Текст книги "Солнце сияло"

Уже несколько месяцев, как в Чечне возобновились военные действия, вновь по телевизору в новостях каждый день сообщали о боях, убитых, раненых, подбитой военной технике, и все это – на фоне отснятых чеченских кадров: тех самых обездвиженных бронетраспортеров, сгоревших машин, лежащих трупов.

– Посылают? – зачем-то уточнил я.

– Чего ж не поехать, – сказал Николай. – Денег подзаработаю. Командировка, военные действия – по-человечески хотя бы платят. Долг тебе верну.

Невольно я почувствовал в себе нечто, похожее на радостное довольство. Во-первых, потому, что высокомерие должника, которое послышалось мне в его голосе, оказалось отнюдь не моей выдумкой, а во-вторых, что же, с какой стати было мне отказываться от моих денег?

– Вернешь – не откажусь, – сказал я.

Как мы выступили, что за прием нам оказали – вспоминать все это неинтересно. Все это неважно; важно ведь то, что прорастает и дает плоды, а то, что умерло в земле или проблагоухало пустоцветом, – не просто несущественно, а изначально обречено на забвение. Выступили и выступили, о чем говорить. То, что произошло уже после самого выступления – вот что принесло плод, да еще такой увесистый, такой мясистый – хватило наесться всем, и до сих пор желудок еще не переварил его до конца.

– Потом, когда все закончится, подойдите к нам, – попросил меня Ловец перед выступлением. – Пусть ребята там все увозят, а вы останьтесь. Посидим вчетвером: мы и вы с Наташей.

Естественно, я не возражал. Мне и без того было до смерти любопытно, что это нынче за тип рядом с Ловцом. Я его про себя уже назвал ряженым. Он выглядел так, словно залетел в наши дни прямиком из какой-нибудь пьесы Островского про купцов первой гильдии. Высокий, фактури-стый, с изрядным животом, заключенным в красную жилетку со множеством мелконьких перламутровых пуговичек, в распахнутом черном костюме из льющегося блеском, какого-то атласного материала, со свежеподстриженной, свежеподбритой прихотливо-барочной формы бородкой, похожей на заботливо взращенный волосяной куст, но главное – выражение его румяно-свежего, из тех, про которые говорят «кровь с молоком», несколько обвисшего на щеках упитанного сорокалетнего лица: это было выражение полного, безграничного самодовольства, абсолютного самоупоения, ощущения такой денежной бездны под собой, которая саммортизирует все, что может произойти в жизни дурного. Никогда в жизни я не встречал до того людей с подобным выражением лица. И Ловец, которого я всегда знал как человека исключительной внутренней независимости, был в поведении с ним не то чтобы искателен и подобострастен, но проявлял ясно заметную предупредительность, и каждое слово и движение Ловца выдавало особую почтительность, которую он испытывал по отношению к этому типу из пьесы Островского.

– Кто это? – спросил я Ловца.

Он понял, о ком я. Мгновение, я видел, Ловец колебался, как мне ответить. Потом лицо его выразило решительность.

– Вы думаете, я денежный мешок, чтобы весь этот наш проект финансировать из собственного кармана? Это мой банкир. Без него я с места ничего бы не сдвинул. Все пока на его субсидировании. Кредитах, вернее. Прекрати он сейчас меня кредитовать – я разорен.

Вот когда мне все стало понятно. Почему Ловец придавал такое значение этому выступлению, почему хотел, чтобы была телекамера, лупили светом прожектора, летал над головами оператор на кране, придавая выступлению особый блеск и шарм. В какой-нибудь «Манхэттен» или «Бункер», где мы светились до того, этому ряженому было пойти не по чину, он мог заявиться только в какое-нибудь достойное место, которое соответствовало бы его положению, и вот это «заведение» было по нему. Ловец предъявлял тут товар, демонстрировал, на что ряженый откалывает деньги, – отчитывался перед ним. Отчитывался, не как иначе. По-другому не скажешь.

– Почему вдруг он должен прекратить вас кредитовать? – проговорил я.

– Да я тоже так думаю, – отозвался Ловец.

Нога, проворно забравшаяся мне под штанину и принявшаяся ходить по голени, лаская ее, пытаясь защемить кожу большим и указательным пальцами, была так неожиданна, что я не сразу сумел понять, что это значит. Я сидел за столом минут пятнадцать, подойдя к нему немного спустя после Долли-Наташи, мы с ней едва успели загрузить в себя по коктейлю, а Ловец с ряженым загружались ими уже добрые два часа – пока шло выступление – и возбужденно раскраснелись, налились тяжестью и стали медлительно-плавны движениями.

Нога была Долли-Наташи, чья еще. Она сидела, небрежно покручивая между пальцами высокий бокал с новой порцией коктейля, и взгляд ее был устремлен – нет, не на меня – на героя Островского. Ее ласка предназначалась не мне – ему. Если бы ей хотелось проделать что-то подобное со мной, она бы сделала это не здесь и не сейчас. У нее была для того тысяча и одна возможность раньше. Просто она ошиблась. Перепутала ноги. Мы сидели с нею напротив друг друга, а с ряженым бок о бок, ему нравилось вытягивать ноги, и мне тоже, мы с ним уже неоднократно сталкивались ими под столом, и сейчас, видимо, наши ноги тоже были там совсем рядом, – вот она их и перепутала.

Долли-Наташа смотрела на героя Островского, а он не реагировал на нее. Зато вперился в нее взглядом я – и она, почувствовав мой взгляд, поняла свою ошибку. Нога ее отдернулась, глаза испустили в меня испепеляющую молнию.

– Ты только не воображай себе ничего! – понятно лишь для нас двоих проговорила она.

Я пожал плечами:

– Не воображаю.

Но теперь я знал о ее намерении. И когда глаза ряженого удивленно и радостно замерли, замер он весь сам, превратившись в подобие соляного столба, а там его взгляд восхищенно устремился на нее, я понял, что нога ее, наконец, достигла правильной цели.

– Что? – спросила она ряженого с самым невинным видом – не знать, что делает ее нога под столом, ни за что не поймешь истинного смысла ее вопроса. А глаза Долли-Наташи, видел я, обещали этому герою Островского много больше, чем тайная подстольная ласка. Она его заманивала, завлекала – обольщала.

Вот так же, наверно, обольщала она и Ловца в Томске. Так же ножкой под столом, так же обещая взглядом, как сказал Вадик, свою шмоньку. А если и не совсем так, то как-нибудь похоже.

Надо заметить, у нее это получалось отменно. В ней не было и тени неуверенности в своей женской силе. Она подавала себя как какая-нибудь царица Савская. Как Клеопатра. Екатерина Вторая. Хотя я не был целью ее внимания, но и по мне пробежала волна невольного возбуждения. А ведь мы провели бок о бок несколько месяцев, виделись едва не каждый день – казалось бы, в ней не осталось для меня никакой тайны. В чем она, несомненно, была талантлива, так в этом – искусстве обольщения, вот уж точно.

Что я мог сделать? Что предпринять, чтобы защитить интересы друга, не предать его и не повредить ему в его отношениях с этим героем Островского?

Когда она спустя какое-то время встала и отправилась в туалет, немного погодя поднялся и я:

– Надо бы тоже прогуляться.

Я нес вахту около женской комнаты уединения, пока Долли-Наташа не появилась оттуда. Она появилась – и я набросился на нее:

– Ты что творишь, дура?!

Она сделала удивленное лицо:

– А что такое?

– Не разыгрывай из себя дурочку!

– Ты же сказал «дура». Дура дурочку разыгрывать не может.

Долли-Наташа попыталась обойти меня – я ей загородил дорогу.

– На кой черт тебе этот тип? Ты же сама себе все испортишь!

– Что я такое себе испорчу?

– Все! Ваши отношения с Сергеем. Свою карьеру. Перестанет он завтра деньги в твой проект вкладывать – и что будешь делать?

Долли-Наташа пожала плечами.

– А, какие у Сереги деньги! Вот если, как ты говоришь, этот тип перестанет завтра деньги давать, тогда точно: делай карьере ручкой.

– Да с какой стати он перестанет?

– А вдруг? Что мне, зависеть от его левой ноги?

– А ты бы хотела не от ноги?

В козьих глазах Долли-Наташи появилось то же испепеляющее злобное выражение, как за столом, когда она осознала, что ошиблась адресатом своей ласки.

– Вот именно, – процедила она, – не от ноги. Я сказала, что буду звездой, и буду.

– Да ты что, – медленно проговорил я, заранее не желая слышать ответа на свой вопрос и не видя возможности избежать его, не задать, – ты хочешь бросить Сергея, что ли?

– Посмотрим, – не замедлила она с ответом. – Тебя только все это не касается. Понял? Не лезь ни во что. Все равно ничего не изменишь. Разве только другу своему сделаешь хуже. Хочешь хуже – давай.

Какая Одри Хепбёрн! Никакой Одри Хепбёрн тут и не пахло. Это была жадная, тупая, гнусная коза!

Около нас возник охранник – в черном шерстяном костюме, белой сорочке, выглядывающей манжетами из рукавов ровно на два сантиметра, в черном галстуке-бабочке, с лицом не знающего сомнений робота из голливудского фантастического фильма.

– Господа артисты, все выяснения отношений – за стенами клуба. Иначе будем вынуждены вас удалить.

В голосе его была та же бесчувственность робота, не знающего никаких сомнений в отправлении своих обязанностей, что и в его облике.

– Видишь? – безмятежно развела руками Долли-Наташа. – Никаких выяснений. Внемли совету.

Около писсуара я провел такое количество времени, которого бы мне хватило, чтобы опорожнить десять мочевых пузырей. Мне уже давно ничего не требовалось, а я все стоял. Я решал для себя вопрос, говорить ли Ловцу, что мне открылось, или внять совету Долли-Наташи. Я решал то так, то эдак. Не говорить было подло, сказать – может быть, еще подлее. Мало ли какие у нее были намерения, но все могло произойти совсем не в соответствии с ними. Она бы осталась с Ловцом – а тут я со своей дружеской информацией…

Скорее всего, я решил тогда: будь как будет.

Я действительно не помню точно, что я решил. Но, вернувшись к столу, я ничего не сказал, а только залпом опрокинул в себя второй коктейль и довольно скоро уговорил третий. Я напился там, в этом «заведении». Что, как я уже поминал, случается со мной, в общем-то, не слишком часто. Вернее, просто редко. Я хотел забыться. Отключиться от всего. Кажется, я хотел снова стать маленьким. Не ребенком, нет – младенцем. И не младенцем – плодом в материнской утробе. И не рождаться.

Я говорю «кажется», потому что я напился так, что ничего больше не помню из той ночи; мне хотелось отключиться – и я это сумел. Вот что я только помню: как Ловец везет меня в лифте ко мне домой. Мы выходим из лифта, он достает у меня из кармана ключи открыть дверь, прислоняет к стене, чтобы я пока постоял, а я падаю. Он поднимает меня – я падаю снова.

– Что же вы, Саня, так напились! – с досадой говорит Ловец.

– А вот посмотрим, вы не напьетесь? – бормочу я, до краев переполненный такой любовью и благодарностью к нему – не выразить и не передать.

Глава девятнадцатая

История всегда творится начерно, набело она переписывается историками. У меня чувство, я додумался до этой истины сам, хотя не исключено, что она витала в воздухе и я ее просто оттуда выловил и присвоил. Однако если это и так, я все равно не отказываюсь от нее и полагаю своей. Уж очень остро во мне ощущение разницы между тем, что было в реальности, и тем, что получается в моем изложении. Скрадываются нюансы, целые пласты важных событий отлетают прочь, как щепки при ударе топора по дереву – все спрямляется, обкарнывается, прореживается. История, воссозданная историком, так же отличается от реальной, как лесная ель от новогодней украшенной елки в доме. Но невозможно ради встречи Нового года возводить жилище вокруг лесной ели; приходится рубить ее – и везти в гнездо, в котором живешь и в котором тебе жить дальше.

Спустя два с небольшим месяца после выступления в «заведении», в теплый апрельский день – из тех, когда лето уже дышит весне в затылок, солнце обжигает, а от земли еще бьет холодом, и это наполняет воздух особой возбуждающей свежестью, – мы шли с Ловцом вертелом Москвы от его магазина к Арбатской площади. Вернее, бывшего его магазина. Витрины уже были пусты, затянуты серым холстом с надписью по диагонали «Ремонт», пусты были полки стеллажей и витрины прилавков внутри – все отдано за бесценок оптовикам, – а на втором этаже рабочие заканчивали разбирать студию: отдирали звукоизоляцию, рушили стены, снимали стойки – приводили зал в исконный вид. Еще несколько дней, и Ловец оставлял помещение. Он за тем и позвал меня: зайти попрощаться. Он понимал, что для меня значила его студия. Конечно, для него самого она тоже кое-что значила, да плюс еще он терял магазин и вообще все свои «квадратные метры», – но мне остается это только отметить.

Похоже, он полагал, что мы посидим у него в кабинете, как то бывало, выпьем «Хенесси» или «Отара» – покайфуем напоследок, но едва я увидел весь этот разор, это унижающее свидетельство нашего поражения, все во мне тотчас восстало против такой противоестественной попытки кайфа на пепелище. Как только он сам мог обитать здесь, среди дымящихся развалин? Хотя, впрочем, выбора у него не было. Прогуляемся лучше, предложил я. Что ж, пожалуй, с неожиданной готовностью согласился он.

На улице Ловец, только мы сошли с крыльца, остановился, поднял лицо вверх, к небу, и мгновение стоял так. Мне показалось, у него даже были закрыты глаза. Потом он стронул себя с места, и мы двинулись.

– Я, ты знаешь, – сказал он, держа руки в карманах куртки сжатыми в кулаки, отчего карманы у него топырились в стороны двумя буграми, – я тут пару дней назад документы на эмиграцию подал. В Канаду.

– Да ты что! – вырвалось у меня. – Ты это всерьез? Мы с ним теперь были на ты, и церемонность, с которой он держал себя со мной прежде, тоже исчезла. Это странным образом произошло само собой – вскоре, как посыпался его бизнес. Для чего, стыдно сказать, оказалось достаточно движения женской ножки. Правда, под столом. Но тем не менее.

– Всерьез, конечно, – отозвался на мой вопрос Ловец. – Я не всерьез не делаю ничего.

Это было точно, мне это было известно; он вообще был удивительно основательным человеком. Надежным и основательным. Потерпеть фиаско при такой основательности. Мне это до сих пор казалось невероятным.

– С чего вдруг? – сорвалось у меня с языка.

Как будто я не понимал – с чего. Хотя вернее будет сказать так: понимая, не понимал. Все же это был не просто решительный шаг – на него-то он был способен. Но ведь это означало как бы родиться заново. В середине жизни. А может быть, уже и зайдя за ее середину. Кто там знает.

– А не могу я здесь больше, – сказал Ловец. – Нахлебался, ты себе представить не можешь. Все, у меня печень больше эту отраву не перерабатывает. У меня отторжение. Интоксикация. Идиосинкразия. Ведь почему меня этот ряженый, как ты говоришь, сумел разорить? Потому что все подпольно, со связанными руками, закон – право сильного. Захотел пустить меня по миру – и пустил. А я и не пикни при этом. Нет, ты себе представить не можешь.

Тут он ошибался. Я представлял. И более чем отлично. Стас с далекого кладбища на окраине родного Саратова, приподнявшись в своем запаянном цинковом гробу, приветственно помахал мне рукой: «Эге-ей!» Но что за смысл был убеждать Ловца в том, в чем не было никакой надобности? Я только спросил – этот вопрос мучил меня все время, и я никак не мог отделаться от него:

– Так что же ты, совсем ничего не в состоянии был сделать? Совсем никак нельзя было побороться?

Ловец пожал плечами:

– Можно было. Но где бы я сейчас был, объяснить? На нарах, в лучшем случае.

– Какая же она оказалась сука, – не удержался я.

Ловец помолчал. Молчание его длилось так долго – я уже думал, он ничего не ответит. Но он ответил:

– Сука. Конечно. Но я иногда, знаешь, думаю: а вот приползи она ко мне обратно, что, принял бы? И, знаешь, не уверен, что послал бы ее куда подальше. Не уверен!

Она его предала, продала, стала причиной его разорения, а он был не уверен.

– И что ты там будешь делать, в Канаде? – спросил я, чтобы уйти от темы, которая, несомненно, была ему и тяжела, и неприятна, и от которой он, так же несомненно, не мог никуда деться внутри себя, беспрестанно возвращаясь и возвращаясь к ней мыслями, как вновь и вновь, в десятый и сотый раз возвращается невольно рука к нестерпимо зудящей корочке на ране, расчесывая и сдирая ее. – Ты кто вообще по образованию?

– Инженер-путеец. Но я на диплом не рассчитываю. Я готов начать с самого низу. У меня один знакомый лет пять назад туда же, в Канаду дернул. Сначала мороженым торговал. Просто на улице. С тележкой ездил. Потом в этой фирме какое-то положение занял. И все выше, выше. А теперь и сам хозяин. Владелец ресторана. Небольшого, но все же.

Его рассказ о знакомом произвел на меня впечатление, совершенно противоположное тому, на которое он рассчитывал.

– И что, стоило уезжать, чтобы где-то там, на другой стороне глобуса, владеть рестораном?

Ловец приостановился. Рука его вылетела из кармана и с какою-то итальянской экспрессией взметнулась вверх в жесте большой мечты.

– Хозяином быть, хозяином! – со страстью проговорил он. – Разницу улавливаешь? Он там хозяин так хозяин, а я здесь кто?

– Кто?

– А даже если хозяин, то все равно не хозяин. А чей-нибудь раб. Непременно.

Ловец снова опустил руку в карман, и наша прогулка вертелом Москвы в направлении Арбатской площади продолжилась.

Теперь я понял Ловца, и мне расхотелось терзать его своими расспросами дальше. Но еще на один вопрос мне все же хотелось бы получить ответ.

– А если начать все сначала здесь? Об этом ты думал?

Он искоса глянул на меня – словно удивившись – и усмехнулся:

– А ты это всерьез?

– Всерьез, – подтвердил я.

– Нет, – сказал он, – ничего не удастся. Не начало девяностых. Все уже расхватано. Кто не урвал – тот уже ни с чем. Кто потерял – катись и не путайся под ногами. Вот, это, значит, про меня. Ладно, удалось кое-что спасти, не совсем с голой задницей полечу на другую сторону глобуса. Могло быть и хуже.

В этот момент один из гребущих нам навстречу валкой походкой двоих быков, что во множестве в любое время суток шатаются по Арбату, проходя мимо, чувствительно толкнул меня плечом. Должно быть, на лице у меня выразилось не слишком доброе чувство, и Ловец, не заметивший впечатляющего толчка, заметил мою гримасу. И, видимо, расшифровал ее как некий укор в свой адрес за похвальбу удачным приземлением после жестокого падения, потому что прервал сам себя и спросил:

– А что у тебя с рекламным агентством?

– С рекламным агентством? – До меня не сразу дошло, о каком рекламном агентстве он спрашивает.

– Ну, можешь ты вернуться туда?

– Куда?

– Ну как. Ты все же один из совладельцев. Погулял-погулял – и снова к рулю.

– А! Снова к рулю. – Мне, наконец, стало ясно, и какое агентство он имеет в виду, и чем вызван его вопрос. – Нет, у меня там уже ни руля, ни судна. Мне там уже ничего не принадлежит. Чужая собственность.

Конечно же, как только ряженый наехал на Ловца и стал общипывать его, так что от Ловца полетели пух и перья, я тут же бросился к Лёне Финько с покаянием. Каяться было в чем. Последние месяцы работы с Ловцом я не только не появлялся в агентстве, но даже ни разу не позвонил Лёне. Как, впрочем, не звонил и он мне.

Была причина не звонить ему у меня, была и причина не звонить ему мне. Он все переоформил на себя. И хотя сидел все в том же полуподвальчике, что я нашел в свою пору, этот полуподвальчик не имел ко мне уже никакого отношения. Как и само агентство. Конечно, мои подписи на всех документах по ликвидации прежней конторы были подделаны, но что же я, должен был затевать с ним судебную тяжбу? Чтоб провалиться в нее, как в болото, и утонуть там?

Леня прекрасно понимал, что ни в какую тяжбу я не полезу. Но он еще и отказал мне в любой работе. В любой форме сотрудничества. Ему хотелось душевного комфорта, спокойной совести – довольства жизнью, а я бы, появляясь в агентстве, мозолил ему глаза, был бы постоянной укоризной, будил в нем чувство вины.

– Извини, не мог и предположить, что у тебя там такой поворот, – сказал Ловец, когда я в нескольких словах объяснил ему, что у меня произошло с агентством.

– Нормальный поворот, – ответил ему я.

– И у тебя что, никакого заработка сейчас? – через паузу спросил Ловец.

– Практически, – так же через паузу, мгновенно просчитав в уме варианты, как ловчее уйти от прямого ответа, и не сумев придумать ничего гениального, отозвался я.

– А, черт, – проговорил Ловец. – Я все о себе, а ведь и ты залетел изрядно. Извини еще раз.

– Я еще у тебя и в должниках, – сказал я.

– Брось. Вот это брось. – Он вновь достал руку из кармана и отрицательным жестом поводил ею перед собой. Похоже, у него за это время появилась привычка, подкрепляя свои слова, жестикулировать, и довольно экспрессивно, чего я прежде в нем не замечал. – Мне как раз с тобой и об этом поговорить хотелось. Не знаю, кто кому должен. Может быть, на самом деле, я тебе. Так что давай, есть предложение: по нулям.

Когда вам скащивают долг, а вам на самом деле и нечем его отдавать, вы будете отказываться? Я принял предложение Ловца. Правда, несколько поколебавшись. Но, с другой стороны, он все же остался не совсем с голой задницей. А я был с голой. Абсолютно голой.

– Хорошо, – сказал я. – Сочтемся славою.

Ловец хмыкнул:

– Славою? Ну, насчет себя сомневаюсь. В деревню, к тетке, в глушь, в Канаду.

Так, разговаривая, мы дошли до здания бывшего родильного дома имени Грауэрмана, выпиравшего на проезжую часть из общего ряда домов подобно кривому зубу во рту. Бывший родильный дом щерился на улицу множеством разномастных дверей, предлагая отовариться лучшими лекарствами мира в двухуровневой аптеке, приобрести эксклюзивные ювелирные украшения, поменять доллары на рубли или рубли на доллары, узенький тротуарчик, отделенный от проносящихся рядом машин проржавелой железной трубой, вывел нас к боковой стене «Праги», еще несколько метров вдоль нее – и глазу открылся весь простор площади: сарай кинотеатра «Художественный» за дорогой, чей унылый фасад был закрыт громадными щитами рисованной цветной рекламы, похожая на печатный пряник, неожиданного красного цвета станция метро «Арбатская» справа от него, квадратные горы белых «пентагоновских» зданий за ними, каменная фигура Гоголя на пьедестале в створе бульвара в дальнем правом краю.

Мы пересекли перед носом у заворачивающих машин дорогу и оказались у спуска в переход, кишевший и здесь, на ступенях, и в полумраке подземной площадки уличными художниками, сидевшими перед своими мольбертами на раскладных стульях, панкующей детворой с радужными хохлами на головах, в кожаной одежде, простроченной белыми металлическими заклепками, бедно одетыми попрошайками, застывшими в одинаковых согбенных позах с требовательно протянутыми вперед и заведенно трясущимися руками. У мощных чугунных перил, огораживающих тротуар от обрыва в туннель, по которому навстречу друг другу иг-рушечно неслись бликующие потоки машин, мы остановились. Маршрут нашей прогулки, упершись в станцию метро, естественным образом исчерпал себя.

– И что ты сейчас собираешься делать? – спросил меня Ловец.

Это был вопрос так вопрос. Я пожал плечами. У меня не было ответа. Ни для него, ни для себя.

– Поживем, – неопределенно протянул я. И решил отделаться шуткой: – Вот нового президента избрали. Теперь все по-новому станет.

Вместо стремительно дряхлевшего героя 1991 года президентом совсем недавно был избран назначенный Ельциным себе в преемники бывший глава спецслужб, и все вокруг связывали с ним какие-то особые надежды на изменения.

– А ты его избирать-то ходил? – спросил Ловец.

– Нет, – признался я. – А ты?

– И я нет, – сказал Ловец. – Ты нет, да я нет, а говоришь, все по-новому станет. – Он взял меня за локоть, заставляя развернуться, чтобы мы оказались глаза в глаза. – Давай вместе со мной в Канаду. Вдвоем веселее. Да во всех смыслах легче.

– И что мне там делать? – спросил теперь я. – Мороженым торговать?

– Почему обязательно мороженым? Можно, конечно, и мороженым. Но это для начала, пока не осмотришься.

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал я. – Ни мороженым, ни чем еще. Я на всю жизнь наторговался. Больше не хочу. Ни здесь, ни в Канаде. Ни где еще.

– Да это для начала! – воскликнул Ловец. – А там, осмотришься – все что угодно!

Я снова отрицательно покачал головой. Я не мог это объяснить, но мне даже не хотелось думать ни о какой эмиграции.

– Нет, не хочу, – сказал я.

– А чего же ты хочешь? – вопросил меня Ловец. – Чего ты хочешь, того в нашем отечестве никогда не будет!

– А откуда ты знаешь, чего я хочу? – перебил я Ловца.

– Да? – он как споткнулся. – Думаешь, не знаю? Мне казалось, что знаю.

– Знать бы мне самому, чего я хочу, – похмыкал я, сбивая этим похмыкиванием возможную патетику своих слов.

– По-моему, свободы ты всегда хотел, так? – не вполне уверенно проговорил Ловец.

Я согласился:

– Вроде того.

– Ну так?! – снова воскликнул Ловец.

Но я, так получилось, не делился с ним теми мыслями, к которым пришел в месяцы после дефолта 1998 года, учреждая рекламное агентство, а сейчас мы оба были не в той кондиции, чтобы заводить разговор об этом. А как я мог объясниться с ним, если он не имел понятия, что я уяснил для себя о сущности свободы?

– Свобода нас встретит радостно у входа, – сказал я, откровенно уходя от ответа.

Кажется, Ловец на меня тогда обиделся. Я прочитал это по его глазам. Но сказать он ничего не сказал. Он протянул мне руку:

– Ладно, пока суд да дело. В Канаду сейчас проще всего, но тоже нужно ждать. Три, четыре месяца, может, полгода. Поговорим еще. Вдруг передумаешь.

– Да, а вдруг? – пожимая его руку, отозвался я.

Помню, мне было отчаянно неуютно от той ноты, что неожиданно, и по моей вине, прозвучала в нашем разговоре с Ловцом при прощании. И, уже спустившись в переход, на две или три ступени, я поднялся обратно вверх и отыскал Ловца в толпе взглядом. Он не успел уйти далеко, и я легко обнаружил его фигуру. Так я и смотрел ему в спину, пока он не заслонился другими людьми, вынырнул из толпы раз, другой – и пропал окончательно.

Звонок мобильного прозвучал, когда я повернулся, чтобы спускаться в переход вновь. С год назад сотовая связь резко подешевела, и мобильные телефоны стали распространяться по Москве подобно лесному пожару; с чем я задержался – это с приобретением мобильного, но все же он появился и у меня.

– Алё, – сказал я, вытащив телефон из кармана.

Голос, прозвучавший в трубке, заставил меня вздрогнуть. Это была Долли-Наташа. Вот прямо сейчас, когда мы только что расстались с Ловцом!

– Ты что, Саня, молчишь? Не узнаешь меня? – рассыпала благостный смешок Долли-Наташа.

– Да нет, узнаю, – сказал я.

– А что же тогда тратишь мобильное время на ненужные объяснения? Надо встретиться. Давай подъезжай. Диктую свой адрес. Запоминай.

Она говорила так, словно была уверена, что я тотчас же побегу к ней. Словно это не подлежало никакому сомнению. Вот подхвачусь – и помчусь.

– Что мне у тебя делать? – довольно грубо проговорил я. – Нечего мне у тебя делать. У меня никаких интересов к тебе.

– Да? – все с этим же благостным смешком произнесла она. – А чьи песни я пою? Чью музыку мой ансамбль исполняет?

Не знаю, могу лишь предполагать, почему Ловец был вынужден пойти на такое, но права на записанный им диск перешли к ряженому, и получилось, вместе с этими правами перешло к нему и право на все мои вещи, что звучали на диске.

– Какой такой твой ансамбль? – спросил я Долли-Наташу.

– Мой. Все тот же. С которым я и до этого выступала.

Не скажу, что меня оглушило ее известие, – это было бы несомненным преувеличением. Но что-то вроде некоторого шока я испытал.

– Что, неужели и Вадик с тобой?

– А вот послушай, – прожурчал смешок Долли-Наташи, последовала недолгая пауза, и радиоволны принесли мне голос Вадика:

– Саня, привет!

Что ж, я уже был готов услышать его.

– Привет, – сказал я.

– Ну так что, Сань? – вопросил Вадик.

– Что «что»? – переспросил я.

– Присоединяешься к нам? Наташка позвонила: давайте работать, как работали. Ребята подумали – ну, а что нам, нам не все равно, кто спонсирует? Главное – группа. Сколько сил положено, столько наработано. Преступление – взять и развалиться.

Он умолк, я тоже молчал, стоя у перил, у которых несколько минут назад мы стояли с Ловцом, смотрел на выхлестывающий из туннеля поток машин справа и вливающийся слева, и так это все было похоже на движение детских игрушечных машинок, что и наш телефонный разговор казался каким-то ненастоящим, игрушечным.

Но все это было взаправду. Все по-настоящему.

– Сань! Чего молчишь? – позвал меня в трубке Вадик. – Твой мобильный, твои деньги горят. Или денег много?

– Денег навалом, – сказал я.

– Ладно, брось: навалом! – отмахнулся от моего оптимизма Вадик. – Давай подъезжай, обсудим все. Что тебе, не все равно, кто спонсирует? Главное, твоя музыка будет играться, новый диск запузырим. Вон на тот, что склепали, какие отклики!

Меня будто взволокло на дыбу от этих его слов об откликах. Нет, разумеется, я не знаю, как оно – на дыбе, но представляя себе, как оно может быть, думаю, вот именно такой болью, только физической, человека и раздирало на ней. Вадик понимал, как меня зацепить. Конечно, большая часть откликов была оплачена, и, соответственно, грош им была цена, но попадались среди них и те, что писались не за деньги – они так и выделялись на фоне купленных, – и вот в этих-то, бесплатных, которым точно не было цены, диску выставлялся такой балл – только мечтать. Причем балл этот выставлялся именно мне, не Долли-Наташе. В одном даже довольно двусмысленно говорилось, что с такой музыкой голос певицы уже не играет существенной роли. Правда, в другом меня сравнивали с Бочаргиным, каким он заявил себя в последнем альбоме, но тут уже оставалось только стиснуть зубы.

– Дай мне Наташку, – потребовал я у Вадика.

– Так что, Сань? – снова вопросил Вадик.

– Дай трубку Наташке! – рявкнул я на него.

– Слушаю, – прожурчала веселым весенним ручейком Долли-Наташа мне в ухо.

– Забудем друг о друге, – сказал я. – На веки вечные. Все. Живи.

– Подожди-подожди! – остановила она меня. – Ты что, хранишь верность Ловцу? Это смешно. Он, я знаю, вообще собирается эмигрировать. Ему твоя верность до фени. На фиг он тебе?

– Живи, – повторил я. – Все. Не звони сама и Вадика тоже не подсылай.

– Ну и дурак! – услышал я еще, нажимая на кнопку разъединения.

Я постоял мгновение с умолкшей трубкой в руках и, прежде чем отправить в карман, отключил ее вообще.

Пара металлически-кожаных панков, и он, и она – оба обритых наголо, поднявшись из перехода, направились прямиком ко мне, и парень, подойдя, попросил закурить.

– К сожалению, – развел я руками.

– Что, не куришь, что ли, вообще? – спросила девушка.