Текст книги "Солнце сияло"

– Нет, подую сейчас на «Мосфильм», – сказал я.

– Ну вот, а нам в другую сторону, – заключил он, отсылая меня поставленным ударением – сторону – к легендарной песне далекой гражданской войны.

Этот наш разговор до сих пор у меня в памяти, будто случился только вчера. И до сих пор, когда вспоминаю о нем, меня мучит вопрос: почему он, рассказав анекдот, вдруг заговорил о смерти всерьез? Что его заставило? Какое предчувствие?

Но уже не спросить и ничего не узнать.

Не знаю – не знал тогда, не ведомо мне это и сейчас, – кто проводил те фестивали клипов: какой-то «фонд», «товарищество», «компания». Они находились на «Мосфильме», арендовали там под офис у киностудии пару комнат – почему я и сказал Николаю, что дую сейчас туда. Принять участие в фестивале было просто: гони двести баксов, предоставляй кассеты – и ты участник.

Секретарша – того яркого типа, что незабываемо описан Булгаковым в «Мастере и Маргарите», разве что глаза у нее не косили, а непрестанно бегали, так что встретиться с ней взглядом не представлялось никакой возможности, – смешливо перебрасываясь со мной всякими бессодержательными фразочками, подмыкивая и подгмыкивая на мои светские любезности, приняла у меня кассеты, приняла двух Франклинов, выдав в обмен некий квиток без печатей и штампов, но изобразив на нем закорючку, которая свидетельствовала о ее весьма нехилых каллиграфических способностях, после чего, все так же похихикивая и замечательно ускользая от меня взглядом, произнесла первые слова, исполненные смысла:

– Все. Благодарим за внимание. Смотрите нас завтра по телевизору в прямом эфире согласно объявленной программе.

Сие означало, что дело сделано, я могу быть свободным. Но такого завершения недельной гонки для самого гонщика было недостаточно. Просилось подвести под ней какую-то более основательную черту, которая позволила бы понять со всей ясностью, что дело действительно сделано.

И я, перетаптываясь перед наследницей булгаковской героини, спросил:

– Все, точно, я участвую? Да?

– Да-да, конечно, – мило похихикивая, подтвердила наследница.

– И больше ничего не нужно? Какой-то анкеты? Договора?

– Ой, ну что вы! – воскликнула наследница. И добавила: – Не советские же времена.

О, вот эта ее фраза и оказалась той чертой, которой я жаждал. Груз сумасшедшей недели свалился у меня с плеч, и я почувствовал себя свободным и готовым к новому этапу жизни. Он состоял в получении премии и автоматическом переходе клипмейкера в иную весовую категорию.

– Благодарю вас, – ответно сказал я булгаковской героине, наконец, откланиваясь.

При моем приближении к дверям они распахнулись – и я едва не столкнулся с высоким, плотного сложения человеком с широкоскулым одутловатым лицом и с длинными, туго утянутыми со лба и висков волосами, собранными сзади в косичку, – как у Юры Садка. Он вошел в комнату быстрым тяжелым шагом – как бы раздвигая своим движением воздух вокруг себя. Я бы выразился так: это была походка летящего пушечного ядра. Хотя, конечно, сравнение и некорректно: шаг и полет – разные действия. И тем не менее именно такое сравнение было бы наиболее точным.

Я отступил в сторону, пропуская его, он мельком глянул на меня и, не заинтересовавшись, прошел мимо.

Хозяйскость его походки не оставляла сомнения, что он здесь свой и, может быть, даже один из устроителей фестиваля. Я задержался в дверях и, обернувшись, стоял смотрел ему вслед. Секретарша, которой он намеревался что-то сказать, тоже смотрела на меня, и это заставило обернуться ко мне уже и его.

– Вот. Кассеты, – указала секретарша ему на меня кивком головы. Подразумевая, естественно, что не я сам ходячее воплощение кассет, а принес и сдал кассеты на конкурс.

– А, – показывая, что понял, проговорил человек-ядро, вновь оставляя меня взглядом. И передумал говорить секретарше то, что собирался – тут, у меня на виду, – поманил ее пальцем: – Пойдем-ка, – и двинул в соседнюю комнату, не обращая на меня больше внимания.

А мне не оставалось ничего другого, как продолжить начатый путь: рукав коридора, лестница, еще один коридор, пустынное стылое пространство простаивающего съемочного павильона, холодно поблескивающего рельсами для операторской тележки, вертлявый рукав последнего коридора, глухого, как катакомба, – и улица.

Что говорить, эта встреча с человеком-ядром на выходе из офиса оставила по себе весьма неприятный осадок. Все равно как если б собрался отпробовать замечательного вина, полюбовался цветом, вдохнул запах – и букет был превосходен, – поднес ко рту – а рот непостижимым образом оказался полон касторового масла.

Но касторовое масло – не самая ужасная вещь на свете. Нечаянно хлебнув его, я умею затем не обращать внимания на саднящий вкус во рту, и мало-помалу тот исчезает; спустя час-другой во мне не осталось и следа от того осадка, с которым я выходил за ворота «Мосфильма».

Сутки я проспал, а к полуночи следующего дня мы с Тиной во всеоружии чайных приборов, выставленных перед нами на журнальном столе, сидели в креслах напротив телевизора и ждали начала трансляции. Дело обещало быть долгим: несколько десятков клипов да плюс прямые включения зала – часа на четыре, а то и больше. Тине в девять ноль-ноль утра предстояло уже стоять на страже полового здоровья сограждан, и она, потягиваясь и зевая, словно ей прямо сейчас нестерпимо хотелось спать, проныла:

– Ой, только бы тебя не под конец дали. А то я завтра сифилиса от мягкого шанкра не отличу.

– Ладно-ладно, – похмыкал я. – Размечталась о золоте с серебром. Бумажными ассигнациями перебьешься.

Такие вот у нас были в ходу семейные шуточки. Золото с серебром – это имелись в виду те самые люэс с мягким шанкром, а под бумажными ассигнациями подразумевалась всякая прочая венерическая мелочь.

Между тем, если принять во внимание, что я запрыгнул в поезд перед самым его отправлением, меня и впрямь могли подклеить куда-нибудь под конец эфирной пленки. Все зависело от того, в каком состоянии готовности она была у них, когда я сдавал клипы. Действительно можно было просидеть в ожидании всю ночь.

Эфир фестиваля начался с опозданием против объявленного в программе времени на полчаса. Сначала, как я и предполагал, пошли кадры сбора гостей, мини-интервью с одним, другим, третьим, общая панорама тусовки: заполняющийся зал, бокалы в руках, хлещущее пенным потоком из неумело открытой бутылки шампанское. Мелькнуло несколько лиц, которые я опознал, среди них – и режиссеры, чьи клипы наверняка принимали участие в конкурсе: в этом году у каждого вышло на экран хотя бы по одному новому ролику. Я подумал, что, наверное, должны были бы позвать и меня, раз были другие, но почему-то при сдаче кассет мне не пришло в голову спросить об этом.

Появление на экране человека-ядра я пропустил. Тина попросила меня принести что-то из холодильника, я отправился на кухню, а когда вернулся – он уже давал интервью. И, как явствовало из обращения к нему журналиста, это был не кто другой, как глава устроителей; я, собственно, знал его имя и раньше, но только при встрече меня не осенило, что это он.

Ко вкусу зеленого чая во рту примешался вкус касторки. Все же назвать приятной нашу встречу было нельзя. Хотя, с другой стороны, что из того, что она была такой? Ну, была и была, главное – представленный материал, он все скажет сам за себя.

Тина сварилась к двум часам. Клипы шли один за другим, сплошным потоком, уже не прерывались никакими интервью, никакими картинками застолий: заканчивался один – тут же начинался следующий. Тина таращила-таращила глаза на экран, мои клипы все не появлялись – и она, наконец, уснула на кресле, подобрав под себя ноги и положив голову на спинку.

– Разбуди меня, когда станут давать, – прежде чем окончательно отключиться, пробормотала она.

Я начал закипать часам к трем. Что, может быть, было не вполне правомерно: если эфирная пленка была у них почти готова, меня естественным образом должны были поставить в самом конце. Но дело в том, что с какого-то момента клипы, что шли, стали всё хуже и хуже. А после трех потекло что-то совсем несусветное. Это уже был сплошной шлак, какие-то объедки, опивки. Никакой кинопленкой здесь и не пахло, все снято сразу на видео, с дикими цветами, смонтировано – будто сколочено гвоздями, со сбитой звуковой подкладкой. Оказаться в такой компании было просто позорно.

В половине четвертого, только начался очередной шедевр, я снова сгонял на кухню и вернулся оттуда с бутылкой, сменив чайный настой на продукт виноградного брожения, а чашку на стакан.

Клипы закончили крутить в половине пятого – будто резанули пленку ножом. Вдруг после завершения очередного экран сделался непорочно чист, звук исчез, так длилось минуты две, после чего экран выдал предупреждение канала об отключении – и немного погодя выполнил его, разродившись мельтешащим бело-голубым зерном. Никакого подведения итогов, объявления награжденных – ничего этого транслировать не стали. Моих клипов вообще показано не было.

Телефон зазвонил – я еще продолжал ошарашенно сидеть в кресле и все медлил выключать телевизор. Я ничего не понимал. Меня можно было показывать в цирке в качестве снежного человека, в клетке и с кольцом в носу, – такое существо я собой представлял в тот миг. Тина на кресле рядом проснулась от звонка и сонно заворочалась.

– Что, да? Уже? – выговорила она, пытаясь открыть глаза.

– Иди ложись, – указал я ей на постель, бросаясь в прихожую к телефону и на ходу вырубая телевизор.

Звонил Николай.

– Где? – произнес он только одно слово. И в трубке наступило молчание.

Но с таким же успехом мог задать ему этот вопрос и я. Я ответил Николаю теми словами о цирке и кольце в носу, что крутились у меня в голове. Он снова устроил минуту молчания.

– Конечно, есть вариант, что закончилось оплаченное время и канал отрубил вещание, – сказал он затем. – Но, честно говоря, это маловероятно.

Я был с ним согласен. Хотя именно о такой причине непоявления моих клипов хотелось думать как о наиболее вероятной.

– Завтра все выясню, – бодро уведомил я Николая о своих планах.

Бодрее, чем то приличествовало случаю. И Николай это уловил.

– Какое завтра. Уже сегодня, – уточнил он. – А на канале я сам узнаю. Тут не беспокойся. Хотя, говорю, едва ли дело в канале.

Новый звонок последовал – я только опустил трубку на базу. Теперь это был Юра Садок.

Разговор наш почти в точности повторил разговор с Николаем. Единственно что в отличие от Николая всякие подозрения в отношении канала он отмел без оговорок.

– Да нет, какую кассету им дали, ту и прокрутили, – сказал Юра. – Знаю я, как это делается. А подведения итогов в прямом эфире и не планировалось. Как это в прямом эфире сделать?

Лёне Финько, закончив разговор с Юрой, я решил позвонить сам. В чем в чем, а в том, что он тоже смотрел клипы, я не сомневался, и конечно, лечь спать он еще не успел.

Но я ошибся. Лёня спал, и я разбудил его.

– А чего сидеть было, – сонно ответил он. – Мне еще два часа назад все ясно стало, когда там хренятина всякая поползла. Стоило мне звонить. – Услышав, однако, из-за чего я ему звоню, Лёня разом проснулся. – Ты подавал?! – провопил он. – И со мной не посоветовался? Ну дурак! – С людьми, от которых зависел, Лёня был сама осторожность и обходительность, с теми, кто хотя бы в малой степени зависел от него, Лёня в выборе выражений себя не утруждал. – На что ты рассчитывал? Вот так приперся со стороны – и дайте мне премию? Да пошел ты на фиг! Что, для тебя, что ли, люди все это дело устроили? Люди для себя старались. А ты что, свой им, скажи? Свой? Да я этого как облупленного знаю, – он назвал имя главного устроителя фестиваля, того человека-ядро, – настоящий мафиози! Только своя тусовка, остальные не подходи!

– Но меня, похоже, даже не подклеили, – сумел вставиться я в бурное Лёнино словоизвержение.

– А с какой стати тебя должны были подклеивать? Конечно, не подклеили. Зачем конкуренцию устраивать? Подклей тебя – потом журналисты напишут: а вот этого кинули! Нужна мужикам такая головная боль? Не подклеить тебя – и все, никаких вопросов. Как говаривал великий Сталин, нет человека – нет проблемы.

– Но я же заплатил деньги за участие, – снова удалось мне вставиться в речь Лени.

– Заплатил?! – воскликнул Леня. – Что ты! И это кого-нибудь к чему-то обязывает?

Я вспомнил тот бумажный клочок, выданный мне булгаковской героиней в обмен на моих Франклинов. Действительно, еще тогда же, когда она только выдала его, мне самому подумалось: много он стоит.

Я выругался.

– И что, ничего нельзя сделать?

– Можно, – сказал Лёня. – За двумя зайцами не гоняться. В тусню входить. Подготовку к нынешней ночи, знаешь, когда начать следовало? Осенью. С тем познакомиться, с другим, выпить, поговорить, услугу оказать, на какое-то общее дело завязаться. Может быть, за кем-нибудь и портфель поносить. – Тут он хмыкнул, зевнул, стало ясно, что интерес к этому разговору в нем исчерпан. – А сейчас что ж. Умыли тебя. Другого нечего было и ожидать. Смирись.

Наверное, Лёня Финько был прав. Но пойди смирись, когда это произошло с тобой. Да и оставалась еще надежда, что все случившееся – ошибка, накладка, вина телевизионщиков.

Надежда – державшаяся на моем желании ее – была разрушена первым же звонком в офис этой конторы, что проводила фестиваль. Булгаковская героиня, еще два дня назад сама благорасположенность и услужливая смешливость, превратилась в телефонное воплощение косматой завсегдатайши Вальпургиевых шабашей. Не знаю, не имею понятия, вопрос не ко мне, слышал я в ответ на любое свое слово, и еще таким голосом – у меня въявь было чувство, будто по мне со всего размаха прошлись метлой. На просьбу позвать кого-нибудь из устроителей, а лучше всего главного, вот того человека-ядро, я получил метлой уже прямо по морде:

– Да? Вот разбежались! Если они станут подходить к каждому, кто позвонит, им своими делами будет некогда заниматься.

Судя по тому, как она мела метлой, своими делами они имели возможность заниматься всласть и вволю.

Но должен сказать, нет большей наивности, чем прятаться за булгаковских героинь. Они хороши лишь в случае, если вы и без того изолированы от мира Китайской стеной. Во всех прочих случаях булгаковская героиня – не более чем ваш портрет, представляющий вас в самом невыгодном свете. Человек-ядро носил фамилию, еще более известную на отечественных просторах, чем родовое имя Арнольда, – ее следы, только я предпринял свое расследование, обнаружились в телефонной книжке у одного, у другого, и спустя какие-нибудь полтора часа после разговора с завсегдатайшей Вальпургиевых шабашей, я имел и его домашний телефон, и телефон его матери, и еще два телефона, где он также мог оказаться, и даже телефон мобильный. Мобильный – это было круто. Мобильные еще оставались предметом роскоши, игрушкой для богатых, мобильный в руке окружал человека ореолом исключительности, ставил на нем знак принадлежности к высшей касте.

На мобильный я и позвонил. У стационарного телефона можно не снять трубку – при том, что ты рядом, у стационарного телефона, если не хочешь вести разговор, легко положить трубку; стационарный телефон – это аппарат, средство связи, техника, одним словом. А мобильный – это словно бы часть тебя, нечто вроде руки, ноги, почек, печени; мобильный – это твой орган, и на звонок мобильного непременно ответишь, как непременно среагируешь на сигнал, идущий от внутреннего органа: почешешься, примешь таблетку анальгина, побежишь к врачу. И даже если определитель номера сообщает тебе, что звонит тот, с кем ты не желаешь разговаривать, не ответив раз-другой-третий, на какой-нибудь, хоть на сотый, раз все равно ответишь: невозможно не почесать нос, когда он чешется.

– Здравствуйте, – добавив имя, чтобы быть уверенным, что это действительно он, сказал я, когда после нескольких сигналов в трубке у меня щелкнуло и возник голос.

– Да, здравствуйте, – ответил голос, подтверждая тем самым, что это он и что я не ошибся.

– Это говорит… – Я представился. Посчитав необходимым напомнить о том, как мы столкнулись в дверях. – Я хочу узнать, почему не было моих клипов?

– Откуда у вас мой мобильный? – вместо ответа на заданный мной вопрос резко спросил он.

– Сначала я бы хотел получить объяснение от вас, – сказал я. – Меня интересует, почему не было моих клипов?

Если бы он говорил не по мобильному, вероятней всего, на этом месте он бы положил трубку. Но с мобильным действуют иные законы. Не отнимешь же у себя просто так ногу. Не отсоединишь почку. По мобильному вы будете разговаривать.

– Ну не было и не было, – все так же резко сказал он. – И что?

– Почему? – вопросил я. – Все условия подачи материалов мной выполнены. Деньги, двести долларов, я заплатил.

– И что? – снова отозвался он.

– То, что я хочу получить от вас объяснение. Или это у вас только для своих устраивается?

– А что, для чужих устраивать?

Можно сказать, он мне ответил. И этот ответ был полностью идентичен тому объяснению, которое накануне дал мне Лёня Финько. «Ты и засранец!» – рвалось из меня залепить моему собеседнику хотя бы виртуальную оплеуху, но я удержался. Я, в принципе, вообще полагаю необходимым воздерживаться от подобных жестов. Они куда больше унижают того, кто их совершает, чем того, на кого обращены. У меня не всегда это получается – удержаться, но тогда получилось.

Мы обменялись с наследником знаменитой фамилии еще несколькими фразами все в прежнем духе, и в какой-то момент я просто отсоединился от него. Кажется, даже не на его словах, а на своих собственных. Прервав на полуслове самого себя. Забыв, кстати, сказать ему о том, чтоб возвращали эти двести зеленых. Очень может быть, что он бы их мне и вернул. Что ему, с мобильным в кармане, были эти двести долларов. Но я забыл.

Одну из главных премий, как стало известно немного погодя, когда опубликовали итоги конкурса, он присудил самому себе.

Спустя месяца два мне представился случай стать в тусовке устроителей фестиваля своим.

Мне позвонил Боря Сорока и попросил прийти на встречу с «заказчиком». Что означало появление у него некоего типа, которому нужен черный ход на какой-то из каналов, в какую-то из программ. То, что Боря обращался ко мне, означало, что, вероятней всего, нужна программа, в которой я в свою пору светил фейсом с экрана. Я снова был для Бори ценным посредником. Вскоре после нашей встречи с Конёвым точно так же я столкнулся в стакановском коридоре с Бесоцкой. Терентьев исчез неизвестно куда, его заменил другой «хмырь», а она сохранила свое место. «Ой, кого вижу! – раскидывая руки в стороны и лучезарно улыбаясь, остановила она меня – при том, что до этого всегда проходила мимо с самым суровым видом, не узнавая. – Сколько лет, сколько зим! Что же ты? Где пропадаешь? Почему никогда не зайдешь?» «Терентьева нет – пожалуйста: жду твоих предложений, всегда с удовольствием их рассмотрю», – вот как следовало понимать ее слова. И уже пару раз я у нее появлялся, принося ей в клюве от Бори зеленую пищу, от которой, само собой, перепадало кой-что и мне.

Так вот, приятно согреваемый вожделением близкой и легкой добычи, я влетел в Борин офис, умерил шаг, услышал от секретарши, что меня уже ждут, и, придав шагу уже абсолютную степенность, вошел в гостевую комнату офиса. С кресел навстречу мне, оторвавшись от стоявших перед ними чашечек кофе и рюмок с коньяком, поднялись двое. Один из них, вполне ожидаемо, был Боря, а второй. при виде второго у меня заскочила нога за ногу, и я едва не упал. Второй был не кто другой, как тот, которому я не высказал в разговоре с ним по мобильному всего того, чего он заслуживал.

Видимо, у него возникла нужда в джинсе, и за устройством ее он обратился к Боре. А Боря, в свою очередь, решил использовать меня. Кому-кому, а Боре я не рассказывал о своих фестивальных приключениях. С Борей у нас были отношения деловых партнеров.

Владелец мобильного поднялся навстречу мне все с той же энергичностью летящего пушечного ядра. Казалось, его косичка в этом движении даже приняла горизонтальное положение – словно ее развевало обтекающим ядро ветром. Но в следующее мгновение что-то, должно быть, в моем лице пресекло этот полет, заставив его память лихорадочно вычислять, откуда оно может быть ему известно.

Что ж, не скрою, выражение, его лица, когда он вычислил, доставило мне удовольствие.

Не помню начала нашего разговора. Помню лишь, что уже вскоре наследник знаменитой фамилии вовсю бил хвостом. Я так и видел перед собой сконфуженную собаку, смиренно припавшую на передние лапы и выпрашивающую прощение за неверное поведение. Хотя, надо отметить, делал он это исключительно умело и с достоинством. Он извинялся не извиняясь. И как бы даже снисходя ко мне.

– Я так понимаю, – говорил он, – вы на меня обижены. Но вы в такой неудачный момент позвонили! Я совершенно не мог разговаривать. Никакой возможности объясниться. Эта наша девочка куда-то засунула ваши кассеты. Сразу не передала, а потом забыла, а у меня голова была забита совсем другим, там столько проблем разрешить предстояло: последний ведь день! На будущий год эти же клипы – в первой десятке, обещаю. И премия будет. Вот вам моя рука – железно.

Он протянул мне руку – опустившаяся над рекой половина разводного моста, который я должен был достроить своей рукой, – но я своей руки ему не подал. Я не мог сделать этого. Механизм, должный привести в движение мою половину моста, прочно бездействовал, в нем не могла провернуться ни одна шестеренка. Соблазнительно было определить события своей жизни на год вперед и быть уверенным в их непременном осуществлении. Но подать ему руку – это значило поставить себя в зависимость от него. Унизить себя. Сломать себя – и таким жить.

– Боря, – сказал я Боре Сороке. – Думаю, ты сумеешь найти варианты. А я пас. Извини уж.