Текст книги "Солнце сияло"

Делать до вечера мне было нечего, только бродить по городу или валяться в гостиничном номере на кровати, и, раз Морфей не претендовал пока на мое сознание, я решил, что буду бродить и насыщать себя впечатлениями. По сути, я для того сюда и приехал.

Ноги вывели меня на Томь – широкую, внушительно-могучую реку, на которой стоял город, – как раз нынешней ночью она вскрылась, и по ней слева направо кусками плоского рафинада плыл лед. Льдины сталкивались, расходились, кружились, словно водили хоровод, их прибивало к берегу; здесь, подталкиваемые с воды, они лезли одна на другую, вздыбливались, с грохотом рушились – забранный в бетон берег внизу уже весь был в этих ледяных надолбах, а лед продолжал лезть и лезть, будто он был живой, и его вел на берег некий инстинкт.

Я простоял на деревянной смотровой площадке на задах здания городской администрации, глядя на ледоход, наверное, час. С чем мне повезло в поздке, так с тем, чтобы так подгадать к этому грандиозному событию, которое чаще, чем раз в год, не происходит.

День расходился, на площадке рядом со мной стало людно. Я бросил на картину ледохода прощальный взгляд и двинулся обратно на площадь, на которую здание администрации выходило фасадом. Посередине площади был вырыт котлован, обнесенный забором, само здание администрации было построено в том державно-циклопическом холодном стиле, в каком строили в годы моего детства всякие властные чертоги, его мертво-суровые безжалостные линии так и отталкивали взгляд, и я поспешил оставить площадь, пересек улицу, по которой пришел к ней (непереина-ченно, как в советские времена, называвшуюся улицей Ленина), и некоторое время спустя вышел на трамвайную линию.

К остановке, гремя, подкатывал трамвай. Двери его призывно распахнулись, и я, мгновение поколебавшись, ответил на их призыв согласием. Трамвай, запахнув двери, тронулся дальше, а около меня объявилась кондуктор, потребовав купить билет с таким видом, словно была заранее уверена, что билет я не куплю. Я купил, опустился на одиночное сиденье и стал смотреть в окно. Так мы со Стасом в первые дни нашей жизни в Москве ездили ее общественным траспортом, меняя троллейбус на трамвай, трамвай на автобус, выходя на остановках и садясь на другой маршрут, и смотрели, смотрели в окна…

В трамвае, спустя считаные минуты, меня сморило, я заснул. Проснулся я оттого, что кондуктор трясла меня за плечо. Я ошалело вскочил, готовый вывалиться вон, – это была конечная остановка, окраина, и я снова занял свое место. Кондуктор потребовала от меня новый билет, на обратное направление. Я купил, и минут через десять меня снова сморило, и я вновь очнулся только уже на конечной остановке. Так я и ездил несколько раз от конечной до конечной, кондуктор меня уже не будила, я время от времени просыпался сам – краснокирпичное, похожее на элеватор средних размеров здание центрального городского отделения Сбербанка проплывало то слева от меня, то справа, и то справа, то слева обнаруживалась выкрашенная в красный и белый цвета металлическая телевизионная вышка, громоздящаяся над крышами унылых серо-зеленых панельных домов другой окраины.

Когда наконец коварный властитель сонного царства, так неожиданно подкравшийся к намеченной жертве, выпустил меня из своих объятий и я, дождавшись центра, покинул трамвай, день уже был в разгаре, от морозной свежести утра не осталось и следа, солнце буйствовало, и я, одетый по утренней погоде, весь истекал потом. Теперь была самая пора вернуться в гостиницу, принять душ, переодеться, найти место, где пообедать, – и быть готовым к исполнению обязанностей частного сыщика.

Кассы зрелищного центра «Аэлита» поджидали меня с отложенными в конверт билетами: на сегодня и на завтра. Послушай раз, но не делай окончательных выводов и послушай два – таково было пожелание Ловца, обрекавшее меня еще на один день, похожий на сегодняшний. При мысли об этом я внутренне взвыл. Но ведь речь шла всего лишь об убийстве времени, не о каком другом. Попроси меня Ловец о месяце такой жизни здесь, я не смог бы отказать ему и в месяце.

«Весенние девочки», а может быть, «Девочки-роднички», или «Девочки-пружинки», выступали вместе с другими группами на разогреве в первом отделении концерта одного известного певца из второй российской столицы, что на брегах Невы. У них оказалось всего три песни, и правильно Ловец зарядил меня на два вечера: по этому их выступлению я мало что понял. Долли-Наташу в высыпавшей на сцену четверке я, естественно, узнал сразу, но в одной из песен она вообще не солировала, а в двух других у нее были какие-то два крохотных сольных кусочка – я даже не успел вслушаться. Но в жизни она была ощутимо лучше, чем мне показалось по фотографии, которую демонстрировал Ловец, – и в самом деле очаровашка: глаза блестели, улыбка искушала, тело в движении играло. Уж к кому-кому из их группы относилось «spring girl» в полной мере, так к ней: в ней была и весеннесть, и родниковость, и упругость крепкой, сильной пружинки.

Следующим вечером я сидел, приготовив себя не обращать внимания ни на ее внешность, ни на то, как она движется, и когда они запели, от меня осталось одно большое, подобное локатору ухо. Я слушал их квартет, вычленяя из него ее голос и слыша лишь его, только его, я впивался в ее голос, когда она солировала, словно кровососущий клещ. Группа их покинула сцену, и я, отсидев еще одну песню, что исполнила мужская группа, заступившая им на смену, спотыкаясь о выставленные колени и провожаемый словами неодобрения, выбрался из ряда и оставил зал. Больше мне делать здесь было нечего. И нечего делать в городе. Можно улетать.

Но я не знал, что сказать Ловцу. Мне нечем было его порадовать. Недурна-то она была недурна, но как певица совсем не фонтан. Совсем даже не фонтан. Фиговенький у нее был голосок. Щупленький, без глубины, мелкий, как лужица. Конечно, почти наверняка все это, что неслось из динамиков, была фанера, но, с другой-то стороны, это даже и лучше, что фанера: записано в спокойной обстановке студии, отобрано лучшее, склеено из десятков треков, звук обработан; фанера – это в некотором смысле фасад голоса, его парадная сторона.

Улетать мне, впрочем, нужно было только наутро. И до встречи с Ловцом оставались еще почти сутки.

Утро вечера мудренее, решил я, шагая остывающей после дневного жара опустелой улицей к себе в гостиницу. В светящемся аквариуме гастронома на углу торговали свежевыпеченными слоеными пирожками с грибами и капустой, я купил себе два таких, два таких, пакет молока – и этим, вернувшись в номер, поужинал.

Глава восемнадцатая

Вновь и вновь думая сейчас о том, почему я сказал Ловцу, что его гёрл – это само чудо и Вишневская с Архиповой, вкупе с Монтсеррат Кабалье, рядом с ней отдыхают, я не могу освободиться от чувства, что, не скажи я ему этого, все бы могло произойти по-другому, и я бы сейчас был совладельцем успешного рекламного агентства – хозяином, барином, сам себе голова – и, очень может быть, автором парочки лицензионных дисков. Но вместе с тем я прекрасно осознаю, что, скажи я Ловцу правду, он бы мне не поверил. Он хотел услышать от меня слова восторга, и он их услышал. Я потрафил его желанию, подыграл ему. Отчетливо понимая при этом, что она не потянет, никакие вершины ей не светят. Правда, так же прекрасно я понимал, что таланты ее не играют особой роли; деньги, они решат все. Вывезут, вытянут, дадут место в рейтингах, пробьют на лучшие площадки, а уж там расходы автоматом обернутся доходами.

Да, конечно, вид Ловца, пускающего слюни на подбородок, доставил мне удовольствие – все же ощущение могущества, которое я испытал, несравнимо ни с чем, каждый человек стремится к нему, пусть даже не отдает себе в том отчета, пусть даже не признается в том под пыткой, – но нет, все-таки мне уже было не двадцать лет, чтобы лгать, упиваясь самой ложью. Своим понтярством – так будет вернее. Я счел, что эта история с гёрл меня не касается, – вот почему я солгал Ловцу. Я решил, пусть он насладится своей Долли-Наташей в полной мере. Пусть в конце концов разочаруется в ней, но перед тем вкусив с нею всю полноту счастья, на которое рассчитывает. Так я думал. Вот что было в сердцевине моей лжи. Я хотел сделать ему хорошо. Я желал ему добра. Я полагал, что своим понтярством украшу его жизнь.

Долли-Наташа появилась в Москве недели через две после моего возвращения из Томска. Это произошло сразу после празднования дня Победы – помню звонок Ловца, его голос, в котором отзванивают литавры: «Приезжайте, пожалуйста. Прямо сейчас. Очень прошу», – и вот я около дверей его магазина на Новом Арбате, поднимаюсь к нему на второй этаж, миную ресепшен, рабочие в зале ворочают мебельных бегемотов, волокут их к черному ходу, и он в своем выгороженном кабинете встает мне навстречу с одного из кресел: «Очень рад, что вы пришли. Познакомьтесь», – а на гиппопотаме дивана, посередине его, но с таким видом, что рядом с ней больше ни для кого нет места, – она, томская Одри Хепбёрн с козьими глазами.

– Что это у вас там делается? – спрашиваю я Ловца, кивая в сторону зала, где рабочие таскают к черному выходу мебель, когда мы с Долли-Наташей представлены друг другу, обмен верительными грамотами завершен и можно перейти к дипломатическим будням.

– Вот ради этого я вас и позвал, – говорит мне Ловец. – Съезжают ребята.

– Съезжают?! – не сдержавшись, восклицаю я.

– Решили, – иронически разводит он руками.

И в этом его единственном слове все: и его прошлые сомнения, которые отринуты прочь, и радость разрешения от них, и горделивое довольство собой.

– Что, – спрашиваю я, – студию, значит, будете делать? Он молча подтверждает движением головы: точно – и потом указывает на Долли-Наташу:

– Сделаем – начинаем запись сольника. Не против?

– А почему я могу быть против? – Вопрос Ловца меня удивляет.

– В самом деле нет? – спрашивает он.

Теперь, наконец, я чувствую в его вопросе второе дно. Но не могу пока догадаться, что оно, собственно, скрывает.

– Хотите меня привлечь? – наобум Лазаря спрашиваю я.

– Естественно. – Он снова разводит руками. – Ее сольник, ваша музыка. Ну, в основном ваша. Должны, конечно, и другие имена быть. Наташа на этот счет своими соображениями еще поделится. Что? – он, видимо, замечает у меня на лице растерянность. – Вы же хотели свой диск? Вот, считай, он вам и будет. А там и полностью ваш, какой захотите, выпустим.

– Так неожиданно, Сергей, – бормочу я, понимая, что уже все – я влип, влип, как муха в мед, и мне уже не вырваться.

Во-первых, я не могу отказать Ловцу; во-вторых, я не в состоянии противиться самому себе. Соблазн невелик, соблазн непомерен.

– Ну и что, что неожиданно, – говорит Ловец. – Вы что, не хотите? По-моему, чего вы всегда хотели, так именно этого. И так залицензируемся, никакому Бочару близко не подобраться. Представляешь, – поворачивается он к Долли-Наташе, – у Сани один стервец целый диск спер!

– Бочаргин? – Долли-Наташа пускает легкий журчащий смешок. Словно бы то обстоятельство, что кто-то у кого-то что-то спер, невероятно забавно. – «Полдневная луна» диск у него называется? Ой, я его обожаю! Так это, значит, ваш на самом-то деле?

– Его, его, – подтверждает Ловец. – Вот, если Саня не против, будете с ним работать.

– Ой, а почему это Саня может быть против? – В очаровательных козьих глазах Долли-Наташи возникает упрек. – Я лично, Саня, очень даже не против с вами. Почему вы против?

– Да, Саня, почему вы против? – посмеиваясь, вторит ей Ловец.

Он видит меня насквозь, он знает обо мне то, чего я пока и сам до конца не знаю, и знает, что я согласен, что я весь, со всеми потрохами, его.

И вот если бы я тогда, по возвращении, сказал Ловцу правду, что, у меня и в самом деле все могло бы сложиться иначе? То, что он не поверил бы мне, – это точно, это наверняка, и она появилась бы в Москве, как появилась после моей брехни. Но, наверное, он бы не позвонил мне, не пригласил прийти, не сделал того предложения, от которого я не смог отказаться.

А может быть, я и ошибаюсь. Может быть, и позвонил бы. И сделал бы это предложение – несмотря ни на что, и, несмотря ни на что, я бы так же не смог от него отказаться. Может быть, и так. Сослагательное наклонение тем и скверно, что равно угодливо склоняется перед любым вариантом событий.

К концу лета я увяз в делах Ловца так, что на наше с Лёней Финько агентство у меня уже не оставалось времени совершенно. Лёня злился, устраивал мне скандалы, крыл меня десятиэтажным – и был прав. Нужно было окучивать клиентов, вести с ними часовые телефонные разговоры, вызывать их на переговоры в нашу комнатушку, которую мы гордо именовали офисом, и ходить в офисы к ним, чтобы трезво оценить их возможности, а еще рисовать бесконечные бизнес-планы, составлять сметы, да и собственно текстами заниматься – придумывать сюжеты, слоганы, ходы, гэги, – а я вместо всего этого занимался с Ловцом звукоизоляцией студии, ездил вместе с ним выбирать для того материалы, следил за рабочими, чтоб не халтурили, докупал, менял микрофоны, компрессоры и прочую муру, собирал команду музыкантов для группы Долли-Наташи, сидел сутками напролет за синтезатором, сочиняя для нее песни и аранжируя их, да плюс ко всему тому сочинял и пересочинял сценарии клипов, которые мне же и предстояло снимать.

Лёня между тем почувствовал прелесть нового хомута, надетого мной на его шею, он больше не катался на роликах, он теперь пахал на агентство, налегал на постромки что есть сил, рвал их, пер вперед, ловко переманивая клиентов из других контор, – и получалось, что работал за нас двоих, как я, когда мы только замешивали квашню. Но Лёня бы не был Лёня, если бы спустил мне мое безделье в агентстве. Он перестал выплачивать причитающуюся мне долю доходов и, ругаясь со мной, стал угрожать полным отлучением меня от дел. «Переучрежусь, вот тебе руку на отсечение: переучрежусь! – кричал он. – Останешься с одной печатью – целуйся с ней! Хоть взасос!» Но пока мне удавалось утихомиривать его гнев. «Лёня, потерпи еще. Немного совсем. Чуть-чуть, – говорил я. – Нужно помочь другу. Не могу его бросить на полпути».

Это было правдой: я не мог бросить Ловца. Но это было не всей правдой. Частью ее. И может быть, даже небольшой частью. Я знал про себя, что не вернусь в агентство. Не ударю для него больше палец о палец. Но я не мог перерезать пуповину вот так сразу. Мне было невероятно жалко бросить дело, на которое положил столько сил. Мне нужно было привыкнуть жить без него. Я просто тянул время, ничего больше.

Денег, которые мне причитались по нашему соглашению, я у Лёни не требовал. Это было справедливо, что он не давал мне моей доли, раз я ничего не делал в агентстве. Не брать этих денег мне было легко: в кармане у меня шуршало. Я снова стоял на довольствии у Ловца. Правда, это были далеко не такие деньги, как в прошлые времена, когда я именовался заместителем главного редактора, и не такие, какие бы я имел в агентстве, но на жизнь хватало, и меня это устраивало.

Долли-Наташа вовсю готовилась к выходу на московские площадки. Ловец нанял ей преподавателя по вокалу, преподавателя по сценическому движению, сценографа, который ставил ей отдельно каждую песню. Жить она пожелала отдельно от него, и он снял для нее двухкомнатную квартиру на Большой Дорогомиловской, неподалеку от Киевского вокзала, захотеть – до Нового Арбата двадцать минут пешком через Москву-реку, но Долли-Наташа, когда Ловец не мог привезти ее сам, прибывала на студию исключительно на машине. «Прошла бы ножками, на Москву бы посмотрела», – подшучивал я над ней, когда мне случалось быть в студии – а она взлетала наверх и, разгоряченно отдувая со лба прядь волос, бросала в пространство перед собой: «Ой, выскочите, заплатите кто-нибудь за меня. А то опять мелких денег нет». Выскакивал платить за нее, как правило, охранник с ресепшена, а сама Долли-Наташа удовлетворенно взглядывала на меня и, понизив голос, неизменно отвечала: «Звезда, Санечка, ножками не ходит». С Ловцом мы были на вы, с нею, едва не с той, первой встречи, на ты.

Как собирался, Ловец купил для нее несколько песен у композиторов, чьи имена полагалось иметь в своем репертуаре каждому исполнителю, замыслившему вскарабкаться в шоу-бизнесе достаточно высоко. Песни были так себе, третий сорт, явные отходы производства, не востребованные другими, и Ловец требовал, не слезал с меня: «Шлягер! Хит! Парочку хитов! У тебя же были такие!» Я растолковывал ему, что никто не может предвидеть, что станет хитом, а что нет, это все равно как попасть в нерв, целься – не получится, только случайно, но на самом деле, при всей правде моих слов, в них было лукавство: я действительно придерживал лучшее. Во всяком случае, то, что мне казалось таким. Мне не хотелось давать ей лучшее, мне было жалко. Словно я сам же и не был заинтересован в ее успехе: от ее успеха зависел успех мой. Я понимал, что поступаю, как идиот, и ничего не мог поделать с собой. Не мог пересилить себя. Она не возбуждала меня, не вдохновляла. Она возбуждала и вдохновляла Ловца.

Сколачивать группу для Долли-Наташи мне помогал Вадик. Не знаю почему, но он рассорился со своей командой, в которой отыграл бас-гитаристом едва не десяток лет, оказался не у дел, и это обернулось для меня удачей. Все же знакомств среди музыкантов мне недоставало, а у него – легче перечислить, кого он не знал. Вадик живо пригнал на прослушивание целый полк клавишников, гитаристов, ударников, осталось только выбирать и решать, кто будет лучше в ансамбле.

Но, видимо, то, что он участвовал в наборе группы, повернуло в голове у Вадика некий винт, который заведовал у него самомнением, и Вадик стал считать себя кем-то большим, чем просто бас-гитарист, он стал мнить себя кем-то вроде отца-основателя, лидера группы, ее главы. У него появилась манера на всех покрикивать, всех наставлять, предъявлять претензии – кто как играет, он мог во время репетиции прервать игру и заорать, на того же, скажем, клавишника: «Ты как ритм держишь?! Ты что его таскаешь туда-сюда? Тебе джины яйца жмут?! Скинь джины! В трусах тебе легче будет!» Сила – замена права: сначала все огрызались, поругивались с ним, а потом приняли его позицию отца-основателя как данность, смирились с ней, стали выслушивать его и даже оправдываться: «Вадик, сейчас все нормально попрет. Я тут замешкался, в самом деле. случайно». – «Замешкался он! – не удовольствовавшись таким оправданием, продолжал разоряться Вадик. – На бабе за-мешкивайся, ей это приятно будет, а тут ритм руби и на яйца свои – ноль внимания!»

Долли-Наташу он обходил своим вниманием отца-основателя до одного августовского дня накануне осени.

В тот день, показалось, лето закончилось. Пришел совершенно осенний холод, обложенное облаками небо высеяло и развесило в воздухе паутинную сетку мороси, и все довершил ветер, продиравший улицы свистящим обжигающим наждаком. К осени сознание не было готово ни у кого, все, выходя из дома, оделись еще по-летнему и, пока добрались до студии, продрогли до костей. Чтобы согреться, пришлось употребить испытанный способ в пятьдесят грамм, однако где пятьдесят, там и больше, и Вадик, возможно, довольно изрядно превысил норму. Репетиции давно было пора начаться, но Долли-Наташа запаздывала. Она нередко запаздывала, хотя нынче ее задержка побила уже все рекорды. Ее ждали – а она все не появлялась. Это был как раз тот случай, когда Ловец не мог доставить ее на своей «вольво»; понятно, что, выйдя из дома, она должна была поймать машину, но у нее там, на Большой Дорогомиловской, что, возникла автомобильная аномалия, ни одной тачки в окрестности? Насчет этой аномалии все, ожидая Долли-Наташу, и упражнялись в острословии.

Наконец Долли-Наташа появилась. Возникла около стойки ресепшена и, отводя с лица набухшую влагой прядь волос, как и обычно, произнесла в пространство перед собой:

– Ой, мальчики, спуститесь кто-нибудь, заплатите за машину. А то у меня совсем мелких денег нет.

Как обычно, побежал расплачиваться за нее охранник, но мои традиционные слова ей остались несказанными: пожелать Долли-Наташе ножками через мост в такую погоду было бы слишком жестокосердно. Да и раздражение от долгого ожидания не располагало ни к каким шуткам.

Группа, один за другим, снедаемая нетерпением, потянулась в студию. Защелкали тумблеры, электроника включилась, замигала красными, зелеными, желтыми огоньками, загудели и стихли динамики, все взялись за инструменты, стали опробывать их. И так, в новом ожидании, прошли десять минут, пятнадцать, двадцать – Долли-Наташа объявилась в студии, когда минутная стрелка проползла по циферблату полные полкруга.

Объявилась, весело пропорхнула к своему месту у микрофонов на высоких стойках – что-то весело щебеча, похихикивая, подтрунивая над собой, какая она нерасторопная, – водрузила на голову наушники и, когда я дал отмашку, заблажила таким пустым голосом – ну, невозможно. Словно ей, как муэдзину на минарете, главное было дать побольше звука.

– Ты что это? – остановил я ее.

– Ой, я сегодня не в форме, да, – хихикнув, согласилась она.

Мы поговорили с ней, мне показалось, я ее разогрел, но только она взяла первую ноту, стало ясно, что она так же пуста, как до того, и даже не пытается преодолеть себя. Возможно, причиной тому был нынешний день, возможно, у нее что-то произошло, но даже не приложить усилия, чтобы влить в голос жизнь!

Я вынужден был снова остановить ее. И снова она похихикивала, и соглашалась со мной, и обещала, что сейчас даст – нас всех проймет до кишок.

По третьему разу я решил ее не останавливать. В конце концов ее голос – это было не мое дело. Моим делом была музыка. Хотя мне хотелось, чтобы то, что мы сейчас репетировали, прозвучало достойно: я наконец справился со своими инстинктами и вытащил на белый свет то, что прежде держал в загашнике.

Я молчал, не прерывал Долли-Наташу, и вот тут заменой мне прозвучал голос Вадика:

– Ты, твою мать, кого здесь на что разводишь?! – заорал он, с такой силой хлопнув ладонью по струнам, что динамики отозвались густым испуганным рявком. – Так только из туалета базлать: «Занято!». Тебе Санька хит отдал, ты понимаешь? Ты на него, как Матросов на амбразуру, должна лечь! Никаких сисек не пожалеть! Ты что, думаешь, пастью поют? Вот этим, – он выпятил вперед бедра, похлопал себя по ширинке на джинсах, – вот чем поют! Понятно? Есть у тебя там шмонька? Давай докажи!

Я опасался, Долли-Наташа ударится сейчас в слезы, выскочит из студии, полетит жаловаться Ловцу, но она, неожиданно для меня, стояла, смотрела на Вадика, слушая его, с совершенно спокойным видом, и в глазах ее было презрительное высокомерие.

– Шмонька у меня есть, – сказала она, – да только не про твою честь.

– Не вижу, что есть! – рявкнул Вадик. – Будешь только пастью петь, никакой звездой никогда не станешь!

Козьи глаза Долли-Наташи, казавшиеся Ловцу оленьими глазами Одри Хепбёрн, испустили в Вадика сноп всесжигающего лазерного огня.

– Я-то буду звездой, не сомневайся. А вот где ты будешь… в какой заднице, – добавила она смачно, – большой вопрос.

И ничего, так как-то этой их перепалкой все и закончилось, конфликт исчерпался, репетиция продолжилась, так это все и рассосалось, не оставив по себе никаких видимых следов: похоже, она не пожаловалась Ловцу, не потребовала от него принять к Вадику мер – во всяком случае, никаких претензий ему Ловец не предъявил, – но именно тогда, в тот холодный ветреный сырой день, словно занесенный в лето из еще далеко отстоявшей от него поздней осени, меня овеяло ветерком грядущей беды. Предчувствием краха затеянного Ловцом предприятия. Как если бы я прозрел трещину в фундаменте возводимого здания. Такую ничтожно малую – никому не покажешь: не увидят. А увидят – не придадут ей значения. Но для меня в ту трещину просквозила бездна.

– Замечательно, – приговаривал время от времени Ловец, – замечательно. Вот этот кусок с аэросанями – ну просто блеск! Так выразительно получилось. И эти сосны, как они качаются под ветром. А Наташу как вы сняли! Очарование, прелесть. Замечательный клип должен получиться. Лучше первого, мне кажется.

– Посмотрим, – со сдержанной скромностью отвечал я. – Цыплят по осени считают.

– Ну-у, – тянул Ловец, не отрывая глаз от экрана, – к осени мы должны уже не цыплят считать, а яйца в корзину собирать.

Мы с ним сидели у него в кабинете и смотрели на бытовом видаке исходники для будущего клипа, за который мне вскоре предстояло садиться. Это был уже второй клип. Первый я снял осенне-цветной – яркий, бурный, полыхающий красками, этот был зимний, с графически-спокойными линиями, холодно-кантиленный, сдержанный – как того требовала исполняемая Долли-Наташей песня. Тот первый я уже отмонтировал, все в нем отшлифовал, сделал несколько мастер-кассет, чтобы можно было одновременно дать и на два, и на три канала, и он ждал своего часа, чтобы замелькать на экранах. Я умудрился сделать его за жалкие пять тысяч зеленых, поставив рекорд экономии. При том, что смотрелся он на всю тридцатку. С этим, вторым клипом я собирался уложиться в ту же сумму. Хотя Ловец и не ставил передо мной такой задачи. Я ее поставил перед собой сам. Уж больно большие расходы нес он с Долли-Наташей, они были ему тяжелы – он не говорил со мной об этом, но я же видел. А еще предстояло оплачивать эфиры – вот где его ждали траты и траты.

– Отличный материал, Сань, отличный! – заключил Ловец, когда последний кадр исходников исчез с экрана и я остановил пленку. – Жалко даже, что из всего этого роскошества нужно только семь минут выбрать.

– Семь минут восемнадцать секунд, – конкретизировал я. Именно столько времени звучала песня.

– Да, восемнадцать секунд! – засмеялся Ловец. – Существенное уточнение. Но жалко, все равно жалко. Отличный материал. Главное теперь – не испортить его. Но когда вы портили? Наоборот. Великолепный клип получится.

– Да, должно ничего получиться, – не без самодовольства согласился я.

Что говорить, мне был приятен его восторг. Я столько наполучал зуботычин в своей клиповой практике, столько унижающей ругани наслушался, что скажи он всего одну десятую часть похвал, что расточил, я бы и то растаял.

Ловец поднялся с кресла и потер руки:

– Вот сейчас выступление в этом заведении… и все, с клубами завязываем – хватит, имя засвечено, готовимся к концертным площадкам. Печатаем тираж диска, вы как раз клип отмонтируете, запускаем их оба на все каналы. нормально, нормально получается, будем к осени яйца собирать.

– Ну, и цыплят посчитаем, – не уступил я ему своего образа, вытаскивая из магнитофона кассету.

– Посчитаем, посчитаем, – проявил он готовность к компромиссу.

Под «заведением» Ловец имел в виду тот ночной клуб неподалеку от его магазина, от которого в небо били три столба света. С начала зимы Долли-Наташа выступала по клубам. Ловец был бизнесменом, и у него все было просчитано: что вперед, что потом, что напоследок. За два месяца зимы она прошла через десяток клубов, и, видимо, это был верный ход. За выступление в них приходилось платить, но имя ее без всякой оплаты стало всплывать то в одном издании, то в другом, – она проявилась, и дальше уже должен был сработать эффект снежного кома. Если Ловец рассчитал скорость увеличения этого «кома» правильно, вложенные деньги начали бы к осени уже окупаться.

Выступлению в «заведении» Ловец придавал особое значение, постоянно говорил о нем, накручивал всех, – и все в итоге, вся группа, воспринимали выступление там как взятие некоей высоты, после овладения которой можно считать сражение выигранным.

Тогда мне эта электризация атмосферы вокруг предстоящего выступления была непонятна. По мне, это было точно такое же выступление, как прочие. Нет-нет, совсем не такое, отвечал Ловец, когда я высказывал недоумение по поводу происходящей ажитации, но объяснять ничего не объяснял.

Долли-Наташа была заведена больше всех. Будь она лошадью, я бы сказал, что в ожидании выхода на эстрадную площадку «заведения» она исступленно била копытом и грызла удила. Но так как она все же была человеком, то физически ее напряжение выражалось в том, что на репетициях она то и дело по всякому поводу срывалась в крик и еще постоянно всех поддевала, подначивала, и довольно жестоко. Так, например, однажды, вернувшись откуда-то черным ходом, она подозвала к себе Вадика: «Там тебя внизу машина ждет». «Что за машина?» – удивился Вадик. «Не знаю. Красная такая, здоровая. Попросили тебя позвать. Говорят, ты куда-то ехать собрался». «Что за бред! – вознегодовал Вадик, бросаясь к черному ходу, чтобы через минуту взлететь обратно с криком: – Идиотка!»: около подъезда стояла махина мусороуборочной машины и, урча, пережевывала вываливаемый в ее прожорливую утробу мусор.

В день выступления в «заведении» мы увиделись с Николаем, с которым не встречались уже пропасть времени. Ловец считал необходимым обязательно снять выступление на видео, добился у клуба разрешения на съемку, хотя обычно клуб это не разрешал, и, естественно, вести съемку должен был я. Но накануне назначенного дня слег в гриппе клавишник, заменить его мог только я, и вместо себя на камеру я позвал Николая.

Встреча наша произошла около заднего входа в клуб, где, приплясывая на ветру и морозе, мне пришлось принимать съемочную бригаду. Рабочие с краном уже приехали, приехали осветители со всеми своими лампами, стойками и кабелями, прибыл вместе с ними звуковик, а Николая все не было, и я даже начал психовать: это в прежние времена я был уверен в нем на все сто, а теперь и от него ждал чего угодно. Но наконец из дверей подкатившей машины вслед за тем, как на землю выступила изнутри нога выходящего человека, появилась и рука с камерой.

– Привет, – поздоровался я с Николаем и не удержался от упрека. – Нельзя же так поздно!

– Лучше поздно, чем никогда, – в своей всегдашней манере снисходительной презрительности отозвался Николай.

Но за этой его обычной интонацией мне сейчас послышалось уязвленное высокомерие должника, не вернувшего долг.

Не откладывая в долгий ящик, я достал из кошелька стодолларовую купюру – из числа тех, что вручил мне Ловец для расчета со съемочной бригадой, – и отдал Николаю:

– Твой гонорар, чтоб после съемок друг за другом не бегать.

– Извини, возьму! – проговорил Николай, показав тем самым, что помнит о долге, но отдать его – это пока нет. – Не могу не взять. – Он забрался рукой за пазуху и засунул там деньги в какой-то карман. – В Чечню снова через два дня уезжаю, – произнес он затем – так, словно это известие должно было что-то мне объяснить.