Текст книги "Солнце сияло"

– Быть впредь осторожней, – сказал внук генерала-героя. – Все, что реально могу вам порекомендовать. А там смотрите.

– Прошу вас, – появился около стола официант, опуская передо мной каппучино, стоявший над чашкой рыжей каракулевой папахой. – Пожалуйста, – обойдя стол, поместил он каракулевую папаху перед нужным мне человеком.

Кофе мы выпили в молчании. Груздь все понял, у груздя больше не было вопросов. А нужный мне человек все сказал. Не мог сказать это там у себя! Или ему нужна была компания для ресторана?

Зачем я нужен был ему в ресторане, выяснилось через пять минут, когда нам принесли счет. Официант принес его в таком же громадном складне телячьей кожи, что и меню, хотел было положить посередине стола, но, уже кладя, передумал и поместил поближе к моему сотрапезнику. Тот вел себя завсегдатаем, заказывал и распоряжался, кому и было предъявлять счет.

Официант ушел, оставив нас наедине с удовольствием знакомства со счетом, и внук генерала-героя, взяв складень, даже не раскрыв его и не глянув в счет, протянул увесистый вольюм мне.

– Думайте что угодно, дружище, – сказал он, – но платить придется вам. У меня нет денег.

Я посмотрел ему в глаза. Он спокойно выдержал мой взгляд, не отведя глаз. Они смотрели ясно, чисто и благостно. Последнее, наверно, являлось следствием трехсот граммов «Хенесси».

Ну и что бы кто сделал на моем месте? Я заплатил. Я посчитал этот обед гонораром за полученную мной консультацию. Как оно, собственно, и было. А кроме того, внук генерала-героя наглядно продемонстрировал мне мои возможные траты, решись я на судебную тяжбу.

В тот день к вечеру я весь пошел красными пятнами. Они вылезли у меня на лице, груди, бедрах, руках, ногах – везде, не минув и соловья. Вся эта прелесть невыносимо чесалась, спать было невозможно – за неделю, что они меня украшали, заставив безвылазно сидеть дома, я едва не двинулся умом. Тина назвала это идиосинкразией на человечество. Потом, когда мне стало полегче, мы с нею вдосталь наизгалялись над моим организмом, стараясь перещеголять друг друга в определении того, на что именно у меня аллергия.

Но как бы там ни было, с той поры, стоит по мне прокатиться какому-нибудь катку, вместо того чтобы стать плоским, я немного спустя неизбежно покрываюсь этими красными пятнами, – и неделя жизни из жизни выброшена.

– На вот, познакомься, – бросила мне Тина изжеванно-мятую, всю в заломах и перегибах, откровенно побывавшую во многих руках газету, в которой по типу верстки я тотчас опознал «Московский комсомолец». – Увидела у одной на работе, отобрала. На всякий случай нужно тебе, наверно, знать.

Не понимаю, зачем она дала мне эту газету. Правильнее, по-моему, было бы не давать. Даже не сообщать о том, что там написано. Никакого знания все это мне уже не могло добавить. С меня было вполне достаточно того знания, которым я обладал. А остальное уже частности, подробности – виньетка вокруг рисунка. Домысливая причину, по которой она дала мне этот номер «Московского комсомольца», могу предположить, что она испытывала некое тайное – неявное, может быть, даже и для нее самой – садистическое довольство от причиняемой мне боли: все же я был в некотором роде помехой, не позволяющей вкушать жизнь во всей полноте ее радостей.

Я взял газету и развернул, как указала Тина, на последней странице. Страница была отдана выпуску «Звуковой дорожки». В этой «дорожке» раз в неделю «Московский комсомолец» писал обычно о всяких достойных внимания музыкальных группах: кого-то хвалил, кого-то шкурил, с кого-то снимал стружку, как правило, вместе с кожей. Еще там часто встречались интервью. Интервью, естественно, если не с иностранцами, были с самыми крутыми из музыкальной тусовки: так сказать, топ-парад. В выпуске «Звуковой дорожки», напечатанной в номере, что я держал в руках, интервью давал Бочаргин. По поводу выхода нового диска своей группы, по поводу своего выхода из подполья; главное же, в комментариях интервьюера, то в одном месте, то в другом, давалась оценка собственно диску, и это была самая восторженная оценка. Не знаю – да и откуда мне знать? – оплачивал Бочаргин это интервью или нет, но в любом случае, если даже и оплатил, автору интервью не было никакой надобности расхваливать диск в таких эпитетах.

– Юра, – спросил я без всяких вступлений, дозвонившись до Юры Садка, – если я подаю в суд на Бочаргина, ты подтверждаешь в суде, что это моя музыка?

– Ты что, решил подавать в суд? – через паузу, вместо ответа на заданный мной вопрос, сам, в свою очередь, спросил Юра.

– Юра! Какого хрена! – закричал я. – Ты можешь ответить прямо?! Прямо, Юра, прямо! Отвечай: да, нет?!

С того раза, как я позвонил ему с известием о Бочаргине, мы с ним больше не разговаривали. Не просто не заговаривали на эту тему, а вообще не говорили. Не виделись, и ни я не звонил ему, ни он мне. То, что не звонил я, было неудивительно: что мне было звонить после его странной, вялой, аморфной реакции на мое сообщение, – но почему лег на дно, как подводная лодка, и никаких позывных, он? Меня это и удивляло, и настораживало, и бесило, я постановил для себя, что не звоню ему первым ни при каком условии, – и вот позвонил.

– Сань, ну ты что, что ты такое говоришь, как ты можешь, – забормотал Юра. Ему явно стало неуютно от моего крика. – Конечно, твоя музыка, чья еще, как я могу по-другому?

– Ты скажешь в суде, что это моя музыка, так?!

– Конечно, Сань, как еще. О чем разговор.

– Вот это я от тебя и хотел услышать, – сказал я. – Почему ты сам и сразу не мог подтвердить мне это?

– Сань, ну это же само собой разумеется, Сань! – отозвался Юра, уже с некоторым возмущением. И спросил – о чем спрашивал в самом начале: – Так ты что, решил подавать в суд?

– Может быть, – сказал я. – Очень может быть.

– Да-а, – протянул Юра. – Не завидую тебе.

– А что ты мне предлагаешь? – Я вновь, не желая того, сорвался в крик. – Может, мне пойти потолковать с Бочаром? Может, у него совесть проснется?

– Да нет, что с Бочаром толковать. Какой смысл, – опять впадая в бормочущую скороговорку, проговорил Юра. – Что с ним толковать.

– А почему нет? – вопросил я. – С Арнольдом тогда потолковал – три тысячи отступного в итоге!

– Хрен тебе что Бочар отколет, – сказал Юра.

Я не сомневался и сам, что Бочаргин не отколет ничего. Что тут можно откалывать, когда речь идет о целом диске. Тут или отказываться от авторства, или нагло стоять на своем.

И когда вечером следующего дня ноги принесли меня к дому Бочаргина, я не отдавал себе ясного отчета, зачем оказался здесь. Я знал, что не следовало приходить сюда, никакого смысла в этом! – и пришел. Теперь-то я знаю, что склонен к поступкам, логического объяснения которым нет и не может быть, – иррациональным, другими словами. Но тогда я еще не знал за собой этого с достаточной внятностью. Вероятней всего, решая для себя вопрос о суде, я недвусмысленно понимал, что суда мне не потянуть, и меня обуяло желанием совершить свой собственный суд – что-то вроде, прошу простить мне это сравнение, суда Линча.

Бочаргин был дома. Я позвонил не тем звонком, каким следовало звонить к нему, и вместо него мне открыла соседка – та самая, что в прошлое мое посещение Бочаргина выставила меня с кухни, когда я, любопытствуя, забрел туда. То, что я неправильно позвонил и открыла она, а не сам Бо-чаргин, позволило мне попасть к нему в комнату. Позвони я верным звонком и открой мне Бочаргин, сомнительно, чтобы он дал мне пройти дальше порога.

– Где ему быть, сидит водку жрет, – с выражением глубочайшей благости на лице (понимай все наоборот) сообщила соседка в ответ на мой вопрос, дома ли Бочаргин. Посторонилась, впуская меня, закрыла за мной дверь и молча удалилась к себе, предоставив мне свободу действовать дальше по своему усмотрению.

Я постучал в дверь бочаргинской комнаты и, не дожидаясь ответа изнутри, открыл ее. Картина, что предстала моим глазам, отразилась, должно быть, у меня на лице чудовищнейшим ошеломлением.

За тем же памятным мне журнальным столом величиной с небольшой аэродром сидели трое: сам Бочаргин в своей черной квадратной бороде, как в раме, ветеран подпольного рока человек-маска, лысоголовый Колёсник, а третьим в этой компании был Юра Садок.

Юра, увидев меня, похоже, получил удар в солнечное сплетение не меньшей силы, чем я. Он сидел, смотрел на меня, и в его позе была такая окаменелость – можно предположить, позвоночный столб ему во мгновение ока схватило известняковым корсетом. Но в тот миг я еще не подумал о том, о чем подумаю чуть позднее.

– Привет, Бочар, – сказал я, вступая в комнату.

Так же, как и в прошлый раз, Бочаргин издал вместо ответного приветствия странный хриплый звук, напоминающий звук открытого водопроводного крана, в котором нет воды.

– Во ё-моё, – произнес Колёсник, придя в движение всеми своими морщинами, напоминавшими сетку баскетбольной корзины. И вновь, уже с восклицанием: – Во ё-моё!..

Я прошел к столу, взял стоявшую посередине полную на две трети квадратную литровую бутылку «Old whisky» за горлышко и поводил перед лицом у Бочаргина:

– Вот этой банкой тебе по черепушке, было бы справедливо, да?

Это я говорил, это я бы хотел сделать, но сделать это в действительности я бы не смог. Бутылкой по голове – как можно. Тем более первым. Хотя, чтобы получить фору в драке, рекомендуется бить именно первым.

Бочаргин разомкнул губы и, сначала прохрипев пустым водопроводным краном, затем сделался членоразделен:

– А я думал, ты выпить хочешь. Садись, выпьем.

– Ты хотя бы треки переиграл, – сказал я. – Лень заела? Или в целях экономии?

– В целях экономии, – отозвался Бочаргин. Он был несокрушим в своей квадратной угрюмой чугунности. Об него, наверное, можно было разбить десяток «Old whisky» – ему бы ничего не стало.

– Ну? – спросил я. – И что будем делать?

Бочаргин пожал плечами:

– Я предлагаю: садись, выпьем.

– С человеком, который меня обокрал?

Бочаргин не бросился опровергать мои слова. Ответом мне было новое пожатие плеч:

– Не хочешь – не пей.

– И не мешай людям выпивать, – подал голос Колёсник, приведя в движение баскетбольную сетку своих морщин.

Юра сидел молчал. И все пребывал в той же окаменелости, в которую впал, увидев меня. Только в какой-то момент взялся рукой за косичку, подержал ее в горсти – и опустил руку, вновь замер. И теперь он не глядел на меня. Теперь глаза его были уведены в сторону, словно взгляд ему приковало там что-то такое, от чего он никак не мог оторваться; он смотрел туда – и ничто на свете не могло бы заставить его отвлечься от созерцания, в которое он был погружен.

– А ты, Юра, что здесь? – принуждая его голосом все-таки взглянуть на меня, спросил я. – Ты будто не знаешь, что он за негодяй!

Юра не шелохнулся. И не оторвал взгляда от того, что так старательно созерцал. Зато шелохнулся – подпрыгнул на тощем заде, передернул баскетбольной сеткой лица Колесник:

– Ты, кент, – садясь на связки, хрипло проговорил он, – волну не гони! Тут люди – пуд соли вместе съели, не хочешь пить – вали отсюда мелкой шаландой!

Потом я долго пытался расшифровать, что он имел в виду под мелкой шаландой, даже при случае выспрашивал у людей, имеющих отношение к морю, есть ли такое выражение и что оно значит, но так мне это и не удалось выяснить. А тогда, надо сказать, мне было не до того, чтобы вникать в тонкости жаргонной лексики.

– Слушай, Юра, – сказал я, – так ведь, глядя на тебя, можно подумать Бог знает что. Вплоть до того, что ты заодно.

Я произнес это – и меня осенило. Мне вдруг вспомнилось, как он странно повел себя, когда я принес ему диск, как странно среагировал на сообщение, что я звучу по радио под именем Бочаргина, и ни разу не позвонил потом, хотя должен был позвонить тысячу и один раз, мне вспомнилось это – и все выстроилось в некий ряд, все стало ясно, прозрачно, понятно.

– Юра, – обмирая, протянул я. – Так это ты?

– Что я? – оторвался наконец от предмета своего созерцания, взглянул на меня Юра.

– Это ты ему диск передал?

– Тебе не один хрен?! – хрипло крикнул Колёсник.

– Вот именно, – уронил Бочаргин. – Не хочешь пить – сваливай, еще тут по чужим домам без спроса шататься!

Рука моя по-прежнему сжимала горлышко «Old whisky». Я почувствовал, что должен разбить эту бутылку, раз уж она оказалась у меня в руках. Если не могу о голову Бочаргина, то уж тогда обо что-то, что для него несомненная ценность.

Эта ценность тотчас и попалась мне на глаза. Это был синтезатор.

Я быстро сделал несколько шагов, что отделяли меня от него, и, размахнувшись, изо всей силы грохнул бутылкой о пульт. Бутылка разбилась, зазвенев осколками, пластмассовый корпус синтезатора раскололся. Конечно, виски – не вода, но все же не чистый спирт, и назвать полезным содержимое квадратной бутылки для электроники бочаргинского синтезатора было никак нельзя.

Какой звук издал пустой водопроводный кран бочаргинского горла! Что за басовые гитарные переборы выдали надсаженные связки Колёсника!

Легендарный гитарист сидел ко мне ближе, чем Бочаргин, – он, взлетев со своего места, первым ко мне и подлетел.

Он даже не успел меня ударить как следует – его рука только мазнула мне по уху, – отлетел от моего удара точно в челюсть обратно к столу и, грохнувшись на него, свалился затем на пол, откуда в продолжение всей драки уже не вставал.

Метелились мы с Бочаргиным. Он был матерый мужик и, несомненно, физически превосходил меня, но во мне было больше ярости. Он разбил мне нос, рассек бровь, лицевые кости у меня трещали от полученных ударов, в глазах было темно, и еще этот соленый сквозняк в носу от лившейся оттуда крови, но я разбил ему губы, так что на подбородок у него тоже тек красный ручей, два раза сумел хорошо впаять в ухо, отчего, надо полагать, в голове у него гудело не меньше, чем у меня. Перемещаясь по комнате, мы опрокинули на пол залитый виски синтезатор, смели с рабочего стола Бочаргина стойку с конверторами, под ногами хрустели лазерные диски, аудикассеты, стекло разбитой мною бутылки. Раз Бочаргин схватил стул и, пойдя с ним, как с вилами, попытался припереть меня им к стенке, я сумел перехватить стул за ножки, и наверное, с полминуты мы бездарно выворачивали его друг у друга из рук, каждый при этом еще и пытаясь въехать стулом в другого. Мы прекращали драться, передыхали – и вновь начинали, и так раза три, устроив в комнате настоящий погром и испятнав весь пол кровью.

Юра за все это время так и не поднялся со своего места. Не попытался вмешаться, разнять нас. Не знаю, что он делал, пока мы метелелились, – наблюдал ли за нами, или, наоборот, старательно отворачивался в сторону, чтобы ничего не видеть. Но когда моему взгляду удавалось зацепить его, я видел: он все сидит.

Как известно, всякая война заканчивается миром. Независимо от того, победит кто-нибудь или нет. Просто оттого, что враждующие стороны устанут. Растратят все силы. Вот так же в конце концов растратили силы и мы. Каждый новый удар давался все тяжелее, на каждый приходилось собираться, и почти неизбежно он не достигал цели, хотя и защищаться как следует тоже не было сил.

Мы прекратили побоище, когда дверь комнаты приоткрылась и в щели между нею и косяком возникло лицо соседки.

– Вот как оно! Кровищи-то! Гладиаторы прямо! – В голосе ее звучало что-то подобное глубокой и сильной радости. Как бы она оказалась в том древнеримском цирке, где и в самом деле сражались гладиаторы, и увиденное зрелище подарило ей подлинное чувство праздника. – Что, вызываем милицию?! – вопросила она затем, то ли высказывая угрозу, то ли интересуясь так у соседа, каковы его планы касательно дальнейшего времяпрепровождения.

И вновь это было произнесено так, будто она и вправду находилась в том древнеримском цирке и намеревалась решать, поднять палец вверх или опустить.

– Д-иди ты!.. – промычал Бочаргин, промакивая тыльной стороной ладони струящуюся из разорванной губы кровь.

– Скотина! – сказал я ему, повторяя бочаргинский жест, но только поднося руку к носу.

– Подавай в суд, давай! – изобразил что-то вроде смешка Бочаргин. – Боюсь я. Коленки дрожат. Давай.

– Скотина!.. – повторил я.

Здесь, наверное, как комментарий можно было бы указать: «в бессильной ненависти». Или «в бессильном гневе».

– Пусть валит, – подал с пола голос Колёсник, пытаясь приподняться на локте. – Зуб мне выбил, паскуда. Или пломбу. Пробую языком – шероховато.

– Слышал? – просипел Бочаргин. – Вали, тебе говорят.

– Скотина! – снова вырвалось у меня. Возможно, это было единственное слово, что в тот момент мой язык мог осилить.

Юра Садок неожиданно поднялся со своего места, молча подошел ко мне и тронул за плечо:

– Пойдем.

Наверное, в чем-то подобном я и нуждался: сам не ожидая от себя такого, я послушно подчинился ему, поднял с пола свою куртку, которую непонятно когда сбросил с плеч, вышел мимо отскочившей в сторону соседки в напоминающую подвал просторную переднюю с гудящей под потолком мерклой лампой, очутился на лестнице, сошел по ней – и бодрый, обжигающе чистый осенний воздух, каким он бывает лишь в пору первых предзимних заморозков, приник к моему разбитому лицу освежающим компрессом.

На выступе стены, опоясывающем ее по верху цоколя, лежала пушистая полоска свежевыпавшего первого снега. Я набрал его полную горсть, слепил комок и, закинув голову, приложил к носу. Юра стоял рядом, смотрел на меня, молчал. Потом он залез к себе в карман брюк, вытащил носовой платок, встряхнул, оценивая, должно быть, свежесть, сжал в комок и приложил к моей рассеченной брови.

Я откинул его руку. Нет, никакой особой боли от того, что он приложил к ране платок, я не ощутил. Мне была неприятна сама эта его забота. Я вспомнил, как сказал Тининому сыну, что моя музыка на радиостанции – это Юрин сюрприз. Слишком уж тяжела могла оказаться для семилетнего мальчика правда. Это Юра Садовников такой есть, сказал я, сюрприз хотел устроить. Надо же было так попасть в яблочко! Юра Садок поступил со мной, как в свою пору Стас.

Я опустил голову, отнял снег от носа и взглянул на стоявшего передо мной Юру:

– Что, кого он из западных акул шоу-бизнеса в обмен на меня обещал тебе за бесплатно устроить? Скажи! Чтобы я себе цену знал.

– Сань, – забормотал Юра, – брось, Сань. Все непросто, Сань. Я и понятия не имел, что он так поступит. Он просто попросил, послушать хотел, он не говорил… я и не знал!

Юра врал – будто у меня была то ли детская, то ли девичья память. Будто я ничего не помнил. Я лишь не понимал. Но как он вел себя – это я помнил все.

– Иди, Юра, туда, – сказал я, снова прикладывая снег к носу и закидывая голову. – Что ты тут стоишь. Иди.

Он постоял около меня еще и ушел. Я слышал, как, открываясь, пропела пружиной подъездная дверь и через короткую паузу пропела вновь, закрываясь. Тогда кодовых замков по всей Москве было раз-два и обчелся, и попасть в любой подъезд без всякого ключа не составляло труда.

А я постоял здесь, пока не унял кровь из носа, зажал рассеченную бровь собственным платком и пошел со двора на улицу ловить машину, ехать домой, приводить себя в порядок. Суд Линча не удался. Насколько удачней оказался мой поход к Арнольду с Ларисой. С которого, можно считать, и началась нынешняя история. Как легко дались мне тогда эти три тысячи отступного.

Которые на самом деле, понял я, болтаясь на заднем сиденье пойманного мной разбитого, дрожащего «жигуленка», вовсе и не были никакими отступными. Это были не отступные. Если бы то были отступные, я бы их никогда не получил. То было Ларисино покаяние. Косвенное признание ею своей вины за ту награду, которой она удостоила нас с ее сестрой. Так она откупилась от угрызений собственной совести. Возможно, кстати, если бы не сестра, никаких угрызений совести она б и не знала.

Глава шестнадцатая

В школьную пору – и было это не раз и не два, и в самых первых классах, и позднее, когда учился уже классе в шестом или даже седьмом, – случалось, что ты был приглашен на день рождения к приятелю, шел с приготовленным подарком, да еще гостинцем, переданным матерью для стола, тебе открывали – и оказывалось, что приятель заболел, в постели и праздник отменяется. Для Москвы подобная ситуация представляется странной, в Москве позвонили бы по телефону и обо всем заранее предупредили, но в Клинцах у нас с телефонами было плохо. Топчась на пороге, ты отдавал подарок и гостинец, получая взамен сухим пайком что-нибудь из праздничного угощения, должное служить компенсацией за сорванное торжество – но разве же за угощением ты летел сюда? Ты брел с этим сухим пайком, ненужно обременявшим твои руки, обратно, и что за кошачий концерт звучал в тебе! Как тебя всего внутри раздирало и корежило!

Вот подобное чувство владело мной после этой истории с Бочаргиным. Главное было в сознании твоей отвратительной беспомощности. Абсолютного бессилия. В необходимости принять все случившееся как данность и жить с этой данностью дальше. Послевкусие длилось, длилось, стояло в горле кислой отрыжкой, и я все не мог обороть его. Вся музыкальная аппаратура была мной заброшена, зачехлена, на синтезатор я не мог смотреть, не то что сесть за него. К компьютеру я теперь подходил только раз в день, если не реже, чтобы получить-отправить электронную почту.

К счастью, я был загружен рекламной работой – не поднять головы. Вернее, поднять-то было б и можно, но если не слишком хотеть того – точно, что не поднять; и я не поднимал. Вскоре после Нового года возник заказчик с идеей снять ролик, действие которого происходит в Париже. Париж, однако, когда подсчитали расходы, пообещал снять с заказчика штаны, и в конце концов было решено снимать ролик в Праге. Тем более что в Праге простаивала роскошная киностудия, и аренда техники на ней выходила дешевле, чем в Москве – что на телевидении, что на «Мосфильме» или студии Горького.

Кем-кем, а фанатом загранпоездок я никогда не был. Нет, конечно, поглядеть на другую жизнь совсем недурно, но в принципе – это все равно как десерт после еды. Спокойно можно и без десерта. Измерять степень успеха своей жизни количеством пересечений границы, с чем то и дело приходится сталкиваться, – величайшая глупость.

Но тут на меня нашло. Я загорелся этой Прагой, как чеховские сестры Москвой. «В Москву! В Москву!» – твердили чеховские сестры, а я подобно им: «В Прагу! В Прагу!». Я ждал поездки туда, словно съемками пражского ролика решалась моя судьба.

Как оно, в известной степени, и оказалось. Но не могло же то быть неким предчувствием?

В первых числах апреля с двадцатью тысячами американских долларов в сотенных купюрах, чтобы распылить их черным налом по карманам тружеников чешской киноиндустрии, режиссер и оператор в одном лице, я второй раз в жизни (первый был, когда мы с Тиной и ее сыном ездили в Турцию) пересек государственную границу. Тина, настоявшая на проводах до самого аэропорта, всю дорогу ужасно сокрушалась, что не может поехать со мной. В Чехию тогда можно еще было ездить без визы, имей только деньги в кармане, но ее столь необходимое жителям Москвы лечебное заведение никак не могло позволить себе внеплановое отсутствие ценного работника на рабочем месте. Тина однажды уже была в Праге, еще даже в социалистические времена, и Прага ее присушила. Так она и сказала: присушила. Как я тебе завидую, как завидую, повторяла и повторяла она.

Я пробыл в Праге две с половиной недели. Хотя все мои дела уложились меньше чем в полторы. Образцом для работы чешских администраторов, мало что они имели славянские корни, были не иначе как швейцарские часы: через два дня по моему прилету все для съемок было готово, я вызвал из Москвы актрис, и на следующий день, как они прибыли, уже снимал их. Звуковики не бунтовали, требуя компенсации за пятнадцатиминутную переработку, осветители не буйствовали, угрожая вырубить свет, если я сейчас же не подкину каждому по дополнительной сотне баксов, приглашенные на массовку студенты Карлова университета терпеливо переносили тягомотину ожидания съемок, не устраивая никаких демонстраций.

Однако, завершив съемки, я еще целую неделю не мог заставить себя покинуть Прагу. Следуя Тининому определению, она присушила и меня. Весна уже прорвалась на ее улицы устойчивым влажно-пьяным теплом, нежным курением зелени на открытых участках земли и деревьях, весь световой день можно было торчать на воздухе, а с наступлением сумерек перебираться из уюта одного кафе в другое, до глубокой ночи, пока не перестанут держать ноги, – я это все и делал. На деньги, что остались от съемок, которые и должны были стать основным моим гонораром, я купил еще несколько коробок пленки, оплатил аренду камеры еще за несколько дней, заплатил помощнику оператора, и всю неделю мы с ним снимали Прагу, открыв в ней такие места, о которых мой помощник-пражанин даже не подозревал. В съемках, что мы вели, не было никакой сверхзадачи; я не имел понятия, что мне потом делать с отснятыми пленками, куда они могут пойти, как использовать их: одарив собой, этот город опахнул меня таким мощным дыханием счастья, что я испытывал потребность хоть как-то отплатить ему – чем могу. Студентки из массовки таскались за мной шлейфом королевского коронационного платья. По вечерам они перетекали за мной из кафе в кафе, встречали меня утром у дверей гостиницы и ночью провожали до них, похоже, они считали меня способным открыть им двери в голливудское будущее, – я ими пренебрегал. У меня был роман с городом, я крутил любовь с ним. Хотя, конечно, положа руку на сердце, будь я свободен там, в Москве, я был бы совсем не против добавить к роману с городом и роман с какой-нибудь из них. Скорее всего, знай я, чем меня встретит Москва, я бы не стал блюсти верность своим правилам. Но как я мог знать. Я не знал.

Впрочем, тут у меня опять вылезает сослагательное наклонение. А сослагательное наклонение – не удержусь, скажу еще раз, – величайшая гадость, какую только смогло произвести человеческое сознание.

Я задержался в Праге на неделю дольше, чем требовалось, но вернулся двумя днями раньше, чем пообещал Тине в последнем телефонном разговоре. Почему это получилось, не имеет значения, да я и не помню, – так, соединение каких-то незначительных каждое само по себе обстоятельств: позвонил – и не дозвонился, а потом закончилась карточка, а купить новую не собрался.

Картина, что открылась мне, когда я вошел в дом, и сейчас у меня перед глазами – как выдранный из кромешной тьмы мгновенной вспышкой фотографический кадр. Нет, это не было похоже на то, как изображено в одной из сцен оргии в фильме Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами». Музейная прогулка двух подруг выглядела отнюдь не так изысканно и эстетично, как у покойного классика мирового кинематографа. Да когда еще это не общий план, не издалека, как в фильме, а в считанных метрах от тебя, да еще это твоя собственная жена… Магнитофон, стоявший у меня на столе, рядом с компьютером, струил из динамиков высокую, созвучную созерцанию произведений искусства музыку – помнится, это был Гайдн. Громкость звука была невелика – чтобы способствовать музейному времяпрепровождению, ни в коем случае не мешая, – но все же она была достаточна, чтобы заглушать прочие звуки вокруг – поэтому, когда входил в квартиру, я и не был услышан.

Щелчок клавиши, нажатой мной остановить пленку, заставил Тину, сидевшую на лице подруги с подогнутыми ногами, словно всадница на конской спине, прекратить движение бедрами и открыть глаза. Следом ее будто выстрелило – она взлетела в воздух, оказалась на полу и, как была, прыгая грудями, оттолкнув меня в сторону, стремительно пронеслась мимо. Я услышал, как открылась дверь ванной, влупилась обратно в косяк и, закрывая щеколду, с громким металлическим лязгом провернулась ручка замка. Подруга, увидев меня, завизжала, забила ногами, схватила лежавшее на краю одеяло, во мгновение ока закрутилась в него и спряталась с головой.

Я окинул комнату взглядом. Одежда что той, что другой беспорядочной кучей громоздилась на моем синтезаторе. Я подошел к постели и сдернул с головы Тининой подруги одеяло. Та снова завизжала, полезла по постели вниз, стремясь вновь исчезнуть под одеялом с головой, но я не дал ей скрыться там.

– Одевайся, – сказал я, отнимая у нее одеяло.

– Выйди, не смотри, отвернись! – сворачиваясь во внутриутробной позе, завизжала она. Похоже, у нее было чувство, что я своим взглядом оскверняю ее тело.

– Иди оденься, – постучал я в дверь ванной по пути на кухню.

Не помню, что я делал на кухне, пока там в комнате шел процесс освобождения моего синтезатора от свалки женской одежды. В памяти у меня удержалось, как я наливаю в чайник воду из крана, ставлю его на плиту, но, не зажегши огня, снимаю, выливаю воду и набираю вновь. Чтобы теперь уже зажечь огонь. Однако тут же и погасить, опять вылить воду – и опять набрать.

Потом я услышал, как открылась и закрылась входная дверь, и некоторое время спустя Тина возникла на пороге.

Мы смотрели друг на друга, но вместо нее одетой перед глазами у меня были ее движущиеся над лицом любовницы обнаженные ягодицы.

– Ну что? – произнесла она после мгновенной паузы. – Теперь ты владеешь моим секретом. Теперь у меня от тебя – никаких тайн.

Во взгляде ее, который сейчас вернее было бы определить как взор, горели ясность и простота чистой души.

Бить человека по лицу я с детства не могу – это так. И не могу бить первым. Но все же с того дня я не верю, что есть хоть один мужчина на свете, который не поднял руки на женщину. Бывают случаи, когда это невозможно не сделать.

Она вскрикнула и схватилась за щеку, к которой приложилась моя пясть.

– Ты меня ударил?! – вскричала она, будто не веря. И будто я ударил ее без всякой ее вины. Теперь взгляд ее никак нельзя было назвать взором. – Ты меня ударил, мерзавец!

За мерзавца я ударил ее снова.

Она побежала от меня. Я догнал ее в коридоре, схватил… и что мне было с ней делать? Избить? Теми двумя пощечинами я выпустил пар, а избивать ее – нет, на это я был неспособен.

Я отпустил ее. Оделся – она не пыталась воспрепятствовать мне, – открыл дверь квартиры и вышел.

У ее сына в школе шел по времени последний урок. Я дождался его у крыльца, встретил – «Саня!» – обрадованно закричал мальчик, кубарем слетая по ступеням, – привел его домой и, не заходя в квартиру, снова спустился на улицу.

Мужчины в такой ситуации, как правило, напиваются. Искушение поступить истинно по-мужски было почти непреодолимо. Но именно потому, что оно было столь сильно, я решил доказать себе, что могу удержаться. Я ухватился за «почти». И заявившись ночевать к Николаю, пришел к нему без бутылки. Николай достал из своих запасов – я отказался, и два часа у него на кухне мы пили чай. И за два эти часа я ему не сказал ни слова о Тине. О чем я говорил – это о Праге. О Праге, о Праге, о Праге. Что мне было несложно. Я мог бы, наверное, говорить о ней и не два, а три, четыре часа подряд. Я смог из нее уехать, но нужно было еще отпустить ее от себя. И если я проговорился о том, что у меня произошло, то рассказывая о Праге: в какой-то момент я сказал, что, имейся возможность, я бы уехал туда и не вернулся. Впрочем, истинный смысл моих слов остался Николаю, разумеется, недоступен.