Текст книги "Солнце сияло"
Автор книги: Анатолий Курчаткин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)
Позднее, когда история с клипом Барана будет закончена, анализируя ее и прокручивая в себе с начала до конца, я пойму, что это обсуждение было заранее срежиссированным, хорошо поставленным спектаклем, где каждому из персонажей была предуготовлена своя, жестко определенная роль, выйти за пределы которой, сколько бы он ни импровизировал, не представлялось никакой возможности,– так мастерски был поставлен спектакль. И я в качестве его участника оказался такой же рыбой, заглотившей свой крючок, как и Баран. Точнее, я заглотил свой крючок еще раньше – когда взялся за клип. Постановщики спектакля пригласили меня не просто в качестве режиссера, а еще и мальчика для битья. Я должен был оттягивать на себя гнев Барана, быть громоотводом, козлом отпущения. Им очень хотелось его денег, они не желали пропустить их мимо кармана, но опасались, что это и случится, работай они с ним в открытую. И они решили втемную. Подставляя меня. Надо полагать, они собирались довести эту постельную сцену до нужной кондиции, понемногу обстругивая ее, снимая с нее излишнюю откровенность слой за слоем – дожимая Барана, а передаточным механизмом этого усилия должен был служить режиссер – мальчик для битья: все из раза в раз делающий не так, все портящий, во всем виноватый, – древний, примитивный и эффективный прием.
Возможно, у них уже был успешный опыт работы втемную – так умело они ловили на крючок и потом водили на глубине, изматывая и отнимая силы. Но тут они дали маху. Они ошиблись в оценке Барана. В том, как он поведет себя.
Что говорить, и я не ожидал того, что он выкинет.
Баран отправился со мной на монтаж. Когда его страдающий кишечными болями директор позвонил и сообщил мне о желании шефа, я, естественно, с ходу отказал в этом. Монтаж – слишком интимное дело, чтобы делить его с кем-то, с кем будешь чувствовать себя так, будто выскочил голым на людную улицу.
– Вы не понимаете, что говорите. – Директор Барана проявил неожиданную настойчивость в отстаивании желания шефа. – Вас не просят. Вас ставят в известность. Заказывайте пропуск. Два пропуска. Второй для меня.
Я принялся убеждать его, что это невозможно, что любое присутствие кого-то рядом будет мешать мне, – директор прервал меня на полуслове:
– Хватит трепаться. Заказывайте пропуска, сказано вам.
«Пошел к черту», – хотелось послать мне его, но я не позволил себе этого. Не исключаю, потому что не мог позволить.
Я просто повесил трубку, не попрощавшись.
– Это невозможно, – повторил я еще раз – и отсоединился.
Через полчаса после разговора в дверь позвонили. Когда раздается звонок в дверь, хотя вы никого и не ждете, вы тем не менее идете и открываете.
Я так и сделал.
На пороге стояли директор, с которым мы только что говорили по телефону, и тот квадратный «друг», во рту которого, похоже, навечно поселилась жевательная резинка.
Не уверен, прозвучали какие-то слова приветствия – что с их стороны, что с моей – или нет. Во всяком случае, спустя несколько мгновений все мы были уже в квартире, входная дверь закрыта, и «друг», ворочая челюстью и любовно поглядывая на свой квадратный кулак, который он ласкал ладонью другой руки, говорил мне:
– Ну, ты что нервируешь людей? Ты не понимаешь? Тебе кто платит, ты забыл? Тебе напомнить надо? Надо так надо. Ты этого хочешь?
Я еще только начинал догадываться, в какую историю влип. Я еще ничего толком не понимал. Но драться из-за того, чтобы Баран, кровь из носу, ни в коем случае не присутствовал на монтаже, – я не был готов к такому подвигу. Тем более что поражение было мне обеспечено – как дважды два.
Я решил: что ж, пусть. Посидит ночь, посидит другую. Десять часов, не отрывая глаз от экрана. И все один и тот же эпизод по тридцать раз. Туда-сюда, туда-сюда. Час – одна склейка, еще час – ни одной. Да на третью ночь его насильно ни на какой монтаж не затянешь.
– Хорошо, – сказал я. – Договорились.
– Дошло? – удовлетворенно проговорил «друг». На это я ему не ответил.
– А вам-то что там делать? – спросил я директора.
– Что нужно, то и буду делать, – коротко отозвался тот. Клип поплыл и стал разваливаться, только я его тронул.
Пошел несинхрон изображения и звука, части расчлененных эпизодов отказывались занимать свои новые места, выталкивали с прежних мест эпизоды другие, две склейки, что требовалось переделать, разом превратились в двадцать две, если не в тридцать три. Этого, правда, и должно было ожидать, я это все и предвидел и заранее настроился на долгую тягомотную работу. Но Баран, сидя рядом со мной перед монитором, занервничал. Ты что, на хрен, все развалил, разъехалось же, блин, все, это сколько теперь собирать, то и дело слышал я от него.
Впрочем, в первую ночь Баран вел себя, можно сказать, терпимо. Его снесло с винтов во вторую.
– Куда к херам! – вдруг закричал он – так что дремавшие поодаль на стульях видеоинженеры враз встрепенулись и ошалело уставились на нас. – Куда к херам, ты что, так и будешь тут колупаться?! Демонстрируешь мне, как ты тут пашешь? В гробу я видал!
– Поспешность нужна при ловле блох, – безмятежно сказал я.
И получил:
– Все, повтирал мне очки! Будешь сейчас клеить, как я скажу!
– Долго думал? – парировал я.
Вот когда на меня обрушилась та лавина, в которой «падла» было если и не самым нежным, то одним из достаточно мягких выражений. Не знаю, как вел бы себя на моем месте кто-то другой. Но чтобы сравнение было корректным, ему перед этим пришлось бы пройти не только через опыт обсуждения клипа, но и удовольствие приема у себя в гостях «друга». Час, не меньше, я барахтался в этой лавине, пытаясь объяснить Барану, почему нельзя монтировать, как ему хочется. Однако объяснить ему что-то – это было не в моей воле. И я сдался. Что ж, снова решил я, пусть будет по его. Пусть ткнется носом в свое дерьмо. Принять клип с его монтажом агентство просто-напросто не могло. Деньги платил Баран – это так, но за качество клипа отвечало агентство. Чем-чем, а своей профессиональной репутацией они рисковать бы не стали.
Чтобы отмонтировать клип, как это представлял себе Баран, нам хватило всего двух часов. К рассвету, когда обычно работа в самом разгаре, мы уже поднялись со своих мест. Расплачиваясь с видеоинженерами, в ответ я получал сочувственное подмигивание и ухмылки, которые в переводе с языка мимики означали: «Ну, ты и попал!». Баран имел самый довольный, победительный вид и время от времени взревывал то одной, то другой музыкальной фразой из этой своей клиповой песни, что и без того колотилась в ушах, как звуковая галлюцинация. Чувство победительности рождало в нем, должно быть, известную благость, и, когда мы вошли в лифт – он, я, его заморенный директор, не раскрывавший без нужды рта, – оказались на десяток секунд притиснутыми друг к другу в тесном пространстве кабины, Баран хлопнул меня по плечу и потрепал по нему:
– Что, Саша? Видал? Учить вас и учить! А то вы все гениев из себя корчите.
Я промолчал. Я-то знал, что нас ждет, когда мы покажем этот вариант клипа в агентстве.
Я знал, что нас ждет в агентстве, и уже понимал, во что влип. Но все же я не мог себе и представить, во что действительно влип и что ждет меня впереди.
Однако не представляли себе всех последствий и в агентстве, когда разносили представленный вариант в пух и прах. Что из того, что они полагали – это мой монтаж и несли меня. Если бы им было известно, кто реально монтировал клип, ничего бы это не изменило. Единственно что они были бы сдержанней в выражениях.
Вместо того чтобы уйти в сторону, предоставив мне возможность спокойно доделывать клип без его непосредственных указаний, Баран объявил, что посылает агентство на все три, стоящие торчком, и еще туда, куда эти три, стоящие торчком, вставляются. В завершение своего заявления он потребовал обратно все деньги, которые заплатил агентству.
– И без понтов! Выложили – и разбежались! А будете понты гнать – потребую еще за моральный ущерб, – подвел он черту под своими требованиями.
– Подождите, Алексей, что вы, давайте остыньте. – Генеральный метнулся глазами на финансового, на арт-директора, и я отчетливо прочитал в его взгляде испуг. Нет, такой поворот в их раскладе предусмотрен не был. – Если вас не устраивает режиссер – это вопрос решаемый.
– Я сказал! – проревел Баран иерихонской трубой. – В гробу я вас всех, вместе с режиссером!
На этих его словах солнце, весь нынешний день бродившее за облаками, прорвалось сквозь их ватный щит победным снопом света, наполнив серый, мрачный до того воздух комнаты, где мы сидели, яростным праздничным ликованием. Казалось, природа напомнила в этот миг нам всем о неких высших и вечных истинах, которые единственно и сущностны в жизни и о которых нельзя забывать ни в каких обстоятельствах; но никто в комнате не услышал ее голоса.
– Это невозможно, деньги уже потрачены, уже ничего не осталось, – говорил финансовый директор.
– Я сказал! – ревел Баран.
– Я понимаю, Алексей, дело все же лишь в режиссере… – говорил генеральный.
– Я сказал! – ревел Баран.
– Клип, собственно, сделан, только найти решение той сцены. – говорил Гена.
– Я сказал! – не расширяя своего лексикона, ревел Баран.
В агентстве настолько не были готовы к решению Барана отказаться от клипа, что у них не оказалось никаких домашних заготовок, чтобы вести такой разговор. Они все трое несли свое, все вразнобой, они боролись с Бараном поодиночке, и он укладывал каждого из них одной левой:
– Я сказал! Я сказал! Я сказал!
Он дал им сутки на то, чтобы вернуть деньги.
– Иначе придется пожалеть, – неожиданно раскрыл рот его директор, беззвучно просидевший все время, когда они поднялись уходить, и я обратил внимание, что звуки его тихого, словно бы изможденного голоса заставили всех троих – и костистого Гену, и генерального, и финансового директора – чуть ли не вздрогнуть, произведя, пожалуй, большее впечатление, чем весь рев Барана.
Агентство сочло за лучшее вернуть деньги Барану. Так я узнал, сколько они взяли себе, дав мне на производство двенадцать тысяч. Почти две трети: восемнадцать. Иначе говоря, клипу полагалось выглядеть на полновесные тридцать. Но главное было не в этом; в конце концов я мог не браться снимать за двенадцать. Они сумели каким-то образом договориться с Бараном так, что отдали ему лишь эти восемнадцать, а двенадцать должен был вернуть я. Я их получил, они прошли через мои руки – вот мне и возвращать. Но если восемнадцать тысяч агентства были его чистой прибылью и, должно быть, в целости-сохранности лежали в сейфе, а если и не все восемнадцать, то большая часть, от моих-то двенадцати остались рожки да ножки. Я-то все раздал, раскидал – где по штуке, где по сотне, – в осадок у меня выпала какая-то несчастная тысяча: мой гонорар да еще то, что я должен был заплатить видеоинженерам за незавершенный монтаж.
– Нас это не интересует, – своим тихим изможденным голосом сказал мне в трубке директор Барана, прервав мои объяснения. – Нет клипа – должны быть деньги. Ты взял – тебе и возвращать.
Когда мы говорили с ним по телефону в прошлый раз, он еще обращался ко мне на «вы».
– Да откуда вы знаете, что я их брал! – воскликнул я, прибегнув в отчаянии к детсадовскому приему самозащиты. – Может, я и не брал!
– У нас твоя расписка агентству в их получении, – спокойно ответил директор.
Так наш разговор и шел все по одному и тому же кругу: я пытался убедить его в несправедливости требований Барана – деньги были даны агентству, с агентства должно и спрашивать, он твердо и непреклонно стоял на своем: отдавать мне.
В какой-то момент я сорвался: бешенство, душившее меня, оказалось больше той меры, что я мог выдержать. Я прервал разговор с директором, не дав ему договорить какой-то фразы, – как уже было.
После чего владевшее мною чувство пронесло меня галопом по всей квартире из конца в конец и вышвырнуло на стоявший с распахнутой дверью балкон, где я, ухватившись за железные перила и что есть силы сотрясши их, наконец, совладал с собой. Двенадцать тысяч! Слишком непомерной получалась плата за мою дурость. А это уж точно была дурость – браться за клип Барана. Следовало рвать когти, как только увидел его.
Я оперся о перила и посмотрел вниз. Земля еще вся была скрыта зеленой пеной листвы. Лето стояло теплое, с дождями, и, несмотря на последние дни августа, кроны деревьев сохраняли зрелую пышность, а желтая краска еще даже не окропила их.
Я вспомнил, что так же стоял на балконе, держась за перила, и смотрел вниз три года назад, вскоре после того, как мы с Тиной сняли эту квартиру. Только уже все-таки был сентябрь, и внизу все полыхало. Я тогда только что сдал очередной ролик, карман мне жгла не слишком тугая, но и не тощая пачка зеленых с изображением американских президентов, за спиной у меня была постель, хранившая следы бурной ночи, и я, глядя на цветное полыхание внизу, предвкушал, как мы с женой отметим вечером сдачу ролика и желанный гонорар. Предвкушением все и закончилось. Телефонный звонок Юры Садка, сообщившего мне о моей песне по телевизору, отменил все прежние планы. С того звонка у меня началась другая жизнь.
Прерванный мной звонок страдающего кишечником директора Барана тоже принес мне новую жизнь. Только я этого еще не знал.
Я простоял на балконе минут пять, потом зашел внутрь и закрыл балконную дверь. Быстро обошел всю квартиру, запер все окна, освободил стоявший в прихожей велосипед от заваливших его за лето вещей и, не накачивая спустивших камер, выкатил с ним на лестничную площадку. В прошлый раз директору Барана с «другом» понадобилось полчаса, чтобы добраться до меня, следовало оставить дом и уехать подальше до истечения этого срока.
Было около пяти вечера, когда я уехал, вернулся я уже совсем в темноте. На улице посвежело, второпях, уходя из дома, я забыл захватить какую-нибудь куртку для вечера, меня, несмотря на то, что беспрерывно крутил педали, потрясывало от холода, и я мечтал как можно скорее оказаться у себя в квартире. Но все же я поднялся на лифте этажом выше и посмотрел сверху, не обретается ли кто-нибудь на лестничной площадке моего этажа. Она была пустынна, и только лампа под потолком, как это обычно случается с люминесцентными лампами перед тем, как перегореть, громко и противно жужжала, словно в ней был заперт и бился рой из десятка шершней.
Я спустился с велосипедом на свой этаж, подкатил к квартире, достал из кармана ключи и открыл дверь. Квартира пахнула на меня космической тишиной пустоты.
Темнота была – как слепота, и первым делом, вкатив велосипед, я включил свет. Захлопнул дверь, стал устраивать велосипед на его обычном месте, и тут мне показалось, что в квартире что-то не так. Что не так, я не успел осознать: со всех сторон прихожей, с кухни, из комнат, материализовавшись из стоявшего там мрака, появились квадратные человеческие фигуры. Если у кого никогда не вставали от ужаса волосы и он не верит, что такое бывает, хотел бы его заверить: бывает.
– Что, сучара, – сказала одна из фигур, и я, наконец, опознал ее: это был «друг». – Думал, сучара, на велосипеде, как на крыльях? А мы, видишь, терпеливые, мы дождались.
Они не могли попасть в квартиру, просто толкнув незакрытую дверь. Я точно помнил, что запирал ее. Они подобрали ключи. Или поорудовали отмычкой.
Я дернулся к двери – рвануть ее, выскочить наружу, – но поздно, я уже был в западне: шесть рук единым движением схватили меня и, словно куклу, повлекли в большую комнату, где тотчас зажегся свет, и навстречу мне из ее глубины выдвинулся директор Барана.
– Давай по-хорошему договариваться, – своим тихим, заморенным голосом произнес он. – Пока на тебя счетчик не включили.
Что такое счетчик, проживши в Москве полные шесть лет, я, естественно, знал. Но все же я не смог отказать себе в удовольствии и не спросить:
– А что это такое, счетчик?
– Хочешь узнать? – «друг», крепко державший меня за предплечье с левой стороны, услышал я по его голосу, ухмыльнулся.
– Не советую, фрайер, – сказал бык, державший меня за предплечье справа. Может быть, это был один из тех, что толпились вокруг съемочной площадки во время съемок.
– Да нет, если по-хорошему, то никакого счетчика. – Директор говорил, и казалось, каждое слово доставляет ему страдание; его бы воля – он бы не раскрывал рта. – Алеха не зверь, зачем он тебя просто так на счетчик. Он свое получить хочет. Отдай его – и гуляй.
Я уже пришел в себя, волосы мои успокоились, и от идиотизма положения, в котором оказался, меня разбирал смех. У меня было ощущение – это не со мной, это с кем-то другим, и я, стоящий здесь один против четверых, – это не я.
Меня разбирал смех – я и засмеялся.
– Нет же денег, – чувствуя, как гримаса неудержимого смеха лепит из моего лица маску сатира, выговорил я. – Откуда? Все потрачено!
Удар сзади по почкам был такой – я икнул, и смех встал у меня в горле воздушной пробкой.
– С тобой не шутят, – услышал я голос директора, когда отдышался. – Два дня тебе – и чтоб деньги были.
– Пош-шел ты! – вырвалось у меня.
Не знаю, дал ли он какой-то знак, скорее всего, да, потому что «друг» и двое других тут же принялись за меня – словно я был боксерской грушей и они отрабатывали на этой груше удар.
Я пытался ответить, но тщетно: я только бессмысленно тыкал руками в воздух. От их ударов меня бросало из стороны в сторону, голова распухла и стала величиной с бочку, в ней гудело, я ничего не видел, перед глазами была тьма. Ноги держали все хуже, хуже, и после очередного удара я упал. Попытался подняться – и тут же был брошен обратно на пол новым ударом.
Это была не драка, как у нас с Бочаргиным, это было избиение. И у меня не имелось ни единого шанса выйти из этого побоища хотя бы с мало-мальским достоинством. Против троих, когда ты один, сделать ничего невозможно. Если только ты не супермен из голливудского боевика. Но с той поры от всех этих гангстерско-детективных историй меня мутит, я не могу смотреть их – уж я-то знаю: когда тебя избили до полной потери сил, то мгновение спустя ты не поднимешься и не бросишься в бой крошить своих противников, как новенький.
В темноте, что была разлита вокруг, словно в комнате потушили свет, меня рывком подняли на ноги и с размаху бросили в кресло. От толчка, когда приземлялся, все во мне сотряслось, как от удара, и я невольно простонал. Некоторое время спустя на лицо мне легло что-то холодное и мокрое.
– Утрись, – услышал я голос, донесшийся до меня, словно из другого мира.
Я дотянулся до лица рукой – это, судя по всему, было махровое полотенце из ванной, которое намочили водой. Хотя по лицу и вообще голове они меня особо не били, в основном – по грудной клетке, под дых, сзади по почкам и легким, и губы, и нос они мне разбили, я чувствовал, как из меня льет. Наверно, вся комната в крови, придется отмывать, было моей первой мыслью, когда в голове стало слегка яснеть.
Я прекратил промакивать лицо полотенцем, и полотенце у меня тотчас отняли.
Директор со своими измученными кишечной болезнью глазами стоял передо мной и держал в руках что-то, похожее на веер. Я присмотрелся – это были доллары.
– Нехорошо, – сказал директор, догадавшись по моему взгляду, что я понял, из чего сложен веер. – Денег-то куры не клюют. Тысяча есть. Еще одиннадцать за тобой. Лишнего не надо.
Они тут не теряли времени даром. Они нашли мои деньги. А значит, и паспорта – и внутренний, и международный – тоже были у них: и деньги, и документы – все лежало в столе вместе.
Паспорта директор и не замедлил мне продемонстрировать.
– Возьмем с собой, – потряс он передо мной их книжицами. – Чтобы у тебя никаких соблазнов не возникало. А возникнет. – он листанул общегражданский паспорт, открыл страницу с пропиской в Клинцах и зачитал адрес вслух. – Наверное, там папа с мамой, да? Бабушка с дедушкой, братья-сестры? Два дня, Саша. А нет… Это ребята не вышибали из тебя. Вышибать они вот тогда будут. Через два дня.
Я ему не ответил. Я сейчас хотел только одного: чтобы они поскорее убрались. Дверь за ними захлопнулась, я поднялся, дополз до нее и закрыл на все замки, заложив еще и цепочку. Словно это действие неким магическим образом воздвигало между мной и ними надежную защитную стену.
Ночью, отлежавшись в горячей ванне, я сидел составлял список своих должников. Следовало собирать эти одиннадцать тысяч и отдавать – другого выхода я не видел. Уходить в бега, прятаться, меняя квартиры, – это был не вариант. О том, чтобы уехать куда-то, исчезнуть, конечно же, думалось, но куда я мог удрать из Москвы? Я был насажен на ее вертел, как кусок шашлыка на шампур. Я не мог обойтись без ее кормящей груди, как Ромул с Ремом без сосцов волчицы. Да и что бы я делал без паспортов? Ну, без международного – ладно. Но без общегражданского? Поехать в Клинцы, заявить там о пропаже и просить новый паспорт – такое тоже исключалось. Они знали адрес родителей, и пойти этим путем – почти наверняка значило подставить вместо себя отца с матерью, сестру с мужем. Думалось и о том, чтобы пойти в милицию, довериться им – и будь что будет, но воспоминания о той парочке, что посещала меня после убийства Стаса, было достаточно, чтобы мысль о милиции увядала, не распустившись. Что бы я там заявил им? На что пожаловался? И как бы выглядел в их глазах сам? Непонятная расписка, деньги, полученные черным налом, никаких бухгалтерских документов – да мне следовало опасаться милиции не меньше, чем быков Барана.
Согласно составленному списку получалось, что мне должны семь с половиной тысяч. Должен был Николай – без малого тысячу, должен был Леня Финько – полный косяк, и остался должен Юра Садок – больше, чем полторы; я уже плюнул на эти деньги, но теперь было не до гордости. И должны были по мелочи, по двести, триста, четыреста, Ульян с Ниной, Боря Сорока, бас-гитарист Вадик, притащивший ко мне тогда того длинноволосо-плешивого из компании Бочаргина, – общим числом за десять человек. Собрать эти семь с половиной тысяч, заложить аппаратуру, телевизор да еще немного у кого-то подзанять – выходило, что одиннадцать тысяч у меня набиралось.
С этой почти счастливой мыслью, что одиннадцать тысяч у меня в кармане, я и заснул.
Начавшийся день не оставил от моих выкладок камня на камне.
Юра, услышав в телефоне мой голос, показалось мне, вздрогнул. Словно ему позвонило привидение из преисподней. Я для него и был привидением – он подтвердил мне это, едва я напомнил ему о его долге.
– Ничего я тебе не должен, – сказал он.
Это было так неожиданно, что я даже не взбесился, я удивился – всего лишь.
– Ты всерьез? – спросил я.
– А что же, – сказал он.
– Ты мне должен полторы тысячи с лишним! – воскликнул я. – Это не сто и не двести, не выдумывай, ты не мог забыть.
– И забывать нечего. Не должен, – отрезал Юра.
Я принялся было напоминать ему – как он занимал, когда, по сколько – и прервал себя на полуслове: это все было бессмысленно. Я был для него привидением, меня не существовало в том мире, в котором он жил, – о каком долге привидению могла идти речь!
Лёня Финько, о долге которого я напрочь забыл и вспомнил только нынче ночью, отказываться от долга не стал, но вернуть его мне отказался.
– Ты что же, не видишь, что происходит? – убито проговорил он.
– Что? – не понял я, что он имеет в виду.
– Дефолт в стране! Рубль летит вниз, уже в четыре раза подешевел, и еще будет.
– И что? – повторил я.
– Что-что! Банк «Столичный», слыхал о таком? Заморозил вклады, не выдает, а у меня все деньги там! Все, до цента. Мне сейчас батон хлеба купить не на что!
Поверить в то, что при Лёниной осмотрительности он сидит без копейки в кармане, было невозможно.
– Лёня, – попробовал я надавить на него, – ты мне эти деньги давно должен был отдать. Сам, без моих напоминаний.
– А чего ж ты не требовал? – вопросил Лёня. – Напомнил бы раньше, я бы тебе отдал.
– А чего ж ты не отдавал? – вопросил я.
– Что теперь об этом говорить, – со стоической интонацией сказал Лёня.
В возврате долга мне отказал даже Николай, чего я уж никак не ожидал. Вернее, он отказал во всей сумме, сказав, что может вернуть сейчас двести, и двести ему – тоже в напряг, но он постарается.
– Ты же не предупредил… неожиданно, – пробормотал он. – Где я возьму… – И спросил: – Что, каток накатил?
– Накатил, Николай, – я всегда называл его полным именем.
Он помолчал. И я молчал тоже.
– Саня, ну прости мерзавца, – возобновил он свое бормотание. – Я помню, я тебе обещал, как будет нужно, перезанять, под проценты.
– Ну так что?! – перебил я Николая. – Под любые проценты, под любые! Тыщу, две, три, десять! А я отдам, ты меня знаешь!
– Да ну ты что, ты не понимаешь, что говоришь. – В голосе Николая не было ничего от него обычного. Ни следа его сдержанной ироничности, той насмешливой отстраненности от жизненной суеты, что так привлекала меня в нем. Казалось, каток накатил на него, не на меня, расплющил его, и он уже был не ковриком под ноги, а половой тряпкой. – Где мне занять, у кого? Тем более такие деньги. Сейчас же дефолт, вообще никто никому копейки в долг не дает. Копейки!
– Так речь о долларах. Доллар-то крепок.
– Наверное. Но все равно никто никому.
Вот когда впервые за последние сутки меня продрало ознобом настоящего страха. Уж если оставил меня наедине с этими зверьми Николай. Стас, истлевающий в могиле на кладбище под Саратовом, дотянулся до меня через разделяющее нас пространство своей мертвой рукой и, взяв в нее мою, позвал к себе.
Из всех моих должников деньги мне вернули лишь четверо – из тех, кто был должен по мелочевке.
У Бори Сороки я надеялся к его долгу получить и взаймы. Но Николай был прав, говоря, что никто никому: Боря мне отказал. Мы сидели в его офисе в креслах для переговоров, он, как водится, угощал меня молдавским коньяком «Белый аист», но в ответ на мою просьбу вскинул вверх руки, будто сдавался в плен и просил о пощаде:
– Пардон! Никаких возможностей! Такой с этим дефолтом обвал в рекламных делах – нельзя было себе и представить. Может быть, вообще придется ликвидироваться.
В отчаянии прямо из Бориного офиса я позвонил Ире. У нее, я понимал, особых денег занять не удастся, но она могла попросить у отца. Еще я понимал, что она не будет этого делать, и тем не менее позвонил.
Ира не только отказалась говорить с отцом, она отказалась одолжить мне хотя бы сотню-другую. Зато неожиданно я получил от нее номер отцовского мобильного телефона.
– Позвони, попытай у него удачи сам, – напутствовала она меня.
Зачем она это сделала, мне стало ясно через минуту, когда мобильный Фамусова ответил и я представился. Видимо, ей все же хотелось устроить мне какую-нибудь подлянку, и вот случай представился.
Фамусов, услышав мой голос, казалось, задохнулся; я так и почувствовал по его молчанию в трубке, что мой звонок для него – будто удар под дых. Но он был обкатанным, закаленным валуном и не прервал меня, пока я излагал свою просьбу, ни словом. Но уж потом я получил от него истинно так, как если бы столкнулся с сорвавшимся с кручи горным камнем. Мерзавец, подонок, стервец, выдавал мне Фамусов. Грабил меня, подлюга, вместе с Ленькой! Да пусть тебя уделают в кашу, на фарш пустят – я только рад буду!
К Ульяну с Ниной я поехал к самым последним.
Нинины глаза, когда она увидела меня, другая бы пора, немало меня повеселили бы: они впрямь стали квадратными. Вот уж никогда не думал, что эта метафора ничуть не преувеличение.
– Боже! – проговорила Нина.
Лека, неторопливо выплывшая из своей комнаты, остановилась у стенки поодаль, не решаясь приблизиться ко мне и глядя на меня то ли с ужасом, то ли отвращением, а может быть, смесью того и другого. Она была сейчас в том возрасте, когда в птенце уже вовсю проглядывает взрослая птица, но еще не оперилась, еще не отрастила крыльев во весь их будущий размах, и это сочетание птенца и птицы и нелепо, и забавно, и трогательно.
Я показал ей «нос», приставив руки одна к другой растопыренными пальцами и пошевелив пальцами в воздухе, она молча передернула плечом и медленно уплыла обратно в свою комнату.
Ульян, оглядев мою расцветшую синяками физиономию с заклеенной бактерицидным пластырем губой, только похмыкал.
– Пойдем, попьем чаю, – позвал он, кивая в сторону кухни.
Я пошел. Мне всегда было хорошо на их кухне. Кроме того, я знал, мне будет предложено поесть, а я не ел целый день и был голоден. Аппетит, несмотря ни на что, меня не оставил.
Ульян, единственный из всех, к своему долгу присовокупил еще столько же. О чем я его не просил. Он это сделал по собственной воле.
– Извини, больше не удалось занять, – виновато сказал он, отдавая мне деньги.
Я не сомневался, что так оно и есть. Мог бы, он бы одолжил для меня всю сумму, что мне требовалась.
Минут через сорок, сытно поужинав начавшей забываться домашней едой, я вновь был на улице. Ульян с Ниной уговаривали посидеть еще, и я знал, что уговаривают меня не ради проформы, что мне здесь рады, но было невыносимо сидеть, пить чай и говорить о чем-то отвлеченном, когда во мне все кричало об одном.
Идти к метро ехать домой было ближе в левую арку – на старый Арбат, но ноги, как это однажды уже случалось, понесли меня в правую арку, и задами бывшего родильного дома Грауэрмана я вышел на Новый Арбат.
Было уже совсем темно, ночь, и проспект плавился в своем разноцветном неоновом море, тонул в нем, купался, бил им в глаза – недоступный, враждебный, родной, любимый. Я стоял на краю тротуара, под огромным рекламным табло, сыпавшим на землю с десятиметровой высоты отблески пробегающих по нему картин, смотрел в перспективу залитого огнями просторного ущелья и вдруг обнаружил, что чувство, с каким смотрю, – это чувство прощания. День закончился – я насобирал тысячу долларов с небольшим. Тем, чтобы заложить технику, я даже не занимался. Амог не заниматься этим и завтра: сумма, что уменя сложилась бы кзавтрашнему вечеру, не составила бы и половины того, что требовалось.
Не помню, как случилось, что я оказался около магазина Ловца. Я стоял, невидяще уставясь на светящийся аквариум витрины с фотоаппаратами, и думал, что если бы не ночь, он мог быть на месте, и если бы он был на месте, то раз уж я здесь, я бы попросил его о помощи. Ведь есть у него какая-то «крыша», вдруг он сможет прикрыть меня ею. Чтобы попросить недостающие десять тысяч – мне даже не приходило в голову.
Узкая стеклянная створка двери ловцовского магазина неожиданно растворилась, и на крыльцо изнутри выступил охранник.
– Сергей Михайлович приглашает вас подняться к нему. Если у вас есть время, – выученно произнес он – то, что ему было приказано.
Ветерок мистического чувства овеял меня.
– Он здесь? – спросил я, словно из слов охранника это не явствовало.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.