайти внутрь и ждать Вадика там, за столиком, с чашкой кофе в руках, но я был не способен на это. Понимаю, что тут может почудиться род кокетства – не способен сидеть за столиком, там, где тихо, светло, и попивать кофе, – однако так все и было. Меня трепало лихорадкой действия, я был стрелой, выпущенной из лука, пулей в полете – как стреле прекратить движение к цели, застыть на месте, а затем полететь дальше, как замереть пуле, стремящейся впиться в назначенную ей мишень? Ожидание на крыльце под веющей в воздухе мокрой пылью, в шаге от шумного, струйчатого занавеса рождало обманчивое ощущение движения, пути, совершаемого дела, и хотя этот обман был мне ясен, он в той же мере был мне и нужен.

Выражая всем своим напряженным обликом преодолеваемое страдание, внизу около крыльца возникла фигура под зонтом. Рванула стремительно наверх по лестнице, грозя в ослеплении впечатать сливающий с себя потоки воды блестящий зонт прямо в меня, я отступил в сторону – и в следующее мгновение узнал Вадика. Джинсы у него, от ботинок до самых бедер, были мокры, будто выстиранные. Он летел ко мне, несмотря на такой потоп!

– Потоп не потоп, а что ж тебе ждать меня! – запрещающим любые обсуждения голосом сказал Вадик, когда мы уже сидели за столиком в углу, с дымящимся кофе в чашках – все, как должно, он сбросил ботинки, стащил носки, и его мокрые ноги с мозолистыми пятками были воздеты на свободный стул обсыхать. – Тут тебя колотун бьет, а я где-то там буду дождь пережидать. – Он достал из внутреннего кармана куртки пластмассовый футляр с диском, положил на стол и толкнул ко мне. – Держи. Плейер с собой захватил?

Еще бы я не захватил плейер. Ждать до дома, чтобы прослушать новый диск Бочаргина! Это трудно было себе даже представить.

– Захватил, – сказал я, доставая, в свою очередь, из кармана плейер с маленькими, дорожными наушниками.

– Ну вот, а говоришь – что было бежать! – голосом, исполненным насмешливой укоризны, протянул Вадик. Пошевелил пальцами ног, чтобы между ними провентилировалось, и отхлебнул из чашки. – Послушаю вместе с тобой. Тоже мне интересно. Вообще мне Бочар на фиг нужен, я знал, что у нашего клавишника этот его новый диск есть – ну, есть и есть, что мне Бочара слушать? Хотя слухи последнее время ползли, что он новую музыку пишет, из подполья решил выползать, раскручиваться начинает. Солистку к себе пригласил, живое выступление готовит. И тут ты звонишь. И с таким известием!

Я слушал его и одновременно читал обложку диска. Нет, ни одного названия не совпадало, а и странно было бы того ожидать. Но по крайней мере одна из композиций на диске точно была моя.

Я раскрыл футляр – диск покойно лежал в своем гнезде невинным, неоперившимся птенцом. Лицевая сторона его в отличие от моего была выполнена фабричным способом: крупно имя Бочаргина, название его группы, помельче – имена музыкантов с перечислением инструментов.

– Загадывай, – сказал я, доставая диск из футляра и вкладывая в приемник плейера. – Сколько моих? Одна, две, все?

Вадик так и вскинулся. Он нес чашку к губам, и, хотя там осталось уже не больше половины, из чашки на него чуть не выплеснулось.

– Все! – воскликнул он. – Ты даешь! Как себя ценишь. Две! – выставил он перед собой указательный и средний пальцы. И добавил к ним большой: – Три, от силы!

Теперь, после того, как он примчался ко мне под ливнем, я его больше не держал в списке подозреваемых – что это он мог передать мой диск Бочаргину. Конечно, нахрапистая бесцеремонность как свойство натуры была ему присуща, и в полной мере, но кем-кем, а сукиным сыном он не был. Вместе с тем я бы не хотел, чтобы он оказался прав относительно бочаргинского диска. Хотя сам я и произнес «все», на деле я тешил себя надеждой, что, кроме той одной композиции, прозвучавшей по радио, здесь нет больше никакой другой моей вещи и его «три от силы» – такое же преувеличение, как мое «все».

Я сделал крупный глоток кофе и, как прыгая в воду в незнакомом месте, да еще с высоты метров в двадцать, запустил диск.

Девушка-уборщица, толкая перед собой сверкающую хромом тележку с собранной со столов грязной посудой, приблизилась к нам и потребовала от Вадика снять ноги со стула.

– Отстань, – отмахнулся от нее Вадик. – Мы что, при советской власти живем? – И подался ко мне: – Что?

Я снял с себя наушники и молча протянул ему. Он торопливо натянул их на голову, и его устремленные на меня глаза стали невидящими. Он слушал.

– Нет, а при чем здесь советская власть? – не оставляя нас, вопросила уборщица. – Музыку слушать – так культурные, а сидеть можно – как в той пословице, да?

– Скотина, – процедил Вадик, сдирая с себя наушники. Бросил их на стол и ударил кулаком о ладонь. – Скотина, скотина!

Первая же композиция на бочаргинском диске была моя.

– Вы еще оскорбляете! – вскричала уборщица. – Милицию хотите, чтобы пришла?

– Оставьте нас, – вынужден был вмешаться я. – Это к вам не относится, девушка. У нас неприятность. И у человека ноги промокли. Принесли бы ему тапочки.

– Тапочки? – уборщица переспросила с таким видом, словно тапочки входили в разряд подаваемых здесь блюд. Блюдо это, однако, подавалось лишь избранным. – Еще чего! – отказала она нам в привилегированности.

– Тогда водки, – посмотрел на нее Вадик. – Или вы хотите, чтобы я заболел и умер?

– Тут вам не ресторан. – В голосе уборщицы прозвучало чувство, похожее на гордость. – У нас надо самим ходить к стойке.

– Самим – значит, самим. – Вадик скинул ноги со стула, всунул их в мокрые ботинки и поднялся. – Тебе взять порцию?

Я кивнул.

Когда он вернулся с двумя пятидесятиграммовыми рюмками водки, я слушал уже вторую вещь.

– Что? – молча, движением подбородка спросил меня Вадик, ставя рюмки на стол и двигая по нему одну ко мне.

Вторая вещь на диске тоже была моя.

– Густовато, – садясь, покачал головой Вадик. – Что-то густовато. Дай к уху, – потянулся он ко мне за наушниками.

Уборщица издалека с неодобрением посмотрела, как он вновь воздел освобожденные от ботинок ноги на стул, но не подошла к нам, решив, видимо, оставить наш культурный уровень на той высоте, на какой он находился.

– Гони к третьей, что смыслу весь трек слушать, и так все ясно, – мрачно сказал Вадик, возвращая мне наушники.

Так мы и сидели с ним: наушники к нему – наушники ко мне, еще за порцией водки к стойке – и обратно к столу, а там и по третьей порции, и по второй чашке кофе. Бочаргинский диск состоял сплошь из моих вещей. Даже не переигранных, а просто снятых с моего диска. Плюс три его собственных композиции, представлявших все тот же де-реж «Кинг Кримсонов».

Летний ливень за окном сменился обычным осенним дождичком, потом прекратился и он; на некоторое время в случайную прогалину в облаках ударило даже солнце, наполнив серовато-белое кафельно-пластиковое пространство бистро сокрушительным светом, исчезло, вернув дню его прежний унылый минор, – мы все сидели, разговаривали, уже не беря ни водки, ни кофе, толкли по одному месту в десятый раз, но в какой-то момент Вадик снял ноги со стула, натянул на них носки и влез в ботинки.

– А-ах, – передернулся он от влажного холода ботинок. – Правильно девушка баяла, – он поискал взглядом уборщицу, нашел и кивнул в ее сторону, – в комфорте и неге нехорошо жить. Расслабляешься. Жить надо в мокре и обиде, тогда, хоть щелочью на тебя прысни, скажешь, божья роса.

Ответить ему в пандан, так, чтобы достойно, у меня недоставало внутри куража. Тем более что, обувшись, он недвусмысленно дал понять о своем намерении подниматься и уходить.

– Так что, в суд подавать? – спросил я.

Насчет РАО Вадик сказал, что все это – полная туфта, регистрируй там где-то, не регистрируй – согласно закону авторское право возникает с момента создания произведения, и никакого права первой ночи у Бочаргина нет. Кто тебе такую чушь наплел, спросил он. Садок, поколебавшись, ответил я, решив, что упоминание Юриного имени в нашем разговоре никак не может ему повредить. Странно, пробормотал Вадик. Вроде он в этом должен сечь. Так что, осведомился я, подавать в суд? Но Вадик уклонился от ответа. Он не сказал мне ни да, ни нет. И сейчас я вновь задал этот вопрос, потому что закончить наш разговор, не получив внятного ответа, как мне защитить мое авторство, значило то же, как если бы мы вообще ни о чем не говорили. Не встречались, не сидели здесь.

И теперь Вадик понял, что на этот раз я от него не отстану.

– В суд, не в суд, вот в чем суть, – скороговоркой произнес Вадик. В странной, не свойственной ему манере: будто желая спрятаться за слова. Выставив их перед собой, как частокол. Но вместе с тем в голосе его было ясное осознание, что спрятаться за этим частоколом невозможно. – А в суде, как они будут в суде устанавливать авторство, представляешь, нет? – проговорил он. – Какой у них способ есть? Свидетельские показания выслушивать – весь их способ. Ты своих свидетелей выставишь, Бочар – своих. Почему тебе поверить должны? С какой стати? Тем более о тебе пять человек слышало, а Бочара в музыкальной тусовке все знают. На чьей стороне перевес?

– Подожди, – перебил я его. – При чем здесь знают, не знают, вес, перевес? У меня исходные записи сохранились, я их все предъявить могу. Исходные материалы – это не аргумент?

Вадик смотрел на меня из-за своего частокола, словно я был неприятелем, предпринявшим штурм его укрепления.

– А, – сказал он, поморщась, – что такое исходники. И он их наварит. А кто будет заниматься сличением? Кому нужно? Да даже если кто-то и станет. Ты же, Сань, утонешь в этом суде на годы! Такие дела, Сань, годами тянутся. Годами!

– Откуда ты знаешь?

– Слухом земля полнится.

– По слухам так, а на деле все окажется по-другому. Может такое быть?

Вадик снова поморщился. Будто бы там, у себя за частоколом, он прекрасно знал, что предпринимаемый штурм будет безуспешен, и досадовал на бестолкового неприятеля, попусту отнимающего у него время и силы.

– А как бы ни оказалось, – сказал он. – Но я тебя, Сань, заранее предупреждаю: затеешь суд – на меня, например, не рассчитывай. Хрена ль мне по заседаниям таскаться. У меня свои дела. А и отношения, между прочим, с тусовкой портить. Чтобы в меня потом пальцем тыкали: этот тот, Бочара топтал! Нужно мне это?

Я слушал его, и казалось, волосы мне на темени ерошит странным, горячим и ознобным ветерком.

– Ты что, как это у тебя, ты пальцем тыкать… – Я стал даже косноязычен. – Подтвердить, что это моя музыка, – значит, кого-то топтать?

Гримаса, перекрутившая лицо Вадика, как жгутом, свидетельствовала, что он готов не просто отсиживаться за своим частоколом, а выйти из укрепления и сразиться во чистом поле.

– А ты, Сань! – воскликнул он. – Я тебя понимаю, но ты и других пойми! Бочар раскручиваться решил, из андерграунда вылезает, у него друзей полно, они его все поддерживать будут. Как против всех попрешь? Я, что мог, сделал – вот, принес тебе. А больше на меня не рассчитывай. Честно тебе говорю. Другие бы не сказали. А другие, не думай, другие и не скажут. И в суд вызовут – не придут.

Это он ударил из засады тайным оружием.

– И Садок? – спросил я с невольным высокомерием. Чтобы Юра не пришел, подобного я не мог представить.

– Садок твой первый не придет. Они же с Бочаром вообще по корешам. Вот ты поговори с ним. Попробуй. Что он тебе скажет.

– Ты же говоришь, ничего не скажет.

– Вот. Может быть, и не скажет.

Колючий ветерок, шевеливший волосы на темени, сводил меня с ума.

– Ладно, – сказал я, засовывая в карман плейер с диском Бочаргина и поднимаясь. – Спасибо за откровенность.

Какие я мог иметь к Вадику претензии. Мы не были даже друзьями, и с той поры, как я снял клип для его группы, виделись всего во второй раз.

– Все? Заговорили свои неприятности? – сияя хромом тележки, прокатила мимо нас приводить в порядок оставленный нами столик девушка-уборщица.

Едва ли ей нужен был ответ, но Вадику вдруг потребовалось дать его. Он затормозил около нее, а я проследовал к выходу дальше – и вновь оказался на полукруглом крыльце бистро, на котором стоял час назад.

Все вокруг было теперь по-иному. Ушедший куда-то в другое место Москвы проливать свои впечатляющие массы воды июльский дождь оставил после себя в холодном октябрьском воздухе пронзительный запах влаги, но сам воздух был чист, прозрачен, и Тверская открылась глазу в обе стороны – сколько позволяла увидеть точка обзора. Асфальт мокро блестел, повсюду стояли лужи, вдоль бордюрного камня проезжей части текли ручьи. Но теперь я был еще и отяжелен знанием, которого желал, но не мог даже представить, что оно окажется таким. И оно делало вокруг все иным куда в большей степени, чем изменения в природе.

За спиной с мягким пением петель открылась дверь, человек, смачно прочавкав ботинками, выступил на крыльцо, и рядом со мной возник Вадик.

– Девушка пожелала прийти завтра к нам на концерт, – сказал он голосом уставшего победителя женских сердец. – Пришлось нацарапать ей записку к нашему директору насчет контрмарки.

– Объясни мне, где это РАО, – попросил я его. – Если, конечно, знаешь.

Вадик знал. РАО находилось совсем недалеко – пятнадцать минут ходу, и, попрощавшись, мы разошлись: он – вверх по Тверской, на Триумфальную площадь, к метро «Маяковская», я – вниз, к Пушкинской площади, чтобы там свернуть на Большую Бронную.

Здание, в котором располагалось РАО, стояло в другом конце Большой Бронной, мне пришлось пройти ее всю, почти до пересечения с Малой, мои ботинки были сухи, я был тепло одет, и прогулка по этой застроенной большей частью старыми домами, спокойной уютной улице в самом центре Москвы, по которой прежде странным образом мне никогда не доводилось ходить, доставила бы мне удовольствие, если бы не причина, которая привела меня на нее.

Здание РАО оказалось старинным, отгороженным от улицы решеткой четырехэтажным особняком. Снаружи оно смотрелось значительно и даже с некоей спесивой аристократичностью, но внутри это было обычное учреждение государственного облика, которое могло бы размещаться в любом, самом сарайном панельном строении: длинные коридоры во весь размах здания, от крыла до крыла, двери кабинетов справа и слева, – от таких коридоров на меня нападает смертная тоска, и хочется поскорее дать из них деру.

Прежде чем мне удалось найти нужного человека, я вволю находился по этим коридорам, перемещаясь с этажа на этаж, дергая и стучась в двери, половина из которых была закрыта, а за теми, что были открыты, обнаруживались похожие друг на друга и отличавшиеся лишь возрастом сухоголосые дамы и хладноглазые господа, как один, бодро отсылавшие меня в очередную комнату, где история повторялась. В конце концов меня занесло в какой-то обширный и, несомненно, начальственный кабинет, из которого, впрочем, я так же незамедлительно был выставлен его обладателем; однако именно он направил меня куда следует, и уже несколько минут спустя благодаря верно указанному направлению вкупе с начальственным именем, которым я не преминул воспользоваться, двери, не желавшие впускать меня внутрь в прежнее мое появление дальше порога, на этот раз оказались вполне гостеприимны.

Нужный мне человек был удивительно гладколицый, казалось, не имеющий удовольствия обращения к бритве, пухлощекий мужчина лет тридцати, глаза его, как и у всех прочих, с кем мне удалось пообщаться в этих коридорах, сквозили ледяной стужей белых просторов Арктики, и возникало впечатление, что, разговаривая со мной, он делает над собой невероятное усилие: так скупы, односложны, скудны информацией и эмоциями были фразы, сходившие с его языка. Но в какой-то момент он вдруг переменился. Все в нем оживилось. И глаза, и речь, и движения. И со своим пухлым гладкощеким лицом он в этот миг напомнил мне мяч, которому до того не хватало внутри давления воздуха, и вот его стало там даже в избытке.

– Знаете что, Саша, – сказал он, обращаясь ко мне по имени, чего до того не делал, – в такой обстановке нам с вами об этом особо не поговорить. – Тут он покосил своими оттаявшими глазами на даму, сидевшую за другим столом и с отчаянно деловым видом листавшую журнал «Космопо-литен». – Как вы насчет неформальной обстановки? За чашкой кофе с рюмкой коньяка?

Хотя я уже и выдул сегодня изрядно кофе, и хлопнул сто пятьдесят граммов пусть не коньяка, а всего лишь водки, но я был готов повторить пройденное. О таком повороте событий мне не приходило в голову даже мечтать.

– Прекрасно, – не раздумывая, ответил я.

– Я здесь неподалеку знаю одно чудесное место, – сказал нужный мне человек из РАО. – Тихо, укромно. И цены скромные.

– Замечательно, – поддержал я.

Минут через пятнадцать мы сидели в ресторане на Тверском бульваре неподалеку от Никитских ворот, с видом из окна на бетонно-аквариумный куб ИТАР-ТАСС, и официант в черном смокинге, блестя шелком лацканов, с черным галстуком-бабочкой на шее, сгибаясь в полупоклоне, положил перед каждым из нас по увесистому вольюму переплетенного чуть ли не в телячью кожу меню. Теперь этого ресторана там уже нет, над высоким крыльцом – вывеска магазина, торгующего эксклюзивной детской одеждой, а тогда это был ресторан американской кухни – кажется, так. Я еще, помню, раскрывая вишневый вольюм, посмеялся: «А гамбургеров здесь не подают?»

Гамбургеров не подавали. Основное блюдо было – разнообразные стейки, и самый дешевый стоил что-то порядка двадцати долларов. Того же рода были цены и на все прочее. Ого, оглушенно сказал я про себя, но деться было некуда – я уже не только назвался груздем, но и залез в кузов.

– Предлагаю не выпендриваться и заказать по стейку, – сказал нужный мне человек. – Они у них здесь превосходные.

– Ну что ж, – мужественно произнес груздь, забравшийся в кузов. – Давайте по стейку.

– Рекомендую с кровью, – продолжил нужный мне человек. – С кровью у них – самые замечательные.

Двадцать долларов или двадцать четыре, сколько стоил стейк с кровью, – это уже не было никакой разницы.

– Давайте с кровью, – согласился я, вспоминая, что речь шла о чашке кофе и рюмке коньяка.

Без рюмки коньяка, впрочем, мы не остались. Нужный мне человек предложил триста граммов «Хенесси», груздь попробовал было снизить планку до двухсот, сославшись на выпитые сто пятьдесят водки, но нужный человек не позволил опустить планку. Ничего-ничего, сказал он, а я сегодня еще и грамма не принимал.

Два стейка, триста «Хенесси», двойная порция какого-то калифорнийского салата с тыквенными семечками – у нас зашкалило далеко за сотню зеленых. Даже, пожалуй, и за полтораста. Груздь, провожая глазами уносящего вольюмы меню официанта, в утешение себе подумал, что сто пятьдесят на двоих – это все же меньше, чем по сто на каждого.

– Так что, может РАО взяться за защиту моих авторских прав, если становлюсь его членом? – спросил я.

Нужный мне человек, еще я только заявился к нему там, в особняке, объяснил мне, что РАО не государственное, а добровольное общественное объединение и берется вести дела лишь тех, кто является его членом.

Нужный мне человек покопался в кармане пиджака и выложил перед собой на стол мобильный телефон. Судя по всему, он не отказывал себе в удовольствиях жизни. Мобильные телефоны тогда еще не перешли в разряд утюгов и оставались предметом роскоши.

– Это если будут звонить – пусть наготове, – пояснил он. И сказал: – Знаете, у меня предложение: давайте спокойно поедим, а потом уже все обсудим. Чтобы еда не мешала. По-американски, – добавил он, улыбаясь.

За едой мы все же, само собой, разговаривали. Что это был за разговор – совершенно неважно, нечего и вспоминать. О чем говорили осенью 1997 года, занимая себя беседой? О том, что дедушка Ельцин безобразно плох, совершенно не занимается делами, Киркорова невозможно ни смотреть, ни слушать, а он всюду – как бочка в затычке, порядок в Чечне не наведен и непонятно, как его там наводить, но главные потрясения, конечно, уже позади, основное сейчас, всем быть активными и полюбить make money, от чего русский человек, к сожалению, отучен. Потом нужный мне человек заговорил о своей родословной и больше ни на какие другие темы не отвлекался. Главным действующим лицом в его родословной был дед, отец матери – прославленный генерал времен Великой Отечественной войны, герой Советского Союза и кавалер всех мыслимых и немыслимых орденов той поры, которого, впрочем, мой визави никогда не видел, потому что дед умер за год до его рождения, но которого он очень хорошо чувствует и накрепко связан с ним духовными узами, потому что как личность он – вылитый дед.

Мобильный его телефон в течение нашей трапезы несколько раз звонил – нужный мне человек отвечал, и говорил не торопясь, не спеша закруглить разговор, словно по обычному телефону. Почти весь «Хенесси» уговорил он один – я, опасаясь неблагоприятного взаимодействия коньяка с выпитой ранее водкой, лишь пригубил.

Наконец официант поставил перед нами на стол набор зубочисток в хрустальном стаканчике, впереди у нас остался только кофе, и жарко раскрасневшийся от выпитого коньяка, в ожидании кофе, нужный мне человек, ковыряясь во рту зубочисткой, отвалился на спинку кресла:

– Вообще, Саша, вы не совсем верно понимаете функции РАО.

– Да функции сами по себе меня не слишком интересуют, – сказал я.

– И тем не менее, тем не менее, – произнес он. – Какие дела ведет РАО? Вот, скажем, фирма выпустила ваш диск, у вас договор, они вам должны заплатить, но они не платят. Все сроки прошли – а они никак. Тогда РАО что? Правильно: РАО возлагает на себя обязанности по защите ваших интересов. Тягает ту фирму в суд, трясет их как грушу, пока не вытрясет из них все, что должны. А если кто-то на своем диске исполнил ваше произведение. Или вот целый диск, как у вас, да?

– Да, – подтвердил груздь из корзины таким голосом, будто внутри его не раздирало от нетерпения услышать то, ради чего он оказался в этой корзине, и важнее всего были для него гастрономические переживания, дарованные ресторанной кухней.

– Это совсем другое дело, как у вас. О каком выполнении договора может тут идти речь? Тут прежде всего необходимо доказать авторство. Иначе говоря, идти в суд. А потом, когда суд признает ваши права, уже и требовать возмещения убытков. Гонорар, компенсацию за моральный ущерб. Но сначала – доказательство авторства. РАО на данном этапе ни при чем. Как мы можем быть уверены, что это действительно ваша музыка?

Получалось, Вадик сказал мне все верно. Черт побери, и чтобы услышать подтверждение его словам, нужно было тащиться сюда и слушать его рассказы о деде-герое времен Отечественной?

– Хорошо, – тем не менее проговорил груздь, старательно демонстрируя, как он внутренне спокоен и важнее гастрономических переживаний для него ничего нет. – Но РАО может мне помочь с адвокатом? Тут ведь, я понимаю, нужен специалист по авторскому праву?

– Безусловно, – согласился внук генерала-героя. – РАО помочь может. – Он вытащил изо рта зубочистку с висевшим на ее острие увесистым шматком мяса, с восторгом осмотрел его, бросил зубочистку на тарелку и, взяв из хрустального стаканчика другую, погрузился в прежнее занятие. – Но только вам следует хорошенько подумать. Адвокату ведь нужно платить. И платить прилично. Стоит ли овчинка выделки? Этот ваш… как его, Бочаргин? Он, вы говорите, только начинает раскручиваться, из подполья. доходов там, надо полагать, особых еще нет, много с него не снимешь. Едва ли, Саша, вы окупите свои затраты на адвоката. Весьма сомнительно. Даже так: только протратитесь. Причем крупно.

– И что же мне? – спросил груздь. Наверное, на этот раз не слишком хорошо справившись с голосом и выдав свои чувства.