Текст книги "Солнце сияло"

– Что ж, давайте, – согласился я.

Мы подошли к машине, сигнализация ее пискнула, вер-ноподанно демонстрируя хозяину готовность машины распахнуть двери, сели – и через четверть минуты влились в катившуюся по широкому рукаву Пресни автомобильную лавину.

– Давайте познакомимся, – отнимая правую руку от руля, протянул ее мне молодой Хемингуэй. – Сергей меня зовут. Ловцов.

Вот так произошло наше знакомство.

Ловец оказался владельцем фотомагазина на Новом Арбате – неподалеку от дома Ульяна и Нины, где началась моя московская жизнь. Сам магазин находился на первом этаже и занимал совсем небольшое помещение, а на втором этаже Ловцу принадлежало еще одно помещение, и вот там можно было устроить танцевальный зал. Правда, сейчас этот гипотетический танцевальный зал устроить было нельзя – все громадное пространство занимали упакованные в шелестящий блескучий полиэтилен диваны, кресла, банкетки: какая-то фирма арендовала помещение под склад мягкой мебели, привезенной из Германии, Италии, Франции. «Вот сколько простора. Вполне достаточно места», – сказал он мне, обводя рукой слоновье-гиппопотамьи стада пришельцев из дальних стран. Слова его подразумевали, что места, где разместить музыкальную студию, хватит – какие проблемы. Он хотел иметь здесь не склад, а храм искусства. Впрочем, такой храм, чтобы он приносил и доход. Реальный, весомый, устойчивый. Чтобы это был и храм, и деловое предприятие в одном флаконе. Звукозаписывающая музыкальная студия, казалось ему, – это могло бы быть именно то, чего просила душа. «Заканчивается договор на аренду – и простите, господа, не имею возможности возобновить его, вывозите свой товар, ничего не поделаешь. Здесь, как я представляю, не одну, а две, три студии оборудовать можно», – делился он со мной своими планами уже за чашкой кофе и рюмкой коньяка «Отар» в своем кабинете по соседству со слоновье-гиппопотамьими полчищами, сидя на одном таком отборном представителе этого племени и усадив на подобный меня. Какое минимальное оборудование нужно для студии, для записи какой музыки выгоднее всего ее оборудовать, какие в студиях обычно арендные ставки – вот вопросы, что интересовали его, о чем он и хотел со мной посоветоваться. Музыкальная студия – это была его мечта, его Рио-де-Жанейро, его гора Килиманджаро.

Не знаю, как он стал хозяином магазина и футбольного поля над ним. Не имею понятия, как он вел дела, чтобы на него не наехали, была ли у него «крыша», прикрывавшая от этих наездов. Была, конечно. Это я мог сомневаться, начиная работать у бывшего милиционера Феди в киоске, а теперь я бы никому не поверил, кто бы сказал мне, что ведет свои дела сам по себе, без всякого прикрытия. Но Ловец никогда со мной не говорил об этом. У него не было привычки делиться своими проблемами, чтобы разгрузить психику. Он был удивительно твердый человек. Мы с ним говорили о музыке, музыкальной технике, музыкантах и исполнителях, на всякие отвлеченные темы, и никогда – не помню такого! – о его бизнесе. Да надо сказать, до того случая, когда он вызволил меня из капкана, в который я залетел, мы вообще не слишком много говорили. Тогда, в день знакомства, – да, я просидел у него часов пять, и мы, под кофе и коньяк «Отар», переговорили, казалось, обо всем на свете, а потом мы в основном перезванивались по телефону, и то не часто. А виделись и того реже, считанное число раз. Вернее, раз-другой – так будет точнее.

«Загогулина» моя оказалась куда большего размера, чем я предполагал. Лист бумаги, отведенный под нее, закончился, а она все длила себя и длила, далеко выйдя за его пределы и требуя для себя новых и новых листов. Лето отдышало теплом, отсияло солнцем, отласкало глаз возбуждающе-умиротворяющим сочетанием изумруда и ультрамарина, а я продолжал ковыряться в треках, слушал их, сводил, вдруг обнаруживался брак в записи живого звука – и приходилось снова подвешивать к потолку одеяла, устраивать перезапись, и эта перезапись опять оказывалась неудачной. Вокруг все говорили об отдыхе в Турции – как там было замечательно, как оттянулись, наплавались, наелись фруктов, – и Тину тоже сжигало желанием отпробовать от новых возможностей, она пилила и пилила меня этой Турцией – и допилила: две осенних недели я провел с нею и ее сыном в измотавшем меня курортном безделье, не отдав туристической индустрии бывшей Османской империи только последней сорочки, и по возвращении месяца два тем лишь и занимался, что, высунув язык, метался по Москве – от Лени Финько до Бори Сороки, – восстанавливая закупоренный финансовый кровоток.

И так подступил еще один Новый год, а у меня все еще не было ничего готово; теперь вокруг говорили о смертельной болезни исчезнувшего с экранов Ельцина: «Нужно было летом избирать его президентом!» – я даже не вслушивался в эти пересуды: затянувшаяся история с записью измотала меня так, что я жил с ощущением, будто занимаюсь ею полжизни.

Но все же я додолбил ее. Сам на своем «Макинтоше» нарезав тираж в пятьдесят дисков, сам нарисовав для них обложки, отпечатав те в конторе у Бори Сороки на цветном принтере, обрезав ножницами по размерам пластмассового футляра и вложив внутрь. Получилось совсем как «фирма». Самодеятельность выдавала лишь лицевая сторона самого диска – мне пришлось подписывать его от руки. Но в конце концов я и не претендовал на товарный вид. Мне было важно, что там внутри, на диске. А за то, что внутри, я отвечал. Может быть, кто-то и мог счесть сделанное мной «загогулиной», но это уже являлось бы делом его вкуса, не больше.

Стояли последние дни февраля, новое лето брезжило и обещало себя в свирепом гололеде под ногами и свисающих с крыш сосульках, когда я, рассовав по карманам штук пять или шесть дисков, вышел из дома в мир со своим саундом. И, черт побери, если кому покажется, что высокопарность моего слога здесь – чисто ироническая фигура речи, тот ошибается.

Глава пятнадцатая

Юра Садок, приняв футляр с диском, долго крутил его в руках, рассматривая обложку, брался даже за косичку на затылке, пожамкивая ее укорня, и в конце концов высказал удовлетворение оформлением.

– Совершенно фабричный вид. Совершенно. Не стыдно даже английской королеве преподнести.

– Что нам английская королева, – отозвался я. – У советских собственная гордость.

– То у советских, – ответил он, открывая чехол. – Мало ли что и как было в стране Советов. А мы теперь в стране Дум. И дума у нас одна: как бы в капитализм пропереться и чтоб сразу в развитой. Нам теперь не до гордости. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.

– Хочешь сказать, на буржуев свысока уже не смотрим? – Крепко советская школа вбивала в нас идеологемы почившего в бозе коммунистического режима. Стихи великого пролетарского поэта о советском паспорте сидели в самых печенках.

– Снизу смотрим, снизу, – похмыкал Юра, – заискивая и завидуя. – Он достал диск из футляра и, осторожно держа за боковины, постучал по лицевой части, подписанной мной от руки, указательным пальцем: – Да, тут уже видок, конечно, не слишком фабричный. А мог бы, кстати, нарезать тираж на каком-нибудь производстве. Что им: получили от тебя исходник – и знай копируй. Совершенно фабричный был бы диск.

– Да иди ты! – Я ругнулся. Юрины требования ко мне с каждым шагом становились все грандиознее. – Я уже и так без штанов.

– Да, дешево, конечно, не получилось бы, – согласился он. – Меньше, чем на тысячу копий, они бы не согласились.

Музыкальный центр, положенный ему по должности и украшающий своей черно-серебряно-блистающей пластмассово-алюминиевой тушей стандартную стакановскую комнату Юры, заглотил мой диск, – и я, впервые с того времени, как занялся записью, услышал себя не в наушниках, а из динамиков. Надо сказать, это было впечатляюще. То, что еще мгновение назад принадлежало мне, и только мне одному, словно бы отделилось от меня и перестало быть моим. Я вглядывался в лицо Юры, пытаясь угадать его эмоции – будто никогда прежде он не слышал моей музыки и сейчас слышал впервые, – ловил в его мимике отражение того впечатления, что вызывал в нем этот отделившийся от меня гармонический звукоряд, и казалось, если вдруг увижу на его лице неодобрение, впору будет в петлю.

Но Юра слушал с таким видом – можно было подумать, он само воплощение Будды. И так отзвучала первая композиция, вторая, почти подошла к концу третья. И тут, на подходе завершающей каденции Юра наконец вышел из образа великого отшельника, достигшего состояния высшего совершенства.

– Долго слониха рожала, – проговорил он, – но что… не напрасно страдала: славный слоненочек! Так и хочется затискать в объятиях.

Гора свалилась у меня с плеч. Ну, не Эверест, не Монблан, но, пожалуй, что только чуть-чуть пониже их.

– Иди ты! – сказал я с облегчением. – Слоненочек. Сравнения у тебя.

– А что, а что? – смеясь, заприговаривал Юра. – Как говорят: назови хоть горшком, только в печь не сажай? Вот. Я тебя разве в печь? Я тебя на печь. В тепло, в уют. Кости греть, плоть ублажать.

– Ну и что теперь? – задал вопрос я.

Смешно сказать, но я ждал руководящих указаний. Диск я записал сам, склепал его с начала и до конца собственными усилиями, Юра не приложил к нему руки и в малой мере, но если бы не он – никакого диска не было и в помине. Он сыграл роль повивальной бабки; он меня понукал и направлял, подхлестывал и пришпоривал, я был лошадью, он седоком. И теперь я снова ждал от него направляющих шенкелей. Он мне указал цель: диск. Вот я его сделал. Теперь Юре предстояло направить меня дальше.

– А что теперь? – проговорил Юра. – Теперь тыркайся и пыркайся. Как уж пофартит. Дай той группе, дай другой – может, кого заинтересует. По радиостанциям поноси – вдруг на какой и зацепится. У тебя же звук сейчас отличного качества, мечта! Ставь в проигрыватель – и гони сразу в эфир, никаких проблем. Я бы тебя сам дал, но мне же клипы нужны. Есть у тебя деньги на клип? Но опять-таки: в клипе тебя какая-то группа должна исполнять. Да и просто композиция – это не катит, нужно, чтобы песня была, чтоб исполнитель. Я же говорил тебе: свою группу лучше всего сколачивать, свою группу!

– Ладно, сколачивать! – Я был обескуражен Юриной речью. Получалось, он меня бросал. Как Иван Сусанин поляков. Завел в топь – и на, выбирайся сам. Но только я не имел никакого отношения к полякам; ни я ему враг, ни он мне. – А если не сколачивать? – спросил я, стараясь не выказать своей растерянности. Проявлять ее казалось мне стыдным и унизительным. – Если исключить это дело? Можешь на какие-то радиостанции рекомендации дать?

Юра смотрел на меня остановившимся взглядом и не отвечал. У него было такое выражение лица, будто я попросил миллион взаймы – точно зная, что вернуть долг никогда не смогу, и не особо скрывая это обстоятельство.

– Что? – недоумевая, произнес я.

– Хочешь, чтоб я им всем стал обязан? – сказал Юра. – Не понимаешь, о чем просишь? Если бы я с ними просто тусовался. У нас рабочие отношения. Я попрошу – за услугу, что мне окажут, я им втрое должен буду! Не понимаешь, что ли?

Нет, я его понял, прекрасно понял, что ж было не понять. Он меня бросал окончательно, бесповоротно. Предоставляя меня дальше самому себе. Он растворялся в воздухе подобно фантому – не Сусанин, а змей-искуситель, завершивший свое дело; если ты соблазнился – твоя вина: тебя всего лишь искушали.

– Ладно, – сказал я. – Нет так нет. На нет и суда нет. Что-нибудь буду придумывать.

Юра взял себя за косичку, подержал ее и отпустил.

– Мы вот как сделаем. – В голосе его была интонация окончательности принятого им решения. – Даешь мне на всякий случай еще три-четыре диска. Чтобы у меня всегда с собой наготове. Буду смотреть по обстоятельствам. Глядишь, сложится благоприятная ситуация – тут же тебя и впарю, со всем моим удовольствием. Со всем моим удовольствием, веришь, надеюсь?

Странно, зачем он об этом и спрашивал.

– Верю, конечно, – подтвердил я.

Мы дослушали диск до конца – и отправились в буфет обмывать окончание моей работы. На обмыв я взял пятизвездочный армянский коньяк, оказавшийся ничуть не хуже какого-нибудь «Хенесси». Юра снова хвалил моего «слоненка», и хвалил не скупясь, с такой размашистой щедростью, что будь похвала объятиями, я был бы задушен в них. Но у меня теперь было чувство, словно он это не обо мне. О ком-то, кто был мной, и вместе с тем был не я. Я сейчас ощущал себя яблоком, проточенным червяком – буквально так. Я прямо осязал в себе этот его узкий извилистый ход в черных катышках оставленных им испражнений. Праздник рождения диска был испорчен непоправимо.

Тем не менее я совершил все ритуальные действия, что были намечены. После Юры заскочил к Николаю и подарил диск ему. На выходе из Стакана столкнулся с Ирой, мы поздоровались и разошлись, но, сделав несколько шагов, я остановился, вернулся из стеклянного короба двойных дверей вовнутрь и, окликнув Иру, подарил диск и ей.

– О, мои поздравления! – сказала она. Спросив затем с иронической улыбкой: – Лариске похвастаться?

– И чтоб за прослушивание мне еще заплатила.

– Ну, это вы уже с ней сами договаривайтесь, – с интонацией двусмысленности парировала Ира.

– Да уж как мы с ней без тебя договоримся, – сказал я. На том мы и закончили. Она отправилась к лестнице – к милицейскому посту, к лифтам и дальше наверх, а я вновь ступил в прозрачный короб дверей и, преодолев его, вышел на улицу.

Следующим актом ритуального действа были Ульян с Ниной, но до них я заскочил к Ловцу и подарил диск ему. Вернее, передал через стойку ресепшена на втором этаже. У него была какая-то деловая встреча, и меня до него не допустили. Конечно, я не созванивался с ним заранее, додумавшись заскочить к нему, потому что оказался на Новом Арбате, и все же эта осечка с личной встречей неприятно оцарапала меня – напомнив об ощущениях, что я испытал от похвал Юры в буфете за коньяком. Но Бог ты мой, какие разные плоды будут принесены этими двумя «посеянными» мной на каменном поле Москвы дисками.

Однако и Ловец оказался не последней моей остановкой по пути к Ульяну и Нине. «Эхо Москвы» – с такой надписью висела в толпе других неприметная доска около стеклянных дверей, ведущих в чрево небоскреба, к которому лепился гастроном «Новоарбатский», где на втором этаже, в «Айриш хаузе», мы так любили в свою пору бывать со Ста-сом. Я было прошел мимо этих дверей – и меня развернуло обратно. «Эхо Москвы» – это была радиостанция, и уменя, кроме того диска, что предстояло подарить Ульяну с Ниной, оставался в кармане еще один.

Казалось, на радиостанции меня ждали. «Передайте трубку дежурному», – ответил мне приветливый женский голос с «Эха», куда по моей просьбе позвонил старик-вахтер, одиноко сидевший в пустынном холле первого этажа в проходе между двумя трачеными письменными столами. Звук в трубке был такой силы, что следом я услышал, как приветливый голос отдал вахтеру распоряжение: «Пропустите его», – и, прежде чем лифт вознес меня на двадцать какой-то этаж, внутренне я вознесся еще выше, залетев на такую высоту, что услышал пение ангелов. У дверей, ведущих в таинство вещательной компании, сидел собственный вахтер, которого, впрочем, никак не пристало называть вахтером, это был настоящий охранник – так вернее, в суровом пятнисто-болотном камуфляже, и около него стояла, уже ждала меня, нетерпеливо постукивая носком туфли об пол, молодая женщина, вероятно, та самая обладательница приветливого голоса.

– Это вы с диском? – опережая меня, спросила она, обнаруживши во всей своей манере общения ту же приветливость, что была в ее голосе. И, получив утвердительный ответ, протянула руку: – Давайте. – Раскрыла чехол, заглянула внутрь: – Координаты свои записали здесь? – Заставила меня нацарапать на внутренней стороне обложки телефон и протянула мне уже приготовленный листок с рядком каллиграфически выведенных цифр: – Вот, пожалуйста, по этому номеру, в нашу музыкальную редакцию, через недельку.

Тело мое летело в лифте вниз, а душа парила вместе с поющими ангелами. То, что они пели, было сочинено мной. И я уже слышал себя звучащим по этому самому «Эху».

У квартиры Ульяна и Нины был новый, бронетанковый облик. Она была наглухо забрана во всю ширину лестничной площадки и до самого потолка толстым стальным листом, и в этой громадной металлической стене, казалось, у самого пола, непомерно маленький в сравнении со всей стеной, будто вход в собачью конуру, был вырезан дверной проем. Должно быть, Ульян с Ниной еще и сами не привыкли жить в этом сейфе, потому что Нина, едва я вошел и мы поздоровались, принялась оправдываться:

– Ой, ты знаешь, так противно, я, когда подхожу к квартире, глаза зажмуриваю. Но, с другой стороны, что делать? Арбат представляешь во что превратился? Просто клоака какая-то, страшно жить. Бог знает кто шляется. И все время в квартиру лезут. На окна решетки пришлось поставить – по водосточным трубам забирались. А тут я возвращаюсь – стоят двое, в замке ковыряются, как раз дверь вскрыли. А в квартире Лека, одна! Что со мной было, я как закричала… Говорю Ульяну: занимай деньги, какие ни придется, немедленно ставим железную загородку! Вот поставили.

Помянутая Ниной Лека, не торопясь, потягиваясь, вышла из своей комнаты и направилась к нам. Она теперь, когда я заходил к ним, уже не бросалась ко мне сломя голову и уж тем более не запрыгивала на меня, а вот так, будто пава, выплывала через некоторое время после моего появления, и с таким видом – словно снисходила до меня, делала мне своим выходом одолжение.

– Ой, кто к нам, – сказала она, подходя и становясь поодаль с засунутыми в карманы джинсов руками. – Сам дядь Сань с усам.

– Да какие у дяди Сани усы, ты что? – испытывая за нее неловкость, воскликнула Нина.

– Значит, маленький еще, подрасти надо, чтоб пробиваться начали, – незамедлительно ответствовала Лека.

Но когда диск оказался в проигрывателе и динамики ожили, я был вознагражден ею за все. Она так вся и вытянулась навстречу звуку со сложенными на коленях руками – как стрелка, спущенная с тетивы, – и полетела, полетела сквозь него, не ослабевая вниманием ни на мгновение. И когда Нина ей что-то сказала – в намерении получить ответ, – а не получив того, еще и повысила голос, повторяя, Лека сверкнула на нее глазами и цыкнула:

– Мам! Потом! Я дядь Саню слушаю!

Ульян вернулся с работы, когда мы дослушивали диск по второму разу. Спустя недолгое время я попытался уйти – он не отпустил меня. Мы, все вчетвером, переместились вместе с техникой в их кухню-столовую на ужин и запустили диск на третий круг. Ульян с Ниной отринули советское виниловое прошлое, купив себе этот переносной лазерный проигрыватель, буквально считанные дни назад, могли слушать его хоть с утра до вечера, а тебя, как сказал Ульян, будем и с вечера до утра.

Я просидел у них, наверное, часа четыре, если не пять.

Удачное посещение «Эха Москвы», прием, устроенный мне здесь, – все это пригасило те ощущения, которыми одарил меня Юра Садок, и в ночь из дома на задах «Праги» я выходил, пусть и не слыша уже пения ангелов в вышних сферах, все же в самом благостном настроении. К метро следовало идти под арку налево – и на старый Арбат, но я пошел через арку направо – и задворками бывшего родильного дома имени Грауэрмана выбрался на Новый Арбат, чтобы, поймав машину, поскорее доставить себя к заждавшейся меня, должно быть, Тине. И тут, когда я стоял на краю тротуара под влажным февральским ветром, сигналя рукой промахивавшим мимо меня машинам, а передо мной простирался весь аэродромный простор проспекта, я испытал чувство, близкое к потрясению.

Я давно не был на Новом Арбате вечером и теперь увидел, как он преобразился. Это был какой-то Нью-Йорк, Лас-Вегас – не знаю, что еще. Неон реклам лез друг на друга, возносился ввысь, огни ее мерцали, бежали, плыли – вся левая сторона проспекта, в ресторанах, магазинах, игорных домах, словно сотрясалась в огненной пляске, а от казино «Метелица» (где, по слухам, собиралась вся подмосковная братва) в небо били три узких, как шпаги, луча прожектора и беспрестанно двигались, пересекались, расходились. Это был совсем другой проспект, чем тот, что я узнал четыре с половиной года назад, который исползал вдоль и поперек, когда работал со Стасом в киоске у Феди. Да теперь здесь таких позорных киосков, в каком мы работали, и не стояло, теперь здесь были чистенькие, светлые, стеклянно-прозрачные, отделанные бежевой «евровагонкой» из пластмассы. На проспекте шла теперь совсем другая жизнь, чем прежде. Прежняя продолжалась в двух шагах за его пределами.

Долго потом эта картина стояла у меня перед глазами, вспоминалась и вспоминалась. В тот вечер я осознал, что символ Москвы для меня – больше не Курский вокзал с его грохочущим жерновом Садового кольца рядом, а сгорающий в холодном неоновом огне Новый Арбат, на который Москва насажена, как на вертел.

Через неделю, как мне было сказано приветливой секретаршей с «Эха», я позвонил по телефону, записанному ею для меня на листке. Голос, что отозвался, был уже далеко не так приветлив, это был мужской голос, и сначала человек там, на радиостанции, никак не мог понять, кто я такой, что мне нужно, о каком диске речь, а поняв, наконец, ответил, что еще никто ничего посмотреть не успел, была страшная запарка, и велел мне позвонить снова через неделю.

Неделю спустя выяснилось, что диск мой запропастился неизвестно куда, меня, пока его там искали, заставили провисеть на телефоне целые полчаса, однако нашли, извинились и вновь попросили перезвонить через неделю.

Когда в указанный срок я позвонил, ситуация повторилась практически один к одному: опять диск искали, опять я висел на телефоне, диск обнаружили и, принеся мне извинения, заверили, что через неделю ответ мною точно будет получен. Слова недоумения и упрека, что рвались у меня с языка, остались при мне: какие тут упреки, когда ответ уже рядом.

Однако никакого ответа через те несколько дней, что прошли до нового звонка, я не получил. Правда, теперь мне не заявили, что диск потерялся, и даже узнали меня, но едва я высказал удивление столь долгой задержкой с оценкой, как тут же и был осажен: не хотите ждать, приходите и забирайте ваш диск, никто вас не просил его приносить.

И так продолжалось и месяц, и два, пока я не понял, что на одной радиостанции свет клином не сошелся и нужно отправляться по другим. Тем более что обнаружилось: этих радиостанций сейчас на FM-диапазоне – вагон и маленькая тележка, десятки и десятки, выясняй только телефоны – и названивай.

Я позвонил десятка в два. Может быть, даже больше. Но уж никак не меньше. Взять послушать диск согласились у меня на пяти или шести.

И на всех этих пяти или шести повторилась точно та же история, что на «Эхе». Диск исчезал в тайных, недоступных для меня недрах радиостанций – и словно проваливался в черную дыру. Аиз этой черной дыры телефонная трубка приносила голос: «Через неделю. Через неделю. Не хотите ждать, приходите и забирайте.» Даже там, где, казалось мне, дело должно пойти, где у меня брали диск чуть ли не со свойской готовностью, разверзалась эта лютая равнодушная бездна. Невольно я вспомнил Мартина Идена. Только герой Джека Лондона раскидывал рукописи по редакциям газет и журналов.

А между тем уже вновь накатило лето, родители Тины перебрались в свой домик на садовом участке в недальнем Подмосковье, взяв с собой внука, жившего минувшую зиму и весну с нами (в эту пору я и познал суровую прелесть семейного бытия во всей полноте), по субботам-воскресеньям нам с Тиной полагалось наслаждаться поездками в душных, переполненных электричках, но у меня с поездками получалось не слишком. От Лёни Финько свалилась куча работы, несколько заказов одновременно, как обычно – вновь все на коленке, с торопливыми левыми съемками, с ночным монтажом, и мне некогда было ездить на природу. И заниматься пристраиванием диска – тоже. Звонки мои на радиостанции становились все реже, а в какой-то момент я обнаружил, что не звонил уже чуть не месяц – и звонить не хочу. Энергия, что двигала мной, заставляя сокрушать все препятствия, встающие на пути к диску, исчерпалась. Я выдохся. Препятствия, возникшие на пути диска в мир, были мне не по силам. А и ладно, услышал я в себе голос. Записал – и чудно. Теперь забыть об этом. Сколотил табуретку – и сиди на ней сам. Не всякую табуретку удается продать. Некоторые остаются в мастерской.

С Юрой Садком о диске я больше не заговаривал. Получилось кому-то показать, не получилось. Если бы какой-то результат был – он бы незамедлительно сообщил мне об этом сам. Пока он молчал.

А вообще, пожалуй, то был самый спокойный год из всех прочих. Наверное, правильно даже было бы сказать, идиллический. Жизнь моя словно бы вошла в некую колею, набрала скорость, которая была для этой колеи оптимальна, и меня уже несла инерция, могущественнейшая из сил, что существуют в природе. Первого сентября Тинин сын пошел в школу, и для меня, если я оставался дома, стало привычным ходить встречать его у школьного крыльца после занятий, возвращаться домой, обедать вместе, обсуждая школьные события и новости. У меня самого пошел в институте последний учебный год, впереди уже маячила красная финишная ленточка, и Тинин сын, закидывая голову к вершине горы от самого ее подножия, по-особому зауважал меня за то, что я скоро получу образование, больше которого не бывает, – высшее.

И еще в том году мне исполнилось двадцать пять лет. Мной было прожито на земле четверть века. Я ощущал, как огруз, налился опытом жизни, мышцы мои вздулись накопленной железной силой – я мог сейчас вывернуть с корнем дуб, выпить море и подпирать небо плечами подобно атлантам. Я держал вожжи своей судьбы в собственных руках и был волен править в том направлении, куда требовала душа, с той скоростью, что хотелось. Я мечтал быть свободным – что ж, у меня это получилось.

Того, что за ослепление собой непременным образом взимается плата и бывает она подчас велика чрезмерно, впору под ее тяжестью рухнуть атланту, я тогда еще не знал.

Но жизнь не заставила меня ждать предъявления счета слишком долго.

* * *

– Саня! Иди сюда! – позвал меня из большой комнаты Тинин сын.

Я сидел в своей студии и набивал на компьютере сценарий рекламного ролика. Одна юная особа любила крем увлажняющий и мазалась им с утра до вечера. Другая юная особа была не только юной, но и кое-что понимающей и втолковывала первой, что утром нужен один крем, днем другой, на ночь третий и желательно вот такого брэнда. Это был уже десятый или двадцатый вариант, все они по смыслу отличались один от другого, как фантики от конфет одного сорта, однако заказчик все надувал щеки, требуя каких-то невиданных ходов и приемов, у меня уже ехала крыша, но деться было некуда. И вот, наконец, под крышей у меня зашевелилось что-то свеженькое, я торопился записать этот десятый или двадцатый вариант, пока он торчал во мне саднящей занозой, и отрываться от компьютера, бежать на зов мальчика мне совсем не хотелось.

– Что у тебя такое? – крикнул я, не переставая колотить по клавиатуре. – Можешь сам подойти?

Он там, в большой комнате, делал уроки. Та комната, как он перебрался к нам, стала его. Мы с Тиной и спали теперь здесь, в студии, перетащив сюда диван, а телевизор пришлось переместить на кухню, и включался он в основном, когда мы садились за стол.

– Нет, ты подойди, ты! – ответил мне голос мальчика, и следом за тем из его комнаты грянула музыка, звуки которой вмиг подняли меня из-за компьютера.

Это была моя музыка. Одна из тех композиций, что я записал на диск. Но как мальчик мог запустить его там? У него был обычный кассетный магнитофон со встроенным радиоприемником, который он, делая уроки, как правило, включал, настроившись на какую-нибудь станцию, скорее для звукового сопровождения своих занятий, чем слушая, – это, получается, меня крутило какое-то радио?

Я влетел в комнату, и Тинин сын из-за раскладной парты, за которой делал уроки, с улыбкой до ушей, понимая, что за весть принес мне, ткнул в гремевший рядом на табуретке «Panasonic» пальцем:

– Саня!

Я привернул звук и глянул на стрелку – что за волна. Изучая FM-диапазон, я научился с ходу определять, где какая станция, и сейчас увидел, что на эту станцию я диска не отдавал. Точнее, звонить-то звонил, предлагал, но они отказались, и если диск все же у них оказался, то помимо меня.

– Саня! – ликующе произнес мальчик, протягивая мне руку для поздравления.

Я не принял его руки.

– Подожди. – Мне не казалось, что можно отпустить вожжи и позволить себе праздник души. Все это выглядело довольно странно: чтобы вот так, без моего ведома. – А что объявляли? Как? – спросил я.

– Не знаю, – растерянно отозвался мальчик. – Я не слушал. Я просто услышал твое… и все.

Он вообще был славный мальчик, и я до сих пор испытываю угрызения совести, что, приручив, получается, бросил его. Смысл этих слов Экзюпери, что мы в ответе за тех, кого приручили, дошел до меня лишь тогда, когда мы расстались с Тиной, и как следствие, естественно, – с ним.

– Точно, совсем ничего не слышал? – зачем-то уточнил я.

– Точно, совсем, – как того и следовало ожидать, ответил мальчик.

Я слушал радио, узнавая знакомую до последнего шва изнанку своей записи, надеясь, что, может быть, в конце последуют какие-то комментарии, но нет: композиция закончилась, и тотчас пошел треп ведущего о чем-то, не имеющем к ней никакого отношения, а затем он объявил Газманова, и тот с эскадроном своих мыслей шальных поскакал неизвестно куда и неизвестно зачем.

Юные особы, что ждали меня в компьютере, чтобы с помощью правильных кремов сделать себя счастливыми, неизбежно получили отставку. Как они ни вопили о своих правах на меня, вернуться к ним сейчас я был не в силах. Под раздирающие душу стенания юных особ я свернул окно с ними в маленькую плашку внизу экрана – предпочтя их щебечущему обществу щетинистое общество музыкальных редакторов, обитавших у меня в записной книжке толпой довольно изрядных размеров.

– Что? – неординарно ответила мне телефонная трубка, когда я набрал нужный номер. И я тотчас вспомнил, что именно так же она отвечала, когда я звонил на эту радиостанцию, предлагая им мой диск, а значит, я попал куда следовало.

Объяснение вышло вязким и мутным. Человек на другом конце провода никак не мог понять, о чем речь, сердито одергивал меня и все время пытался прервать разговор; ничьей неизвестной музыки мы не передаем, повторял и повторял он мне в десятый раз, не могу я вас вспомнить, как вы звонили, никаких дисков со стороны я не брал, – пока, наконец, мне не пришло в голову напеть ему тему композиции, что прозвучала по радио.