Текст книги "Солнце сияло"

Финько закивал:

– Да-да, полагаю, Ярослав Витальевич с вами бы согласился.

Я еще не знал Финько и об его сверхосторожности, однако, и не зная, из этой его фразы мне сделалось абсолютно ясно, что под «перемонтировать» Фамусов имел в виду именно «смонтировать заново».

Монтажные в «Видео-центре» были в сравнении со Стаканом небо и земля. Все новенькое, только что из Японии, Америки, Южной Кореи, все работало безотказно, будто на выставке, и если на мониторе у тебя был какой-то конкретный цвет, то ты мог быть уверен, что и на пленке при перегонке будет в точности этот же цвет, а не какой другой. Ко всему тому у меня был зеленый свет на любую аппаратуру, стоило пожелать – тут же все оказывалось свободно, ждало меня, распахивало объятия; никогда больше я не монтировал в таких условиях. Никогда и ничего.

Над семью минутами клипа я просидел две недели, считая все субботы и воскресенья. Я думал, дня три-четыре – и привет, пирог испечен, но только я сел за пульт, как тут же и обнаружил, что клеить клип – это совсем не то, что какой-нибудь репортаж, пусть и с «художествами». Я хотел соединить два куска, а они не монтировались. Они просто ложились внахлест, все равно как вырванные страницы из разных книг – тексты не совпадали. Ни по смыслу, ни по размеру шрифта. И вот я крутил, крутил отснятые кадры – час, другой, третий, до рези в глазах, и только где-нибудь к исходу четвертого часа словно проскакивал молниевый разряд – склейка вдруг удавалась; десять секунд эфирного времени были готовы.

Принимать у меня ролик прибыла целая комиссия: и сам Фамусов, и Лариса, и Арнольд, который, как я узнал за эти дни от Финько, действительно был и автором музыки, и мужем Ларисы, и даже тот режиссер, студент ВГИКа, заваливший клип, и еще две полногрудые, широкозадые дамы, оказавшиеся, как выяснилось немного позднее, музыкальными критиками. Эти-то критикессы и стали мне ломать руки-ноги. Ларису, старавшуюся глядеть мне в глаза особенно прямым, твердым взглядом, клип, похоже, удовлетворил, тем более что я взял те кадры с нею, где она смотрела особенно по-вампирьи, Арнольда не могло удовлетворить ничего, что бы я ни сделал; студент ВГИКа права голоса не имел; Фамусов же каменно молчал и только понукал критикесс скупым движением мохнатых бровей, чтобы они демонстрировали свой профессионализм. Они и демонстрировали. Зубы они демонстрировали, в этом был их профессионализм. Они просто рвали меня – как псы кусок мяса. Какие эпитеты оказались у них в загашниках, как они умели соединять их друг с другом, чтоб получалось покруче, поэффектнее, побольнее. Я узнал о себе много сущностного и правдивого на том обсуждении. Как выяснилось, я склонен к эскапизму, фиглярствующей иронии, видеонасилию над музыкальным материалом, а два «совершенно бессмысленных» затемнения вообще свидетельствовали о затмении у меня в голове.

– А ты что? – повернулся Фамусов к Финько, когда музыкальные дамы, отработав свой хлеб, огрузли в молчании.

Я так за эти две недели привык к Лёне, он стал для меня до того своим парнем, что я и забыл – он здесь тоже не просто так, он здесь на правах члена комиссии.

– А вы разве не видите, Ярослав Витальевич? – словно извиняясь, спросил Леня Фамусова.

Я в этот момент восхитился Лёниным умением ответить не ответив. Его воробьиная сверхосторожность, которую я в нем уже почувствовал, протрепетала крыльями – и вот он уже вне опасности. Он так задал свой вопрос Фамусову, что его можно было истолковать и как поддержку муздамам, и как слово в мою защиту, но в любом случае – согласие с шефом.

И на этот его крючок ловился даже такой валун, как Фамусов.

– Я вижу, вижу, – сказал он. – Ты что скажешь?

И по тону Фамусова я понял, что судьба моя решена. Как это бывает: ничего еще не произнесено, но аура принятого решения уже светится, и, если ты соответствующе настроен, уловишь ее непременно. Лёня же, надо полагать, был способен улавливать эту ауру еще до того, как она засветилась.

– Лично меня, – проговорил он решительным голосом, – не устраивает проход через мост. Слишком затянут. Нужно найти какую-то динамичную перебивку. И еще склейка там, на массовке, когда бал. Переход на крупный план, на Ларису, как она поет, жестковат получился. Пластичней надо, смикшировать как-то или, может быть, с засветкой…

– С засветкой? – протянул Фамусов. – Ну, еще засветку туда! Хватит затемнений этих. И еще засветку!

– Да, конечно. Точно. Куда еще засветку! – тотчас согласно закивал Лёня. – Просто пластичней сделать. Покопаться еще в исходниках, посмотреть другие дубли – наверняка найдется что-то, чем заменить.

– Ладно, – проговорил Фамусов. – Ситуация ясна. – И повернулся ко мне. – Что, Саша. Учитывая все особенности этой работы. Не думай, гениалки не сотворил. Все, что тут тебе говорили, намотай на ус: профессионалы тебе говорили. Но, учитывая особенности, думаю, что этот вариант можно принять за основу. Так? – посмотрел он на Лёню.

– Точно. Именно так. За основу, – отчеканил Лёня.

– Нет, почему за основу. Если только два места переделывать, разве это «за основу»? – неудовлетворенный, ощущая себя ни за что ни про что искусанным и избитым, попытался я получить объяснения, но в них мне было отказано.

– Работай, – сказал Фамусов, поднимаясь и направляясь из студии.

– У тебя получится, – ободряюще проговорила Лариса, подавая мне руку. И задерживая ее в моей несколько дольше, чем это требовалось.

Арнольд прошел мимо меня, словно бы я – вот уж точно! – был мебелью. Муздамы, пожимая мне руку, поблагодарили за полученное удовольствие: оказалось, если выйти за рамки профессионального разговора, они должны сказать мне, что моя работа им очень понравилась, очень. Студент ВГИКа продефилировал со своего места к выходу подобно Арнольду. Кого я мог понять – это его.

Лёня, когда мы остались вдвоем, похмыкивая, достал из гнезда кассету с роликом и подал мне.

– Не переживай! С первого раза никак принять не могли. С первого раза никто никогда не сдает. Заменяй шило на мыло – и даже не задумывайся, что делаешь.

Я заменял шило на мыло еще две недели, и ролик за эти две недели принимали у меня еще три раза, так что я уже не только не задумывался, а элементарно не понимал, что делаю.

По сути, я его так и не сдал. Просто в один прекрасный день, притащившись на студию заниматься очередной переделкой, вместо исходников и кассеты с роликом я получил от Лёни четыреста долларов, которые он достал из ящика стола эффектным движением фокусника:

– Все! Ныне отпущаеши. Бери шинель, иди домой.

Я не понял:

– Что это значит?

Хотя вид зелененьких тотчас поднял мне тонус.

– Все, нет больше времени, – сказал Лёня. – Послезавтра фестиваль клипов, сегодня последний день приема на конкурс. Дальше тянуть некуда. Витальич дал команду: что есть, то есть. Хватай деньги – дело сделано.

О, какое чувство облегчения я испытал! Если сказать «словно гора с плеч» – это будет слишком слабое сравнение.

Я взял деньги и пересчитал их.

– А почему четыреста?

– А сколько должно быть? – удивленно вопросил Лёня.

– Пятьсот.

– Не знаю, – сказал Лёня. – Сколько Витальич дал, столько и я тебе. Столько он дал.

Лёнин расчет был точным. Он понимал, что из-за ста долларов я не стану доставать Фамусова. Это для меня, да и для самого Лёни сто долларов были деньги, а Фамусов из-за ста долларов даже не стал бы и разговаривать.

Но больший удар ждал меня через два дня, когда ночью я смотрел по телевизору представление фестивальных клипов. Конечно, я не снимал Ларисиного клипа и не участвовал в постановке, но монтаж, сюжет, в конечном счете, – это было мое, одним из авторов клипа я был по праву. Тем более что клип получил премию по номинации за самый оригинальный монтаж. Пусть и не первую.

Но моего имени не прозвучало. Только имя того студента, сварившего кашу. И даже с особой помпезностью, выделенностью – вот, первый клип еще молодого, но уже настоящего мастера.

Хотел бы я посмотреть на любого, кто окажется в моей шкуре, – что будет с ним. Меня будто остановили среди улицы, приставив пики, вывернули карманы, выгребли все подчистую и отправили продолжать свой путь пинком под зад, – такое было ощущение.

Что мне было делать? Звонить Фамусову? Звонить Фамусову означало то же самое, что набрать номер Эвереста. Горные вершины не интересуют дела, которые происходят у их подножия.

Я позвонил Лёне Финько. Хотя после этой истории с четырьмястами долларами звонить ему было немногим лучше, чем Фамусову. Я позвонил ему тут же, среди ночи, по домашнему телефону. Едва ли он спал. Точнее, не спал наверняка. Сидел, как и я, перед телевизором – в этом у меня не было никакого сомнения.

– Почему ты не среди авторов? – Лёня нисколько не удивился моему звонку. Казалось, он его даже ждал. – Дорогой мой, – он вдруг стал со мной снисходителен, – нормальное дело, так и должно было быть, чего же ты хочешь. Давай подъезжай утром, поговорим. Кстати, и о дальнейшей работе, если будет желание. Заказать пропуск?

Утром я был у Финько. Лёня принес от офисной секретарши две шапки взбитой кофейной пены в высоких чашках, обнаружил за горой кассет в своем сейфе томившуюся там бутылку коньяка (чем меня удивил – такое ему было несвойственно) и из того же ящика, откуда в прошлый раз доставал деньги, вытащил еще полиэтиленовый пакет с овсяным печеньем.

– Ну что, давай просветимся? – сказал он, поднимая рюмку.

Так, за скверным греческим коньяком «Метакса», закусывая залежавшимся овсяным печеньем и запивая роскошным «эспрессо», которого мне не удалось отпробовать в свое первое посещение «Видео-центра», я проник в несложную внутренность того механизма, что зацепил меня одним из зубцов, протащил по себе, выжав нужный секрет, и выплюнул за ненадобностью.

Оказывается, я был призван в спасатели, потому что мое участие в работе над клипом гарантировало конфиденциальность спасательной акции. Я был человеком со стороны, никакого отношения к клипмейкерской тусовке, сделал дело – и исчез с горизонта, иди доказывай, что пахал это поле. А тот студент ВГИКа был, оказывается, сыном банкира, кредитовавшего производство клипа, и кредитовал он при том условии, что снимать клип будет сын. Вот и все. Просто и без всяких затей. А у меня не осталось, не говорю – профессиональной копии, но даже обычной бытовой кассеты, чтобы посмаковать свою работу на домашнем видео.

– Твою мать! – выругался я. Что, надо сказать, было не слишком оригинально.

– Хочешь снять собственный клип? – спросил Лёня.

При этом он странно похихикивал. Как бы ответ, которому предстояло воспоследовать, был настолько известен наперед, что, собственно, ничуть и не интересовал его, но предвкушение этого ответа доставляло ему столь сильное удовольствие, что ему было не по силам скрыть свое чувство.

– Какой клип? – мгновенно насторожившись, спросил я.

– Музыкальный, какой, – сказал Лёня. – Рекламу я тебе дать не могу, тут у Витальича все под жестким контролем, но у меня и собственные каналы есть, Витальич о них понятия не имеет. Не все же ему контролировать, да? Показывай, что ты на коротком поводке, а ходи на длинном. Согласен?

– Согласен, – отозвался я, не слишком понимая, с чем соглашаюсь. Меня жгло ожиданием. Предложение было сделано, но каково было его содержание? Во что во что, а в благодеяние со стороны Финько после тех ста долларов верить я был не склонен.

– Три с половиной куска тебя устроят? – произнес Лёня.

Три с половиной тыщи зеленых! Во мне так все и подпрыгнуло. Да если все всерьез, предложи он мне лишь эту самую «половину», я и тогда был бы готов снимать.

Но тем не менее я проговорил с самым рассудительным видом:

– Смотря за что.

– За все, – сказал Лёня. – Сценарий, съемки, монтаж, естественно – сдача-пересдача. От нуля до конечного результата. Семь минут, стандарт.

– Чей клип? – только теперь догадался спросить я.

– Нефтедоллары! – Лёнина чашка с подсевшею шапкой кофе взлетела вверх. – Клип нефтедолларов. По сути, тот же вариант, что с Ларисой. Только продюсер не папа, а, как теперь говорится, спонсор. Девушка поет и хочет известности. Поможем девушке?

– Поможем, – впервые с начала нашего разговора осмысленно ответил я.

– Ну вот за это дело давай теперь и выпьем, – отставляя в сторону кофе, снова поднял рюмку Лёня.

В этот момент мне стало понятно, почему из сейфа из-за горы кассет явилась на свет бутылка «Метаксы».

– Когда начинать? – спросил я, чокаясь с Лёней.

– А сейчас и позвоним, – ответствовал Лёня.

Не знаю, сколько он заработал на этом клипе. Во всяком случае, много больше меня. Я от него только получал деньги на оплату техники, выплаты рабочим, осветителям, гонорар актерам. На каждом шагу получался перерасход, и мы надсадили глотки, ругаясь, – каждую сотню долларов из него приходилось вырывать, будто брать крепость – штурмом и долговременной осадой.

Но какое это все имело значение. Это все было совершенно не важно. Я снимал свой собственный музыкальный клип!

Я сделал четырнадцать вариантов сценария, и в конце концов мы вернулись с заказчицей к самому первому варианту, – но это было не важно. На съемках поющая девушка непременно закатывала мне истерику, крича, что за такие деньги могла бы нанять себе Спилберга, – но и это было не важно. Не важно было, что пришлось быть самому не только сценаристом, но еще и администратором ролика, что в конечном счете пленки оказалось в два раза меньше, чем требовалось, что где-то, сняв с себя от внутреннего жара шапку, оставил ее и кто-то ее прибрал. Все было не важно, все. Я готов был, если бы это потребовалось, выдумать еще четырнадцать вариантов сценария, не обращать внимания не только на истерики заказчицы, но даже на прямые угрозы жизни, снимать вообще без пленки, снимать голым, снимать, работая за всех, вплоть до осветителей.

Оператором на клип я, естественно, пригласил Николая. Мне и в самом деле так хотелось делать все самому, что, будь то телесъемка, я бы прооператорствовал без посторонней помощи, но кинокамера – это для меня была терра инкогнита. На съемках, однако, я дорвался: заставлял Николая учить меня обращению с камерой каждую свободную минуту, и под конец несколько дублей сделал вместо него.

Лепил я клип на коленке. В студиях «Видео-центра» нельзя было и показаться, и пленки я проявлял на «Мосфильме», оцифровывал их, перегоняя на магнитные носители, в Агентстве печати на Зубовском бульваре, а монтировал по ночам в Стакане, используя свои знакомства с видеоинженерами. За время, что монтировал, я превратился в настоящего филина: в десять вечера у меня начиналась рабочая смена, в восемь утра заканчивалась, ложился я спать где-нибудь около полудня и просыпался ко времени, когда снова пора было собираться в Стакан. Стакан – постель, Стакан – постель, так я жил это время, что монтировал. Кассеты с исходниками, как и рабочую кассету с клипом, оставлять у видеоинженеров я не решался (видеоинженеры – самые безответственные люди на свете) и таскал всю их кучу с собой – туда-сюда, туда-сюда мимо милиционеров на вахте. Выписать материальный пропуск на вынос удавалось далеко не всегда, и милиционеры утренней смены, увидев меня с набитым рюкзаком за плечами, радостно оживлялись: отсутствие материального пропуска гарантировало им приварок к зарплате в образе американского президента Гамильтона.

Был конец марта, еще лежал снег, когда состоялся тот разговор с Лёней Финько, я нырнул в клип – будто в бассейн с водой, и не вылезал оттуда, ни на миг не высовывая голову наружу, без малого четыре месяца. Когда я вынырнул на поверхность и набрал в обессилевшие легкие кислорода, стояла уже середина июля, природа цвела и благоухала, асфальт на дорогах плавился и струил в воздух ароматы канцерогенов.

– Давай-давай, чем порадуешь, – сказал Юра Садок, устраиваясь в кресле перед телевизором, закидывая за голову руки и беря себя за косичку – что было приметой его возбуждения.

– Или огорчишь, – добавил Николай, опускаясь на стул около пианино и облокачиваясь о крышку клавиатуры.

Я мог показать им клип в Стакане, это было проще во всех смыслах, да кроме того – на профессиональной технике, но мне хотелось, чтобы они увидели его не в суете стакановского броуновского движения, не второпях, на бегу, а чтобы они были настроены на него, сосредоточены на нем, один на один с ним – так, да. О, это, конечно, было авторское тщеславие, признаю. Авторское самоупоение, задранный хвост. Но что же, может ведь человек в радости позволить себе насладиться ею?

Семь минут клипа мы провели в молчании. Нефтедолларовая девушка пела, то возникая на экране, то сменяясь кадрами истории, которую я придумал для ее песни, играл на трубе саксофонист, сверкал бликующим зеркалом лак его ботинок, скрипела ржавыми петлями полуотвалившаяся дверь заброшенного дома на пустыре с черными проемами окон, потерявших рамы, катился неторопливо по апоплексически пустой улице, перекликаясь игрой лака с ботинками саксофониста, лимузин 30-х годов…

Клип закончился, пленка захлестала по глазам черно-белой волной, и я выключил телевизор.

У, как долго, как мучительно, как тяжело было молчание, что наступило после шипящего щелчка, с которым моя «Сонька» известила о подчинении отданной ей команде.

– Не по Сеньке шапка! – проговорил затем Юра.

– То есть? – опережая меня, недоуменно вопросил Николай.

– Клип не по голосу! – снова восклицанием ответил Юра. – Этот бы клип – да тому, кто звук может выдать.

– А кто это у нас сейчас звук может выдать? – вновь вопросил Николай.

– Тоже верно, – согласился Юра. – Голосов сейчас почти ни у кого нет. И у этой нет. Самовозом не попрет. Нефтедолларами будут дорогу смазывать – раскрутится. Не будут – заглохнет на месте. Хоть ты ей какой клип состругай.

– Ты о клипе, Юра, – сказал я сипло. Оказывается, мне пережало связки. Я откашлялся и повторил: – О клипе. Что клип?

– А, клип! – Юра отпустил косичку, которую так и продержал все это время руками, и взмахнул ими. – Извини! Я же говорю: не по Сеньке шапка. Хороший клип. Вполне продукт. Смотрится. Я, честно говоря, даже удивился.

Николай перебил его:

– Чему ты удивился? А я и не сомневался, что у Сани получится.

– Ну вот ты не сомневался, а я удивился. – Юра, казалось, до сих пор не верил, что это мой клип. – Репортером он может, музыку сочиняет, и теперь еще клипы клепать стал. Никогда раньше ничего подобного – и вдруг.

– А вот Саня у нас такой. Полифонист. – Николай подмигнул мне и выставил перед собой два кулака с торчащими вверх восклицательными знаками больших пальцев. – Все отлично. Куда хочешь с этим клипом. И на тот же фестиваль, о котором ты говорил.

– Нет, тут какие сомнения могут быть. Конечно, – согласно закивал Юра. – И я у себя в эфир дам. С удовольствием. Пусть только бабки платят. Ради тебя, Сань, – тут он пустил смешок, – я ей даже максимальную скидку у нашего коммерческого директора выбью.

Разговор об эфире был кстати. Нефтедолларовая девушка уже просила меня пройтись по Стакану, подыскать программы для ее (и моего!) клипа. А за деньгами дело у нее, как я понял, не заржавело бы.

– Ты мне прайс-лист ваш потом дашь, – сказал я Юре. – Чтобы она его в руки могла взять.

– Зачем потом. Прямо сейчас и дам. – Юра вскинул себя с кресла, слетал в прихожую, вернулся с сумкой и извлек из нее твердокорую серую стакановскую папку с кармашком, в который была заткнута целая кипа этих прайсов. – На, возьми, пусть у тебя будет с запасом, – протянул он мне сразу несколько листов. Бросил папку обратно в сумку и, вновь утонув в хляби продавленного кресла, спросил: – Так все, клип она приняла?

– Вот, этот самый вариант, – указал я на безмолвный и темный сейчас телевизор.

– И рассчиталась?

– Сполна.

– Значит, ты теперь богатенький, у тебя занимать можно! Две сотни взаймы, – выставил перед собой руку ладонью вверх Юра.

– О чем разговор. Разумеется, – тотчас полез я в карман за кошельком.

Я не мог ему отказать. Хотя, вполне возможно, в тот миг я даже и забыл, что всех денег у меня в кошельке – эти двести да еще чуть-чуть, что у меня осталось после расчета с видеоинженерами. А весь свой гонорар я отдал тому парню, что начальствовал над бригадой, строившей мне декорации. Он так лихо управлял своими архаровцами, и так он был по-мужски красив со своим жилистым, мускулистым, без следа жирового слоя телом, – я буквально влюбился в него. Нет, ни в каком, конечно, не голубом смысле, как это, чуть что, принято сейчас истолковывать. Я тогда любил всех, кто был вокруг. Я утопал в любви к ним. А к нему, слушая его рассказы, как надоело выбивать чужие долги, проникся еще и сочувствием, мне захотелось помочь человеку, и я сам – он не просил – предложил ему эти деньги. Он еще даже отнекивался (хотя и не слишком) – я настоял.

Конечно, теперь, когда прошло столько лет, я понимаю, как глуп и безрассуден был. Но, надо полагать, этот глава рэкетирской кодлы оказался для меня тем же, чем был тот несчастный мальчишка-негритенок с соседней улицы для моей матери, когда она привела его к нам домой и хотела усыновить. И если бы не ему, то я бы отдал эти три с половиной тысячи кому-то другому. Тем более что я отдавал деньги, вовсе не думая, что они ко мне не вернутся. Я-то лично всегда полагал, что возврат долга – святое дело.

– Давай еще раз посмотрим, – предложил Николай, когда Юра получил своих Франклинов, засунул их в кошелек и убрал тот в карман, а мой опустевший кошелек вернулся в карман ко мне.

Все же Николай как оператор тоже был причастен к клипу, и ему хотелось просмаковать сделанную работу.

– Да, действительно, давай еще раз, – попросил и Юра. Когда клип закончился и я вновь остановил пленку, Юра спросил:

– Так что, теперь будешь клипы снимать?

Я несколько помедлил с ответом. Я боялся спугнуть удачу. Да, Лёня Финько остался доволен работой со мной и невдолге обещал новый заказ – такие левые заказы, сказал он, бывают у него постоянно, – но мало ли какие обстоятельства могли вмешаться в эти планы?

Однако я был слишком счастлив, чтобы слишком бояться. Я боялся, но не настолько, чтобы сдерживать в себе свое счастье. Я чувствовал, что ухватил судьбу за хвост и она у меня не вырвется.

– Так клипы теперь снимать будешь? – повторил Юрин вопрос Николай.

– А что же. Буду снимать, – сказал я.