Текст книги "Солнце сияло"

Глава четырнадцатая

Помню, в четыре года я нарисовал на чистом листе у себя в альбоме какую-то загогулину, создание которой преисполнило меня чувством восторга. Это был даже не просто восторг. Это было какое-то упоение восторгом – счастье, какого, может быть, мне никогда больше в жизни не испытать. Я знал, что мне удалось нечто необыкновенное. Нечто выдающееся, совершенное. А между тем это была всего лишь загогулина, проведенная красным карандашом, – правда, замечательно жирным, оставлявшим после себя густой яркий след, и столь же замечательно длинная: во весь лист, сверху донизу, от одного угла до другого.

Я ходил тогда в детский сад, и дело было в детском саду. После того как нарисовал загогулину, я по какой-то причине – наверно, болел – долго не был там, а когда появился вновь и альбом, смирно пролежавший все время моего отсутствия в моей личной ячейке, вновь оказался у меня в руках, то, увидев ломаную красную линию, протянувшуюся через весь лист из угла в угол, я пришел в недоумение: что здесь могло вызвать тот мой восторг? Я смотрел – и не понимал. Пытался восстановить в себе знание, что было во мне тогда, которое и породило во мне тот восторг, но нет, тщетно: смысл и значение этой ломаной линии, такие ясные прежде, были мне теперь недоступны.

С той поры – никакого преувеличения, именно с тех четырех лет – во мне всегда живет страх сотворить «загогулину». Сделать что-то, что будет тебе казаться достойным книги Гиннесса – по крайней мере, а на деле заслуживающим лишь того, чтобы подобно использованному по назначению лоскуту туалетной бумаги быть отправленным в рычащее водой жерло унитаза.

Вот этот страх владел мной летом 1996 года – когда я наконец предпринял попытку записать несколько своих композиций. Случалось, мы совершали с Тиной нашу очередную музейную экскурсию – и я неожиданно обнаруживал, что сосредоточен вовсе не на мысли о том, чтобы затащить ее в ближайшую пивнушку, а на мысли о каком-нибудь аран-жировочном ходе, который точно загогулина, его нужно непременно менять, и во мне оставалось одно желание: поскорее завершить и экскурсию, и саму пьянку на выходе из музейных дверей и отправиться в соседнюю комнату, набить на моей «карге» (как я называл свой «Korg Prophesy») переделку аранжировки, что пришла мне в голову, – пусть даже на часах было уже далеко за полночь.

Одна из комнат нашей квартиры в то лето окончательно превратилась в студию. Сначала, конечно же, я полагал, что запишусь в нормальной профессиональной студии, но цены за аренду оказались такой космической высоты, что я мог бы заплатить лишь в случае, если заложу душу дьяволу. Дьявола между тем, даже желай я этого, поблизости не наблюдалось. В результате рядом с синтезатором на поставленном к нему углом письменном столе у меня появился компьютер, стойка с конверторами для оцифровки звука и пара не самых дорогих микрофонов. Обить комнату звукоизолирующим материалом – это мне тоже было не по карману, и по совету все того же Юры Садка я устроил в комнате звукозаписывающую кабину. Вкрутил в потолок шурупы, для чего пришлось поработать дрелью, Тина пришила к одеялам, которые нашлись у нас в доме, петли (пару одеял, впрочем, пришлось привезти от ее родителей, пару докупить), кабина получилась – блеск, единственный ее недостаток был духота и жара – кто в ней сидел, истекал потом. Правда, истекал за деньги; за каждую сыгранную ноту мне приходилось платить. А и кто бы мне сыграл просто так. Профессионал за свою работу должен получать вознаграждение.

– Лучше бы, конечно, всего, чтобы у тебя была своя группа, – сказал Юра Садок, оглядев мои катакомбы. – Вот как у Бочара. Тогда бы никому никаких бабок – за идею бы ребята пахали. Чего тебе группу не создать? Давай сколачивай группу.

Юра при всякой встрече со мной так и готов был взбурлить новой идеей. Временами мне даже казалось, он чувствовал себя по отношению ко мне кем-то вроде скульптора, которому надлежит изваять из дикого камня нечто, соразмерное его представлениям.

– Да где я людей найду? – отозвался я, не проявляя в ответ на его предложение энтузиазма.

– Где! – напротив, с энтузиазмом воскликнул Юра. – Я тебе помогу. Знаешь, сколько бесхозных шатается, якорь мечтают бросить?

– Ямщик, не гони лошадей, – сказал я. – Дай с одним делом управлюсь. Закончу его, дальше будет видно.

Если уж начистоту, мне совсем не хотелось собирать никакой группы. Не было во мне желания торчать на эстраде под светом прожекторов и лабать оттуда для блажащего зала. А с группой это было неизбежно. Группа – это значило гонять по гастролям, рубить капусту и еще следить, чтобы к концерту каждый был сух и трезв. Насмотрелся я на жизнь этих ребят, для которых год назад с подачи Лени Финько снимал клип. Чего я хотел – это просто писать. Сочинять – и чтоб меня исполняли. Та группа, другая, третья. Типа того, что я – промышленник, они – коммерсанты. Брали бы изготовленную мной продукцию – и распространяли. Каждому свое.

– Ну вообще, конечно, правильно, – одобрил мое решение завершить с записью, а там будет видно, Юра. – Начатое дело нужно обязательно доводить до конца. Первейшее правило. Разбежался – прыгай. А уж как прыгнешь – дело другое. Но только не думай, – добавил он тут же, – что кто-то тебя без группы захочет играть. Оберут только – и все. Вот как Иркина сестра со своим бараном. И еще денег с них не сдерешь. Группу свою нужно иметь, без этого не пропрешь.

Может быть, он был прав. Но я не собирался сейчас думать ни о какой группе. Хотя и не удержался, чтобы не спросить:

– А что же ты меня все подталкивал: сделай запись, сделай запись!

– Так конечно! – Юра до того возмутился моим упреком, что рука его взметнулась к затылку и сжала косичку у корня – будто он удерживал себя от более бурного проявления чувств. – Музыка есть, а продукта нет. Нормально, что ли? Я был с ним согласен: ненормально.

– Потому и записываю.

– А сводить кто тебе будет? – спросил Юра. – Нашел уже звукорежиссера?

Звукорежиссера, хо! На звукорежиссере, найми его, я бы остался и без штанов, и без порток.

– Сам буду сводить, – сказал я.

– Да, звукорежиссер – это дорого, – сочувственно покивал Юра. – Но самому сводить. умудохаешься сам сводить, это тебе на тысячу лет!

Я понимал, что сводить самому – это примерно так же позорно, как заниматься онанизмом, но что же мне было делать? Оставалось одно: гордо развернуть плечи.

– Коммунисты – вперед! – сказал я. – Ты мою трудоспособность знаешь.

– Трудоспособность. – протянул Юра. – Что она дает. А был бы в тусовке – на пять лет себя вперед сейчас обеспечил бы. Кто в тусовке, знаешь, сколько с этими президентскими выборами капусты себе нарубили? «Голосуй – или проиграешь» гавкнул, песню под фанеру отбазарил – год жизни. Гавкнул, отбазарил – еще год жизни. Какая тут трудоспособность. Быть в нужном месте, в нужное время – вот главное.

Я, конечно, слышал, сколько огребли певцы, работавшие на кампанию по избранию Ельцина, и история с картонной коробкой, набитой полумиллионом долларов, которую вынесли из Белого дома, тоже не прошла мимо меня, но чтобы такие деньги?

– Да иди ты, на пять лет! – отмахнулся я.

– Ну, на шесть, – хохотнул Юра.

– Ладно, – сказал я. – Кто медведя убил, тот его шкуру сейчас и топчет. Разъясни мне, как я в тусовке мог быть, если, говоришь, группы нет – не пропрешь?

Уж слишком он противоречил сам себе. По прежней его версии выходило: стоит сделать запись – и ты внутри круга, все тебе рады и счастливы, по версии нынешней, не будет на кого опереться, – обокрадут и сожрут.

– Без группы – нет, не пропрешь, – подтвердил Юра. Он действительно не понимал меня или делал вид, что не понимает? Но я не стал жать на него дальше. У Юры был талант уходить от прямых ответов.

– Ладно, – снова сказал я. – Послушаешь, что получается?

– А как же! – изумился Юра. – Я для чего пришел? Давай-давай-давай, очень даже хочу послушать.

Мы просидели с ним, передавая друг другу танковый шлемофон наушников, часов шесть или семь. Пришла Тина из своего веселого медучреждения, звала нас ужинать, поужинала без нас, посмотрела фильм по телевизору, проголодалась, снова перекусила, – мы все сидели.

Тот длинноволосый, с обширной пустошью на темени многостаночник из компании Бочаргина – и сакс, и кларнет, и клавишник, а еще торговля эксклюзивными пылесосами для заработка – объявился у меня однажды в доме незваным привеском к бас-гитаристу группы, для которой я делал клип и с которой под конец работы мы вдрызг разругались – когда я имел глупость признаться в грехе музсочинительства.

Бас-гитарист как ни в чем не бывало позвонил мне – так, будто мы расстались только вчера, будто не надавали друг другу оплеух, наоборот, лучшими друзьями расстались, и заблажил в трубке – сама радость слышать меня, весь укор и обида:

– Тут слухи доходят, ты что же, а, саунд строгаешь! Саунд строгаешь, а старых друзей не зовешь, старые друзья слухами должны питаться, как отбросами! Ну, слабать у тебя не зовешь, так хоть послушать-то? Интересно же старым друзьям! Сколько водки выпито, пока клип тот склепали! Клевый клип, мы всегда говорим: на новый бабла наскребем – только Санька приглашаем. Мы вот тебя, мы перед тобой нараспашку, а ты саунд пилишь – и все утайкой! Клевый саунд, по слухам, выпиливаешь!..

Я рассиропился. Я потек, как свеча от горящего фитиля. Попался на голый крючок, как пескарь, лишенный всякой премудрости. Надо признаться, мне было лестно, что о моей записи поползли слухи и что о ней говорят «клево». В достоверности информации о слухах у меня не возникло никаких сомнений. Подыскивая себе исполнителей для живого звука, я забросил такой широкий бредень – круги от него могли, наверное, дойти и до Организации Объединенных Наций. У меня, кстати, были мысли об этой группе, и я не стал искать с ними связи, потому что мы тогда так не по-доброму расстались. А то, что их собственная музыка мне не нравилась, – это другое дело, как исполнители они бы меня вполне устроили.

– Что я утайкой, – ответил я позвонившему мне бас-гитаристу. – Хочешь послушать – подъезжай.

Здорово я рассиропился. Пустил слюни на грудь, как последний дебил.

Но уж ожидать того, что он притащится ко мне с этим плешиво-длинноволосым из компании Бочара, я не мог никак. Я распахнул двери – и, коротко поздоровавшись со своим гостем, удивленно воззрился на его спутника.

– Не узнаешь? – фиксато осклабился плешивый. За время, что прошло с нашей встречи у Бочаргина, он умудрился еще и разжиться железным зубом. – У Бочара мы познакомились. Ты еще играл тогда.

Тут я вспомнил его. Но с какой стати этот бас-гитарист притащил с собой такой привесок?

Не отвечая плешивому, я взглянул на бас-гитариста. «Что это значит?» – вопросил я у него взглядом.

– Ты знаешь, – так же, как по телефону, радостно заблажил он, – Севка как услышал, что к тебе иду, я, говорит, с тобой. С тобой и с тобой! Ему тогда у Бочара, что ты делаешь, показалось. Жутко показалось. Запал на тебя!

– Точно, – кивая, подтвердил плешивый продавец пылесосов. – Охеренно показалось. Сильно мутишь.

Я постоял-постоял в дверном проеме, загораживая его собой, некоторое время еще и ступил обратно в глубь прихожей, посторонился, впуская их внутрь. Великая вещь лесть. Она открывает двери – в полном смысле слова. Что ж, может быть, так все и есть, подумалось мне в тот миг. Плешивый и в самом деле не особо возникал там у Бо-чаргина или даже вообще не возникал, – во всяком случае, никакой агрессии с его стороны я не помнил. Сидел готовился демонстрировать свой пылесос… но мне уже стать свидетелем этой демонстрации не удалось. Севой его звали, оказывается.

– О, между прочим! – сказал плешивый Сева, высвобождая из черного полиэтиленового пакета, который держал до этого в руках эдакой скаткой, две «кристалловские» бутылки водки. – Без презентов считаем появляться неприличным.

– Между прочим! – одобрительно покивал на него бас-гитарист – так, словно я был законченным алкашом и большего счастья, чем сорок градусов, для меня в жизни не могло быть.

Его, вспомнил я сейчас, звали Вадиком.

В холодильнике у меня нашлась едва начатая литровая коробка апельсинового сока. Я принес его к водке, но и Вадик, и Сева дружно замахали руками:

– Еще не хватало! Добро-то портить!

Но мне что-то совершенно не хотелось пить. Не люблю пить, когда не хочется. Я плеснул себе водки на самое дно и налил полстакана сока.

– Э, что так! – взял со стола поставленную мной бутылку Сева, решительно наклоняя ее над моим стаканом.

Я отдернул стакан, и, захлюпав из горлышка, водка облила мне руку.

– Какого черта! – вырвалось у меня.

– Нет, ну а что же так! – воскликнул Сева, недоуменно переводя взгляд с меня на Вадика. – Пить так пить!

– Вот и пей, – со смешком сказал ему Вадик. – Кто тебе мешает. Главное, когда пьешь, следить, чтобы другие себе больше не наливали.

– Нет, я так не могу. – Сева снова понес бутылку к моему стакану. – Что же я буду пить больше, чем другие. Это нечестно.

Я не выношу, когда меня заставляют пить. Ты не хочешь, а тебя заставляют и обижаются твоим отказом. Словно бы то, что не пьешь, унижает их. Словно бы отказ от выпивки – род оскорбления. И чтобы это еще происходило в твоем доме!

Я забрал у Севы бутылку, завинтил пробку и поставил под стол между тумбами. Сел к компьютеру, выставил на экране мышью нужные позиции и подвел курсор к кнопке включения.

– Что, начнем? – спросил я, протягивая им наушники, чтобы каждый приставил себе к уху по черному блюдцу. Динамиков у меня не было, на динамиках я сэкономил и обходился звуком, поступавшим прямо в слуховые отверстия.

Первым наушники у меня из рук взял Вадик:

– Начнем-начнем. Горю нетерпением. Давай врубай. Сева присоединился к нему, казалось, после некоторого

раздумья. Как если бы для того, чтобы приложиться ухом к блюдцу наушников, ему нужно было разрешить в себе некое противоречие.

– Ну, если ты считаешь, что я что-то не так, то извини, – сказал он, глядя на меня с таким видом, будто зажимал в себе переполнявшие его благие намерения.

– Врубаю, – объявил я, щелкая мышью.

У меня были доведены до ума две композиции. Одну из них я дал на затравку. Решив, что другую оставлю напоследок. А в середине я ставил им слушать все остальное – с оголенным хребтом конструкции, неоштукатуренное, неотделанное, в торчащих наружу арматурных прутьях.

В перерывах между щелчками мыши Вадик с Севой доставали из-под стола, где ей как бы уже полагалось быть, бутылку, наливали себе водки и комментировали прослушанное. Сева, несмотря на то, что попросил извинения за назойливость и тем вроде как пообещал больше не донимать меня своими приставаниями, снова всячески пытался не обойти мой стакан вниманием, и мне все время приходилось быть начеку, чтобы в стакан помимо моего желания не забулькало. Правда, теперь он уже не упорствовал так, как в начале. Хотя именно в одну из таких пауз у меня и возникло впечатление, что ему очень хотелось если и не напоить меня, то уж подпоить – точно.

Сказать, что все это не испортило мне кайфа от демонстрации моих трудов, будет притворством – испортило, и еще как. Но все же слышать их оценку было ужасно приятно. Что Вадику, что Севе большая часть того, что у меня получалось, нравилась. И даже очень.

– В самом деле нравится? А вы же в своей группе совсем другую музыку лабаете, – не удержался, сказал я в какой-то момент Вадику.

Вадик поводил у меня перед лицом указательным пальцем. Он жадничал, торопился пить и был уже подшофе.

– Своя музыка – это своя, это родное. Это не трожь! Но я что же, последний гад, чтобы чужое не оценить?

– Между прочим, – с особым значением произнес Сева, – твоя работа Колеснику показалась. Причем весьма. Это он мне еще тогда озвучил, вскоре, как ты у Бочара был.

Я попытался понять, о ком он говорит, но не смог сообразить. Ясно было, что это кто-то, кто был тогда у Бочаргина, но кто именно?

– Кто это, Колёсник? – спросил я.

– Как кто? – Сева посмотрел на меня с упреком. – Лысый такой, морщинистый. Гитарист.

Теперь я понял. Речь шла о том яйцеголовом человеке-маске. Ветеране подпольного рока.

– А почему он Колёсник?

– Потому что на колесах сидит. Не понятно, что ли? – отозвался вместо Севы Вадик. – А сними его с них – тут же рухнет.

– Рухнет, без сомнения, – подтвердил Сева. – Уж сколько лет сидит.

– Как это ему моя работа показалась? – Во что-что, а в то, что легендарному гитаристу, ветерану подпольного рока, понравилось, что я тогда сыграл, не верилось. У меня в ушах до сих пор звучали слова, которые он говорил, вторя Бочаргину, когда Бочаргин потребовал от меня оставить его синтезатор. – Он же меня тогда нес – как из пулемета поливал.

– Нет, не скажи, не скажи, – Сева вступился за ветерана подпольного рока с досадой и страстью. – Это он тогда совсем о другом говорил. Совсем на другую тему. А о том, что ты тогда там выдал, он и не заикался. Он мне об этом потом говорил, и вовсе не у Бочара!

– У Колёсника не ухо – язык дегустатора, – поддержал Севу Вадик. – Колёснику, что ты пишешь, точно должно было показаться.

Что ж, может быть, ему и показалось. Но тогда у Бочар-гина он, по сути, обвинил меня в плагиате у хозяина дома.

– Тронулись дальше, – щелкая мышью, позвал я своих гостей сниматься с бивака и отправляться в дорогу.

Сева с Вадиком торопливо задвигали челюстями, дожевывая маринованные огурчики, которыми закусывали, и, соединив себя коромыслом наушников, припали к их блюдцам.

Распечатывать вторую бутылку мы переместились на кухню. Все, что я мог предъявить для обсуждения, прозвучало, и перемещение было закономерным. Как гостеприимный хозяин я поворошил холодильник и к огурчикам сумел присовокупить что-то еще, достойное употребляемой жидкости.

На то, что Сева, оставив стол, слишком долго не возвращается, я не обратил внимания. Он в какой-то момент поднялся, сообщив о возникшей необходимости посетить комнату затворничества, и, выходя, прикрыл кухонную дверь, чтобы, как он выразился, не смущать никого музыкой наслаждения. Мы с Вадиком еще поязвили по поводу этой музыки и забыли о Севе. И лишь долгое время спустя, хлопнув в одиночку одну порцию «кристалловской», собравшись совершить это и со второй, Вадик вдруг вспомнил о Севе и возмутился:

– Какого дьявола, куда он пропал? Я что, алкаш, чтобы без компании обходиться!

– А я тебе не компания? – помню, еще сзубоскалил я.

– Компания. Но не полноценная! – вскинул Вадик указательный палец. Встал, распахнул кухонную дверь, дверь туалета была тут же, рядом, и он грохнул в нее кулаком: – Эй! Долго еще там кукарекать будешь?

Комната затворничества ответила ему молчанием. Вадик крутанул ручку, она поддалась, дверь открылась, и он, заглянув внутрь, с удивлением обернулся ко мне:

– Пусто!

Смутная тревога подняла меня с места. В два шага я достиг проема кухонной двери, протиснулся мимо Вадика и еще через несколько шагов оказался у входа в свою студию.

Сева был здесь. Он сидел за компьютером. Точнее будет сказать, он сидел за ним перед этим, а сейчас, полупривстав со стула, держа коромысло наушников одним блюдцем около уха, а другое ухо выставив наружу, сосредоточенно глядя на экран, щелкал мышью, закрывая какие-то окна. Вскинул глаза на меня и тотчас снова обратился к экрану.

– Ты что тут? – еще ничего не понимая и лишь продолжая полниться той смутной тревогой, вопросил я.

Он ничего не ответил и даже на этот раз не вскинул на меня глаз, продолжая пялиться на экран и щелкая мышью. Я бросился к нему. Выхватил из-под его руки мышку, вырвал наушники. На экране монитора мерцала картинка рабочего стола с иконками папок, в наушниках стояла тишина подземного бункера. Я почувствовал, что наливаюсь бешенством.

– Ты что тут?! – снова вопросил я. Сева наконец открыл рот.

– Да-а, Сань, – сказал он с улыбкой, показывая свою металлическую коронку, – хотел еще послушать тебя. Показался ты мне. Просто охеренно.

То, что он врал, было понятно как дважды два. Но что он хотел в моем компьютере?

На пороге комнаты возник Вадик.

– Ну ты что?! – обращаясь к Севе, крикнул он оттуда. – Оставил меня без компании. Чего слинял?

– Да вот Саню еще послушать хотел, – ответил ему Сева, продолжая светить своей фиксатой улыбкой.

Меня осенило, зачем он шарил у меня в компьютере. Смутная догадка превратилась в знание. Недаром же ему было так нужно, чтобы я как следует выпил. Будь я даже вполовину в таком состоянии, как Вадик, едва ли бы я сумел понять, что он делает в моем компьютере, – делай он это и на моих глазах.

– Доставай! – крикнул я Севе. Бешенство стискивало мне зубы, каждый звук приходилось проталкивать сквозь них силой. – Где? Давай!

– Что? Ты что, Сань? Что я тебе должен дать? – В речи Севы появилась суетливость, и натуральности в его улыбке оставалось все меньше и меньше.

– Что должен, то отдай! – ступая к нам в комнату, провещал Вадик.

– Не заставляй меня обыскивать тебя, – сказал я Севе.

– Обыскивать? Меня?! – вскричал Сева. – Ты что вообще?

Я обежал взглядом его фигуру. Сева был в джинсах, в легкой светлой курточке, которую, придя, странным образом не снял, так все время и пробыл в ней. У курточки было множество накладных и, наверное, внутренних карманов – вверху, внизу, с боков, даже на рукаве, – бывают такие куртки; где-нибудь в одном из них, надо полагать, и лежал диск, на который он скачал файлы с моей музыкой. Это точно был диск, не дискеты. Чтобы сбросить сразу все в одно место, не вставлять-вынимать десять раз, чтобы не топорщились предательски карманы. Может быть, ему не хватило для удачного завершения дела каких-то считанных минут.

– Отдай, что должен! – повторил Вадик, подходя к нам. – Что он должен? – посмотрел Вадик на меня.

– Диск, – сказал я. – Он мою музыку на диск скачал.

– Правда? – Вадик, плывя взглядом, посмотрел-посмотрел на меня и всем корпусом развернулся к Севе. – Отдай, – сказал он коротко. – Ты что, урод? Не твое.

– Какой диск? Какой диск? Он что! – уже не светя фиксой, без всякой улыбки, обращаясь к Вадику, не ко мне, скороговоркой посыпал Сева. (Скорее, даже не посыпал, а заверещал.) – Он что, видел? Не видел он ничего! Не видел, а меня обвинять, да?!

Я ступил к Севе и тронул рукой нижний боковой карман его курточки с заткнутым наполовину вовнутрь клапаном. Внутри там было что-то плоское, твердое и с прямым углом, в чем безошибочно определялся пластмассовый чехол-коробка для диска.

Выдирать его из кармана, заламывая Севе руки, стаскивая с него куртку, не пришлось. Сева вытащил диск сам.

– Жаль, Саня, – сказал он, отдавая диск. – Так ты мне показался.

– Иди на хрен, иди: показался!.. – взревел Вадик.

Я оставил Севины слова без ответа. Единственный ответ, который я сейчас мог дать Севе, – это дать ему в морду.

Вадик, когда за Севой закрылась дверь и мы вернулись на кухню, перед тем, как опуститься на табурет, покаянно встал передо мной на колени – его состояние позволяло ему такую эффектацию:

– Винюсь! Саня, винюсь! Не мог предположить. В голову не могло прийти! Так просил взять с собой, так просил! Говорит, запал на то, что ты мутишь. Жутко, говорит, запал!

– От кого ты услышал, что я делаю запись? – пришло мне в голову спросить Вадика.

Вадик, уже поднявшийся с колен, подставивший под себя табурет и потянувшийся к наполненному, но так и не опорожненному стакану, приостановил движение своей руки, потом уткнул указательный палец в лоб и некоторое время думал.

– Да, точно, – выдал он наконец. – Есть такой один. Тоже бас-гитарист. Вроде он в группе Бочара шьется. От него услышал. Точно.

От бас-гитариста из группы Бочара! Я тотчас вспомнил его. С косичкой, как у Юры Садка, тот, что был агрессивней остальных, если не считать самого Бочаргина и ветерана подпольного рока, с которым мы, когда я уже уходил, едва не подрались.

– Как ты думаешь, Вадик, а откуда этот Сева узнал, что ты ко мне собрался идти? – спросил я.

– Севка-то? – переспросил Вадик. – Да от того же баса, от кого еще.

– И для чего, как ты думаешь, он скачивал мой саунд?

– Да, для чего? – снова переспросил Вадик.

– Или для кого. Если они оба с Бочаром шьются?

Вадик, морща лоб, смотрел на меня, честно пытался понять, что такое я хочу из него достать, но эта логическая задача была ему сейчас не по плечу.

– Надо выпить, – проговорил он. Взял свою водку, заставил меня взять мой стакан и чокнулся со мной. – Водка расширяет сосуды, а следовательно, улучшает мыслительный процесс.

– Для Бочара он скачивал, – сказал я Вадику. – Вот для кого.

Насчет Бочаргина я догадался; но я не догадывался, я не мог и предположить, предвестником чего появлялся у меня этот плешиво-фиксатый его посланник, зарабатывающий на жизнь продажей пылесосов.

Именно в то время, когда занимался записью, я и познакомился с Ловцом. Это произошло в «Испе» – том магазине музыкальной техники, где я сначала купил синтезатор, а потом, оборудуя свою студию, сделался и завсегдатаем. Нередко я заходил туда не для того, чтобы что-то купить, а просто так – посмотреть, что появилось нового, пощупать, покрутить ручки, пощелкать тумблерами, потрепаться с ребятами продавцами. Я стал среди них своим, знал их по именам, и они тоже обращались ко мне по имени, давали мне домой без всякого залога – и на неделю, и на две – потестировать то микрофоны, то конверторы, то еще что, после чего я приносил им это как не устроившее меня и получал новый набор увесистых коробок, коробочек, а случалось, и коробов.

И вот однажды, заскочив так сюда – без особой цели, разве что с целью разжиться для «тестирования» какой-нибудь необыкновенной штукенцией, что еще не побывала у меня в руках, – я увидел, как мои приятели продавцы впаривают очередному случайному посетителю концертный пульт, который ему явно не нужен. Он интересовался студийным пультом, а они, почувствовав в нем откровенного лоха, подсовывали ему залежавшийся у них товар. Это был ширококостный, такого как бы борцовского типа мужчина лет тридцати трех, необычно для завсегдатаев магазина одетый – художественно, но дорого: в светлых полотняных брюках тонкой выделки, в светлом же, но подчеркнуто контрастирующем с брюками по тону блайзере такой же дорогой выделки, а его ботинки, когда мой взгляд неизбежно скользнул на них, окончательно выдали в нем человека небедного.

Его сангвинистическое лицо с тяжелыми нижними скулами было довольно грубоватого склада, коротко стриженные треугольного рисунка темные усы над верхней губой, казалось, должны были эту грубоватость подчеркивать, но глаза случайного посетителя «Испы» играли таким живым, ярким блеском, что грубоватость черт полностью сводилась ими на нет. Он напоминал молодого Хемингуэя – как тот выглядел, когда жил над лесопилкой в Париже. Судя, конечно, по фотографиям.

Прозрев в нем молодого Хема из жилища над лесопилкой, я сразу почувствовал к нему симпатию и род сочувственной жалости, что мои приятели продавцы обглодают его сейчас, подобно пираньям, до скелета, выпотрошив его кошелек без всякой пользы для него. При этом, однако, я был бессилен чем-либо помочь ему: мои попытки вмешаться в процесс потрошения кошелька были мгновенно пресечены, а я сам оттеснен от лоха в тысячедолларовых ботинках, и мне осталось только наблюдать за действиями моих приятелей со стороны.

Но, к моему удивлению, ничего у них не вышло. Во всяком случае, прямо сейчас, с наскока. Жертва оказалась исключительно пираньеустойчивой. Казалось, она готова поддаться на уговоры, казалось, она уступала натиску, все больше и больше слабела – и вдруг уверенным сильным движением разметала вившуюся вокруг стаю и выплыла на чистую воду.

– Я должен еще подумать, – произнес молодой Хемингуэй из жилища над лесопилкой, и было это сказано так, что продавцы, только что являвшие собой саму деятельность и напор, вмиг лишились всякой энергии, поскучнели и оставили свою несостоявшуюся жертву в покое.

Но все же я посчитал нужным выйти из магазина следом за ним.

– Э-эгей, – позвал я мужчину. – Эгей, постойте!

Он так и сделал: остановился и обернулся.

– Да? Вы меня?

– Не кого другого, – кивнул я, подходя. – Хотел вас предупредить об одной вещи. На всякий случай. Я сейчас присутствовал при вашем разговоре касательно пульта.

– Да-да, заметил, вы слушали, – отозвался он заинтересованно. – И что? Дорого, полагаете?

Я не смог удержать себя от улыбки. Он был настоящий лох, как ему и удалось так лихо стряхнуть с себя всю эту насевшую на него в жажде богатой добычи свору?

– Нет, не в цене дело. Цена – это как карман позволяет. Вам сам пульт не подходит. Это совсем не то, что вам нужно.

Пусть мне простится сравнение, что я должен употребить, но точнее, как ни исхитряйся, не скажешь: лицо его – в пандан мне – озарилось улыбкой. Оно именно озарилось; если моя улыбка, ощутил я в этот момент, отдавала невольным высокомерием посвященного, то в его улыбке была абсолютная чистота жанра: он обрадовался – и это чувство естественным образом выразилось улыбкой.

– Значит, не то, что мне нужно, – проговорил он. – Я так и думал. Вы подтвердили мои ощущения. Благодарю вас.

– Не за что, – сказал я. – Но лучше, если вам что-то требуется, в следующий раз приезжать с кем-то, кто разбирается, что к чему.

– Да, это, конечно, так, – согласился мужчина. – Но я пока только присматриваюсь. Я еще не знаю пока.

– Что вы не знаете?

– Стоит ли овчинка выделки. – Он снова улыбнулся. Но теперь это была не та, не прежняя улыбка. У этой

улыбки был несомненный подклад. Он сказал ею много больше того, что произнес. Однако что именно он сказал, было мне непонятно.

Тем любопытней мне стало, что значила эта его улыбка.

– Занимаетесь музыкой? – спросил я.

– Не совсем. – Улыбка на лице мужчины все так же выдавала какую-то его тайну, но все так же эта тайна была мне недоступна. – А вы музыкант?

– Тоже не совсем, – ответил я и расхохотался. Что говорить, это было комично: один не совсем занимается музыкой, другой не совсем музыкант, однако же оба таскаются в магазин, торгующий музыкальной техникой.

– Но в музыкальной технике вы разбираетесь? – спросил мужчина.

– Не совсем, но разбираюсь, – продолжил я все в прежнем духе.

Мужчина оставил мою словесную игру без внимания.

– Тогда мне нужно с вами посоветоваться, – услышал я от него. Он откровенно обрадовался пришедшей ему в голову мысли. – Как у вас со временем? Не подъедете со мной? Здесь недалеко. Пять минут – и мы на месте. Вон моя машина припаркована.

Разговаривая, мы двигались к залитой потоком машин Пресне, и до серой «Вольво», на которую указал мужчина, оставалось шагов сорок.

– Так что, как? – потеребил он меня.

Со временем у меня все было в порядке. Я был хозяином своего времени и располагал и часом, и двумя, и тремя. И почему мне было не посвятить их человеку, вызывавшему у меня симпатию?