Текст книги "Солнце сияло"

– А, Боже мой! Это ты! – произнесла она с таким испугом, словно я был внезапно материализовавшимся призраком – по крайней мере. А то и самой нечистой силой.

– Заходи! – произнесла у меня за спиной секретарша.

Я оглянулся вопросительно, ко мне ли это относится, и она, мгновенно усилив на лице выражение суровой сосредоточенности до степени, зашкаливающей за все определения, подтверждающе покивала:

– Ты, ты!

Первым я увидел не Терентьева. Конёв со своей громоздкой мясистой фигурой, стоявший посередине кабинета с упертыми в бока руками, являл центр композиции. А уж там, у него за спиной, выглядывая из-за его выставленного в сторону локтя, сидел за своим столом хмырь советского периода. Но пирамида Хеопса была у него на плечах; о том свидетельствовало в нем все: похожие на запыленное зеркало глаза, тяжело надвинутые на них надбровные дуги, твердо подобранные губные складки, выглаженные морщины на лбу. Он изнемогал, но держал ее, и собирался держать до своего смертного часа – об этом в его облике тоже так все и свидетельствовало.

Я вошел, закрыл за собой дверь и остановился у порога. Конёв, не меняя позы, с упертыми в бока руками, продолжал стоять посередине кабинета, глядел на меня и тоже молчал. И так эта гоголевская мизансцена длилась, длилась; прошло полминуты, не меньше, – никто из нас троих не нарушал ее.

Я полагал, это в конце концов будет сделано Терентьевым. Но нет, это сделал Конёв.

– Ну чего ты там встал. Проходи, – сказал он, отнимая руку от бедра и указывая мне на стул около стола совещаний.

Меня сразу насторожило, что первым заговорил он, а не Терентьев. Но если бы и не насторожило. Вся разница была бы в силе удара. А так – будто вылетела пробка из шампанского, рванули снизу пузырьки углекислого газа, и я, как всегда в предчувствии близкой опасности, ощутил в себе веселую, кружащую голову шампанскую легкость.

– Прохожу! – отозвался я. Тотчас вспоминая, что тогда, год назад, в ответ на предложение Терентьева сесть, отозвался точно таким же образом: «Сажусь!» Все, все было как тогда, год назад.

Я сел на стул тут же, с ближайшей стороны стола, сделав лишь несколько шагов вдоль него, а Конёв обошел стол и сел с другой стороны, напротив меня.

И когда мы сели, вновь наступило молчание. И вновь оно длилось добрые полминуты. Однако на этот раз прервал его все же Терентьев.

– Что это? – поднял он со стола перед собой, обратив ко мне лицом, бумажный лист, который я, и не видя в точности, что это, тотчас определил как свою заявку.

– Что? – сделал я тем не менее недоуменный вид.

– Вот это! – потрясая в воздухе листом и тыча в него указательным пальцем другой руки, заорал – нет, не заорал, заблажил – Терентьев. Запыленное зеркало его взгляда словно промылось, и в открывшемся блеске просквозило оскалом свирепой звериной пасти.

– Вы что имеете в виду? – спросил я.

Видит Бог, я не играл в дурачка, а уж тем более не пытался выкрутиться – как я мог выкрутиться? – я просто не знал, как себя вести, что говорить. Я ожидал этого разговора, был готов к нему, но готов лишь как к факту, а к своему участию в нем – нет, ничуть. Дальше выхода интервью в эфир голова у меня не хотела думать. Не хотела, не могла, отказывалась. Вот граница, и все, что за нею, – тьма и мгла.

– Что я имею в виду, а? – переведя взгляд на Конёва и обращаясь к нему, провопил Терентьев. – Ну-ка скажи ему! Ну-ка скажи, что он на это?!

Конёв сделал странное, какого я никогда не видел унего, вращательное движение губами. Он вытянул их вперед подобно клюву и быстро провернул несколько раз, описывая окружность. Как если бы заводил пружину у механического будильника. Или переводил стрелки.

– Андрей Владленович не подписывал этой заявки, – так же быстро, как прокрутил губами, сказал он затем, впервые на моей памяти называя Терентьева по имени-отчеству. – Это поддельная заявка. Подпись Андрея Владленовича на ней подделана!

Я пожал плечами:

– А я разве утверждал другое?

– Но тогда ты, предлагая мне интервью, должен был поставить меня об этом в известность!

Теперь, задним числом, я понимаю, что не мог требовать от него какой бы то ни было поддержки во всей этой авантюре. С какой стати он должен был совать голову в петлю вместе со мной? Но вот то, что сунул, а потом, когда настала пора вылетать табуретке из-под ног, по-скорому вылез и первый поспешил за ту табуретку схватиться, – этого я уже понять не в состоянии. Ты можешь попытаться вытащить из петли свою голову – почему нет? – но не хватайся за табуретку, оставь ее палачу. Или ты тогда хуже, чем палач, ты предатель.

«А я тебя не поставил в известность?» – хотелось мне спросить Конёва, но я, естественно, не произнес ничего такого.

– А вы бы что, подписали мне заявку на интервью с Горбачевым? – вместо того чтобы спросить Конёва, посмотрел я на Терентьева.

– Я?! Подписал?! – взревел Терентьев. – Кол бы я тебе в задницу подписал! И чтоб ты гнил на нем трое суток!

– Ну вот, а теперь его интервью существует в природе, – сказал я с такой интонацией, словно именно этого – чтобы интервью Горбачева появилось в эфире – Терентьев и хотел больше всего на свете.

– Где?! Где оно?! Где? – завопил Терентьев. – Нет его! Не было! Ни минуты, ни двадцати! Размагничено! Все размагничено! И твои исходники размагничены! Пусто там, одни полосы! Не было ничего, никакого интервью, понятно тебе?! Понял ты, щенок щербатый?!

Если бы он не обозвал меня, удержался бы и я. И, кто знает, может быть, и по сю пору так бы все и бегал подставкой для микрофона. Но он решил оскорбить меня, а этого уже я снести не мог. Тем более это было оскорбительно, что почему-то ему пришло в голову назвать меня щербатым. А уж каким-каким, но щербатым я не был. Он, почувствовал я в тот миг, обзывая, еще и оболгал меня. И моя работа! Мог бы он не уничтожать хотя бы исходники, сохранить в архиве. Нет, ему нужно было обезопасить себя так, чтобы никаких следов, чтобы и следа следов не осталось; иди доказывай, что в двенадцать ночи что-то там выходило в эфир, чему выходить было не положено. Никаких свидетельств тому!

– А вы знаете, как зовут вас? – спросил я. Для Терентьева с Конёвым – с наглым, холодным спокойствием, да еще и с такой же наглой, холодной усмешкой, а на самом-то деле – весь внутри дребезжа ржавой консервной банкой. Отвратительной, мятой, проеденной ржой насквозь. – Хмырь советского периода вас зовут. Обратите внимание: не монстр, не бронтозавр, а хмырь!

– Да ты как?! Ты что себе? Кто ты и кто Андрей Владленович?! – опережая Терентьева, возопил теперь Конёв. И вновь, как при самой первой нашей встрече в Клинцах, я увидел, что маленькие его кабаньи глазки полны жестокой звериной ярости, а в сложенном скобкой рту – никакой улыбки, это скобка беспощадного жала кусачек, попади на него стальная проволока – перекусит и выплюнет. – Тебя пригрели, тебе кусок хлеба дали, тебя куда допустили! – а ты руку, которая кормит, кусать? Под монастырь всех подвести решил?! Решил, смелый-отважный такой, а все остальные – стульчаки от унитаза?!

Надо полагать, он испугался, что я сейчас сообщу об авторстве прозвища. И бросился, подобно цепному псу, рвать мне глотку, чтобы заставить меня отбиваться и тем заткнуть мне рот. Он так испугался, что язык нес у него черт знает что – все подряд, и смолотил уж какую-то полную бредятину. Почему все остальные – стульчаки от унитаза, что за сравнение, какой в нем смысл? Это было до того смешно – про стульчаки, что, как ни дребезжала во мне внутри изъеденная ржой жестянка, все же меня невольно разобрало и смехом.

– Ладно, – сказал я Конёву сквозь этот смех, – не разоряйся. Не скажу. Я не стукач.

– Что ты не скажешь? – дернулся Терентьев.

– Броня знает, – кивнул я на Конёва.

– О чем он? – посмотрел на Конёва Терентьев.

Конёв пожал плечами:

– Понятия не имею. Несет что-то.

На меня он теперь не смотрел, казалось, взгляни он на меня – глазам его станет больно, как от электросварки. Такой у него был вид.

– Ну вот что, – голосом Терентьева произнесла пирамида Хеопса. – Больше ты у нас не снимаешь. Кто бы ни попросил за тебя. Близко больше не подойдешь! Могила тебя исправит. И куда бы ни сунулся – всем о тебе станет известно. Никто тебя не возьмет – я обещаю. На коленях будешь ползать – пинком тебе только в зубы. Щенку щербатому, – добавил он, чуть подумав.

Очень ему хотелось потоптаться по мне. Попинать меня, вытереть об меня ноги. В прошлый раз, выгоняя меня, он обращался ко мне на вы. Сейчас, должно быть, он даже забыл о существовании такого местоимения.

– Увидим, – сказал я, со взвизгом отодвигая стул от стола и поднимаясь. – Это еще вам у меня в ногах валяться придется. А я подумаю, куда вас пнуть. В зубы или под зад.

– Пошел! – заорал Терентьев, забыв, что он говорил от имени пирамиды Хеопса. Указывая мне путь к двери движением бровей, кусты которых, казалось, хотели сорваться с надбровных дуг. – Пошел! Пошел!

Что мне оставалось делать. Я пошел. Терентьев орал мне вслед что-то еще – вновь пытаясь делать это именем той тяжести, что ему так нравилось демонстрировать на своих плечах, – но я уже не помню, что именно он орал.

Да это и не имеет значения – что именно. Все то же, в принципе.

Так в преддверии еще одного нового, 1994 года моей карьере на телевидении, не сумевшей продлиться и полутора лет, пришел конец. Подпольно, не столько по инерции, сколько отдавая долги, я еще проработал дней десять – ночами, чтобы никто не видел, – монтируя юмористическую часть новогоднего эфира программы. Я не мог бросить эту работу – без меня ничего бы не вышло. Юмористическая часть вся, с начала до конца, была сделана мной: и придумана, и написана, и срежиссирована, и снята. Прикола ради я умудрился воткнуть в нее, кажется, всех своих московских знакомых. В одном из сюжетов, например, снялись Ульян с Ниной и Лекой. Ульян, сидя перед своим оскалившим бело-черную пасть случайным «Бехштейном», играл композитора Музыкантского, преподносившего родному Отечеству накануне Нового года свое гениальное изобретение – восьмую ноту. Я брал у него интервью, а Ульян, в желтом вельветовом пиджаке, в темных очках и с подклеенной эспаньолкой, войдя с третьего дубля в раж, воинственно повествовал, что теперь, когда он осчастливил мир новой нотой, должны измениться не только правила музыкосложения, но и вся жизнь необыкновенно преобразиться, сделаться гармоничной и счастливой. Единственно с кем композитор-изобретатель не желал делиться своей нотой – это со Шнитке, так как Шнитке, кричал Ульян с выпученными глазами, в неистовстве ударяя кулаком по взвизгивающим верхам, непременно употребит его изобретение не по назначению и сочинит такое, что всем станет тошно. Видеоинженеры, сидевшие со мной на монтаже, глядя на монитор, лежали в лежку. Нет, что, правда, и сюжеты сам придумывал, спрашивали они. И не верили, что сам. Ну, что-то ты много на себя берешь, говорили они пренебрежительно. Видеоинженеры, надо сказать, самые скептические люди на свете; я, во всяком случае, более скептически настроенного народа не встречал.

Этот мой двенадцатиминутный юмористический блок пользовался таким успехом, что его повторили на старый Новый год, а потом еще раза два, – во всяком случае, я сам, включив телевизор, поймал его хвост в Международный женский день 8 марта. Там только, где получилось, вырезали упоминания о Новом годе. Что ж, имели право. Наверное, раз давали на 8 марта, и должны были вырезать. Но сделали это топорно, да еще таким тупым топором – нарубили полный лес щепок, и меня, когда я смотрел, что они нарубили, так и корежило. Все же это было мое детище.

Впрочем, моим оно было гораздо меньше, чем не моим. Я был уже простым зрителем, не имеющим никакого отношения к продукту. У меня уже не было никаких авторских прав. Можно сказать, меня вообще не было, раз я больше не принадлежал к стакановскому сообществу. Стакановское сообщество – это, по сути, муравьиная куча, со всеми законами кучи; муравей, исторгнутый из нее, – чужак и враг.

Сожалел ли я когда о том, что был исторгнут из кучи? Сказавши «нет», я солгу. Представьте себе муравья, который, кроме как в этой куче, не знает иных способов жить.

Но о чем я никогда не жалел – это о том, что снял то интервью. Я и сейчас не возьмусь объяснить, почему сделал его. Но главное, вернись все назад, я сделал бы его и сейчас.

Вот о чем я действительно жалею – до ненависти к себе, потому что вся вина на мне и ни на кого не переложить, – это о том, что все у нас так по-дурацки вышло с Ловцом. Конечно, думая о Ловце и о той гёрл, на которой он свихнулся, я неизбежно слышу внутри голос, убеждающий меня, что я получил тогда такой кайф – ни с чем не сравнить, что кайф все оправдал, что за мгновение кайфа можно отдать жизнь – ну, и прочее, прочее, много чего можно наплести себе в утешение, – но на самом-то деле, чего бы я не дал, чтобы у нас с Ловцом не произошло того, что произошло.

Разве что я не люблю сослагательного наклонения и поэтому отнюдь не склонен к терзаниям из-за своего прошлого. «Чего бы не дал» – что это в конце концов, кроме как красивая фигура речи? Что произошло, то произошло, – это твой груз, который у тебя на горбу навечно, ну и тащи его.

А Горбачев еще и несколько лет спустя, вспоминая ту пору после расстрела Белого дома, говорил, что за интервью с ним журналистов выгоняли с работы. Это он имел в виду мою скромную персону. Больше ни одного интервью с ним нигде не появилось. Мое было единственным.

Глава десятая

– Здравствуй, Саша. Как жизнь? – произнес мужской голос ответом на мое «слушаю», когда я снял трубку с зазвонившего телефона.

Голос был незнакомый. С литыми властными интонациями, голос человека, держащего вожжи жизни в своих руках и направляющего ее туда, куда ему нужно. И в его фамильярном обращении ко мне на ты звучало непререкаемое право на подобное обращение.

– Да, добрый день, – проговорил я, в свою очередь, с интонацией выжидания и сдержанности, не выдавая прямо, что не узнал звонившего, но и не показывая вместе с тем, что не понимаю, с кем говорю.

– А как жизнь, на это ответить нечего? – сказал голос.

– Жизнь… а что жизнь. Жизнь, она… – начал я, желая потянуть время, чтобы понять, кто бы это мог быть, и не в состоянии подставить на место голоса реального человека.

– Так-так, – рассыпал благодушный смешок властный голос. – Где твой быстрый журналистский ум, Саша?

Это был Фамусов, Ирин отец. Что за комиссия, создатель. «Чувствую быстрый журналистский ум», – бросил он мне тогда, на встрече прошлого Нового года у него дома.

– А я, Ярослав Витальевич, журналистикой больше не занимаюсь, – с удовольствием демонстрируя ему свое узнавание, парировал я.

– Слыхали-слыхали, – с тем же благодушным смешком отозвался Фамусов. Что-что, а вот журналистская тема меня на самом деле ничуть не колышет и не грузи меня ею, прозвучало в этом его смешке. – Так как жизнь, спрашиваю? – повторил он.

– Живем, – коротко сказал я.

Как ни велико было мое удовлетворение, что, ни разу прежде не имев с ним телефонного разговора, я смог подтвердить Фамусову давнее впечатление о себе, расшифровав его всего лишь по одной фразе, сильнее всего во мне была настороженность: что ему нужно от меня? Что-то ему, разумеется, было нужно.

– А чем занимаемся? – спросил Фамусов.

Вот это уже было погорячее. На мгновение я преисполнился благости: он собирается позвать меня обратно на телевидение! Но нет, этого не могло быть. Моя история была ему прекрасно известна, и недаром же он совершенно недвусмысленно дал мне понять своей интонацией, что обсуждать со мной проблему моей журналистской карьеры не собирается.

– Чем занимаемся, – ответил я. – Работаю. В институте учусь.

Насчет института была басня дедушки Крылова, после зимней сессии его стены меня не видели, а в остальном – все правда: я работал. Мои отношения с Борей Сорокой сошли на нет – беспроволочный телеграф функционировал исправнее всякой фельдъегерской службы, о моем изгнании в телецентре не было известно только зарубежным корреспондентам, и в редакциях от меня шарахались, как от СПИДоносца, мне не удавалось пристроить ни одного предложения Бори. Бесоцкая, когда я пришел к ней с Бориным поручением (удостоверившись из надежных источников, что Терентьев отсутствует не только в Стакане, но и в Москве), первая и воззрилась на меня с таким видом, будто никогда не была со мною знакома и вообще впервые видит. «О чем это вы? – холодно вскинулась она в ответ на мои слова. И когда я принялся повторять то, что уже сказал, перебила: – Простите, не понимаю вас!»

Изредка, когда это бывало ему не в напряг, подкидывал работу Николай – какие-нибудь левые съемки, не имеющие отношения к собственно телевидению, обычно – если не мог поехать на съемку сам. Унего был знакомый, неисповедимыми путями ставший в 1992 году собственником будто бы неисправного, а на деле великолепно работающего «Бетакама», к Николаю поступали заявки, и за условленную плату этот знакомый, и близко не стоявший к телевизионным делам, предоставлял ему камеру в пользование. Таскать шестнадцать килограммов камеры было мне еще рано, но делать нечего – пришлось. Кто другой мог за меня таскать ее. Фигурально говоря, я просто зажмурил глаза на опасность (словно за закрытыми веками сетчатке ничего не грозило). Однажды, когда я операторствовал за Николая, героем съемок был директор рынка, возжаждавший увековечить свое пребывание на земле в интерьерах городской квартиры, загородного дома и подведомственного ему торгового предприятия профессиональной техникой. В другой раз я снимал концерт не слишком известного (а мне до этого и совсем неизвестного) певца в том самом «Манхэттене», где я после случая с личиком больше не был и уже не думал, что когда-нибудь буду. Все полтора или два часа съемок, летая под потолком на кране, скользя с камерой на плече вокруг палубы эстрады, я думал: откуда у малоизвестного певца деньги заплатить за съемки? Я ничего не имел против того, чтобы у него были деньги. Равно как и у директора рынка. Но мне хотелось понять механизм их возникновения в чужих карманах: в моих собственных вновь так и свистело, заплатить за квартиру и на чай с хлебом – вот и все, на что мне хватало.

Еще чуть-чуть работы перепадало мне от Юры Садка. Это была уже совершенно негритянская работа. Я отредактировал для него аранжировки нескольких песен – и тут певец был весьма и весьма известный. Редактуру, по всей видимости, заказали самому Юре, но он предпочел не утруждать себя. И хорошо, что решил так. А утрудил бы – что б тогда перепало мне?

В общем, «работаю», при всей краткости, – это был исчерпывающий ответ на вопрос Фамусова.

– У меня к тебе предложение, – сказал между тем Фамусов. – Можешь подъехать?

Это было так горячо, что я весь полыхнул внутри жаром. Что это могло быть за предложение, если оно не имело касательства к журналистике?

Но ни о чем таком я не спросил.

– Когда подъехать? – вытянулся я по стойке «смирно». – И куда?

Замечательная закономерность – не знаю, как у других, это общее правило современной цивилизации или сугубо личное свойство моей жизни, – но едва ли не все повороты в моей судьбе связаны с телефонным звонком. Моим или ко мне. Вот ты набрал номер (или поспешил на звонкий зов Эдисонова изобретения), трубка у тебя в руках, поднесена к губам и уху – и стоп: что было до нынешнего момента – прошлое, наглухо запечатано, и обратно уже не вернешься, а уготованное тебе будущее – одна слепящая мгла, и как ни напрягайся, что тебя там ждет, не увидеть.

Фамусов ждал меня прямо сейчас. Но не в Стакане, как можно было предположить. На электромеханическом заводе имени Ильича, бывшем Михельсона, не путать с бывшим Гужона. Где в вождя мирового пролетариата стреляла слепая эсерка Каплан, почему и промазала.

– Что вы на Михельсона делаете? – не удержался я. – Новое покушение готовите?

– На кого? – проговорил Фамусов – таким голосом, что я почувствовал себя государственным преступником.

– А, на Михельсона, не путать с Гужоном, вы гужуетесь, – свернул я свою шутку.

– Не гужуемся, а тусуемся, – позволил себе теперь слегка подыграть мне Фамусов. – Так по нынешним временам положено говорить.

По пути на станцию метро «Серпуховская», откуда мне еще было пять минут пешком мимо института сердечной хирургии имени Вишневского до этого самого завода, где почему-то гужевался-тусовался Фамусов, я ломал себе голову, зачем я ему понадобился. Не жениться же на своей дочери собирался он мне предложить. Никаких поводов к тому не было, и девять месяцев, как мы расстались, уже давно отстучали.

Пропуск на проходной благополучно дожидался меня. Но на требование охранников сообщить название фирмы, куда иду, я смог только назвать номер комнаты, и они вынуждены были перебрать листки пропусков в нескольких картонных коробках, стоявших на столе перед ними. Продюсерская компания «Видео-центр», сказал охранник, вытаскивая из очередной коробки листок с моим именем.

«Видео-центр», «Видео-центр», крутил я в голове название фирмы, поднимаясь по лестнице заводоуправления. Название было мне знакомо. Если охранники ничего не напутали, я шел в одну из крупнейших компаний, занимавшихся производством рекламы. Но какое отношение имел к ней Фамусов, состоя на государственной службе?

Я тогда еще не мог себе и представить, что, состоя на государственной службе, можно иметь к частному бизнесу самое непосредственное отношение.

Как не мог представить и того, что офис, в котором меня принял Фамусов, был лишь одним из офисов компании. И в каждом был у него кабинет. И приемная перед кабинетом. И секретарша в приемной. И всякие там диваны, кресла, столы, стеллажи, компьютеры, факсы, принтеры, ксероксы. И все это в каждом, в каждом.

– Добрался наконец, – сказал Фамусов, пожимая мне руку. – Кофе нам. Только не растворимый, а настоящий, эспрессо, – бросил он стоявшей в дверях секретарше. И вновь обратился ко мне. – Долго как добирался. Что, такси нельзя было взять? Мне уходить пора, люди ждут, а я тебя сижу жду!

Любопытная вещь, я это отметил сразу, еще он только мне позвонил: на встрече Нового года он обращался ко мне исключительно на вы. Даже с некоторой подчеркнутостью. А сейчас на ты, и с такой твердостью, что ясно было: это не случайно, наоборот – очень даже осознанно. Как бы тогда и теперь я был для него в разных качествах, и к тому, каким я был для него сейчас, обращаться на вы было излишней роскошью.

Однако же признаваться, что на такси у меня элементарно нет денег, похавать бы три раза в день – вот мои возможности, признаваться в этом мне не хотелось.

– На такси и ехал, – с фарисейской постностью сказал я. – Но пробки! Черт знает что. Столько машин стало в Москве.

– Да, это да! – с удовольствием единомыслия согласился Фамусов. – Черт знает что. Иногда думаешь: хоть на метро езди.

– А мы не думаем, мы на метро и ездим, – в противоречие со своими предыдущими словами продолжил я.

Настроение удовольствия, разлившееся было по лицу Фамусова, истаяло с него. Моя шуточка пришлась ему не по душе. Он помолчал, глядя на меня взглядом бездушного высокогорного валуна, и усмехнулся:

– Ох, Саша! Гляди, передумаю.

– Что передумаете?

– Садись, – махнул он рукой на кресло – дикообразный черный гиппопотамище, сработанный под три таких седалища, как мое. – Давай вот что, – сказал он, устраиваясь на другом гиппопотаме. – Без выгибонов. Хочешь с выгибонами – я не люблю. Тогда, значит, встаем – и ножками. А на это предложение, что я хотел тебе сделать, у меня очередь – последний за горизонтом.

– Я весь внимание, – сообщил я Фамусову. Спина моя была прямей стрелы в полете, руки на коленях – демонстративная поза пай-мальчика.

Фамусов поморщился. Но стерпел.

– Что такое клип, представляешь? – спросил он. – Музыкальный, в смысле.

Очень было бы странно, если б я не представлял. Два бы года назад – другое дело, а теперь по всем каналам шло столько этой нарезки – мудрено не представлять.

– Естественно, – сказал я.

– Вот в связи с этим у меня к тебе и предложение.

Дверь распахнулась, и секретарша вкатила сервировочный столик. Я невольно перевел взгляд на нее и стал следить за ее потрясающе бесшумным приближением к нам. Как это у нее и получалось. Не секретарша, а прямо ангел во плоти.

– Не отвлекайся, смотри на меня и слушай, – не повышая голоса, приказал Фамусов. – Ты здесь для дела, делом и занимайся. Ты человек музыкальный, как я мог убедиться, – это раз.

Секретарша подкатила к нам, перегружала содержимое сервировочного столика на стол перед нами, он, не обращая на нее внимания, словно ее и не было, словно кофе и в самом деле подал ему некий ангел, только не во плоти, а незримый, взял чашку, держал у рта, отпивал и говорил:

– Человек музыкальный, что существенно, – это раз. Кроме того, я видел пару твоих эфиров. И обратил внимание, как ты монтируешь. Это два.

Если бы я не взял на себя роль пай-мальчика, показывающего всем своим видом внимание и только внимание, я бы расплылся в польщенной ухмылке. Он заметил то, чего не замечал никто! Не знаю, зачем мне это было нужно, но я старался монтировать так, чтобы репортаж или то же интервью хотелось смотреть. Чтобы картинка притягивала глаз подобно магниту. Что там пальцы, постукивающие по столу или играющие ножом для разрезания бумаги! У меня в кадре играли и ноги, и ножки стульев, и часы на стене, и портреты, и занавески на окнах, и все это я еще умудрялся всунуть метафорой к звучащему в кадре или за кадром тексту. Такие изыски что в репортаже, что в интервью были, конечно, совершенно не нужны – никто их и не замечал. Лишь Николай однажды, когда я на съемке требовал от него переходов с плана на план, панорамирования и всяких других штукенций, с порицанием отчитал меня: «Опять будешь художественный фильм стряпать?»

– Начинаешь понимать, к чему я? – спросил Фамусов.

– Я весь внимание, Ярослав Витальевич, – сказал я с невинным видом.

А сам внутри так и взвился к потолку: о чем, кроме как снять музыкальный клип, могла идти речь?!

Ну да, так оно почти и оказалось. Только я слишком высоко хватил.

– Мне бы хотелось, чтобы ты перемонтировал один клип. – Фамусов выкушал кофе, поставил чашку на блюдце и, словно внезапно осерчал на них, резким движением, не глядя, двинул чашку с блюдцем по столу от себя подальше. – Со вкусом у тебя вроде в порядке – это, можно считать, три. Нужно, чтобы клип играл, как бриллиант. Чтобы он привораживал. Втягивал в себя. Зажигал! А не так, как сейчас. – Он будто выругался. – Берешься?

– Ну, Ярослав Витальевич, – начал я с уважением к себе. – Надо ведь увидеть материал, что он из себя представляет.

Фамусов прервал меня:

– Я сказал тебе, какая у меня очередь на это предложение? Берешься – сейчас тебе покажут и материал, и монтажную тебе в распоряжение… Хочешь быть автором клипа?

Автором клипа! Он засаживал мне крючок не в глотку, а в самый желудок.

– А кто снимал? – трепыхнулся я в последний раз, прежде чем дать выдернуть себя на сковородку.

– Не имеет значения, – сказал Фамусов. – Делаешь, что считаешь нужным. Без всяких оглядок. Ну? Что? – Он посмотрел на часы. – Мне пора идти. Да? Нет?

– Гонорар, Ярослав Витальевич, – вспомнил я о краеугольном камне цивилизации, разговором о котором было прилично дать согласие, не потеряв лица. – Что гонорар?

– Еще и гонорар? – поднимаясь, изобразил на лице удивление Фамусов. Но тон его явствовал, что это шутка. – Пятьсот целковых американскими. Больше не получается! – тут же пресек он любые поползновения с моей стороны поторговаться. – И так все сверх сметы. Пятьсот.

Произнося это, он уже двигался к двери, и я, вынужденный встать, когда он поднялся, вынужден был и следовать за ним. К своему «эспрессо» я не успел даже притронуться, и теперь ему была уготована жалкая участь стечь в канализацию девственным.

В приемной Фамусов, указав на меня секретарше, приказал ей проводить «молодого человека» к некоему Финько.

– Он все знает, и все с ним обговорите, – сказал он затем мне и подал руку. – Успехов!

Руку он мне подал уже почти от двери приемной, и мне, чтобы пожать ее, пришлось поспешно сделать к нему несколько шагов.

Об Ире нами не было произнесено ни слова.

Об Ире не было произнесено ни слова, а с ее сестричкой я встретился уже через пятнадцать минут. Правда, не вживе, нет. На экране монитора. Это, оказывается, был ее клип. Она там красиво закидывала голову, перебрасывая свободно распущенные волосы с одной стороны на другую, глядела из-под этих волос взглядом вампирши прямо в камеру, сидела, бегала, лежала. Ну и пела. Песня называлась «Мой волшебник». Соответственно теме были выстроены декорации: волшебный готическо-башенный замок, подъемный мост, низкие своды внутренних помещений. Уже по одним этим декорациям было видно, что клип влетел Фамусову в копеечку. В очень хорошую копеечку. Какие бы свои чиновничьи возможности он ни использовал.

Песня была кошмарна – что слова, что музыка (музыка – Арнольда?), но пела она, даже несмотря на эту идиотическую хрипотцу, вполне сносно, петь ей было чем. И операторская работа тоже была недурственна, оператор на клипе поработал классный. Но вот режиссерски – настоящее светопреставление. Это был какой-то хаос картинок, каша из десяти круп, да еще и недоваренная. Сценарный замысел утонул там, как в трясине, от него торчали наружу ручки да ножки.

– Это кто это так удружил Ярославу Витальевичу? – спросил я Финько, крутившего мне клип.

– Да вроде как ничего, нормальный парень. Студент ВГИКа, – отозвался Финько. – Ярослав Витальевич сам его и привел.

Он был очень осторожным человеком, Леня Финько, сверхосторожным, как воробей, клюющий зернышки у человеческих ног: чуть что – и порх в сторону, словно здесь и не прыгал. Непонятно было, что он о чем и о ком думает, вслух он всегда говорил лишь то, что не могло ему повредить – никогда и ни при каком раскладе. Он походил на кресло, принимающее форму того, кто на него сел, становился твоим отражением, – буквально так. Ему было лет тридцать, он занимал в «Видео-центре» должность арт-директора (правда, тогда эта должность называлась еще както по-другому), почему Фамусов и обязал его заняться со мной.

Я просмотрел клип раза три, пытаясь донырнуть до дна того месива, который он собой представлял, – чтобы вытащить оттуда за торчащие ручки и ножки сценарный замысел, – и принялся за исходники. Исходников было отснято едва не на полтора часа. Фамусов не пожался и на пленку.

– Что? Как вам? – спросил Финько, когда я закончил с исходниками и, пошатавшись по офису, отыскал его.

Над исходниками он со мной уже не сидел – ушел, пришел, побыл немного и снова вышел, – да он мне и не был нужен, чтобы смотреть их. Мне даже лучше было отсматривать их одному. Я смотрел – и думал, прикидывал, что, как, куда, останавливал кассету и делал для себя заметки. По исходникам получалось, выклеить клип можно, но для этого следовало не перемонтировать его, а монтировать заново. Что я на вопрос Финько и ответил.