Текст книги "Солнце сияло"

Я вгляделся в надпись на доске и в стремительно истлевающем свете дня увидел: «Бабушкинское кладбище».

Льдисто-колючее отвратительное чудовище проползло у меня под одеждой – от шеи до самого копчика, – продрав спину, как наждаком, ознобом. Эта щетина леса в конце поля, будто проведенная по линейке, – это было кладбище! «Свою, Санек, взял?» – гулким эхом прозвучал во мне голос Лехи.

Из ворот навстречу нам вышел Федя. Он был в длинном темно-синем пальто толстой шерсти (кашемировом, научусь я разбираться позднее), с белым шелковым кашне на шее под воротом, на талии пальто было перетянуто захлестнутым в узел широким и тоже длинным, таким же шерстяным темно-синим поясом – концы его свисали едва не до пол. Потом такие пальто – как знак благополучия и ус-пешливости в делах – станут носить многие, но впервые я увидел такое на Феде. Похоже, он надел его отнюдь не случайно, – сколько мне приходилось сталкиваться с ним до этого, Федя неизменно был в куртке.

– Здравствуй, Сашок, – пожал он руку казаку, оказавшемуся к нему ближе других. – Рад тебя видеть. Молодец, что приехал.

– О чем базар, Федя, – отвечая на его рукопожатие, сказал Сашок. – Мы тебе, что помочь, всегда с удовольствием. Знаешь же нас.

– Здравствуй, Колян, – подал Федя руку следующему казаку. Он пожал руки всем за исключением Стаса. Со Стасом,

судя по всему, они сегодня уже виделись – может быть, и совсем недавно. Последнему Федя пожал руку мне. Слова, что он произнес, здороваясь со мной, отличались от тех, которые Федя говорил остальным.

– Вот правильно, что приехал, – сказал Федя. – Друзьям нужно в беде помогать. И они тебе отплатят тем же.

Голос его был исполнен суровой ласковости. Это же выражение – суровости и ласковости одновременно – с графической выразительностью было оттиснуто на его лице. Как будто он хотел, чтобы мы все прониклись сознанием высокой важности предстоящего дела, и в то же время сожалел, что приходится требовать от нас этого осознания.

Я начал отвечать Феде что-то вроде того, что друг мне Стас и я помогаю ему, а он, Федя, – мой бывший работодатель, но Федя уже не слушал меня. Выпустив мою руку, он поманил к себе Стаса и, вытащив из внутреннего кармана, дал ему что-то, напоминающее формой закругленный на ребрах брусок в защитного цвета брезентовой обтяжке:

– Покараулишь их здесь. Направишь на место – и тут же сообщаешь мне. И сам следом.

Стас быстрым движением вытянул из торцовой грани бруска телескопический прут, вбил его обратно и отправил брусок с антенной в карман куртки.

– О'кей. И тут же следом.

Я удивился. Стас обращался с бруском как с хорошо ему известной вещью.

– Двинули, – махнул рукой Федя, показывая направление движения – в кладбищенские ворота. И дал указание Ленчику: – Загони машину вовнутрь. Ни к чему ей здесь так торчать.

– А не загоношат? – кивнул Ленчик на одноэтажное строение рядом с воротами, надо думать – администрацию кладбища.

– Не загоношат, – коротко отозвался Федя. – Наоборот. Следом за казаками я прошел в ворота – позади дома администрации укромно стояла длиннотелая серебристая шведская «Вольво» Феди, – и, миновав очищенную от снега просторную площадку перед лесными зарослями, заваленную по периметру разбитыми памятниками и перекореженными ржавыми оградками, мы двинулись по дороге между могилами в глубь кладбища. Наплывающие сумерки, только мы ступили под скелетный ажур смыкающихся в вышине крон, тотчас сделались густы, лица моих спутников погасли, утратив черты. Мы стали не людьми – силуэтами.

Я влек себя позади всех последним силуэтом, бродя взглядом по спинам казаков впереди, размышляя о том, что это значит, что они казаки, откуда взялись, ведь казацкого сословия уже давно нет, – и вдруг ощутил на собственной спине зрачок наведенного пистолета. То же льдисто-колючее чудовище, что уже раз проползло от затылка до копчика, продрало меня наждачным ознобом снова. Неужели у этого Лехи за поясом действительно что-то есть?

Я оглянулся. В проеме распахнутых ворот виднелась лишь одна фигура Стаса. Засунув руки в карманы куртки, он перетаптывался там с ноги на ногу, и весь вид его был таким обычным, обыденным, что примнившийся мне пистолетный зрачок в мгновение ока растворился в сумеречном воздухе. Мне стало стыдно за свою галлюцинацию. Стас попросил меня – и я должен был сделать для него, что от меня требовалось. Какое пистолетное дуло, что за бред. Да и что от меня требовалось. Так, поприсутствовать. Постажироваться, произнес я про себя с усмешкой.

Могилы отступили в стороны, деревья разомкнули кроны – дорога вывела нас на новую очищенную от снега площадку. Здесь, наверное, разворачивались въехавшие на территорию кладбища катафалки.

– Стоим! – вскинул вверх руки Федя.

И только мы успели подчиниться его приказу, за пазухой у него зазуммерило.

Федя торопливо влез рукой в вырез пальто на груди, и рука вынырнула оттуда с таким же бруском в брезентовой обтяжке, что получил Стас. Выколупнув из бруска телескопический прут, Федя прижал пальцем широкую клавишу посередине бруска и поднес его ко рту:

– Что?

Вслед за чем тем же концом, который подносил ко рту, переместил брусок к уху.

Тут, когда он поднес брусок к уху, я понял, что вижу знаменитые токи-уоки, переносные армейские рации близкого действия. О мобильных телефонах тогда еще только ходили слухи, и токи-уоки – ничего круче этого не было.

Трубка токи-уоки в руках Феди громко захрипела, голос Стаса хрюкающе произнес в ней несколько отрывистых слов, но что это за слова – разобрать на расстоянии было невозможно. Федя, однако, все понял. Он вбил антенну обратно в тело токи-уоки и объявил, быстро окидывая всех взглядом:

– Подъезжают. Две тачки.

Ласковости в выражении его лица больше не было. Теперь это было лицо одной суровости, и ничего кроме. Следовало бы уточнить: гнетущей суровости. Не менее тяжелой, чем пирамида Хеопса на плечах Терентьева.

– Что, может, мне с кем еще, вдвоем, отойти? – осевшим, словно бы вывернутым наизнанку голосом скороговоркой сыпанул Леха. – Так, недалеко чтоб. Рядом. За деревьями тут?

– Зачем? – глядя в направлении ворот, скрытых сейчас от глаза изгибом дороги, уронил Федя.

– Ну, как зачем. На всякий случай. Если вдруг что.

– Без всяких «вдруг». – Федя взглянул на Леху. – Никаких «вдруг» быть не должно. Шило не забыли?

– Конечно, нет. Вот, – откликнулся Сашок, доставая из кармана кожаный чехол с торчащей из него круглой отполированной деревянной ручкой. – И у Коляна.

– Вот и хорошо, – сказал Федя. – Только подъедут – и чтоб сразу. Обе тачки. Не тянуть.

– О чем базар, Федя, – ответил Сашок. – Дело известное.

В глубине скелетно-ажурной арки, образованной кронами деревьев, все стремительнее сгущавшей под своим сводом фиолетовую тьму сумерек, из-за изгиба дороги вынырнула одна машина, затем другая. Первой шла черная «Волга», второй – серые «Жигули»-семерка.

– Все, ребята, напряглись. Главное, не бздеть, – почему-то вполголоса произнес Федя. – Покажем, кто здесь хозяин.

– Покажем. Хрена ли, – одновременно, сливаясь голосами, отозвались Колян с Ленчиком.

Я с таким тщанием восстанавливаю в памяти все эти предшествовавшие «стрелке» подробности, потому что случившееся на ней проведет между мной и Стасом разделительную черту, которую мы уже не сумеем преодолеть. А то, что было дальше, после того, как «Волга» с «семеркой» выкатили на площадку, замерли, двери их раскрылись и оттуда выбрался сначала Стас, а потом один за другим посыпались ребята в похожих на мою разноцветных китайских куртках-пуховиках и, наконец, через паузу, появился тип в таком же, как у Феди, длинном кашемировом пальто с белым кашне на шее, вот это все, что было после, в памяти у меня только кусками, отдельными эпизодами, яркими цветными картинками, плохо связанными друг с другом, – точно так, как новогодняя ночь у Иры, когда я уже заступил грань.

Точнее, первые мгновения после десантирования разноцветно-пуховой толпы во главе с типом в пальто я помню еще вполне ясно, в последовательности всех прозвучавших слов, всех наших передислокаций по площадке вокруг друг друга, а калейдоскопом все закрутилось с того момента, как раздалось пение проколотых шин, и «Волга» с «Жигулями» устало просели каждая на одно из задних колес.

Вопль, вырвавшийся у толпы разноцветных пуховиков, если б их голоса прозвучали в полную силу, поднял бы из окружающих нас могил мертвецов – словно в Судный день. Но раздавшийся вопль взлетел над площадкой в наливающийся синевой воздух лишь сдавленным клекотом. Хотя это был именно вопль. Возопив, пуховики не посмели дать голосам волю. Они, возопив, все устремили глаза на типа в пальто – с несомненностью ожидая его реакции. И тут до меня дошло: если он скажет рвать нас в клочья – они бросятся рвать не раздумывая.

Однако же тип в пальто, обернувшись на присевшие машины, ушел в долгое глухое молчание. Он глядел на Федю таким пустым, мертвым взглядом, что, казалось, сейчас из его глаз засвистит самим ледяным непроглядным мраком космоса.

Он стоял, молчал, выжигая Федю космической пустотой своего взгляда, и Федя не выдержал:

– Ниче-ниче. Нормально. Необходимая мера предосторожности. Чтоб твои братки ошибок случаем не наделали. Чтоб у них никакого дурного соблазна не возникало. Жизнь дороже, чем колеса какие-то. Без запасок же не приехали? Поговорим, поставите потом спокойно запаски – и с ветерком. Для общего блага же!

– Мент, падла! – выцедилось из типа. Хотя, пожалуй, вернее его было бы назвать бугаем. В нем было не меньше метра девяносто росту и весу за центнер, причем прилично за центнер. – Был мент, падла, ментом и остался. Без гнуси своей ментовской не можешь! За то и отвечать тебе. Возвращай точку людям. Хороших людей обидел. Кидалово тут тебе не прет.

– Понт не гони, на понт будешь тех брать, кто сам на понтах стоит! – гнетущая суровость в голосе Феди достигла чудовищного веса, это уже была не пирамида Хеопса – нечто несоизмеримое. – А у меня от твоих хороших людей расписки, хрена ль они мне расписки давали?!

Дальнейшего содержания их разговора у меня нет в памяти. Что помню – это руки бугая в пальто. Он их держал подсогнутыми в локтях и разведенными в стороны, средний, безымянный и большой пальцы поджаты к ладони, а указательный с мизинцем торчали рогулькой – такой, какую делают детям, показывая «козу»: «Идет коза рогатая, забодает Петю пузатого». Или Васю, или Ваню, или Саню. Они базарили с Федей, то повышая голос, то вновь снижая, я смотрел на эту «козу», недоумевая, зачем держать пальцы в таком неудобном подгибе, что заставляет бугая держать их так, и вот эта «коза» – единственное, что во мне осталось от всего остального разговора Феди с бугаем.

«Подойди!» – слегка развернувшись и глянув в мою сторону, поманил Федя меня к себе гребущим движением руки – та следующая картина, что в памяти ясна и отчетлива.

Это его требование повергло меня в род шока. Что за нужда была у него во мне? Почему не Стас, не кто-то из казаков? Уж кто-кто, а меньше всех других посвящен в его дела был именно я.

Но тем не менее я тотчас стронул себя с места и подошел к Феде. Согласившись приехать сюда, я отдавал себя в полную его власть, и странно было бы сейчас не подчиниться его команде.

– Постой здесь рядом, – коротко бросил Федя, указывая на место подле себя.

И все, ничего больше. Прервавшийся на мгновение разговор их продолжился, «кинул», «на счетчик», «накапало», «жмурик», «жмурику», «жмуриком» – такой круговорот слов висел в воздухе, я стоял рядом с Федей, тяготясь своей ролью неодушевленного предмета, да еще и непонятно какого назначения, и вдруг разговор начал накаляться, взвился свечой – как еще ни разу за все время, и бугай неожиданно ступил вперед. Перед глазами у меня мелькнула его рука с «козой», и в следующее мгновение, вслед взорвавшейся в глазах бомбе, слыша принесшийся откуда-то издалека звериный крик, я схватился за лицо.

Боль выворачивала мне наизнаку весь череп. Космы красного, синего, зеленого пламени плавали перед глазами. Нет, не перед глазами. Пламя было в голове. А я ничего не видел. Я был слеп. Я понял, что произошло. Бугай выбил мне глазные яблоки. Под руками у меня были пустые глазницы.

Потом я обнаружил, что меня крепко держат с двух сторон за локти и куда-то влекут, заставляя переступать осекающимися ногами, я по-прежнему закрываю лицо руками, а из окружающей меня цветной тьмы до слуха доносится голос Стаса:

– Все, Санек, все. Сядешь сейчас в машину, поедем. Они отвалили. Ни хрена с нас не получили. Этот тебе по злобе просто. Перед тем, как отвалить. Все уже, Санек, все закончилось.

– Стас! – проговорил я. – Он мне глаза выбил. Я теперь слепой.

Впрочем, я лишь пытался говорить. А на самом деле я хрипел и сипел отключенным водопроводным краном, вместо связок у меня были разодранные лохмотья наждачной бумаги. Звериный крик, что я слышал, – это был мой собственный крик.

– Да брось, че ты! – ответил мне чей-то чужой голос – кого-то из казаков, кажется, моего тезки. – Че он тебе их выбил. Выбил бы – так у тебя уже все б на пальцах висело. Ты хватит шары-то зажимать. Убери лапы. Убери, говорю!

Следом меня перестали влечь вперед, я остановился, и руки мне, как я тому ни противился, отодрали от лица.

– Ну че! На месте все, – сказал тот же голос. – Открой шары. Открой, говорю, хрена ль жмуриться!

Веки не поднимались. Я тянул их вверх, я вкладывался в это усилие самой последней клеткой, и не мог стронуть их с места.

– Да давай, че ты! – сказал голос, я ощутил на веках чужие пальцы – и ощутил, благодаря им, глазные яблоки.

Глаза у меня остались на месте – в этом, во всяком случае, мой тезка был прав. Но перед глазами, хотя Сашок (если то был Сашок) и взодрал мне веки на самую лобную кость, все так же бесилась многоцветным пламенем вселенская тьма.

– Твою мать! – произнес Сашок, услышав мой ответ на свое новое «Ну че?!», и больше его голоса не возникало.

Зрение стало возвращаться ко мне уже в машине. Я вдруг почувствовал, что проплывающие цветовые пятна в глазах (которые по-прежнему были закрыты) – это что-то иное, чем до того. Я попробовал разомкнуть веки, и они послушались меня. Свет, упавший на сетчатку, был живым уличным светом. Это были набегающие на стремительно несущуюся машину огни фонарей вдоль дороги: набегал один – и машину обдавало волной света, чтобы тут же отбросить в туманную мглу, набегал другой – и снова накатывала волна света. И десятки других огней вокруг в объявшей наконец город вечерней тьме: фар и подфарников мчащихся по дороге машин, трехцветно перемигивающихся светофоров, окон придорожных домов.

Я поводил глазами по сторонам. Было больно, но я мог смотреть и вправо, и влево. Человек, сидевший впереди за рулем, был Федя. Что значило: я не в «Жигулях», а у него в «Вольво». На пассажирском сиденье рядом с Федей было пусто. Кто-то сидел бок о бок со мной, крепко держа меня за предплечье. Я повернул голову, чтобы увидеть, кто это, – это был Стас. Я, он и Федя – всего трое в машине.

– Привет, Стас, – сказал я, словно вот только что вернулся из долгого, дальнего путешествия, давно не виделись, и я уведомляю его о своем прибытии. У меня и в самом деле было такое чувство – что я вернулся. Из слепоты. Из тьмы. Из небытия. В которое уже окунулся, ушел с головой – и чудом вынырнул.

Стас, наклонившись, заглянул мне в лицо.

– Что? – запинаясь, проговорил он шепотом, встретившись со мной взглядом. – Ты. видишь, нет?

– Вижу, – сказал я.

Федя впереди дернулся обернуться назад, удержал себя и, наклонившись, заглянул в зеркало заднего вида:

– О! Все отлично, Санек! – В голосе его прозвучало радостное облегчение. – Поздравляю с благополучным боевым крещением! Видал, да, узнал, что она, распальцовка, такое?!

– Какая распальцовка? – не понимая из его слов ровным счетом ничего, проговорил я. Я вернулся из путешествия, но еще не верил в свое возвращение. Не осознал его. Голова у меня еще совсем не варила.

– Ну вот, стрелка наша, – поторопился ответить за Федю Стас. – Видел, нет, как этот рваный пальцы держал?

– Который ударил меня? «Козой» у него так пальцы?

– Козой, козой, – со смешком подтвердил от руля Федя. – Это, Санек, называется распальцовка. Отхода мы их, чтоб им бульдогами баловаться не захотелось, лишили, вот они решили распальцовкой побаловаться.

– Бульдоги – это что? – спросил я.

– Пушки, Саня. Пушки, – снова поторопился ответить за Федю Стас.

Собственно, «бульдоги» – это было вполне доступно для понимания, и если я не постиг смысла самостоятельно, то виной тому была только моя голова. А вот «распальцовка» – слово, которым моя лексика действительно обогатилась в тот день. Наглядным образом.

Федя, между тем, сбросив скорость, перестроился в правый ряд, подрулил к тротуару и остановил машину.

– Ну что, Санек, – развернувшись на сиденье, обратился он наконец ко мне лицом. – Мы тебя в глазную везти хотели, а ты вроде оклемался. Нормально вроде все, да?

– Вроде как вижу, – ответил я.

Мне до сих пор не верилось, что я вернулся из тьмы. Сознанием я был еще там, в ней.

– Нормально, Санек, все с тобой нормально, – перегнулся через спинку, дотянулся до моего плеча и похлопал по нему Федя. – Не надо тебе ни в какую больницу. Не поедем, Стасик, в больницу, – перевел он взгляд на Стаса.

– Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! – с прежней своей торопливостью отозвался Стас.

– Тогда вы, значит, по своим делам, а я по своим. – Федя по очереди подмигнул нам и развернулся на сиденьи обратно. – А то дел черт-те сколько. Ради удовольствия баранку крутить некогда.

– Да конечно, Федя, о чем базар, – еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. – Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Чего нам не на метро. Вон, я вижу, буква «М» там горит. Горит и сердце греет. – Рука его нашла ручку, замок щелкнул, дверца открылась. – Давай, Сань, выходим, – позвал он меня.

Я сомнамбулически полез по сиденью следом за ним, выставил ногу на улицу и выбрался из машины весь целиком.

– Пока! – крикнул Федя изнутри.

До меня долго не доходило, что следует попрощаться и мне, и мое ответное «Пока» последовало лишь тогда, когда Федина «Вольво» уже отчалила от тротуара и нырнула в несущийся поток.

– Сюда,– указал мне на зев подземного перехода Стас. Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным им путем.

Но перед ступенями спуска меня затормозило.

– Это мы где? – спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.

– Метро «Щербаковская», – сказал Стас. – Не узнаешь, что ли? Следующая «ВДНХ». В сторону центра – «Рижская». Анедавно переименовали, теперь, кажется, «Алексеевская» называется.

Да-да, я вспомнил: на стенах станции было написано «Щербаковская», но перед остановкой голос в динамике объявлял: «Станция "Алексеевская"».

– «Алексеевская», – протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему «Щербаковской», я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А «Алексеевской» – с удовольствием.

Что и продемонстрировал, резко устремившись вниз и заставив Стаса догонять меня.

Внизу в переходе, где мороз был ничуть не меньше, чем на улице, но куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, без зазора, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, молодые и в возрасте, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, штаны, куртки, пальто, обувь, люстры, скатерти, кружевные салфетки, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, старинные сахарные щипцы в компании с окованной металлом хрустальной сахарницей – все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.

Я остановился возле парня с печатью дауна на лице, держащего в вывернутых наружу, крюкастых руках траченую цветастую наволочку с наколотыми на нее рядами советских значков, и стал прицениваться.

– Ты что?! – вернулся ко мне ушедший вперед Стас. – Обалдел? На кой они тебе?

Он был прав: они мне не были нужны ни на кой. Но что-то мешало мне идти, цепляло за ноги. Что-то, связанное со Стасом. Я хотел остаться без него, его присутствие рядом угнетало меня.

Что было причиной тому? Вина за Иру? Я был не свободен от нее. Все же Ира была сначала девушкой Стаса. Ну, конечно, не в полном смысле и даже вообще ни в каком, и вместе с тем… в известной мере была. Возможно, я бы и не обратил на нее внимания, если б лицо ее не показалось мне знакомым.

Однако эта вина была во мне и вчера, и позавчера, да и не так уж она давила меня, что изменилось сегодня?

– Пойдем, – потянул меня за рукав Стас.

– Извини, дружище, – сказал я продавцу значков, выпуская из рук его наволочку. Должно быть, он распродавал свое единственное богатство голубой детской поры, пришедшейся на задышливый закат советской эпохи.

– Нет, нет! – закричал даун, выпуская один из углов наволочки, отчего рухнувшие значки дружно взбрякали, и хватая меня за другой рукав куртки. – Купите что-нибудь! Прошу! У меня здесь замечательные значки! Купите! Больше ведь таких никогда не будет!

Сказать, что у меня перевернулось сердце? Сказать так – не сказать ничего. Я словно бы снова провалился в ту тьму, из которой только что выкарабкался.

– Подожди, – повел я рукой, освобождаясь от Стаса. Забрался в карман, вытащил кошелек, залез в отделение с долларами и наудачу вытащил купюру, которая попалась под пальцы.

Это оказались двадцать долларов. Я протянул их дауну, он смотрел на меня глазами, полными ужаса, не веря в реальность предлагаемого ему обогащения, и я вынужден был, оторвав от себя его клещастую руку, всунуть купюру ему между пальцами.

Я всунул ему между пальцами двадцать долларов – и пошел. С чувством – как снова вынырнул из тьмы к свету.

Казаки, вот что, связанное со Стасом, угнетало меня, понял я, когда эскалатор нес нас на своем ребристом ступенчатом теле в змеиное чрево подземной дороги. С теми, что приезжали на стрелку с другой стороны, все было ясно. Бандиты и бандиты. Но что это за казаки у бывшего подполковника милиции? Почему они казаки? И зачем я так нужен был им в пристяжку? Как это так усиливал их своим присутствием?

Мы сошли с эскалатора, Стас начал заворачивать налево – к поездам, идущим в центр, – понуждая меня напором плеча присоединиться к его маневру, – я не уступил ему. Около стен в зале стояли мраморные скамьи со светло-коричневыми деревянными сиденьями, и я движением подбородка указал Стасу на них:

– Пойдем посидим.

– Какое сидеть?! – Стас вновь попытался нажать на меня плечом. – Вон поезд подходит. – (Я услышал грохот колес и шип тормозов, выносившиеся в зал с платформы.) – Поедем домой, там и насидимся. Банку раздавим. После такого-то дня.

– Мне еще обратно в Стакан нужно, – сказал я.

Что было неправдой. Не нужно мне было в Останкино. Вечер был у меня расчищен до ночи. Но в тот момент я так и чувствовал: куда-куда, только не с ним.

Мы сели на свободную скамью – чтобы никого рядом, – и я спросил Стаса, избегая смотреть на него:

– Объясни мне, очень тебя прошу, кто они такие, эти казаки?

– Кто-кто, – сказал Стас. – Помогают Феде. Видел же сам. Как на такую стрелку без людей.

– Платит им за это, да?

– Ну что, – Стас хмыкнул. – Отстегивает, конечно. Приходится.

– Нет, ну а почему казаки? Какие они казаки? Откуда у нас вдруг казаки взялись?

– А, ты об этом! – Стас хохотнул. – Ну, хотят так называться, так что ж. Кто им запретит. Хотят и хотят. Пусть.

– А может, они тоже бандиты? Как те? Может, казаки или бандиты, по сути – без разницы?

– Это ты брось! – В голосе Стаса прозвучало нечто вроде угрозы. Он словно бы сказал мне: будешь настаивать на таком утверждении – я тебе враг. – Нашел братков. Братки какие, видел? Между прочим, в таких же куртках, как у тебя. Это, получается, кто на них больше похож?

– Я?! – Неожиданность сравнения оглушила меня. – Из-за куртки?

– Из-за куртки, конечно, – подтвердил Стас. – Одежда – отражение человеческой сущности, известное дело. А эти – в камуфляже.

– Так только в одежде дело? – Я не понимал, то ли Стас, не желая дать мне прямого ответа, элементарно дурит, то ли вполне всерьез. – При чем здесь одежда?

– Слушай, ну отстань, пошел на фиг! – вскинулся Стас. – Ты меня начинаешь доставать.

– А ты меня, – парировал я, не сумев изобрести другого, более достойного ответа.

– Кто, я?! – воскликнул Стас. – Это я тебя сюда усадил? Кто сюда кого усадил? Я?!

То, как он вскипел обвинением, ясно свидетельствовало: про одежду – это была не шутка, это было всерьез.

– Ты давай скажи еще, из-за куртки меня и позвал, – проговорил я с иронией. – Казаки в камуфляже – кого испугаешь, а от моего пуховика сразу должны были в штаны наложить!

Кипяток, бурливший в Стасе, словно бы в одно мгновение остыл до комнатной температуры. Стас сделался тих, мирен, и на лице его воцарилось выражение винящейся кротости.

– Позвал и позвал. Чего ты. Объяснял, почему позвал. Федя просил.

– А может, мне Федя деньги должен? Как казакам. Что же, им – бабки, а я – за так.

– По дружбе, Сань, по дружбе, – забормотал Стас. – Ну что ты, в самом деле. Это ты для меня. Спасибо тебе. Федя просил, а ты для меня. Так Феде было нужно. Так по его раскладу требовалось.

Не произнеси Стас этого слова – расклад, – меня бы не осенило. Ну, может быть, как-нибудь, когда-нибудь, рано или поздно, но не в тот миг. Однако он произнес «расклад» – и словно некая дверца раскрылась у меня в мозгу, и мне все стало ясно. Это бывает так: вдруг какое-то слово оказывается ключом, прозвучало – и тебе открывается знание, которое в потаенном виде хранилось в тебе, сидело, но было тебе недоступно.

– Стас! – сказал я. – А ведь ты знал, зачем я был нужен Феде.

– Что я такое знал? Не понимаю тебя. Что ты имеешь в виду? – снова забормотал Стас. – Нужен и нужен, что еще?

– Нет, именно я. В пристяжку к казакам. Много ли от меня толку?

– Не понимаю тебя. Что ты такое, о чем ты. – бормотал Стас, и это бормотание выдавало его почище прямого признания. Оно было похоже на предательскую дырку в носке. О которой обладателю ее прекрасно известно, нужно прилюдно снимать ботинки, нельзя не снять, и все, что можно предпринять, – это лишь оттянуть мгновение позора.

Подойди, обернувшись, поманил меня Федя гребущим движением руки, – так эта картина и стояла у меня перед глазами, будто мне назначено было запомнить ее до конца дней. Я нужен был ему как громоотвод. Чтобы бугаю было на ком разрядиться. Казаки, те на эту роль не годились, подставь он так кого из казаков, это обошлось бы ему слишком дорого (для кармана, наверное, прежде всего), а из меня громоотвод был самое то. Еще и бесплатный. Может быть, нужды в громоотводе могло и не возникнуть – в случае удачного исхода стрелки для бугая, – но базар стал клониться в сторону Феди, и Федя подставил меня бугаю под его молниевый разряд.

– Ведь ты меня продал, Стас, – сказал я, сам еще не до конца веря в то, что говорю. Поняв – и еще не веря. – По дешевке продал, как хлам. Как утильсырье. Которое не жалко. Пропадет ни за что – и хрен с ним. Живо останется – ну, повезло.

– Что ты несешь, на хрен! – Глаза у Стаса вылезли из орбит, цвет бывшего советского флага залил его по уши, и орал он – голос у него исходил из самой утробной глуби. – Досталось тебе – ну так хрена ль! Досталось и досталось, а я при чем?! Любому могло! Это тебе стрелка, это тебе не в карауле с автоматом пастись!

Задним числом, когда заново и заново прокручиваешь в памяти ситуацию, которая мозжит в тебе тяжелым недовольством собой, прекрасно видишь, что мог вести себя совсем по-иному – так что не пришлось бы после стыдиться своего поведения, но что оно стоит, это заднее число? Ато-гда меня в мгновение ока снесло со всех тормозов, и в ответ на утробный рев Стаса я издал такой же. И чего я ему не орал! Каких только слов из меня не вываливалось!

Из туннеля вырвался грохот подкатывающего к станции поезда, накрыл нас, поглотив наши голоса без остатка, – мы все блажили, не слыша друг друга, не слыша самих себя, обдирая горло до петушиного фальцета. И обессиленно смолкли одновременно с последними звуками наждачно прошипевшей пневматики, распахнувшей двери вагонов, – будто упершись в наставшую тишину, как в стену.

Молчание наше длилось несколько сотен лет. Так, во всяком случае, мне тогда показалось.

Поезд на платформе снова прошипел пневматикой, створки дверей, сошедшись одна с другой, громко всхлоп-нули, и Стас, словно обрушенная тишина и в самом деле служила неким препятствием выяснению наших отношений, прервал молчание:

– Пошел тогда к матери, чтоб я тебя рядом с собой не видел! Вали с хаты, живи, где хочешь! Исчезни!

На крик у него не было голоса, но он произнес это так – все равно что прокричал.

– Не твой дом – выставлять меня! – ответил ему я. В том же роде, что он: не криком, но как прокричав.

– А что, твой?! – вопросил Стас. – Моего брата! Моего, не твоего! Ты вместе со мной, не сам! А сам, так вали! Вали, и чтоб я тебя больше не видел!

Здесь мне уже достало сил и ума не ответить ему. Я встал со скамейки и пошел на платформу – уже с пустым пространством на путях между ней и отделанной белым кафелем стеной тюбинга, – застав взглядом исчезающий в зеве туннеля хвост поезда.

– Вали! – проговорил я вслух, глядя вслед поезду, но это было сказано совсем не в его адрес. Вернее, у этого «напутствия» вообще не было адресата. Просто мне нужно было разрядиться.

Быстрые тяжелые шаги догоняли меня. Я оглянулся. Это был Стас. Он пролетел мимо меня выпущенной поразить намеченную цель неумолимой торпедой. Улетел вперед метра на три – и, резко остановившись, повернулся:

– Вали! Вали! Вали! – выпучивая глаза, трижды прокричал он.

И снова я сумел не ответить ему. Только свернул обратно в проход, ведущий с платформы в зал, пересек зал и вышел на другую платформу. В облаке грохота вымахнул из туннеля поезд. Свирепо проблажил тормозами, встал и раскрыл двери. Дверной проем оказался точно против меня. Я дал выйти покидающим вагон и шагнул с платформы на их место. Поезд шел в направлении к «ВДНХ», куда мне сегодня уже не было нужно, но куда мне теперь было нужно? «Осторожно, двери закрываются», – хорошо поставленным дикторским голосом произнесли динамики, и двери послушно закрылись, а поезд стронулся с места. Развернувшись лицом в сторону зала, в окно я увидел, как на платформу в направлении центра, оттуда, куда мы двинулись, вылетел новый поезд.