Текст книги "Солнце сияло"

Но я, владея в течение получаса пятнадцатью тысячами, даже и не подумал ни о чем таком. В голову не пришло.

А если бы пришло? Если бы пришло – и дернул? Что бы я делал с этими пятнадцатью тысячами? Ну, прожил бы. И что дальше? Нет, у честных денег другой вкус, другой смысл, другое значение. Пятьсот долларов, что остались у меня от пятнадцати, были честными. Я их заработал.

Деньги, вновь зашуршавшие у меня в кармане, оказались очень кстати (когда, впрочем, они некстати?). Они были нужны мне не только для того, чтобы освободиться от ненавистных ночных бдений в стылом броневике киоска. Мой роман с Ирой, в противоречие с моим собственным настроением и ожиданиями, вместо того чтобы угаснуть подобно залитому дождем костру, разгорался, как будто в этот костер плеснули бензина, набирал скорость, ревел курьерским, рвал в клочья воздух – несся так, что в голову невольно закрадывалась мысль о стоп-кране. В прежней, доармейской жизни я еще никогда не позволял себе продолжительных отношений, и теперь это все было мне не только непривычно, но и обременительно. В немалой степени потому, что я бы не мог назвать себя хозяином положения.

После той ночи в Ириной квартире у меня получалось избегать ее целую неделю. Я даже не ходил в буфет, чтобы ненароком не столкнуться там с нею. И все же встреча была, разумеется, неизбежна – как идущему по железнодорожным путям рано или поздно не миновать грохочущего на него или догоняющего сзади поезда.

Не знаю, кто из нас был идущим по путям, кто поездом, но встреча наша так и произошла: мы столкнулись с нею в стеклянных дверях Стакана – я входил, она выходила.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – отозвалась она и остановилась, загородив мне проход. Во взгляде ее я увидел негодование. То самое, когда впервые обратил на нее внимание в буфете. Томилась в очереди и, с усилием смиряя себя с пустой тратой времени, негодующе смотрела в пространство перед собой.

Так мы стояли в дверном проеме, глядя друг на друга, пока кто-то сзади не потеребил меня за рукав:

– Проходите? Туда, сюда?

– Туда! – повела подбородком Ира, указывая на улицу, и я, будто выдавливаемый ее взглядом, как поршнем, попятился, попятился и выпятился наружу, освободив проход.

Ира, напоминая мне своими движениями юркую ловкую змейку, быстро выскользнула следом за мной, открыв дорогу тому, кто теребил меня за рукав, и, когда я остановился, все продолжала скользить вперед, вмявшись в конце концов в мою грудь своей.

– Что за хамство! – произнесла она, поднимая ко мне наверх лицо. – Трахнуть двух сестричек – и исчезнуть. Не хамство? Если не хамство, то что?

Она знала! Сестра ей все рассказала! Это был удар в самое солнечное сплетение. В самый мысок. Мне перехватило дыхание, я не мог протолкнуть в себя ни глотка воздуха.

– Нет, сразу двух – и смыться, как святой дух посетил! – Негодованием в Ириных глазах, имей оно эквивалент в градусах Цельсия, можно было бы испепелить меня, как напалмом.

В легкие мне наконец протек воздух.

– Ну если и так… так что? – сумел произнести я.

– А то! – сказала она. – Куда делся? С какой стати?

Много времени спустя, когда в тупике, куда естественным образом зайдет наш роман, уже вовсю будет буйствовать лопух, раздумывая над тем, что ее заставило так впиться в меня – при том, что у нее, без сомнения, не было недостатка в желающих ее благосклонности, – я неизбежно приходил к заключению, что все дело в двойной постели той ночью. Странным образом это подняло мою ценность в ее глазах. Это все равно как в магазине при покупке какой-нибудь вещи: если кто-то покусится на то, к чему ты приглядываешься, тебе тотчас захочется завладеть этим наверняка. Ее распаленной неутоленным желанием сестре оказалось угодно воспользоваться для тушения пожара мной, потому что я только что занимался этим же самым с Ирой, Иру, в свою очередь, обуяло чувство собственницы: она возжаждала переутвердить свои права на меня.

Короче говоря, теперь я регулярно стоял на вахте у паровозной топки, меча в ее пышущий жаром зев новые и новые лопаты угля, разгоняя наш курьерский до той самой бешеной скорости: мотался с обжитого мной еще во времена армейской службы Курского вокзала, держа всю дорогу Ирину руку в своей, на дачу ее родителей – благо, это было совсем недалеко, двадцать минут электричкой и потом минут пятнадцать пешком по поселку – и не менее регулярно, по долгу ее бойфренда (еще одно слово, которое я тогда узнал), мотался с нею по всяким модным питейным местам, которых, слава богу, было еще не столько, сколько сейчас, но которые пылесосом выметали деньги из кармана не слабее нынешних. Ки-осочных моих доходов на эту бурную личную жизнь не хватало, я уже задолжал Стасу около сотни зеленых, еще бы не кстати были пятьсот баксов, что я срубил посредничеством!

Стас, получив от меня долг, так и расцвел.

– Ты молоток, Сань, ты молоток! – повторял и повторял он, слушая мои победные реляции о том, как я срубил капусту, и заталкивая пересчитанные деньги в карман. – Ты молоток!

По тому, с каким удовольствием он повторял это, с какой радостью пересчитывал деньги, а потом принялся их убирать, я отчетливо чувствовал: он опасался, что не видать ему ссуженных мне денег, как своих ушей.

Но мне предстояло и огорчить его.

– Стас, я сваливаю, – сказал я.

Он, в упоении своей радостью, не понял меня.

– Сваливай, конечно. Что тебе здесь со мной. Я и сам с усам. Оторвись, чтоб небо пылало. Ночь твоя.

Мы вели этот разговор в броневом холоде киоска, время от времени прерывая его, чтобы ответить на чей-то вопрос, заданный в амбразуру замороженного оконца, подать туда бутылку водки, пачку сигарет, упаковку «марса-баунти», принять деньги и, позвенев монетами, дать сдачу. Вернее, все это делал Стас, а я лишь находил в коробках нужный товар и передавал ему, – сегодня ночную смену отбывал он. Стоять ее должен был я, но Стас согласился поменяться со мной. Вволю только наворчавшись, что последнее время у меня семь пятниц на неделе. Это было так, я теперь часто менялся сменами. Чему, естественно, была одна причина – наш с Ирой курьерский. Стас эту причину чуял нюхом, но как мне было сказать ему об Ире? – никак! – и своим чрезмерным ворчанием он высказывал мне осуждение, что я на все его заходы молчу, как партизан, и не раскалываюсь. Хотя, надо отметить, ночные по-прежнему были для меня удобней всего, и кто их, в основном, отсиживал, так это я. Иру, кстати, все не прощавшую мне тех трех дней, которые я пробыл в анабиозе после пинка, полученного от Терентьева – в том числе, полной отключке и от нее, – больше всего интересовало, что я тогда делал ночами. «Хорошо, днем ты спал, а чем занимался ночами?!» – неутомимо спрашивала она. Как будто бы тем, чем мы с нею занимались на даче ее родителей в двадцати минутах езды от Курского вокзала, мы занимались исключительно ночью. Совсем даже нет. Но как Стасу о ней, так ей я не мог сказать о киоске. Признайся я ей в своих ночных занятиях, падение мое в ее глазах было бы поистине сокрушительным.

– Стас, ты меня не понял. – Не скажу, что я чувствовал себя предателем, бросающим друга на поле боя и спасающимся бегством, но что-то вроде того, однако же, было. Лишь тот, кто служил, знает, что такое казарменная дружба, как вас приваривает друг к другу.

– Стас, я вообще сваливаю. Отсюда. С этой работы. Нужно, чтобы кого-то взяли на мое место.

Теперь уже не понять было невозможно.

Стас, в безразмерном киосочном ватнике и таких же безразмерных валенках, медленно отпятился к дальнему концу – насколько то позволяли размеры свободного пространства в киоске – и оттуда оглядел меня с тем демонстративным выражением недоумения на своем лопатообразном сангвиническом лице, что появлялось у него, когда он хотел выказать крайнюю степень удивления собеседником.

– Это вы, граф, всерьез?

– Чего не всерьез, пацан? – сказал я.

– Дурак совсем, что ли? Я думал, потрешься-оботрешься еще – и поумнеешь.

– В каком это смысле?

– В обыкновенном, каком. Капусту срубил – полагаешь, и дальше так же пойдет?

Тут он был прав: никакой гарантии, что мне и дальше удастся так лихо класть в карман разом по полтысячи баксов, не было. Но я и не рассчитывал на это. Просто меня уже не хватало на такую жизнь, что я вел последние месяцы. И кого бы хватило, хотел бы я знать? Следовало выбирать, и трудности выбор для меня не представлял. Неожиданная капуста в кармане лишь сыграла роль катализатора.

Так я Стасу и ответил. Выражение его лица сделалось еще более недоуменным.

– Ты, Сань, у амбразуры стоишь здесь, ни хрена не понял? Сейчас купец главным лицом становится! Главнее никого! Мы с тобой в самое то место попали, нам повезло! Ты вот со мной по Фединым делам отказался, не ездишь по ним, не видишь, как он свой бизнес крутит. Зря! Говорил – зря, и говорю. Знаешь, какой барыш Федя от своей торговли имеет? Страшно сказать! В день, бывает, по куску баксов!

Федя – это был наш хозяин, бывший милицейский полковник. Тот десяток киосков, которыми он владел, все стояли в самых людных местах, у станций метро, на центральных улицах. Стас, ездя с ним по его делам, потом, при встрече, рассказывал: «У него какие связи, представить не можешь! В такие кабинеты вхож!»

– А нам-то что с его тыщи баксов? – спросил я.

– Ему помощники нужны! – Стас возбудился, и дефект его прикуса давал себя знать сильнее обычного: он зашамкивал половину слов, я только догадывался об их смысле. – Он сам один все не может, его не хватает. А он расширяться будет, и тогда, на кого глаз положит, кто себя зарекомендует, как надо, он даже в компаньоны к себе возьмет. Федя о тебе все время спрашивает, почему Санька такой инертный, почему не хочет ничего? Я о тебе, естественно, наоборот: очень даже активный, заведется – из-под земли выроет. Хозяевами, Сань, будем, с деньгами и хозяевами!

– Это он тебе обещал: хозяином? – снова спросил я.

– Обещал, – подтвердил Стас.

– А зачем ему это нужно, хозяином тебя делать? Ему самому интересней хозяином быть.

Стас выругался.

– Вот и видно, что ни хрена не понимаешь. Сидишь-сидишь, а не врубился ни хрена в жизнь. Так теперь все устроено: бывает, что одному делу, чтоб оно хорошо крутилось, сразу несколько хозяев требуется. Совет директоров – так это и называется.

В замороженное стекло постучали:

– Эй, мужики!

Стас помахал мне рукой: продолжим попозже – и сунулся к окошечку, открыл его:

– Да?

– Доллары, мужики, меняете?

– Меняем, – сказал Стас.

– И вот по этому курсу, что здесь указан? – Человек, видневшийся сквозь обледеневшее стекло смутным пятном, снова постучал по нему пальцем, но теперь в явно определенное место, на что-то указывая.

Я посмотрел на это место, куда он стучал. К стеклу на уровне глаз был лейкопластырем прикреплен листок бумаги, наледь там снаружи соскоблена, и в уличном арбатском свете на просвечивающем листке в зеркальном изображении отчетливо просматривались знак американского доллара, латинские буквы DM пониже, два знака равенства и два ряда цифр за ними.

– По этому курсу, по какому еще, – ответил Стас человеку на улице.

– Грабительский курс, мужики!

– Ну походи, посмотри, может, где еще меняют, – отозвался Стас.

Поменять валюту в это время, хотя торговал далеко не один наш киоск, было трудновыполнимой задачей: на обмен требовалось специальное разрешение, у торговых точек разрешений, естественно, не имелось, и в большинстве киосков не рисковали. Не приходило в голову заняться обменом и мне.

Человек на улице, уговаривая снизить курс, потоптался-потоптался у амбразуры окошечка еще – и сунул к нам вовнутрь двадцатидолларовую купюру.

– Ладно, давайте. Меняйте.

Стас взял купюру с пластмассовой тарелочки для денег, посмотрел на свет, зажал между пальцами у нижнего обреза, там, где буквами было написано «двадцать долларов», поводил пальцами по надписи несколько раз (я и не знал, что нужно так) и лишь после этого, прощелкав калькулятором, принялся отсчитывать русские деньги. Человек за стеклом, приняв деньги, пересчитал их над тарелочкой и молча отвалил от киоска.

– Ну так вот я тебе что. – дождавшись этого момента, снова повернулся ко мне Стас.

Я перебил его:

– Так ты и валюту меняешь?

Должно быть, в моем голосе ему послышалось осуждение.

– А что? Настоящий бизнесмен должен брать деньги везде, где они лежат. Нагибаться в самую грязь и не думать, что там о нем кто-то скажет или подумает.

Это уже был голос Феди, я так и услышал его интонации. Но нет, я был далек от какого бы то ни было осуждения Ста-са. Если что и прозвучало подтекстом в моих словах, так это воспоминание о наших первых московских неделях. Ведь чем Стас тогда не хотел заниматься, к чему, считал, он не способен? К купеческому делу. Получается, просто не знал себя. Я вспомнил еще, как в день моего приезда в Москву, когда мы шли арбатскими переулками после неудачного похода в рай, вытолканные оттуда взашей в преисподнюю неутоленных фантазий, он помнился мне гоголевским Ноздревым. Тоже ведь я не знал его таким в казарменной жизни.

– Да нет, Стас, бога ради, – сказал я. – Не боишься, что заловят, так что ж. Меняй.

– Бояться еще! – Стас усмехнулся. – Кого бояться сейчас? Бардак сейчас, никто ничего не знает, не делает, сейчас самая пора, когда люди состояния сколачивают. Из копейки – рубль, из рубля – миллионы.

И снова в его голосе был Федя. Федя-то точно делал себе состояние.

– Ладно, Стас, ладно, ладно. – Я позволил себе несколько повысить голос. Мне вовсе не хотелось продолжать этот разговор. Тем более что у меня не было времени ни на какие разговоры. Я заскочил в киоск специально, чтобы вернуть долг, на минуту-другую – и все, бежать дальше. Наши жизни текли сейчас в таких параллельных плоскостях, что нам легче было пересечься здесь, чем одновременно оказаться дома.

– Ты, значит, по этой колее, я по другой. Стань хозяином, я что, против? Буду рад. Будет у кого занимать. Тем более по-крупному.

Последние слова я произнес, сдобрив их интриганской ухмылкой, но Стас не среагировал на нее.

– Если и не стану хозяином, – сказал он всерьез, и даже, пожалуй, с патетикой, – буду управляющим, директором, в общем – белой костью, голову тебе на отсечение! А на морозе тут пусть вон тетки сидят. Это их дело, они что еще, кроме этого, могут?

Тут я уже посчитал возможным не отвечать Стасу. Оставив его вопрос висеть в воздухе риторической фигурой.

– Но два-три раза, пока замена мне не найдется, я еще, естественно, постою, поторгую, – объявил я.

На улице после сырого воздуха киоска было освежающе-бодро и будто бы даже тепло, хотя остро дул ветер, нес сечку снега и еще идти мне нужно было ему навстречу. Я засунул руки в карманы своей новой китайской пуховой куртки (самый последний писк тогдашней моды) и, наклоняясь вперед, двинулся по аэродромному простору Нового Арбата в сторону «Праги». Через десять минут на одном из ее углов у меня была встреча с Ирой. Мы должны были посетить только что открывшееся ночное заведение на Тверской (тогда, впрочем, кажется, еще Горького). После чего планировалось продолжение классного времяпрепровождения у нее дома, где после той, первой ночи, я больше не был. Но дача в двадцати минутах езды от Курского вокзала эксплуатировалась нынче ее родителями, а что до Ириной сестры. что ж, мне она, во всяком случае, помехой не была.

Глава пятая

К Новому году с помощью Бори Сороки в кармане у меня завелись новые пятьсот баксов. Причем я сделал эти деньги совсем в другой программе, в чем мне поспособствовал Николай, оператор, выезжавший со мной на мою первую съемку, а потом ставший свидетелем, как я клеился к Ире в буфете Стакана. Боря попросил о помощи, но из той программы я только и знал двух редакторов, с Николаем мы время от времени продолжали обедать, я поделился с ним своей проблемой – и золотой ключик оказался у него в руках: директор программы был его приятелем еще со времен учебы во ВГИКе. Установленный контакт с программой стоил Боре дополнительной сотни баксов – комиссионные Николаю, – которые в его издержках были, думаю, сущими семечками.

Новый год нежданно-негаданно мне выпало встречать с семьей Иры. Что было причиной решения ее родителей устроить встречу Нового года вместе с дочерьми и чтобы те были бы еще и со своими молодыми людьми? Родительская забота о чадах – увидеть собственными глазами тех типов, с которыми они проводят время? Увидеть типов можно было бы и как-то иначе, имей лишь желание. Скорее всего, предположил я, так им продиктовала возникшая тогда мода – делать на манер западных рождественских праздников из нашего новогоднего праздник семейный. Во всяком случае, чада смиренно (ну, может быть, и не очень смиренно, но все же) пошли навстречу родительской воле. А дабы не крейзануться в обществе предков от тоски и уныния, был выработан компромисс: придут мальчики.

Как бы то ни было, в последний день уходящего 1992 года, в новом двубортном костюме глубокого синего цвета, который, конечно же, никак не мог соперничать со сьютом Бори Сороки, но в котором, тем не менее, можно было чувствовать себя вполне человеком, с букетом роз и литровой бутылкой «Амаретто», считавшегося тогда самым шикарным напитком, в начале двенадцатого часа ночи я вошел в знакомый подъезд, бросил консьержке дежурное «С наступающим!» и, назвав номер квартиры, прошел к лифтам, нажал кнопку нужного этажа. Чуть меньше полугода отделяли меня от того дня, когда я в компании Стаса вошел в этот подъезд впервые. Но какая же пропасть пролегала между мной нынешним и мной тогдашним! Так мне казалось в тот миг у лифтов.

Лифт долго не шел. А когда наконец прибыл и распахнул двери, из него вывалилась шумная наглая компания тридцатилетних мужчин и женщин. Они уже явно и весьма основательно проводили уходящий год, шли теперь куда-то в другое место встречать Новый или просто проветриться перед его встречей, и, увидев меня, женщины бросились на мои розы, а мужчины стали интересоваться, что у меня там бугрится во внутреннем кармане куртки.

– Молодой человек, это вы нам розы? Ой, какие розы, хочу такую розу! Молодой человек, подарите прекрасным дамам по розе! – разом щебетали женщины, пытаясь ухватить цветы за стебель около бутона и вытянуть их из букета. Так что в конце концов мне пришлось поднять руку с букетом вверх и стоять так – словно на той картине из учебника для младших классов «А ну-ка отними!».

– Ты вооружился! Куда ты с таким баллоном? Зачем куда-то нести, давай с нами, поможем тебе уговорить! – шумели мужчины, не подпуская меня к лифту.

От них исходил дух благополучия, устроенности, упоения жизнью – казалось, они физически окружены его облаком.

Понятно, что все их поведение – это была не более чем пьяная шутка, но мне она удовольствия не доставила: не подними я цветы вверх, они бы точно были все переломаны, и от рук, пытавшихся залезть под куртку в карман, тоже пришлось отбиваться вполне всерьез.

Когда наконец компания так же шумно заклубилась мимо консьержки к выходу, лифт уже стоял закрытый. Из-за выступа стены, скрывавшего трубу мусоропровода, осторожно возник и двинулся в мою сторону – к лифтам – высокий молодой человек в модных очках с маленькими круглыми стеклами, длинном стеганом пуховом пальто черного цвета, что было много роскошней, чем моя куртка, в одной руке, так же, как и я, он держал букет – только хризантем, в другой – широкобедрый черный портфель, в котором, вероятно, скрывалось нечто подобное тому, что я держал во внутреннем кармане куртки. Судя по всему, он появился, когда компания вовсю наседала на меня, и, дабы избежать возможного нападения, благоразумно предпочел исчезнуть из поля их зрения.

Он подошел, встал рядом, и я, вновь нажимая кнопку вызова лифта, слегка улыбнулся ему – что было невозможно не сделать при таком нашем подобии друг другу. Он мне не ответил. Спокойно смотрел на меня – не сквозь, а именно на, – и на лице у него не дрогнуло и мускула; он смотрел так, как если б я был абсолютно неодушевленным предметом – какой-нибудь вставшей вертикально доской, каменной плитой, куском швеллера (почему-то у меня возникло такое сравнение – со швеллером).

Лифт, послушный приказу пальца, распахнул двери, и мы вошли внутрь. Причем пальто в очках, несмотря на то, что стоял дальше, попытался войти первым – словно я и в самом деле был неодушевленным предметом и ждать от меня какого-либо движения не приходилось. Рука его, потянувшаяся к кнопкам этажей вслед моей, когда я нажал нужную мне, отпрянула назад. Оказывается, мы ехали на один этаж. И не в одну ли квартиру? Я глянул на пальто оценивающим взглядом. Если моя догадка была верна, это был второй тип, призванный служить оживлению родительского общества наших пассий.

Он, напротив, теперь на меня не смотрел. Букеты наши касались друг друга, и одна моя роза отважной лазутчицей даже пробралась в мохнатые дебри его хризантем, а его взгляд поверх моей макушки был устремлен в потолочные дали поднимающейся кабины – с твердо выраженной в нем убежденностью в моем отсутствии рядом.

Лифт остановился. Створки дверей разомкнулись, открыв проем. Пальто, как вошедший вторым, стоял ближе к дверям и сейчас вышел первым. Я дал ему удалиться от лифта, чтобы не тащиться хвостом, если мы и в самом деле прибыли в одно место, и покинул кабину только после того, как шаги его замерли.

Опустив портфель на пол к ногам и держа хризантемы перед грудью, будто солдат кремлевского полка карабин в парадном артикуле, пальто жал кнопку звонка у двери, за которой, единственной из трех на лестничной площадке, мне довелось бывать прежде. И куда я направлялся сейчас.

– И вы, значит, сюда же? – сказал я, подходя к нему.

Он повернул ко мне голову. В глазах его выразилось враждебное недоумение. Как если бы металлический швеллер заговорил, и это представляло собой несомненную опасность.

– Я сюда, – проговорил он. С отчетливым ударением на «я». А куда вы, меня не интересует, прозвучало в его словах.

Хорош, однако, был тип, с которым мне предстояло оживлять встречу Нового года в семейном кругу.

На дверях, открываясь, защелкали язычки щеколд. Пальто наклонился и поднял портфель. Теперь лицо его выразило вдохновение, подходящее служащему кремлевского полка при прохождении мимо строя президента страны.

К моему удовлетворению дверь открыла Ира. И, едва взглянув на кремлевского бойца, бросилась мимо него ко мне:

– Ой, какие розы!

Мне пришлось поднять букет вверх, как внизу у лифта, оберегая его от хищных рук вывалившихся из кабины женщин.

– Не одной тебе! Зови женщину, старшую в этом доме. Потом определитесь, что, как и кому. Заодно и представишь.

– Да, и Ларису тоже позовите, – подал голос пальто, указывая подбородком на свои хризантемы.

Ларисой звали Ирину сестру, теперь ее имя было мне известно. Хотя тогда, когда я был в этом доме последний раз, невольно думая о том, как увижусь с ней, увидеть ее мне не пришлось: ее не было. И не было основательно – она не появилась и под утро.

– Ой, будут, будут сейчас все, – пропела Ира, исчезая в глубине квартиры, а мы с пальто один за другим (сначала он, потом я) переступили порог, закрыли за собой дверь (точнее, это сделал я), после чего на нас выкатилась женская лавина и погребла под собой; казалось, в прихожей появились не мать с двумя дочками – всего-то числом трое, – а толпа человек в десять: такой вокруг поднялся шум и гвалт, столько раздавалось восклицаний, ахов, охов в адрес роз и хризантем, так били в глаза синие, красные, розовые, фиолетовые цвета их одежд.

Впрочем, несмотря на сумбур вместо музыки, я сумел уловить и закрепить в себе для дальнейшего пользования, что мать зовут Изольдой Оттовной (ага, немецкие корни, отметил я для себя), что она явно немолода, ощутимо старше моей матери, то есть родила своих дочерей уже в возрасте, хотя весьма ухожена и свежа, и что Лариса избегает смотреть на меня, но со своим типом при этом странно чопорна и натянута. В том черно-белом мужском рое, который выставлял нас со Стасом из этого дома и чувствовал себя здесь совершенно по-свойски, его точно не было.

Глава дома объявился в прихожей подобно исполинскому валуну, запоздало снесенному общим сотрясением с вершины горы и догнавшему лавину, чтобы придать ее движению дополнительную силу и мощь.

– И сразу оба. Вместе. Это как это? А у меня сведения – даже не знакомы друг с другом! – густо говорил он, приближаясь к нам.

В нем и в самом деле было нечто от политого дождями, обжаренного солнцем, обкатанного льдами высокогорного глетчера тысячелетнего гранитного валуна: крупная круглая голова, схваченная крепким, соль с перцем, коротким ежиком, массивные покато-широкие плечи, широкая, с поднятой диафрагмой, грудь и широкий, но соразмерный общим его габаритам живот, искусно спрятанный под туго обтягивающей шелково-бархатистой, вишневого цвета жилеткой. Глаза его смотрели будто бы с живостью, но это были суровые, тяжелые глаза бездушного камня. Фамусов, тотчас назвался он у меня. Что за комиссия, создатель, быть взрослых дочерей отцом… Хотя, естественно, я прекрасно знал его настоящее имя.

– А мы, Ярослав Витальич, договорились, – сказал я, одновременно кланяясь, что означало мое приветствие.

– Как это договорились, когда не знакомы? – удивился он.

– Как не знакомы? – ответно удивился я. – Только что в лифте познакомились.

– Так! Понятно, – кивнул Фамусов. – Вы, судя по всему, Александр?

– Я – Александр, – снова поклонился я, непонятно для него делая ударение на «я» – отвечая так этому типу в пальто с хризантемами.

– А я – Арнольд, – поторопился вслед мне поклониться тип – с удивившим меня подобострастием. Все же до этого со мной он был сам арктический холод. – Везунов, – добавил тип через некоторую паузу.

Я внутри всхохотнул. «Арнольд» в сочетании со столь говорящей фамилией – кто бы удержался от смеха. Да и вообще: это было не представление отцу своей гёрлфрендши, а прямо вручение верительных грамот главе страны иностранным послом.

– Ярослав Витальевич! – извлек я из кармана свое «Амаретто». – Женщинам – цветы, но ведь и нам нужно что-то для радости? Если не для употребления, то хотя бы для созерцания.

– Нет, почему, – отозвался Фамусов, вполне благожелательно принимая у меня бутылку. – И для употребления, отчего же.

Пальто по имени Арнольд, вновь опустив свой широкобедрый портфель к ногам, расщелкнул замки, распахнул зев и, запустив вовнутрь обе руки, вытащил наружу большой, перевязанный красной шелковой лентой полиэтиленовый пакет, туго набитый березовыми вениками. Я обалдел. Пальто по имени Арнольд был тип так тип. Преподнести такой подарок на Новый год!

– Это, Ярослав Витальевич, вам как любителю парной, – протянул он Фамусову пакет. – Отец у меня тоже любитель попариться, и он считает, что лучшего подарка не может быть. Это майская береза, он ее сам ломал, сам веники вязал. От всей души.

Отец, принимающий участие в подарке. Что-то за этим крылось. Отзванивало какой-то загадкой. Да и сам подарок. Додуматься до такого подарка – тут нужно было изо всех сил шевелить мозгами, стараться – не в пример мне. Для чего, в свою очередь, требовалось иметь весьма весомую и основательную причину.

Фамусов, между тем, со всей очевидностью обрадовался подношению.

– Это откуда же стало известно, что я любитель попариться?

– Я не говорила! – взвизгнула Лариса.

– Нет, однажды обмолвилась. А я запомнил, – с самодовольным видом ответствовал Арнольд.

Стол был накрыт в гостиной – куда я еще никогда прежде не попадал. Это была большая, замечательно квадратная комната, обставленная тяжелой мягкой мебелью густо-зеленого цвета, отдающего чернотой, с потолка свисала куполообразная, двухъярусная хрустальная люстра на восемь ламп. Стояло еще высокое, откровенно не родного производства и довольно старое черное пианино с двумя канделябрами для свечей над клавиатурой, в углу – серебристо-металлическая елка в человеческий рост, каких я еще никогда не видел. В Клинцах у нас ставили только живые, и чем выше, тем лучше; гордились густотой елки и высотой. На однотонных, серовато-белых как бы дерюжчатых стенах (такую отделку станут потом называть евроремонтом) висели три большие картины в золотых рамах: одна, лесо-поле-вой пейзаж со стогами, – явно девятнадцатый век, две современные – куст кипящей сирени с частью дачной веранды и вид на Москва-реку с Каменным мостом и Кремлем, между этими тремя было разбросано с десяток картин поменьше, снова, в основном, пейзажи – природа и город, но имелось и два натюрморта, причем отличных: медный кувшин так и звенел, глиняная корчага готова была обжечь руку прохладой шероховатой плоти, полупустой штоф с вином светился своим зеленоватым стеклом с такой натуральностью, что хотелось взять его оттуда и отпробовать его содержимое.

– Любуетесь? – спросил Фамусов, заметив, что я смотрю на натюрморты. – Напоминает девятнадцатый век, но в то же время совсем не девятнадцатый, да? Правильно любуетесь. Моя гордость. Это один художник был, года еще нет, как умер. Никто из современных, кроме него, не умел передавать фактуру вещи, как он. Так про себя и говорил: я пишу портреты вещей. Бедствовал, страшно бедствовал. Буквально за бесценок продавал себя. Эти натюрморты я у него купил – смешно сказать, за какие деньги. Просто задаром.

– А почему было не заплатить ему нормальную цену? – Я понимал, что задаю вопрос, на который в моем положении не имею права, и все же не удержался. Вернее, позволил себе не удержаться.

Фамусов, однако, среагировал на него абсолютно спокойно.

– Кто себя как оценивает, так и получает. Можно, конечно, оценить себя слишком высоко и не получить ничего, но это уже другое дело.

– Это называется переоценить себя, – сказал я.

– Наверное, – согласился Фамусов. – Недооценивать себя – преступно, переоценивать – вредно. Но у тех, кто переоценивает, нередко получается внушить окружающим, что они столько и стоят. Правда, для этого нужно иметь особый талант.

– А если самооценка – точно в яблочко?

– Так не бывает. – В улыбке Фамусова была снисходительность. – Или «недо», или «пере». Об этом, Саша, весь Шекспир.

Я попытался припомнить, где Шекспир пишет о чем-то подобном, но на память мне ничего не пришло. Впрочем, в памяти у меня были только «Гамлет» да «Король Лир» – единственное, что я читал у Шекспира. Однако я набрался наглости и спросил:

– А где именно у Шекспира об этом?

– Весь Шекспир об этом, весь! – повторил Фамусов. Ира, подойдя сзади, положила обе руки мне на плечо,

подтянулась и положила на них подбородок, заставив меня своим весом скособочиться.

– О чем говорим?

– О Шекспире, – сказал Фамусов.

– О бедном художнике, – одновременно с ним сказал я.