Текст книги "Солнце сияло"

– Плохо он сходил, – отвечал я. – Упал с лошади и вывихнул руку.

– Однако ж за то был произведен в офицерское звание! – значительно поднимал палец Боря.

– Пора, пора получать офицерское звание, – раскалывалась двусмысленной ухмылкой оглобля компаньона.

Я и готов был к его получению.

Однако, когда, гордо размахивая листками пропусков, в офисе зажужжал рой жриц Афродитова храма, покружился по комнатам и опустился около стола с представительским угощением, а одна из роя – так и прямо мне на колени, с чувством полного права и обязанности потершись о мой нос своим, меня вдруг внутри всего сотрясло от странного чувства: смеси жалости, брезгливости и презрения. Две, в том числе и та, что обосновалась у меня на коленях, были крайне нехороши – то, что называется, корявы, в обычных обстоятельствах я бы не задержал на них и взгляда, более или менее прилично выглядела только одна, хотя и на ней лежал такой слой штукатурки, словно она собиралась выступать на сцене. Но чувство, которым меня тряхнуло, не имело никакого отношения к тому, как они выглядели. Я и сейчас не могу сказать точно, что было его причиной. Ну ладно, распахивали они свое лоно жаждавшей погрузиться в него мужской плоти за деньги. В чем тут было такое уж отличие от потаскухи, отдающей себя первому встречному из чистой любви к искусству? Существует, конечно, точка зрения, что проституция – та же работа, что и любая другая. Вроде работы повара, официантки, парикмахера – в общем, любой, какая ни есть на свете. Но ведь результатом всякой работы возникает продукт. Повар делает котлеты, официантка подает их на стол – был стол пуст, стал полон. За продукт и платятся деньги. Все иное, в результате чего продукта не возникает, – это не работа. Как, скажем, не имеет к ней отношения игорный бизнес. Нельзя же считать продуктом деньги, которые делает хозяин рулетки. Пусть он их делает, раз он так падок до них, но ставить его рядом с поваром или парикмахером – нет, пардон. И проституция тоже не создает продукта. Проституция – тот же игорный бизнес. Голая любовь к деньгам. Исключая, разумеется, случай Сонечки Мармеладовой. Да она и не была же профессионалкой. Тем более по вызову.

Получается, рассуждая логически, причиной того моего чувства, что сотрясло меня, будто я напоролся на оголенный электрический провод, было то обстоятельство, что девицы брали за свою неработу деньги. Другого объяснения я дать не могу. Хотя в точности его не уверен и по сию пору.

Я ссадил казавшуюся мне непомерно тяжелой профессионалку секса с колен, под каким-то предлогом, убей бог, не вспомнить каким, но совершенно нелепым – вот точно, оставил офис, будто бы на минутку, и уже не вернулся. Боря со своим компаньоном-оглоблей на другой день чуть не разорвали меня. Расходы, понесенные ими на оплату третьей жрицы, оставшейся без дела, я им возместил без разговора, едва о тех было помянуто, но это их если и успокоило, то лишь частично.

– Капитан, никогда ты не будешь майором! – пропел-прорычал под Высоцкого оглобля, подводя итог нашей разборки.

Бочар, с которым Юра Садок познакомил меня, приведя к нему домой, оказался угрюмым, с неразглаживаемой складкой тяжелой нахмуренности у глаз, заросшим квадратной черной бородой человеком. Ему, как я знал от Юры, было немного за тридцать, но мне показалось, особенно при первом взгляде, что Бочару может быть и сорок, и даже под пятьдесят – такой он весь, как и его борода, был квадратный, тяжелый, чугунный. При рукопожатии в ответ на мое «Рад познакомиться. Много наслышан» я получил какое-то невнятное гортанное бурканье – как бы, приоткрывшись и вновь закрывшись, прохрипел воздухом пустой водопроводный кран. Обои на стенах его коммунальной комнаты были ободраны, частью – напрочь, обнажив серый, подвального духа гипсокартон обшивки, частью – свешиваясь вниз разнообразного размера рулончиками, украсившими комнату подобно накладным буклям на голове древней старухи, а там, где не оторвались, остались на гипсокартонной обшивке клоками самых невероятных форм, напоминавшими острова, полуострова и мысы фантастической географической карты. Эти неотодранные куски обоев все были в беглой вязи слов, исполненной разноцветными фломастерами. Как я узнал немного позднее, то были афоризмы Бочара, которые он полагал необходимым предать публичности. Вот некоторые из них в их подлинном виде: «Засранец, кто не понимает моей музыки», «Рожденный ползать видит у орлов только задницу», «Сытый голодного не разумеет – и правильно делает», «Гусь свинье не товарищ, а свинья его в гробу видала», «Жизнь – пойло, которое без водки не выпьешь».

Насчет водки он оказался скор: приняв у меня из рук бутылку «Кристалла», без задержки лишил невинности тихо и безнадежно щелкнувшую крышку, наклонил бутылку над одним из множества стаканов, толпившихся на просторном журнальном столе посередине комнаты, и, наполнив его на четверть, тут же опрокинул в себя, громко выдохнув и закусив поднесенным ко рту кулаком.

– А колбаски какой-нибудь притаранили? – услышал я, наконец, от него внятную речь.

Юра, к которому был обращен вопрос, заторопился извлечь из своего «дипломата» батон «Золотой салями» и стеклянную банку с маринованными огурчиками.

– Во, пацаны, самое то! С понятиями чуваки! Вовремя, как раз, а то у нас с алкоголем тут затык вышел! – одобрительно зашумели за столом.

Бутылка, лишенная невинности, пошла по рукам и в мгновение ока опорожнилась наполовину.

За просторным журнальным столом, имевшим площадь небольшого аэродрома, сидело человек шесть, не считая хозяина. Парочка совсем пацанят – едва, может быть, переваливших через аттестат зрелости, а то еще только подступавших к нему, но все остальные – постарше меня, а один, с лысой, будто облупленное яйцо, остромакушечной головой – вообще старик, с перепаханным морщинами вдоль и поперек костистым лицом, так что хотелось его потрогать и снять, как маску, чтобы увидеть лицо настоящее. Это он сказал «С понятиями чуваки», – даже по лексике в нем виден был кадр прежних лет. Постарше, пожалуй, и моего отца. Кто-то имел длинные волосы, закрывавшие уши, у кого-то, как у Юры, побалтывалась сзади косичка, спускаясь на плечи, но никого более выразительного и колоритного, чем этот лысоголовый с маской вместо лица, не было. Если, конечно, не считать хозяина, который впечатлял одной своей квадратной чу-гунностью. Фамилия его, кстати, оказалась не Бочаров, как я думал, а Бочаргин – словно была создана сразу из двух: Бочаров и Кочергин.

Когда я выудил у себя из кармана куртки еще одну бутылку «Кристалла», за столом раздался настоящий рев одобрения, а Бочаргин, отхватывая ножом прямо на столе кусок от «салями», издал урчание, которое с несомненностью тоже означало довольство и одобрение.

– А вы думали! – сказал Юра. – Ты что, Бочар, мог подумать, я к тебе пустой приканаю? О Юре Садке так подумать! Я пустой не хожу. Я всегда с загрузкой. Саню вот привел. Очень Саня с тобой хотел познакомиться. Манера у вас – обалдеть, знаешь, как друг на друга похожи. Я прямо поразился.

Он явно заискивал перед Бочаргиным. Вовсе я не горел желанием знакомиться с хозяином этой комнаты. Сам Юра и предложил, и даже уговаривал. Меня так и подняло внутри на дыбы от этого Юриного двурушничества. Но не отнекиваться же было. Не устраивать сейчас выяснение отношений с ним.

– Похож на меня? – с ясной, внятной артикулированно-стью произнес Бочаргин, не донеся колбасы до рта. – Как это может быть?

– Обалденно, Бочар. Обалденно, – подтвердил Юра.

– Но мне никогда вашей музыки слышать не приходилось, – сказал я Бочаргину.

Лысоголовый с лицом-маской выпятил нижнюю губу:

– Бочар! Твои идеи носятся в воздухе!

– Психоделику пишете? – уважительно спросил один из тех, что был юн, как соискатель аттестата зрелости.

Вынужден смиренно признаться, это слово на тот момент было мне еще неизвестно.

– А что такое «психоделика»? – спросил, в свою очередь, я.

О, какое молчание грозно разверзлось пропастью передо мной, суля радости отвержения и презрения!

– Ну. А еще чего ты не знаешь? – ясно выговорил Бочаргин спустя, должно быть, целые полминуты.

– Кто такие «Пет шоп бойз», имеешь понятие? – тотчас, в пандан ему, бросил мне вопрос лысоголовый.

Ну да, конечно, знал я тогда про этот британский дуэт из зоомагазина, впервые в ту пору прикативший в Москву. Это потом они полюбят сновать челноками в столицу нашей родины, чтобы попастись по ночным клубам, будто у них в Лондоне нет Сохо, а тогда о них было известно только кучке продвинутых, и в основном голубым.

– Может, ты и про Джорджа Харрисона не имеешь понятия? – не получив возможности ответить, заработал я от кого-то среднего возраста новый укол – будто манекен на сеансе фехтования.

Меня начинали расклевывать, не дав сесть к столу.

– Ребята, – произнес я со всей смиренностью, на какую только способен. – Это Юра мою персону неверно отрекламировал. Я вообще больше по части трепа. Перед телекамерой. И чтоб других на треп растрепать.

Меня буквально заколодило на этом слове – треп, – я выдал еще несколько неологизмов, образованных от него, изумлялся сам себе – и выдавал.

Бочаргин послушал-послушал, отправил колбасу, которую все так и держал в руке, наконец, в рот и проговорил с прежней внятностью:

– Вообще ты ни хрена, я вижу, не знаешь. Сиди и слушай, о чем говорят, может, образуешься.

– Я думаю, Бочар, тебе небезынтересно будет Санину музыку услышать, – с видимым облегчением – никак его нельзя было не заметить – сказал Юра.

– Послушаем в свое время, – отозвался Бочаргин – вновь так, что я более догадался, что он произнес, чем расслышал.

– Потеснитесь там, пацаны, потеснитесь, – помахал рукой человек-маска, показывая, чтобы нам с Юрой организовали места на стоящей вдоль длинной стороны стола повизгивающей сочленениями раскладушке. Сам он, как и Бочаргин, сидел на диван-кровати с другой длинной стороны стола, и сидели они там просторно – всего втроем, возвышаясь над остальными подобно каким-нибудь богдыханам.

Я не берусь сейчас восстановить в точности все разговоры, что велись тогда за столом у Бочаргина. Там стоял такой густой треп – отказала бы любая звукозаписывающая аппаратура. Скажу одно: это были обычные разговоры его застолий, и застольная атмосфера – тоже та, что и обычно: в тон облику его ободранных стен с висящими на них повсюду буклями – рождаемая, несомненно, характером и натурой хозяина.

– Все эти Гребенщиковы с Макаревичами, Газмановы эти с Малиниными – это все отстой, навоз, надеть противогаз – и не дышать, – говорил Бочаргин с засунутыми в карманы джинсов руками, сидя на диване с выпяченной вперед колесом грудью. – Это чтобы слушать, нужно иметь полный сквозняк в башне. Чтобы продувало из одного уха в другое – в одно вошло, из другого вышло. Все на двух нотах, херня-мурня – никакой музыки, в древнем Риме их бы на съедение львам бросили за их способности.

– Но Гребень и Газман – это фигуры несопоставимые, – пробовал возражать ему кто-нибудь из тех, что были среднего возраста. – И Макар с Малиной. Малинин вообще чистый певец, не свое поет, а Макаревич, ну так ведь он и не претендует на большой саунд, у него чистый сингл.

– Заткнись в задницу! – взревывал Бочаргин. – Все одно, все! Попса, она в любой обертке попса. Настоящее искусство лишь в андерграунде. А эти в андерграунде сидели, только об одном и мечтали – в истеблишмент пропереться. Ну, и что?! Потому и проперлись, что настоящего искусства в них не ночевало. Я Макару еще в восемьдесят пятом, когда он в граунде сидел, говорил, что он фуфло. Цой правильно сделал, что ушел. Где бы он сейчас пасся? Его в истеблишмент потащило – ну, тут бы он и накрылся медным тазом.

– Нет, но Цой как ушел, он же не сам, своей волей, он на машине разбился, – кидался поправлять Бочаргина снова кто-нибудь из среднего возраста. – А может, сейчас он бы как Гребень или Макар был.

– Кто, Витя?! – будто вставал голосом на дыбы Бочар-гин. – Окстись. Да Витя лучше бы и в самом деле себя на машине в лепешку расшиб! Витя – это… о, вы не знали Витю. Витя бы хрен себя в какие рамки загнать дал. Витя настоящий андерграундщик был. Без балды.

Человек-маска сидел, в основном, молча. Переводил взгляд с одного говорившего на другого и, слушая каждого, словно бы посмеивался. Так у него, во всяком случае, были сложены губы. Он и не пил, а крутил свой наполненный на треть стакан в руках, подносил к лицу, вдыхал запах – и в нем словно бы поднималась волна отвращения: с таким видом он отдергивал стакан от лица.

Но изредка он все же вставлял слово, случалось, что это оказывалась целая тирада, и его Бочаргин не прерывал, а уж чтоб обрывать – нет разговора, наоборот – внимательно слушал, и слушал с видимым удовольствием. Помню реплику лысоголового, ставшую для меня тогда откровением:

– Да Гребень ваш на чем себе капитал сколотил? На чужой песне. «Под небом голубым» – это же не его. Это ж Хвостенко такой был, в Париж свалил потом, еще в семидесятые аж. А Гребень сам что написать может? Как хрен какой-то по крышам крадется. Ну крадется. Котяра такой. И что? Как говорится, мораль сей басни какова? А никакова. Сверхзадача, как говорится, где? А нигде. Все равно как пустой колос, здоровенный, а без зерна.

– Ну. Вот именно, – выслушав его, согласился Бочаргин.

– Но это вроде только слова не его? – нерешительно вставился кто-то из тех, чьи щеки еще не знали наждачной прелести бритвы.

– Кой хрен слова! – коротко на этот раз отозвался лысоголовый человек-маска.

Юра, с которым мы сидели рядом, когда в разговоре выпадала пауза, просвещал меня, ху есть ху. Один среднего возраста, с косичкой, как и сам Юра, был бас-гитаристом и играл с Бочаргиным. Другой среднего возраста, без косички, но с такими длинными волосами, волнами спускавшимися ему на плечи, что будь они собраны в косичку, та вышла бы у него не короче, чем у бас-гитариста, сейчас был клавишником в довольно известной группе, но намылился оттуда делать ноги и, может быть, именно к Бочаргину. Третий среднего возраста, тоже длинноволосый, но с обширной пустошью на темени, гулял сам по себе, нигде не играл, хотя мог отлично работать и на кларнете, и как клавишник, а зарабатывал на жизнь в какой-то иностранной, американской, кажется, фирме, торгующей пылесосами. Пылесосы были необычные – эксклюзивные (слово, только входившее тогда в употребление), продавались не через магазины, а только через специальных торговых представителей фирмы, и сегодня нам еще предстояла демонстрация этого пылесоса. Претенденты на аттестат зрелости состояли при Бочаргине вроде того, что в должности оруженосцев, или, по-другому, были его школой, он их растил, позволяя брать у себя все, что возьмут, и, может быть, через какое-то время они бы влились свежей кровью в его группу.

Но меня больше всего интересовал, конечно же, человек-маска. Оказывается, так выглядел ветеран подпольного рока, легендарный гитарист, которого рвали на свои студийные записи десятки самых различных групп, и когда Юра назвал его имя, оно даже всплыло у меня в памяти – при всех моих не слишком обширных познаниях в отечественной музжизни. И оказался он совсем не так стар, как мне показалось по его виду, – немного старше тех, кого я определил как «среднего возраста».

– Это он на колесах сидит, уж сколько лет – что ж ты хочешь, – сказал в объяснение мне Юра.

– Я не понял. При чем здесь машина.

– Какая машина, – в голосе Юры прозвучало презрение к моей бестолковости. – Он даже взялся за косичку и пожамкал ее. – Это таблетки такие. Наркотик. Видишь, не пьет, только нюхает.

– И что ж, что не пьет?

– А то, что когда кайф наркотиком ловишь, то спиртное не лезет.

О самом Бочаргине Юра рассказал мне уже раньше. Бочаргин был накоротке со всеми: и с тем же Гребенщиковым, и с Макаревичем, и с разбившимся Цоем, они звали его в свои группы, но Бочаргину было дороже собственное творчество, и ради него он отказывался от всех соблазнов, выжидая, когда настанет подходящий момент для коммерческой раскрутки его музыки. Он только полгода как вернулся в Россию, больше двух лет прокантовавшись по заграницам, побывал и в Англии, и в Америке, прошел через лучшие студии, познакомился с Бобом Диланом и Элтоном Джоном, подружился с Питером Гэбриэлом, а «Пинк Флойд» взял для исполнения его композицию, но запись не состоялась из-за того, что они полезли в материал, стали кроить его под себя, и Бочаргин понял: нечего отдавать свое в чужие руки, нужно записывать самому.

– Дайте мне денег – и я переверну мир, – все так же сидя с засунутыми в карманы джинсов руками и выпяченной грудью, мрачно откомментировал Бочаргин чье-то сообщение, что запись саунда последнего альбома «Ганз энд роузиз» стоила будто бы полные триста тысяч английских фунтов. – Попробовали бы они без денег пропереться. А нам приходится.

Я поднялся и направил свои стопы к выходу из комнаты. Что-то меня стало укачивать. Во всяком случае, так я определил свое состояние. Хотя мне никогда не приходилось бывать в открытом море, и я не имел понятия, что это такое – морская болезнь. Но то, как меня мутило, очень напоминало описание этой болезни.

Выйдя из комнаты, я очутился в просторной зале, которая и организовывала пространство квартиры. Она находилась в центре квартиры, и из нее вели двери во все остальные комнаты. Когда мы с Юрой проходили к Бочаргину, я не разглядел залы, теперь увидел ее; прекрасная, наверно, была бы гостиная, занимай квартиру одна семья. Сейчас же она, подобно комнате Бочаргина, напоминала подвал, хотя обои и не были ободраны: висело два велосипеда на стене один над другим, так что верхний – совсем под потолком, стояла непонятного назначения, большая, пожалуй, стопятидесятилитровая, потемневшая от времени кадушка, в каких у нас в Клинцах хранят зимой на морозе квашеную капусту, громоздились древние, похоже вековые, три или четыре гардероба, сундуки, колченогие столы, стулья, ведра со швабрами, тазы… Голая, без плафона, словно раздетая, пищащая лампочка под потолком имела, видимо, самую малую мощность, какая только могла быть, и зала являла собой вид забытого временем товарного склада.

Надо сказать, меня жгло любопытством. В Клинцах и я сам, и все мои знакомые, и знакомые родителей жили, даже если и в тесноте, но в собственных домах, и хотя на примере квартиры Ульяна и Нины я познакомился с коммуналкой, все же, по сути, это была уже бывшая коммуналка. А той знаменитой московской коммунальной квартиры из песни Высоцкого – на тридцать восемь комнаток всего одна уборная – я никогда не видел. Правда, по количеству дверей, выходящих в залу, обиталище Бочаргина никак не тянуло на квартиру Высоцкого, однако же образ, похоже, был тот самый.

Один из двух коридоров, ответвляющихся от залы, привел меня в темный тупик, мрак которого уверенно свидетельствовал об общественном назначении помещений, которые должны здесь находиться. Я пошарил руками по стене около контуров филенчатых дверей, наткнулся на выключатели, и щели у косяков наполнились таким же бедным, как в зале, желтым светом. Ванная была большая, и сама ванна ютилась в углу, предоставляя простор для стиральных машин, бельевых баков и корзин, но чего здесь не было, так не было: летучих мышей. А они здесь, по всем данным, должны были бы водиться: изржавленные, будто изъеденные оспой трубы густо усеяны каплями конденсата – как в бородавках, стены и потолок – в коричневых разводах многочисленных протечек, и облупившаяся краска на них вздыбилась подобно рыбьей чешуе, – ванная комната напоминала уже не подвал, а пещеру. Туалет имел точно тот же вид. Так же чешуей щетинилась краска, так же был усыпан бородавками металлический сливной бачок, вознесенный над унитазом на двухметровую высоту. И так же тут, вопреки ожиданию, не висело под потолком летучих мышей. Зато два крупных упитанных таракана с замечательно длинными самоуверенными усами, не боясь света, неторопливо совершали променад поперек одной из боковых стен, с очевидностью полагая эти пространства своей вотчиной, дарованной им Создателем для кормления.

Второй коридор вел на кухню. После влажных пещер туалета и ванной я увидел пещеру сухую. В этой сухой пещере с дочерна закопченным потолком около одной из двух газовых плит священнодействовала над чугунным котлом, гудевшим на красном огне, пожилая троглодитка в застиранном зеленом халате из байки. Услышав мои шаги, она обернулась на их звук, молча перетерла в сознании мое приветствие – и заорала, вся затрясшись и сделавшись краснее огня под котлом:

– Нечего здесь! Вон отсюда! Жрете у Бочара водку и жрите, а сюда чтобы – ни!

Квартира и Бочаргин удивительно дополняли друг друга. Он был похож на нее, она на него. У него только такая квартира и могла быть; а увидевши квартиру, ты с непреложной ясностью понимал: Бочаргин только и мог быть таким, каким был.

– Поссал? – спросил меня, когда я вернулся в комнату, тот среднего возраста, что был бас-гитаристом и играл с Бочаргиным.

– И более того, – ответил я, не показывая вида, что внутри меня так всего и передернуло.

– Тогда давай покажи, что там у тебя в загашнике, – разрешающе сказал Бочаргин. Будто я и в самом деле просил, чтобы он послушал меня.

– Вот ту композицию, которую тогда, у себя, ближе к концу играл. Вот эту, – воспроизвел Юра тему. Воспроизвел точно, нота в ноту, как на уроке сольфеджио. Музыкальная память у него была отменная, сам бог велел ему стать музредактором.

Внутри у меня было такое сопротивление садиться за синтезатор Бочаргина, стоявший в дальнем углу, закрытый куском траурной черной материи, что я еле удержал себя от отказа. Я не отказался, потому что меня стали бы уламывать, меня уламывали бы – а я отказывался, и это выглядело бы так, будто я набиваю себе цену, возношу себя над всеми, дабы потом снизойти.

Никогда раньше не случалось со мной, чтобы не хотелось играть. Наоборот, приходилось обуздывать себя, чтобы не высунуться, когда никто не горит желанием слушать твои творения. А и обуздывая, зная, что не следует, все равно высовывался.

Но когда я подошел к синтезатору, снял с него покрывающий траур, увидел золотую латиницу, складывающуюся в волшебное слово «Emulator III» – машина, круче которой ничего не могло быть, – я физически ощутил, как внутри во мне словно бы выстрелила пружина, метнула меня в воздух, и я поплыл-полетел по нему – как это бывает иногда во сне. Тысячу лет я уже не сидел за синтезатором. Тем более за таким. Вернее, за таким – настоящим профессиональным синтезатором, на котором можно было сэмплировать хоть мычание коровы и стрекот кузнечика, – я вообще не сидел ни разу.

Уяснить, как он включается, как на нем ставится обычное звучание фоно, – на это ушло минуты полторы. Потом я прошелся по клавиатуре, пробуя ее упругость, приноравливаясь к ней, и, не оглядываясь на стол с сидящей вокруг компанией, с ходу въехал в ту самую композицию, о которой говорил Юра. Она отнюдь не принадлежала к тем, которыми я гордился, особо любил, выделял по какой-то причине из прочих. Но мне было понятно, почему Юра попросил начать именно с нее. Я в ней порядком оттянулся, смешав в кучу коней и людей. Коней и людей – в смысле, перемесив кучу стилей, как коктейль в миксере, возгнав их сначала в рвущую душу патетику, а затем над каждым безжалостно проиронизиро-вав, вплоть до срывов в конкретную музыку – и, судя по Юриным рассказам, такой микс был близок к тому, что делал сам Бочаргин. Конечно, играя вживую, без сэмплов, я не мог преуспеть в передаче конкретных звуков, но все же представление о них давало и фоно, а соль в конце концов была в ином.

Я играл, не думая ни о Бочаргине, напряженное лицо которого, когда уходил взглядом в левую часть клавиатуры, ловил периферическим зрением, ни о легендарном гитаристе с лицом-маской, оказавшимся наркоманом, ни об остальных за столом, каждый из которых отнюдь не был простым любителем музыки, я играл не для себя даже, играл потому, что это был синтезатор. Такое мощное, убойное современнейшее орудие для извлечения звуков. Атомная бомба музыкальных инструментов.

– Хорош! – прорвавшись сквозь окружавшее меня облако атомного взрыва, донесся до моего слуха голос Бочаргина.

Я решил, это относится к разговору, возникшему за столом. Но, как то бывает в случаях, когда что-то зацепило тебя, а ты не поймешь что и в тебе возникает неосиливаемое желание все выяснить и уточнить, глаза мне скосило в их сторону, и я даже слегка развернулся корпусом, чтобы охватить взглядом всю компанию.

– Хорош, сказано! – снова прорвался в рождаемое мной атомное облако голос Бочаргина. Но теперь я уже увидел, как он произнес это, и увидел, что обращается он ко мне, не к кому другому.

Моя композиция уже перевалила за середину, но до конца оставалось еще не меньше трети, и мне, естественно, раз уж я играл, хотелось доиграть. Я согласно кивнул, показывая, что услышал его, снова развернулся на стуле, обратившись взглядом к клавиатуре, но новый крик Бочаргина заставил меня остановиться:

– Тебе сказано, не понимаешь? Хорош! Все с тобой ясно. Концерт нам, что ли, устраивать вздумал? Мы тебе сами устроить концерт можем!

– Бога ради, – пожал я плечами. Старательно делая вид, словно требование Бочаргина прервать игру меня ничуть не задело.

С преувеличенной медлительностью в движениях я выключил синтезатор, набросил на него обратно его траур и прошел к столу на свое место.

Во взгляде Бочаргина, каким он глядел на меня, была злоба.

– Ну? – сказал он со своей квадратной мрачной чугунностью. – И что? Думаешь, все теперь должны развесить уши и бросать чепчики в воздух: ах, он явился?! Никто тебе ничего не должен. Пожри сначала говна, прежде чем конфетки есть.

Стыдно признаться, но я потерялся. Он мне выдавал, а я не знал, что ответить. Я не ожидал ничего такого. Я не был готов к подобной агрессии. Чем я, собственно, заслужил ее?

Я посмотрел на Юру. Юра сидел, уставясь в стакан с водкой перед собой на столе, словно наблюдал там нечто настолько захватывающее, что весь прочий мир отошел для него в нереальность.

– Извините, – сказал я Бочаргину, – но я не понял вас. Вы бы могли повторить?

Конечно, я сказал это с внутренней издевкой. Но право, она была куда меньше, чем недоумение, которое я испытывал. Я в самом деле не понял из того, что он мне выдал, ровным счетом ничего. Хотя речь его в данном случае была вполне артикулированна и внятна.

Маска лица у легендарного гитариста пришла в движение. Казалось, морщины на лице пытаются поменяться местами. Я уже обратил внимание, что у ветерана подпольного рока так выражались сильные чувства.

– Ты тут, слушай, косы нам не заплетай! У нас, гляди, стрижка под «ноль». – Он провел ладонью по своей лысой голове, похлопал по торчащей горбатой костью макушке. – Ты что, у кого прешь, тому хочешь продать? И пропрешься, думаешь? Не пропрешься, не плети косы! Куда влезть намылился, понимаешь? Тут место занято, без тебя тесно, тебе что, уступить должны? Никто тебе ничего не должен, слышал? Сам сбивай сметану, сам! Ручками-ножками! Головой! Задом! Всем, что есть! Давай-давай! Сам! Не потащит тебя никто на загривке!

Только позднее, ощутимо спустя, мне станет по-настоящему ясно, о чем говорили Бочаргин с ветераном рока. А тогда я только хлопал глазами и ушами и что осознавал – так лишь оскорбительность их слов. Даже чрезмерную оскорбительность. Но чего моя гордость никогда не позволяла мне сносить спокойно, так это оскорбления.

Я встал, взял со стула рядом с диван-кроватью, где возвышались богдыханами Бочаргин с ветераном рока, свою куртку и молча двинулся к двери.

– Опять ссать? – произнес мне в спину бас-гитарист Бочаргина.

– Хочешь подержать? – приостановился я на пороге.

– Да ты!.. – рванулся ко мне бас, не выпуская из рук стакана.

Я уже приготовился к рукопашной, сосредоточив свое внимание на стакане, который мог быть использован как холодное оружие, но бас дал себя удержать, и, постояв некоторое время на пороге, я без помех покинул гостеприимную комнату Бочаргина.

Назавтра в буфете Стакана Юра Садок, когда мы встретились за чашкой кофе, говорил мне возбужденно:

– Ты их прохватил! Ты их до печенок прохватил, просадил до крестца! Бочар решил, ты его слышал – и дерешь у него.

– Какое я его слышал, откуда?! – перебил я Юру.

– Ну так и я ему о том же, но его просадило: спер и спер! Он думает, так больше никто не может, а что похоже – то содрали!

– Болван он, твой Бочар, – сказал я. Вспомнил тот образ, который возник у меня впечатлением от Бочаргина, и добавил: – Квадратный болван.

Юра с горячностью запротестовал:

– Нет, ты не прав, нет. Он просто столько в андерграунде просидел. у него мозги, конечно, немного вскипели. Это, знаешь, тяжело – в андерграунде. Будь здоров, как тяжело. Его у нас до сих пор признавать не хотят, а на Западе знаешь как ценят?

– И канал бы тогда на Запад, где его ценят. Что он вернулся?

– Нет, тут все не так просто. – Юра, говоря это, взялся даже на миг за косичку. – Ценить ценят, а тоже не очень хотят чужаков пускать. Своя тусовка, свои понятия – и вдруг здрасьте, кто-то из России приперся.

– Так он же говорит, ему хорошо в андерграунде. – Я помнил, что Бочаргин говорил не так, он сказал вот как: настоящее искусство – только в андерграунде, но по смыслу получалось, он потому и сидит в андерграунде, что здесь искусство, и я передернул совершенно намеренно. – Хорошо ему в андерграунде – пусть кукует в нем.

Юра покачал головой. В этом его движении была особая, весомая значительность.

– Нет, это непросто все. Очень непросто.

Он дорожил отношениями с Бочаргиным, он ставил их выше отношений с другими (например, со мной), – это было ясно еще и по вчерашнему его поведению.

– По-моему, Юра, – сказал я, – не много тебе уютней с ним, чем мне. Или мне показалось?

– Да нет, тут о чем говорить, – Юра усмехнулся. – Конечно, неуютно.

– А что же ты тогда с ним пасешься? – Я вновь совершенно намеренно употребил словечко, от которого Юру должно было внутренне передернуть. В конце концов я имел право и больше чем на упрек: он вчера не предпринял даже попытки защитить меня. Бросил, можно сказать, волкам на растерзание.

Юру, судя по тому, что он взялся за косичку, и передернуло.

– Он с какими связями приехал, ты понимаешь? Это дорогого стоит. Мне как музредактору его связи, можешь представить, как нужны? Я «роллингстоунзам» позвоню, они мне что, клип свой бесплатно у нас прокатать дадут? Ни в жизнь, с какой стати! А я их должен дать. А денег у меня на них – ни копья. Просек теперь?

Я просек. И оценил прямоту Юриного признания. И – едва не физически – ощутил, что простил его. Оказывается, неосознанно для себя, я держал на него сердце. Оказывается, мне было так муторно с ним – будто он был раздвоен, как изображение в расфокусированной камере, я все старался свести этих двоих воедино – и ничего у меня не выходило. И вот эти двое вновь стали одним человеком.