Текст книги "Солнце сияло"

Тут уже испепелявшее меня бешенство вымахнуло наружу гудящим языком пламени.

– В морду ты, что ли, хочешь? А то мне легче в морду, чем разговаривать!

Арнольд, только я проговорил «в морду», отшатнулся от меня. Было такое ощущение, я лишь сказал – а он уже ощутил у себя на лице удар.

– Нодя! – повернулась к нам от шипящей паром хромированной зверюги по производству кофе Манон Леско. – Что ты из себя строишь? Что, вокруг дураки совсем? Подожми хвост!

Я с трудом не расхохотался. Оказывается, Арнольд и вправду числился здесь по разряду собаки. Он пометался глазами, молча переступил с ноги на ногу и послушно опустился на ближайший от него табурет – впрямь собака, получившая нагоняй от хозяина.

– Сань! – обратилась между тем ко мне Лариса. – Ты так здорово тогда мне тот клип выправил! Просто потрясающе!

Ух, она была хитра. Она была не просто Манон Леско, она была лиса, Лиса Патрикеевна. Садиться с ней вместе ловить рыбку было опасно.

– Да, клип я тебе выправил, – ответил я ей. – Только почему-то в авторах меня не оказалось.

– Ой! – воскликнула Лариса. – Ну ты же все-таки только монтировал!

– Но эту песню, на которую новый клип снят, все же я написал, никто другой.

На этих словах я глянул на Арнольда.

Собака в его глазах вскочила на все четыре лапы, оскалила зубы и зарычала, но, вспомнив полученный от хозяина нагоняй, тут же смолкла и вновь опустилась на пол.

– Да, это правда, – произнесла Лариса с таким видом, словно развернула над головой некое невидимое знамя. – Это твоя песня.

Арнольд сверкнул на нее быстрым взглядом и тотчас погасил его, опустив глаза долу.

– Раз моя, – сказал я, – то и мое имя должно быть. Теперь Лариса не ответила. И теперь позволил себе подать голос Арнольд:

– Так бывает! Мелодия – одного, аранжировка – другого, и ставят имя только кого-нибудь из двоих.

– Аранжировщика, конечно, да?

– И аранжировщика, – не моргнув, ответствовал мне Арнольд.

– По-моему, наоборот.

– А по-моему, так по-разному, – с крепнущей интонацией оскорбленной невинности сказал Арнольд.

Лариса продолжала молчать. Лиса Патрикеевна решила, что если волчий хвост немного прихватит к проруби, это пойдет серому охотнику за рыбкой на пользу.

– Не заправляй мне, падло, арапа! – Я, в свою очередь, решил, что нечего мне церемониться, время назвать Арнольда так, как он того заслуживает. – Одно из двух: или мое имя, или никакого клипа в эфире. И вообще из репертуара вон. Одно из двух.

Лиса Патрикеевна почувствовала, что настала пора ей снова мести хвостом.

– Мальчики, кофе готов! Готов-готов-готов, – застрекотала она от плюющейся кофейной пеной хромированной зверюги. – Саня, ты помнишь мой кофе?

Она снова напоминала мне о нашей тайне, она говорила мне так, что я и Арнольд – это одно, а мы с ней – это другое, и уж мы-то с ней должны поладить.

– Давай твой кофе, – сказал я.

Чашки на столе уже стояли, держа наизготовку в блюдцах под собой холодное оружие ложечек, раскрытая сахарница сияла горкой рафинированного белого пороха, – полутора минут хватило, чтобы рассесться, получить в чашки по боевому заряду и, обжегшись, снять пробу. Кофе хромированная зверюга варила отменный. Хотя, наверное, и сорт был не из худших.

– Саня, то, о чем ты говоришь, невозможно, – проникновенно произнесла Лариса по прошествии этих полутора минут.

– Что именно? – уточнил я.

– В клип вбуханы такие деньги! – не отвечая на мой вопрос, но с такой интонацией, словно именно на него и отвечала, сказала Лариса.

– И что?

– Его невозможно снять с эфира. Вложенные деньги должны окупаться.

– Хорошо. Мое имя. Плюс гонорар, – добавилось у меня – о чем до этого мгновения я и не думал.

– Уже везде и всюду – Арнольд Везунов, и вдруг на: перемена декораций. Это невозможно. – У Лисы Патрикеевны были нежные вразумляющие интонации. Мерзни-мерзни, волчий хвост, твердила она, а звучало так, словно она выпевала: «Ловись, рыбка большая и маленькая, привали удача серому волку». – Вот насчет гонорара, – поспешила она опередить мой ответ, – это ты абсолютно прав. Гонорар должен быть заплачен. Не платить гонорар – это нечестно.

– Да? Интересно! И сколько же? – вскинулся я. Наевшись пойманной рыбки до отвала и вволю натешившись, Лиса Патрикеевна готова была заплатить за оторванный волчий хвост: вот тебе рыбка, серый, вот тебе, на, прямо в рот, утешься.

– Пятьсот, – быстро проговорил Арнольд.

В тот миг у меня создалось впечатление: он торопился опередить Ларису, чтобы она не назвала другой цифры. Но позднее мне станет казаться, что у них был сговор. Что они заранее распределили роли, и если случалась импровизация, то в пределах утвержденного текста.

– Скинь до сотни, будет вернее, – сказал я Арнольду.

– Нет, пятьсот – это, конечно, несерьезно. – Лариса как отпарировала слова Арнольда. – Тысяча долларов, думаю, так.

– Десять тысяч, – ответствовал ей бесхвостый.

Я не торговался. Я куражился. Вы предлагаете за отмороженный хвост тысчонку? Прибавьте ноль! Хвост, пока он был на своем месте, не стоил, может быть, ничего, но хвост отмороженный – это совсем иная ценность. Ну-ка посмотрим на степень вашего жлобства!

– Нет, десять тысяч – это тоже несерьезно. – Лиса Патрикеевна со всей твердостью показала голосом, что хотя и готова к компенсации за волчий хвост, такое количество рыбы она отвалить не может.

– Ну, нет так нет. – Волк будто бы был согласен или на гору рыбы, или ничего ему не было нужно. – Тогда, значит, снимаем с эфира клип. Снимаем, снимаем! Раз не хотите указывать мое имя. Не делаете этого – отношу заявление в суд. Как я эту песню играл и пел, только с другими словами, – столько людей подтвердит! Дороже за воровство заплатите.

– Да? Подтвердят? – снова высунулся Арнольд. – А у меня тоже подтвердят! И кому больше поверят? Я профессионал, а вы кто?

– Две тысячи, – предложила Лиса Патрикеевна. – Очень нормальная цена. Считай, мы у тебя покупаем песню. Ты написал – мы купили. Так и делается.

– Все равно как художник картину, – снова вмешался Арнольд. – Продал – и до свидания, прости-прощай.

Я молчал. До меня вдруг дошло, что я, по сути, бессилен. Бешенство, владевшее мной, застилало мне глаза, я все видел через его кровавую пелену, и, чтобы она разошлась, понадобился тот убойный удар, который – сам не подозревая о том – нанес мне Арнольд заявлением, что у него тоже будет кому подтвердить его приоритет. Будет, конечно, будет! Они обокрали меня, – а я ничего не мог с ними поделать. Все, что я был в состоянии реально сделать – это дать в морду или. Или наказать их возможно большей суммой отступного. Все. Они со всей очевидностью не хотели скандала, и вопрос состоял лишь в том, в какую сумму они готовы оценить свое спокойствие.

– Три тысячи, – сказал бедный волчара с отмороженным хвостом. – Художник продает картину, но его имя на ней остается. Вы у меня покупаете отказ и от имени.

Лариса с Арнольдом переглянулись. Три тысячи – такая сумма, похоже, была изрядна и для сознания хитроумной Лисы Патрикеевны. А может быть, это только так мне показалось. Может быть, они были готовы и куда к более значительной сумме.

Как бы то ни было, десять минут спустя нежданно-негаданно мой карман отягчился тридцатью хрусткими купюрами с изображением Франклина. В обмен Лариса с Арнольдом кроме расписки в получении мной денег обрели бумагу, где я сообщал миру, что авторство песни «Телефонная ностальгия» принадлежит А. Везунову и я не имею к нему по этому поводу никаких претензий. «Телефонная ностальгия» – так в версии Арнольда называлось то мое сочинение, написанное в кайфе предармейской поры, что он у меня позаимствовал.

Провожать меня к входной двери пошла одна Лариса. Последний глоток кофе я сделал уже на пороге и отдал ей чашку.

– Удивительно он у тебя бездарен, – не смог я отказать себе в удовольствии сказать ей об Арнольде то, что думал. – Ты с ним не выбьешься. Не он тебе для карьеры нужен.

Лариса повела бровями и усмехнулась.

– Откуда ты знаешь, кто мне нужен. Не волнуйся. Не он же моим промоушеном занимается. У него своя задача.

Это снова был голос Лисы Патрикеевны. Мерзни-мерзни, волчий хвост, явственно прозвучало в нем. Только роль несчастного волка была на самом деле уготована совсем не мне.

Выйдя из дома Ларисы и Арнольда, я пошел не в сторону метро, что было бы естественно и логично, а в глубь паутины арбатских улиц и переулков – без всякой цели и намерения выйти куда-то, просто куда повели ноги. К метро – это значило включить себя в жизнь, подсоединиться к ней, подобно тому, как подсоединяет себя к электрической линии поднятым пантографом трамвай, а мне нужно было выпасть из жизни, сойти с ее рельсов. Мне нужно было послушать себя, вернее – прослушать, как прослушивают фонендоскопом легкие на предмет всяких чужеродных шумов и хрипов. День был все тот же: солнечный, теплый, умиротворенно прозрачный – как и тогда, когда я стоял на балконе и расслабленно впитывал в себя слабый запах прелого листа, которым был пронизан звенящий от собственной чистоты воздух, – но что-то изменилось во мне. Что-то во мне было не то. Не так, не по-обычному, не как всегда. Какие-то шумы и хрипы, которых я прежде в себе не чувствовал. По крайней мере, в последние годы.

Я был преисполнен странного ликования. Каким-то образом оно было связано с тем, что произошло в квартире, откуда я только что вышел. Но причиной ему была вовсе не эта вырванная в обмен на отмороженный хвост рыба в виде американской зелени. Если бы до того я был совершенно пуст – и вот полный карман, тогда бы да, тогда можно думать, что причина всему деньги, но я только что получил расчет за клип, и тремя тысячами больше, тремя меньше – это судьбоносного значения для меня не имело.

Я прошел Большим Афанасьевским переулком до Сивцева вражка, свернул на него и, дойдя до Староконюшенного, повернул налево. Пройдя Гагаринским до Большого Власьевского, я вновь повернул налево, вильнул Большим Могольцевским на Большой Левшинский, попал в Чистый переулок, и тот вывел меня на Пречистенку, еще на моей памяти носившую название Кропоткинской. По Пречистенке, отражая тихое осеннее солнце лаком корпусов, катились лавины машин, я поторопился пересечь ее, углубившись в Сеченовский переулок, вышел им на Остоженку (недавнюю Метростроевскую), так же, как и Пречистенка, струившуюся бликующими потоками машин, поднялся по ней до Зачатьевских переулков и вышел Первым Зачатьевским к набережной Москвы-реки. Фантастический столп Петра Великого посередине ее фарватера еще не стоял; я оперся о гранитный парапет, глядя на строения противоположного берега, похожие на пакгаузы, – от воды снизу веяло прохладой, тянуло волглым ароматом тины, и тут я услышал в себе музыку. Чего не случалось со мной с предармейской поры.

Наверное, она звучала во мне уже некоторое время, но услышал ее я только сейчас. Это была не чья-то, это была моя музыка. Она возникала где-то внутри меня и рвалась наружу, пробивалась из глубины на свет: толкалась во мне, ворочалась – наверное, так ребенок толкается и ворочается в чреве матери. Украв у меня мелодию и запустив ее с телевизионных экранов в мир, Лариса с Арнольдом распечатали во мне некий молчавший ключ, – и оттуда ударило. Я был в бешенстве от учиненной ими подлости, но, втайне от самого себя, был и горд, что они сперли у меня эту мелодию. Не имеющее цены не крадут.

Но музыка, что звучала во мне, могла и исчезнуть. Так уже случалось, я имел такой опыт. Пока она была ясна и отчетлива, ее следовало записать.

Тут же, на набережной, я схватил машину – и спустя несколько минут уже выбирался из нее на задах «Праги», во дворе дома Ульяна и Нины. Рояль был занят Лекой, – я услышал его звуки, еще стоя перед дверью квартиры и нажимая на кнопку звонка. Надо сказать, Нине совсем не хотелось ломать спланированный для дочери распорядок дня, и она предприняла робкую попытку отказать мне в немедленной оккупации инструмента. Но Лека, выскочив в коридор на мой голос и узнав, о чем речь, тотчас выступила защитницей моих интересов, и фортепьяно было представлено в мое полное распоряжение.

– Мам, мне еще столько всяких других уроков делать! А у дядь Сани творческий экстаз пропадет, – категорично сказала она, заставив нас с Ниной давиться со смеху.

Вытащить тему из наплывающих друг на друга звуковых облаков, записать ее, очистив от шелухи, наметить ее развитие – мне хватило на это часа. Нина оставляла меня обедать, Лека тоже просила побыть еще, но я попрощался.

Следующей моей целью был магазин музыкальной техники «Испа». Не могу припомнить, откуда я знал о нем. Никогда раньше мне не приходилось бывать в этом магазине. Я даже не имел понятия, где он точно находится. Знал лишь, что где-то в районе Пресни, около метро «1905 года». Но он был мне нужен, и я не мог не найти его.

Вечером с Тиной, противу утренних планов, мы никуда не пошли. Она ждала-ждала моего звонка в своем медицинском учреждении и, не дождавшись, позвонила мне сама. Давай сразу домой, сказал я ей коротко.

Дверь в квартиру Тине пришлось открывать своим ключом – звука дверного звонка муж ее не услышал. Он сидел в наушниках, и внутрь них никакие внешние звуки не проникали. Хорошо себе представляю, как она встревоженно входит в квартиру – и замечательная картинка открывается ее взору: все в комнате, дверь в которую – прямо напротив входной двери, сдвинуто с мест, переставлено, а посередине на высокой металлической подставке стоит нечто, похожее на длинный черный ящик с клавишами, и ее муж в полусфере громадных наушников на голове, как в танковом шлеме, невидяще глядя на нее, колотит по бело-черному фортепьянному оскалу.

Полученных в компенсацию за отмороженный хвост тридцати Франклинов мне как раз хватило, чтобы купить синтезатор, кое-какие необходимые прибамбасы к нему. Что за обстоятельства могли оторвать меня от этого зверя в первый день обладания им? Разве что атомная война.

Глава тринадцатая

– Привет, – сказал Конёв, загораживая мне дорогу. – Ты тут околачиваешься, всякие слухи о тебе доходят, а к старым друзьям увидеться никогда не зайдешь.

– Привет, – ответно сказал я Конёву. Во мне уже все перегорело, это было так нещадно давно – когда мы работали вместе, что ж мне было не поздороваться с ним. – Неужели так хочется увидеть меня?

– А почему же нет. – Скобка конёвского рта лежала на спинке, дружелюбно взодрав концы вверх на немыслимую высоту. Но теперь его дружелюбие обмануть меня не могло. – Говорят, крутым клипмейкером стал? Бабки заколачиваешь – пыль столбом.

– Двумя, – сыронизировал я. Что, в принципе, не значило ничего.

Но Конёв задумался над смыслом. И, видимо, обнаружил его.

– Да, конечно, – изрек он через некоторую паузу. – Вольный художник – это не то, что мы, рабы эфира. Что мы, пасись на привязи вокруг колышка – и ни на шаг дальше. А у вольного художника всегда есть возможность маневра. Что, говорю, никогда не заглянешь? Рядом околачиваешься – и мимо.

Мы и вправду встретились в коридоре, где находилась его редакторская комната – та, из которой впервые я смотрел на кипящий внизу желто-зеленой волной главный Ботанический сад, мгновенно присвоив его, сделав своим и страшась потерять, но мы и раньше, случалось, сталкивались с ним так, если не в этом коридоре, так в другом, – что вдруг нынче он решил остановиться и заговорить со мной? И когда я подумал об этом, меня осенило:

– Что, хмырь советского периода ушел?

– Сняли! – радостно сообщил Конёв. – Уж служил-служил – верой-правдой, а пихнули – никто даже не знает, где приземлился. Хорошо бы спланировал – всем бы известно было.

– Зовешь вернуться? – спросил я.

Подковка конёвского рта утянулась концами едва не к глазам.

– Нет, это извини. У тебя теперь репутация, ты теперь сам за себя в ответе, у тебя теперь не мой уровень, чтобы звать.

– Ладно, не боись, – сказал я. – Нужно мне к вам идти, пастись на привязи. Я теперь, сам говоришь, вольный художник. Свобода маневра и пыль двумя столбами.

– Нет, в самом деле, как заколачиваешь-то, прилично?

Конёв стоял, приблизившись ко мне всей своей массивной тушей так близко, что я чувствовал исходивший от него запах пота, и было неудобно смотреть на него – он словно бы нависал надо мной. Возможно, этой близостью он хотел показать мне, что у нас, в общем-то, прежние отношения, мы товарищи и, кто знает, может быть, еще окажем друг другу взаимовыгодные услуги.

– На жизнь хватает, – сказал я, отступая от него.

Но он снова подступил ко мне на прежнее расстояние.

– Ну машину-то купил?

– Да нет. – Вопрос его меня удивил. – А что?

– Ну-у, – разочарованно протянул Конёв. – Что ж ты без машины. Машины себе сейчас только последняя рвань не заводит. Как же ты без машины?

– Да ничего. – Я пожал плечами. Как-то эта проблема меня до сих пор не озабочивала. Я обходился или общественным транспортом, или хватал частника – и не испытывал от того никаких неудобств. – А ты себе купил?

– «Субару». – Конёв произнес это с таким довольством и придыханием, что я понял, если сейчас не уйду, придется выслушать гимн, посвященный его замечательной тачке.

– Прости. Тороплюсь.

Я тронулся обходить его – он поймал меня за руку:

– Ну, ты на меня что, все обижаешься? Ты меня извини, я что, должен был тонуть вместе с тобой?

– Ты от меня этого не слышал. – Я высвободил руку и двинулся по коридору дальше – как шел до встречи с Конёвым.

– Ну, вообще, все бывает, лоб тебе черной меткой никто не клеймил, походи по программам, может, тебя где и возьмут! – крикнул мне вслед Конёв.

Я ему уже не ответил и не обернулся.

Если бы даже меня звали сейчас на все каналы, во все программы, я бы никуда не пошел. Не потому, что я был теперь так равнодушен к телевидению – хотя и не без того. Но я уже отказался и от более соблазнительного предложения: стать штатным режиссером в одном из рекламных агентств. Агентство было не такое крупное, как фамусовский «Видео-центр», но тоже не из последних, и рекомендовавший меня туда Леня Финько, когда ему случалось вспомнить о моем отказе, крутил пальцем у виска. Конечно, случись это предложение некоторое время назад, я бы от него не просто не отказался, а воспринял как фарт, удачу судьбы. Но сейчас всякая служба в штате была для меня исключена. Штатная служба – независимо от реальной занятости – подразумевала и штатное присутствие на фирме – от и до, – а меня это теперь никак не устраивало.

Все мое время теперь сжирала музыка. Я снова писал – как тогда, в год перед армией, из меня хлестало – будто из водопроводной трубы, с которой сорвало кран. Финько не одобрял этого. Одной дрелью в двух местах не сверлят, – он употреблял почему-то такое сравнение, чтобы образумить заблудшую овцу. Заблудшую овцу это сравнение ужасно веселило. А двух женщин одним сверлом, хохотал я. А два ботинка одной щеткой? Не одновременно, не одновременно, отбивался Лёня. «А что ты подразумеваешь под "одновременно"»? – доставал я его.

Кто меня поддерживал – это Юра Садок. Сподобился наконец, говорил он. Нужно было, чтобы по башке тебя стукнуло. И бабки какие можно заколачивать, видишь? Он знал от меня, сколько отступного заплатили Лариса с Арнольдом, и правомерно считал себя причастным к этому: все началось с его звонка. Раза два он заехал ко мне, послушал, что я наколотил, и снова настаивал, чтобы я придал «продукту» «товарный вид». Только теперь, по его словам, просто дискеты с синтезатора было недостаточно, рынок, говорил он, уже раскрутился, и уже требовалась живая запись. Пусть не на диске, а на той же магнитной ленте, но чтобы гобой, флейта, валторна – что там у меня должно быть, – чтобы они были не синтезированными, а натуральными. Я слушал его, мотал на ус, но пока ни о какой записи и не думал. Из меня фонтанировало, и я спешил забить это все синтезатору в память: темы, темки, обрывки разработок, куски аранжировок, варианты композиционных ходов… Я писал пьесы, песни, танцевальные ритмы, части симфоний, концертов для фортепьяно, виолончели, альта – это была чудовищнейшая, несъедобная каша, из которой еще предстояло готовить съедобные блюда. Но пока у меня варилось, я варил.

Интересная вещь: в том, что я писал теперь, не было и тени «Кримсонов». Юра подтвердил это не без удивления, чем и доставил мне удовольствие. Я и сам чувствовал, что пишу совсем по-другому. Словно бы за те без малого шесть лет, когда ничего не сочинял, я стал настолько иным, что я нынешний с тем собой, шестилетней давности, если и имел что-то общее, то лишь паспортные данные.

Жене моей, полагаю, было бы более понятно и приятно, если бы я принял предложение рекламной фирмы и отправился околачиваться с утра до вечера в офисе. Пусть даже КПД проведенного там времени и был бы не выше, чем у паровоза. Однако благодаря все тому же Лене левая работа у меня не переводилась, я снимал и время от времени появлялся дома с некоторой суммой зелени в кармане, так что никаких недоразумений финансового плана у меня с Тиной не возникало. Следует сказать, жадностью к деньгам она не отличалась, в этом смысле мне повезло. Ее частное медучреждение было бесперебойно с работой, прожиточный минимум она себе там обеспечивала, и с лихвой, а чтобы сверх того, да побольше, – этим она озабочена не была.

Ранняя осень перешла в позднюю, отлили дожди, установились морозы, лег снег и наступила зима – я все сидел за синтезатором. Перед новым, 1996 годом, взамен временной Думы, которую учредили после расстрела Белого дома, избрали новую – я хотел сходить проголосовать, исполнить гражданский долг, но так и не смог за целое воскресенье выбраться из дома: просидел за синтезатором. Новый год мы встречали у родителей Тины, но от самой встречи у меня ничего не осталось в памяти – всю ее я просидел за синтезатором мысленно. И так, только вполне натурально, я просидел за синтезатором и январь, и февраль, и очнулся только с весенней капелью, когда в водосточных трубах грохотал лед и сверкающие языки его вываливались на оголившийся асфальт бессильными обломками самой уходящей зимы.

Я уже безбожно запаздывал. Фестиваль музыкальных клипов, который третий год подряд проводила группа клипмейкеров, должен был начаться через неделю, еще осенью я постановил для себя, что непременно должен участвовать в нем, но давать клипы на конкурс в их нынешнем виде – это значило заранее обречь себя на провал. Это были мои клипы – но в той же мере и клипы заказчика. Заказчик оплачивал их и предъявлял требования, и требования эти приходилось выполнять, какими бы дикими они тебе ни казались. От многого в клипах меня так и корежило. Здесь меня не устраивала склейка, здесь – выбранный дубль, здесь – целый эпизод. В общем, следовало посидеть в монтажной, поковыряться с исходниками – и уложиться со всеми переделками в неделю. Уложиться в неделю – это я должен был работать со скоростью влетевшего в земную атмосферу метеора. Только в отличие от метеора остаться еще при этом живым, не сгореть.

Получить премию фестиваля – значило прозвучать. «Московский комсомолец», «Известия», «Коммерсант» – все газеты давали кто пространную, кто краткую, но все непременно, информацию о фестивале, имя твое было бы везде помянуто, где и с фотографией, с рассказом о тебе, – растиражировано, одним словом. «Эхо Москвы», «Ностальжи», «Серебряный дождь» – все радиостанции до одной потом целый месяц таскали бы тебя в зубах, как собака мозговую косточку, грызли, жевали и пережевывали по всякому поводу. Да и телевидение, показав сначала весь фестивальный набор, не гнушалось после крутить премированные клипы бесплатно то по одной программе, то по другой. Что греха таить, крутым клипмейкером, как назвал меня Конёв, я не был. Я бы стал им, получив премию. И тогда можно было бы уже не зависеть от Финько, ко мне бы стояла очередь желающих снять у меня клип, и я бы еще выбирал, кому снять, кому нет.

Да и просто принять участие в фестивале – тоже было неплохо. Это все равно, как твоя репутация получала клеймо пробы: пусть не 958-я и, может быть, не 875-я, но уж 750-я – точно.

Но я не сомневался, что получу премию: я же был не слепой, я видел, что снимают вокруг. Нет, были клипы – я истекал слюной, как голодный при виде стола, уставленного яствами. Все они, однако, были сняты на такие деньги – мне подобные бюджеты даже не снились. Эти клипы шли отдельной категорией, у них были свои премии. А в той весовой категории, что я, соперников у меня было – раз-два и обчелся. Конечно, каждый человек склонен обольщаться насчет себя, и я не исключение. Но точно так же каждый при этом в глубине себя знает свою цену, просто у одних уровень претензий много выше этой цены, а у других соотносится с ней в том или ином масштабе, случается, что и ощутимо меньшем, чем человек стоит. Смею думать о себе: уровень моих претензий не слишком отличается от моей цены. Во всяком случае, никогда мне не было свойственно никого топтать, утверждаться за чужой счет, расталкивать других локтями и ставить подножки. Те же, кто претендует на большее, чем заслуживает, и исключения мне неизвестны, непременно вытаптывают вокруг себя все до пустыни. Используя для того любые средства и методы.

Нет, какая-нибудь премия, полагал я, – моя; главное было – успеть, не опоздать.

К концу недели беспрерывной ночной работы (видеоинженеры Стакана на мне обогатились) я так отупел, что пялился в монитор – и, если б то была книга, с полным основанием можно было бы сказать, видел фигу. Точнее, ни фига не видел. Не понимал ни фига. Знал, что вот в этом месте нужно что-то сделать, а что – сознанию было недоступно.

Выручил меня Николай. Последнюю ночь перед подачей клипа на конкурс он просидел в монтажной вместе со мной, и уже одно то, что было с кем посоветоваться, прочищало мозг и открывало глаза. К началу рабочего дня мы все равно не управились, в девять нас уже попросили оставить нагретые нами места, пришлось бегать из монтажной в монтажную, искать, где свободно – в одной пятнадцать минут, в другой полчаса, – но Николай не оставил меня и тут: следовал повсюду со мной и еще брал на себя переговоры с видеоинженерами, на которых у него не было той идиосинкразии, что у меня.

В начале второго часа, враз отяжелев, болтаясь от стенки к стенке, словно с похмелья, мы с Николаем сошли в буфет. За спиной у нас осталось шестнадцать часов беспрерывной работы. И если у меня была в этой работе корысть, то у Николая в ней не имелось своего интереса ни на копейку. Я взял по чашке двойного кофе (двойного количественно и двойного по крепости), полный обеденный комплект, и мы рухнули за стол приходить в себя.

– Ну смотри, попробуй только ничего не получить, – погрозил мне Николай пальцем. – Не имеешь права.

– Пусть только попробуют не дать! – ответил я.

– А-ах! – протяжно выдохнул Николай. На лице у него появилось его обычное выражение отстраненной презрительности. Словно бы он и в самом деле знал о мире что-то такое, что все прочее было ему теперь неинтересно. – Ах, Саня, если бы дважды два всегда было четыре. Ато ведь наоборот: никогда четыре! Четырнадцать – пожалуйста. Двадцать четыре – тоже не исключено. Но чтобы четыре – никогда! – Он поднес кофе ко рту и священнодейственно коснулся его подсевшей шапки губами. – Только ты не говори мне ничего по этому поводу, – продолжил он, отрываясь от кофе, облокачиваясь о стол и держа чашку перед лицом, как обычно, когда курил, держал сигарету. – Я тебе образно выразил свою философию жизни, а ты со мной не спорь, чтоб не спугнуть удачу.

– Я не спорю, – мирно отозвался я, тоже делая глоток кофе. – Разве я спорю?

– Ты споришь образом своих действий, – сказал Николай. Он снова поднес чашку к губам. Отхлебнул и отнес. Подержал мгновение на отлете – и двинул в обратный путь. Он пил кофе так, словно курил. – И может быть, ты прав, – добавил он, немного погодя, между двумя кофейными затяжками.

Он, конечно, не мог заменить мне Стаса, но мы очень сблизились, это уже был род дружбы – те отношения, что сложились между нами, и я очень любил так вот поговорить с ним. Разговоры с Николаем были для меня так же лакомы, как станут позднее разговоры с Ловцом. Конечно, с Николаем я не мог вести тех разговоров, что с Ловцом, Ловец – это был совсем другой интеллект, но в Николае меня поражала пронзительность его суждений, их выделанность – я бы сказал так. Он ни о чем не говорил, не имея о том твердого и решительного мнения, и всегда это мнение было плодом работы собственного ума.

– Конёва тут встретил, – сказал я. – Первый со мной заговорил. Сообщил, что Терентьева попросили вон. За что, интересно?

– Да все потому же, что дважды два – никогда четыре. – Николай сделал очередную кофейную затяжку. – Он полагал, что четыре, а оказалось пять. Или шесть. Или даже сто шесть. А конкретно из-за чего – кто ж его знает. Это их, верхние дела. Там такой ветер. Так свистит, чуть не по погоде оделся – простыл и умер. О! – оживился он и даже опустил чашку на стол. – Анекдот замечательный на эту тему. Слушай. Дядю Васю переехал каток. И стал дядя Вася плоский. Принесли дядю Васю домой. Стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет ковриком. Дядя Вася лежал, лежал, по нему ходили, топтали его, он еще тоньше стал, прохудился. Снова стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет тряпкой перед дверью. Дядя Вася лежал-лежал тряпкой, о него ноги вытирали – совсем прохудился и грязный стал. Решили постирать дядю Васю. Постирали и повесили на балкон сушиться. А было холодно, дул ветер, дядя Вася простудился – и умер.

Я захохотал, анекдот мне ужасно понравился, и Николай, довольный впечатлением, которое произвел, поднимая со стола кофе, заспрашивал:

– А? Изящно, да? Тонко? Из черного цикла.

Потом мы принялись за еду, и тут уже нам стало не до разговоров – мы так проголодались, что за ушами у нас только трещало. Но вдруг Николай опустил нож с вилкой в тарелку, откинулся на спинку стула, посидел так молча несколько мгновений и проговорил:

– Но, в принципе, все мы в той или иной степени этот дядя Вася. Каток проедет по каждому. Вопрос лишь в том, кто сколько после этого еще проживет. Сразу умрет или еще ковриком послужит.

– И тряпкой, – добавил я.

Помню, у меня от этих его слов о смерти, не знаю почему, продрало морозом спину. Но он сказал о ней так легко, с такой обычной своей небрежной иронической полуусмешкой, что я счел возможным вступить в его след.

– А ты еще молод о подобных вещах рассуждать, – осадил меня Николай. – Тебе еще не по чину. Давай рубать. – Он отделил себя от спинки стула, приблизился к столу и взял брошенные нож с вилкой. – Мне сегодня еще на съемку ехать. Это вам, вольным художникам, жизнь – малина. Хочешь – паши, хочешь – спи, хочешь – в ус не дуй.