Текст книги "Солнце сияло"
Автор книги: Анатолий Курчаткин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Глава одиннадцатая
Как-то, когда мы сидели с Ловцом в его офисе, мы вдруг заговорили с ним о хрупкости цивилизации. В принципе, тут не было ничего необычного, что мы заговорили об этом, мы с ним часто сидели так и разговаривали – обо всем на свете, что попадет на язык, мы чувствовали друг в друге достойных собеседников, – и почему нам было не распечатать такой темы? Но тот разговор запомнился мне особенно. Возможно, потому, что он задел во мне некое дремавшее чувство – и оно пробудилось.
Не помню, кто из нас что говорил, во мне отложилось общее впечатление от разговора, его содержание, смысл, без разделения на фракции, словно то был не диалог, а монолог. Цивилизация – это беспрерывная цепь учительства и ученичества, к такому заключению пришли мы с Ловцом. Прерви ее – и возвращение к образу жизни троглодитов гарантировано. Вот представить себе, что утеряно умение варить металлы. Ну, по какой-то причине в старшем поколении не осталось никого, кто бы мог передать это умение молодым. И что? Пусть даже все компьютерные технологии сохранены, специалистов-компьютерщиков в избытке, производственные мощности по изготовлению компьютеров в полном порядке, – что толку? Без металла наша компьютерная цивилизация – ноль, ничто, черная дыра. Возврат к каменным топорам. И то же можно сказать о врачевании, фармакологии, самолетостроении. да даже каком-нибудь сыроварении и колбасном производстве! Любое наработанное умение требует передачи из рук в руки, из рук в руки, из рук в руки. Общество, которое не умеет учить и не стремится учиться, обречено. Оно выпадет из цивилизации через леность и невежество, как в прореху. Печально жить в таком обществе.
Парадоксальным образом от этой мысли о цивилизации как отлаженной системе учительства и ученичества мы пришли к положению об абсолютной ценности человеческой жизни. Иначе говоря, ее со-равности самой Вселенной. Вероятней всего, так получилось, потому что в нашем разговоре возникла атомная война. Которая вот уж точно – путь в пещеры. Общество, где жизнь человека не имеет высшей ценности и убийство – обыденность, это общество – такая же угроза цивилизации, как обрыв цепи «учительство – ученичество». Аромат смерти, витающий в воздухе, обессиливает человека, как принятый яд, превращая его в подобие растения. Растения же не способны создавать цивилизаций. Может быть, они и думают, как полагают сейчас некоторые ученые, но, несомненно, только о том, как лучше превратить свет солнца в кровь хлорофилла.
Этот наш разговор с Ловцом происходил много позднее того времени, о котором я сейчас рассказываю, но потом я часто вспоминал его в связи с теми событиями, что обрушились на меня вскоре после того, как я сделал клип нефтедолларовой девушки.
Тогда, летом 1994 года, сознанию еще не были привычны известия о заказных убийствах, как это станет чуть погодя. Даже убийство Димы Холодова из «Московского комсомольца», а там и первомартовское убийство Влада Листьева в 1995-м еще были восприняты как катастрофа, как нечто запредельное, немыслимое и, в общем, случайное. Того, что это закономерность, не ощущал еще никто. Или мало кто. Во всяком случае, о себе я точно могу сказать: не ощущал.
Убийство Листьева, кстати, я воспринял достаточно лично. Не только потому, что объединяющее пространство Стакана делало его происшедшим словно бы рядом с тобой и тебя как бы даже опахнуло жарким ветерком от пролетевшей пули. Я с Листьевым, когда он стал главой одного из каналов, связывал некоторые надежды. Я собирался подойти к нему и попросить работу. Я ждал лишь, чтобы побольше прошло времени после моего изгнания, чтобы горбачевский скандал выдохся, потерял остроту, ушел в прошлое. Листьев знал меня по своей программе, я у него бывал на ней, выступал, а после моего изгнания, когда мы случайно пересеклись, я увидел в его глазах тот особый интерес, который, почувствовал я, позволял мне надеяться.
Впрочем, летом 1994-го и Дима Холодов, и Влад Листьев были еще живы, и убийство, вошедшее в мою жизнь, не имело ни к одному из них отношения. Но уж и было оно для меня личным так личным. Личным настолько, что больше некуда. Хотя и не представлявшим никакого общественного интереса, так что сообщение о нем не попало ни в какие выпуски новостей, не было напечатано ни в одной газете.
О нем никто нигде не говорил – я о нем и не знал. Лёня Финько пока глухо молчал, не делая мне никаких предложений, и я занимался тем, что устраивал снятый мной клип по разным программам, получая за каждый эфир от нефтедолларовой девушки оговоренную сумму. Куда-то торопиться, как это было всю весну и первую половину лета, гнать с работой к назначенному сроку, бодрствовать двое суток подряд и вновь вскакивать, поспав четыре часа, – ничего такого не требовалось, и уменя сложился расслабленно-сибаритский образ существования. Я вставал к двенадцати часам дня, к трем доезжал до Стакана и потом болтался там с этажа на этаж или сидел в буфете, ожидая и ловя нужных людей. На клип спонсор девушки не пожался, а на эфиры отпускал ей американских президентов весьма скупо (или скупердяй-ничала она), за те деньги, что она платила, брать к себе клип никто не хотел, из десяти разговоров успехом увенчивался один – КПД моего бизнеса был близок к паровозному.
Эта моя ленивая барская жизнь в один прекрасный день была прервана звонком в дверь. Я только проснулся и еще лежал в постели, глядя в окно на небо и пытаясь определить по нему, что за день стоит и как, соответственно, одеваться. Звонок в моих планах на предстоящий день предусмотрен не был.
Меня автоматически подкинуло с дивана, и я босиком, в одних трусах заспешил в прихожую открывать. Задуматься о том, зачем мне спешить и кто вообще может мне звонить в дверь, – этого я даже не успел. В голове у меня было просторно и чисто – ни единой мысли.
В наказание за то, что у меня было там так просторно и чисто, я по голове и получил. Едва успев открыть дверь. В лоб около виска – с одной стороны, с другой, отлетев с порога обратно в прихожую, вообще мигом перестав что-либо соображать и полуослепнув. Хотя то, что в распахнутую дверь стремительными тенями ворвались двое, – это я уловил. Одна из теней метнулась в глубь квартиры, другая ловко взяла мою руку в захват и, заставив меня с криком прокрутиться на месте, так же ловко завернула мне ее за спину. Тень, метнувшаяся в комнату, пролетела на кухню, сунулась в санузел, захлопнула дверь и сгустилась в человеческую фигуру в прихожей около нас.
– Один! – сказала она.
В глазах у меня понемногу прояснялось. Вот тебе на, пришла в голову первая мысль. Я боялся, не наврежу ли себе, таская весной камеру как оператор, а тут, не согрешив, заново получить отслоение сетчатки!
– Что вам надо? Вы кто? – прохрипел я.
Потом, задним числом вспоминая этот момент, я буду поражен тривиальностью своего вопроса. Не мог спросить что-нибудь пооригинальнее.
– Сейчас узнаешь кто, – было мне ответом.
Тот, что заворачивал назад руку, толкнул меня в комнату, второй вошел следом за нами, что-то металлически пробренчало за спиной, другую руку мне тоже завернули, и я, не успев ничего осознать, оказался в наручниках.
Фактор внезапности – великая вещь: меня в этот момент можно было показывать в цирке – распилить пополам пилой, причем без всяких зеркал, вполне по-настоящему: я бы ничего не почувствовал. Настолько я был оглушен.
– Вы что? Вы кто? – только и сумел я вопросить еще раз.
– Садись! – толкнули меня теперь к дивану.
В конце концов, потянув паузу минут в десять, пошастав по квартире еще, покопавшись в кассетах и несколько просмотрев, мои посетители представились. Это не были грабители. Наоборот. Это были следователи из милиции. С чем я себя, получив от них сведения и даже взглянув на какое-то удостоверение, сунутое мне быстрым движением под нос, и поздравил.
– И чем, собственно, обязан? – постарался я произнести со всем доступным мне в этот момент достоинством.
– А не понимаешь? – В голосе спросившего прозвучали сардонические нотки.
– Капец на холодец. Добегался молодец, – добавил другой. Его голосом провещала сама высшая справедливость. – За грехи надо отвечать.
Не скажу, что у меня не екнула селезенка. Екнула, и еще как. Я не был безгрешен, вот уж точно. Грешен, и еще как. Все платы по клипу шли черным налом, черным налом я платил сейчас за эфиры, да и до этого, во что ни сунься – черный нал, сплошной черный нал, уклонение от налогов, нарушение закона!
Но все же я, отвечая этим сардоническим голосам справедливости, постарался, чтобы в моем собственном голосе прозвучало негодование глубоко оскорбленного законопослушного гражданина:
– Я бы хотел получить ответ, чем обязан!
Мои непрошеные гости со значением переглянулись. Потом один поставил ногу на диван рядом со мной и завязал распустившийся шнурок. На свежей, только вчера застеленной мною простыне рельефно отпечатался след его ботинка.
– Давай в отделение пацана, – сказал он напарнику. – Посидит в обезьяннике – мозги ему прочистит.
То, что они не имели права врываться ко мне, тем более бить и тащить в отделение, мне тогда даже не пришло в голову. Впрочем, если бы пришло, что бы от того изменилось? Ну, я заартачился бы, отказался с ними поехать – и что? Что ты можешь в наручниках. И ладно, что я бы нигде никому ничего не доказал, но ведь еще же эта моя сетчатка! Я прямо взвывал про себя, вспоминая о ней.
Они провели меня со скованными за спиной руками к замызганным (кстати, почему машины у милиции всегда будто в коросте?) бело-голубым «Жигулям» на виду у всего полдневного летнего двора. Пенсионеров сидело кругом – как воробьев, гуляли с детьми молодые матери, паслась повсюду, убивая каникулярное время, пацанва всех возрастов, хлестко стучала об асфальт скакалка девочек – и все мгновенно вперились в меня, как в телевизионный экран, представляющий крутой криминальный сюжет. Зрелище было того достойно.
– Преступника поймали! Бандита задержали! В нашем доме жил! – слышал я за спиной восторженную перекличку пацанвы.
В обезьяннике – зарешеченной камере на виду у дежурного милиционера в отделении – я просидел до следующего утра. Утром все те же типы, что накануне ворвались ко мне в квартиру, вызвали меня на допрос.
– Ну что, поумнел? Будем колоться? – сразу же загремел на меня тот, что вчера зашнуровывал ботинок на моей простыне.
Тут, в гнусно выкрашенной блеклой салатовой краской убогой канцелярской комнатке на втором этаже районного отделения милиции, где все напоминало об оставленной мной два года назад казарме, я и узнал о Стасе.
Машина с ним и бывшим милицейским подполковником Федей была обнаружена во дворе того большого арбатского дома, на первом этаже которого тогда еще находился магазин «Диета», – в родном районе, где мы со Стасом облазили каждый угол. И он, и Федя были убиты пистолетным выстрелом в голову. Только если Федю убили, как белку, – выстрелом в глаз, то Стасу пуля вошла в висок. Похоже, сначала свою пулю получил Федя, а там и Стас. Федя сидел на заднем сиденье, Стас впереди, на водительском. Видимо, за то время, что мы не общались, он получил права, и Федя доверил ему водить свою «Вольво». Почему они оказались в этом дворе, что их привело туда, когда они ехали совсем в другое место, – это все было неизвестно. Известно было другое: они имели при себе восемьдесят тысяч долларов. Которые и должны были отвезти в это другое место. Восемь пачек по десять тысяч в полиэтиленовом пакете из «Айриш хауза». Не иначе как предоставленном Стасом. Восемь пачек по десять тысяч, которые исчезли вместе с пакетом. «Вольво» Феди стояла и стояла во дворе, нелепо заехав на детскую площадку, разгневанные бабушки решились, наконец, попросить обнаглевших крутых переставить машину, постучали в непроницаемое маренговое окно, постучали еще, потянули за ручку дверцы, – и то, что они увидели, заставило их броситься звонить в милицию.
А я показался следователям перспективным объектом «для разработки», потому что в записной книжке Стаса мое имя с моими координатами было обведено много раз, отмечено разными значками и в том числе знаком смерти в виде креста.
Никаких своих координат, ни телефона, ни адреса, Стасу я не давал, он, несомненно, взял их у Ульяна с Ниной. И видимо, неоднократно сидел над ними – а иначе отчего вдруг они оказались испещрены всеми этими знаками. Может быть, собирался и позвонить. Но так и не позвонил.
Увидевшись с Ульяном и Ниной, я спрошу их, почему они, узнав о Стасе, ни о чем мне не сообщили. Оказывается, им запретили сообщать об этом кому бы то ни было следователи. Дабы, как они сказали, никого не спугнуть. Что, по-моему, было верхом идиотизма. Кто заказал убийство и совершил его, те о нем и знали, и понимали, что оно будет расследоваться. Как их можно было спугнуть?
Следуя своей логике, следователи заявились ко мне, даже не расспросив Ульяна и Нину, кто я такой. Фактор внезапности был мил их сердцу, сукины они дети!
Не знаю, это ли называется истерикой, что случилось со мной, когда они, наконец, сообщили мне о Стасе. Я орал на них так, что посадил связки основательнее, чем тогда, со Стасом в метро на станции «Щербаковская-Алексеевская», и потом дня три мог разговаривать только шепотом. Типы, ворвавшиеся ко мне в квартиру, слушали мой крик и переглядывались, не предпринимая попыток остановить меня. Они давали мне выкричаться. Похоже, подобное было привычно в этих стенах. Я был не первый такой.
Да они уже и сами все поняли насчет меня. Они дали мне выкричаться, и тот, что оставил след своего ботинка на моей простыне, сказал, как бы внутренне потягиваясь:
– Ну ладно, чего там. Ну, посидел день да ночь. Опыт приобрел. Не помешает в нашей жизни. Зато, видишь, мы копаем. Землю роем!
Они рыли землю, потому что Федя сам был прежде с погонами. Потому что всю предыдущую жизнь он провел среди них. Он был своим. Они чувствовали, что вдарило рядом с ними. Они рыли землю, защищая себя.
Это я им и сказал, не думая о последствиях. И сказал все, что считал нужным сказать о Феде. Дав им в конце совет:
– Вы ищите, кому они деньги везли! Кто об этом знал!
– Ты нас не учи, – лениво отозвался второй тип. – Тут без тебя не знают, что делать.
Они мне простили мою горячность. Все же человек был не в себе.
Впрочем, не вполне простили:
– А то займемся тобой, как ты там клипы снимаешь! – вдогонку напарнику добавил тот, что оставил след своего ботинка.
Труп Стаса в Саратов мы повезли вместе с Ульяном. В поезде по дороге туда мы пили. Не знаю, как Ульян, а я в Саратове опять пил, все два дня, что мы провели там, – чтобы не вязать лыка и не разговаривать со Стасовыми родителями. О впечатлении, какое произведу на них, я не думал. Теперь для них не имело никакого значения, что за друзья были у их сына.
В поезде, несшем нас с Ульяном обратно в Москву, мы разговаривали. Так, как не говорили тысячу лет – с той поры, когда мы жили со Стасом у них с Ниной самые первые дни. Потом нам стало не до душевных бесед. Я имею в виду, нам со Стасом. И не только потому, что не хватало времени. Это был эгоизм молодых зверей, вырвавшихся на волю из тесноты вольера и жадно хавающих жизнь всей пастью; что нам было до чужих жизней, главная жизнь была у нас! Хотя скажи нам тогда кто-нибудь, что это так, мы бы оскорбились.
– Ведь он же нам ничего не рассказывал! – облокотившись о столик и обхватив голову руками, говорил мне Ульян. – Жил рядом, а мы понятия не имели, что там у него! Ты-то хоть знаешь, что? Вот тогда вы вместе были, а потом ты в больнице лежал с глазами, из-за чего?
– Из-за чего! На стрелку нас Федя возил!
Я рассказал Ульяну о том событии полуторагодовой давности, о котором и хотел бы забыть, но забыть которое не удавалось, а опасность повторного отслоения сетчатки разжигала память, как разжигает костер толика бензина, если плеснуть его на ветки, и Ульян, все время моего рассказа просидевший молча, когда я закончил, поднес мне к лицу кулак:
– Нельзя было об этом обо всем тогда рассказать?! Нельзя было никак, да?!
Кулак у него был не внушительный, из тех, о которых говорят «кувалда», сразу видно: вдарить таким – и с ног, а аккуратный, небольшой, безволосый, всем своим видом так и вопивший об интеллигентском происхождении своего хозяина, – не впечатляющий кулак.
– И что бы ты сделал? – спросил я. – Отвадил бы его от Феди?
– Отвадил бы! – воскликнул Ульян.
– Конечно, – сказал я. – Каким это образом? Радиомонтажником его куда-нибудь устроил, по специальности пахать?
– Ну, по специальности, не по специальности… – Ульян сбился.
Он сам жил на одной ноге, – не уверен, есть ли такое выражение, но если нет, я бы пустил его в ход. Это когда жизненная площадка под тобой так мала, что, утвердившись на ней одной ногой, на вторую уже, как ни силься, не опереться. Их кооператив по выпуску корпусов телефонных аппаратов под хлынувшей на рынок лавиной телефонов из Юго-Восточной Азии благополучно сыграл в ящик, и теперь Ульян тоже занимался торговлей: фирма их называлась как-то очень громко, типа того что «Специнвестпроект», но на самом деле они просто продавали своим клиентам всякие картриджи для принтеров, чернила и запасные части, специализируясь, в основном, на продукции «Хьюлетт Паккард». Тогда как раз начиналась первая волна компьютерной экспансии, компьютеры в стране можно было еще пересчитать по пальцам, и кто сумел получить право стать крупным поставщиком, сказочно обогатился. Ульян сотоварищи в их число не попали. Они делали у этих крупных поставщиков мелкооптовые закупки, а сами уже занимались розницей. Разве что попутно подрабатывали еще таким же мелким ремонтом принтеров. Нина у него по-прежнему не могла устроиться на работу и, кажется, уже перестала рыпаться, смиренно приняв роль жены, безвылазно сидящей дома.
– Ничего бы ты не сделал, – подытожил я наше унылое препирательство, и Ульян не нашел больше аргументов, чтобы возражать мне.
Когда утром в Москве мы сошли на перрон Павелецкого вокзала, мы с ним чувствовали себя такими сросшимися за эту поездку – будто сиамские близнецы. И, как тем близнецам, казалось немыслимым сейчас разойтись: разойтись сейчас – это было все равно, что разодрать себя напополам по живому.
– Поехали к нам, – позвал меня Ульян. – Нину увидишь, Леку. Они тебя увидят. Сколько уже не виделись!
Я не согласился. Я возликовал от радости. Если бы он не пригласил меня сам, я бы стал напрашиваться с ним – подобно тому, как напрашивается, чтобы его взяли с собой, скуля и повизгивая, уличный щенок, обласканный мимоходом случайным прохожим.
И как мила, как уютна показалась мне эта замызганная, изношенная временем до ямин в ступенях крутая лестница, что вела к ним на второй этаж.
– Ты теперь снова можешь к нам приходить, – сказала Нина, когда первые мгновения встречи миновали и я пошел по коридору вдоль комнат, заглядывая в них и обновляя зрением память об их облике.
И все, больше ею не было произнесено об этом ни слова. А я и вообще не ответил ей – звука не издал, – только взглянул на нее, встретил ее взгляд, и этого обмена взглядами хватило нам, чтобы высказать друг другу все, что следовало сказать.
Комната Стаса сияла верноподданнической готовностью встретить его и объять уютом обжитых стен. Висели на вбитых в стену гвоздях два пиджака, воздетых на плечики, подсматривали за миром друг из-под друга рубашки, деля на несколько штук сразу одну вешалку, ярко цвели, обвившись вокруг плечиковых вый, плоские анаконды галстуков и выглядывали из-под подолов рубашек обшлага брюк. В изголовье наспех застеленной пледом кровати стоял на полу, блестя шпагой вытянутой антенны, двухкассетник «Панасоник», высилась рядом кособокая стопка книг, торчали с венского стула возле окна гофрированные шланги скомканных синих джинсов. И долго же теперь комнате предстояло, наверно, стоять такой, – пока у Нины на найдется сил лишить ее облика, что придал ей Стас.
– Может быть, тебе подойдет что-то из его одежды? – спросила Нина у меня из-за плеча. – Возьми. Все равно отдавать в церковь. А так памятью будет.
– Почему дядь Саня должен брать одежду дяди Стасика? – громко подала голос Лека. – А что будет носить дядя Стасик, когда вернется?
Она всюду ходила за нами, прислушиваясь к каждому нашему слову, и весь вид ее откровенно свидетельствовал, что прямой смысл произносимых слов не удовлетворяет ее ни в малой мере и она пытается проникнуть в тот, тайный, который мы от нее скрывали.
– Дядя Стасик, моя милая, уже не будет носить эту одежду, – сказала Нина, взглядывая на дочь с выражением бесконечной правдивости. – Он слишком далеко уехал. Он навсегда уехал. Он не вернется.
– Но это его вещи, – настойчиво проговорила Лека. – Нехорошо пользоваться не своими вещами.
Похоже, она или отвыкла от меня, воспринимая теперь как чужого, или была так сердита за мое исчезновение на полтора года. Когда мы с Ульяном переступили порог, она не бросилась ко мне, как прежде, не повисла на шее, крича «Дядь Сань!», а даже отпрянула в сторону – только я шагнул к ней, чтоб поздороваться, и спрятала руки за спину, глядя на меня с настороженной строгостью. У нее был такой взгляд – меня въяве пробило током. Она оправдывала свое имя, еще как оправдывала!
– Вещи не должны пропадать бесцельно, – ответила Леке Нина с нравоучительностью. – Вещи должны служить людям.
– Я не хочу, чтобы дядь Сань носил вещи дяди Стасика, – сказала Лека, пробираясь между нашими ногами в комнату. – Возьми магнитофон, дядь Сань. Магнитофон не надо надевать на себя. – Она прошла к изголовью кровати, присела перед магнитофоном и глянула оттуда на Нину: – Пусть дядь Сань возьмет магнитофон.
Палец ее ткнулся в кнопку пуска, та щелкнула, в динамиках зашипело, мотор потянул ленту, и умирающий от СПИДа Меркьюри хрипло вывел свое страшное и гениальное «Show must go on!»
Мы с Ниной переглянулись и, не сговариваясь, попятились от порога Стасовой комнаты, так и не переступив его. Мы не сказали друг другу ни слова, но в глазах у нас у обоих стояло: «Она знает? Если она знает, то что? Или же она просто чувствует что-то?!»
– Почему эта пленка стоит в магнитофоне? – произнесла Нина. В голосе ее я услышал дрожь. – Ты что, заходила сюда раньше и поставила?
– Зачем мне сюда было заходить, – ответила Лека. – Дядя Стасик всегда слушал эту песню. Ты что, не знала?
– Нет, не знала. То есть да, знала. Но забыла. Из головы вылетело, – с откровенным облегчением отозвалась Нина. И спросила: – Почему ты не хочешь, чтобы дядя Саня носил вещи дяди Стасика?
– Потому, – упрямо проговорила Лека.
Она блюла интересы Стаса? Или все же ей было обидно за меня, что мне предлагается донашивать за ним?
Впрочем, так или не так – это не имело значения. Я не чувствовал в себе сил взять ни Стасов пиджак, ни магнитофон – ничего.
– Отдай в церковь, – сказал я Нине.
За столом в их кухне-столовой мы просидели немерено сколько времени. Пили чай, выходили в туалет за темной комнатой, служившей, должно быть, когда-то гостевым залом борделя, возвращались – и снова пили: чайник за чайником, чайник за чайником, одна заварка сменяла другую. После застолья естественным ходом вещей мое пребывание здесь должно было завершиться прощанием, но я все оттягивал этот миг: пока я был с Ульяном, Ниной и Лекой, я словно бы еще не до конца расстался со Стасом, он словно бы продолжал жить, хотя я собственной рукой бросил горсть суглинка ему на гроб.
Трапеза, как известно, смягчает самые жестокие сердца, умилостивила она и Леку. Наследница древних эллинов обратилась ко мне раз, обратилась другой, ответила на мой вопрос, ответила еще на один, и я понял, что ее расположение возвращено мне.
– Хочешь послушать, как я играю? – спросила она.
– Ты? Играешь? – удивился я, понимая следом, что сморозил глупость. Сейчас эта наследница вновь закроет для меня свое сердце – и будет права: а почему нет, почему ей не играть, когда в доме стоит пылится «Бехштейн» и оставившие его хозяева ждут «лучших времен» на другой стороне земного шара, а само это словосочетание суть эвфемизм «навсегда»?
Наследница древних эллинов была, однако, щедра в своей милости ко мне.
– Да, я уже во втором классе Гнесинской школы, – сказала она с кроткой смиренностью, из-под которой так и рвануло неусмиренной гордыней.
– И ты тому виной! – наставил на меня указательный палец Ульян.
Теперь я уже не стал выражать своего удивления. Конечно, мое предложение отдать Леку в консерваторию было не более чем зубоскальством, но кто же не знает, что самые серьезные последствия произрастают из шуток.
– С потерей целого года. Заново пришлось пойти в первый класс, – не без укоризны в мой адрес добавила Нина.
– А, подумаешь! – с небрежностью откомментировала Лека.
Этюды Черни, «Бабушкин вальс» и вальс Грибоедова, адаптированный Чайковский и Моцарт, а под занавес «К Элизе» Бетховена – я получил полную порцию тех опусов, что положено отыграть ученику первого класса специализированной музыкальной школы. Ульян с Ниной сидели красные, будто только что после бани, переполненные гордостью за свое древнегреческое создание. Нина, та проигрывала с Лекой каждый такт, и каждый Лекин сбой или неуверенно взятый аккорд отражались у нее на лице едва не физической мукой. Судя по всему, ей была уготована судьба раствориться в дочери, как куску рафинада в стакане чая.
Странное, однако, дело: Лека примирила меня с неизбежностью моего ухода из их дома. Она самоупоенно демонстрировала мне на вывезенном из побежденной Германии «Бехштейне» свои достижения, Нина с Ульяном пылали в родительском чувстве гордости за нее, и я ощутил: жизнь идет, жизнь не кончается, и ничья смерть не может остановить ее для живых. Мой сиамский близнец отделился от меня, обрел собственный кровоток, существовал уже сам по себе, – должно было то же и мне.
– Не пропадай, – обнимая меня и похлопывая по спине, сказал Ульян.
Мы стояли на пороге, и в открытую дверь остро тянуло запахом тлена, исходившим от лестницы, прожившей свой век в нищете и нечистоте.
– Звони. Заходи. Правда-правда, – сказала Нина.
– Дядь Сань, если вы не будете появляться, я вас разлюблю, – сказала вернувшая мне расположение Лека.
С межмаршевой площадки, по-тюремному освещенной из-под потолка перекошенным запыленным окном, я обернулся к ним и помахал рукой.
Они, все трое, тотчас ответно вскинули руки и тоже замахали мне.
И тут, в этот миг, я ощутил их Атлантидой, обреченной на затопление взбесившейся водной стихией. Они уже остались единственными жильцами во всем подъезде. Внизу, в квартире под ними, была фирма, фирма была над ними, у них обрезали газ, потому что газовая труба чем-то мешала фирмам, и сколько они ни требовали справедливости по ДЭЗам и управам, никто им трубу не восстановил. Им пришлось покупать электроплиту, но дом их числился газифицированным, и они платили за свет по двойным расценкам – словно никто у них никакую газовую трубу не обрезал. Взбесившаяся водная стихия перекатывала свои валы по всему пространству их Атлантиды, и что могло помешать этим валам поглотить ее безвозвратно?
– Держитесь! – крикнул я на ходу, продолжая махать рукой.
Едва ли они поняли смысл, который я вложил в это восклицание. Но, продолжая движение вниз, я еще успел увидеть, как они, снова все трое, согласно закивали мне.
– И ты держись! – крикнул мне вдогонку Ульян. Думаю, его пожелание имело отношение к причине, по которой я оказался у них, куда большее, чем мое.
Легко дать совет «держаться». Пойди исполни его.
Состояние, в котором я находился в те месяцы – после убийства Стаса, – вероятно, и называется депрессией. У меня словно отключило все чувства. Рассказанный в компании анекдот, над которым все укатывались до слез, оставлял мои лицевые мускулы неподвижными. Очередной Фассбиндер по телевизору, от фильмов которого я прежде балдел и тащился, теперь ни в малой мере не трогал меня, я смотрел на экран и не мог врубиться. Я не приходил в бешенство от имевшей все сертификаты качества кинопленки, оказавшейся после проявки бракованной (что обрекало на пересъемку, автоматом увеличивало бюджет ролика на четверть и полностью съедало мой гонорар). Меня, наверное, можно было колоть булавками – я бы и не заметил уколов. Я напоминал себе робота: программа заложена – и он что-то делает, поворачивается, движется, совершает всякие манипуляции, но не сверх того, ничего иного, кроме предусмотренного программой.
У меня еще не было в жизни смерти столь близко. Оказывается, два года казармы впаяли нас со Стасом друг в друга с такой силой, что я не отодрал его от себя и за те полтора года, что прошли с той поры, когда он меня так подло подставил. Оказывается, я был не свободен от него в той же мере, что он от меня – разрисовывая мое имя в записной книжке всякими невнятными пометками и знаками. Он разрисовывал тогда; теперь, мысленно, разрисовывал его имя я. Только знак смерти, осеняющий его имя, имел не метафорический, а вполне физический смысл.
Скверно написанные отечественные детективы, что пахучим навозом вывалились на книжные развалы в середине 90-х, велят в случаях, подобных моему, самому заняться расследованием, распечатать тайну – и выпустить на волю ангела возмездия. Другими словами, следуя правилам, что навязывает это чтиво, я должен был взяться за поиски убийц Стаса сам.
Я, надо сказать, и попытался. Не потому, что решил последовать этим правилам, перепутав жизнь с чтивом. Я должен был попытаться – так во мне все вопило протестом. Слишком высокую плату определили Стасу с Федей за свою безопасность эти подонки, что соблазнились паршивой кучей бабла в пакете «Айриш хауза». Тем более что следствие, как я узнал от Ульяна с Ниной, несмотря на то, что рыло землю, докопаться ни до чего не могло. Но ничего не получилось и у меня. Я оказался не лучше тех типов, что приходили ко мне. Если не бездарнее, то беспомощнее – вот точно. Со мной элементарно никто не стал разговаривать. Даже те киоскеры из рухнувшего Фединого хозяйства, которых я знал. А казаки, с которыми был на стрелке, сделали вид, что впервые меня видят. И куда, к кому мне было идти еще?
Между тем чисто внешне все в моей жизни в этот период обстояло благополучно. Лёня Финько объявился у меня в телефонной трубке с предложением о новом клипе, причем вполне профессиональной, даже имевшей некоторую известность группы, и всю осень и начало зимы я протусо-вался с компанией безбашенных молодцев, пивших без меры водку, а если не пивших ее, то без меры куривших травку, но умудрявшихся при этом и репетировать, и записываться, и давать концерты – чем они у меня, в отличие от Бочаргина, и вызывали симпатию. Чего, однако, я не мог сказать об их музыке. Наверное, потому я и скрыл от них свою музыкальную просвещенность, и они только удивлялись советам, которые я время от времени решался давать им. Правда, в конце концов мы рассорились. В те деньги, что они выделили для клипа, можно было уложиться, лишь делая его на коленке – почему Лёня и отбросил его мне, – но они еще и хотели, чтобы клип выглядел дорогим, как у Майкла Джексона. Так они все время приговаривали. Я думал, они шутят, и сам пошучивал по этому поводу, но, когда подошла пора смотреть готовый клип, выяснилось, что они отнюдь не шутили. Тогда-то я, защищаясь, и выдал им свое мнение об их музыке. Чего, конечно, не следовало делать, нужно было удержаться. Ведь количество денег, которое они выделили для клипа, не имело никакого отношения к их музыке.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.