Текст книги "Нереал"

– С такой хренотой и забора не нужно, – заметил Башарин.

– Побежали! – распорядился Вася. – Если мне память не изменяет, километра через полтора будут ворота.

Полтора километра!…

Но я продержался. Как – не скажу. Не знаю. На честном слове, на одном крыле…

Полоса колючего кустарника кончилась, и мы увидели что-то темное и плоское, простиравшееся вверх метра на два. Башарин опять щелкнул зажигалкой.

– Ворота, – объяснил Вася. – Ну, кажется, пришли. Теперь надо перебраться туда и отсидеться до утра.

– А там хоть крыша над головой будет? – полюбопытствовал я. – Или мы найдем полосу препятствий и спрячемся в какой-нибудь волчьей яме?

– Казарма же, – негромко, но удивительно мрачно ответил Вася. – Правда, койки не гарантирую. У тебя другие варианты есть? Придется лезть. Валентин! Подставь-ка замок…

Я хотел было напомнить Васе, что никаких замков мы с собой не имеем, но Башарин сообразил, в чем дело. Он полуприсел, сплел пальцы и принял в ладони Васину ступню, а затем подбросил – и Вася птичкой взлетел на ворота.

– Давай лапу! – велел он мне. – А ты, Валь, подпирай!

Предполагалось, что я – самое слабое звено в связке, тот груз, который – не кантовать и при пожаре выносить в первую очередь. Со мной обращались, как с женщиной: один прокладывает ей дорогу, другой прикрывает ее тыл! В том, что Башарин без подпирания одолеет ворота, подлец Васька не сомневался!

Я протянул руку, Башарин взял меня за бока, вроде как в балете берут за талию балерину, и попытался поднять, а Васька в это самое время тянул. Вдруг ворота, по которым я уже пополз грудью и животом, поехали! Мы с Башариным провалились во тьму!…

– ………!!! – воскликнул Башарин.

– Тихо ты, идиот! – приказал сверху Вася.

Я кое-как вывернул голову – и, доложу я вам, довольно трудно двигаться, когда на тебе лежит мощная туша Башарина. Тем более – он оказался у меня на спине и барахтался, желая подняться грациозно, а не скатываться с меня в грязь.

Я увидел Васькин силуэт – корявенький, надо сказать, скорченный силуэт, оседлавший створку ворот и меланхолически разъезжающий туда-сюда.

Через минуту мы поняли, что, кроме незапертых железных ворот, от забора более не осталось ничего. И если бы мы, пренебрегая секундной болью и царапинами, ломанулись через боярышник в любом месте, то оказались бы в казарменном дворе, не устраивая кроссов по пересеченной местности.

– Казарма, говоришь? – спросил, поднимаясь с меня, Башарин. – А я думал – предприятие. Там со стороны шоссе бетонная стена с колючей проволокой сверху.

– А хрен его знает, что там было на самом деле, – отвечал, сползая с ворот, Вася. – Бодигарды на свой полигончик как правило через забор лазят. Где-то здесь…

И с ненавистью посмотрел на железные ворота.

Я поднялся, чувствуя себя не просто помятым, а даже пожеванным. После кросса – еще и Башариным сверху припечатали… Я – стандартной ориентации, никогда себя голубым не воображал, но тут вообразил – и понял, что теоретически все они должны ходить с переломанными ребрами.

– Туда, – Вася показал рукой на темный прямоугольник по ту сторону открытого пространства. – Бегом, по одному. Первый, пошел…

Башарин, не задавая вопросов, пригнулся и побежал. И сразу же растворился во мраке. Вася выждал минуты полторы и приказал:

– Второй, пошел.

– Я, что ли?

Он вздохнул. Он так вздохнул, что мне все стало ясно.

А виноват я, что ли, что бабуля, когда мне было восемнадцать, где-то раздобыла три справки – о том, что я три раза подряд имел сотрясение и даже ушиб мозга? И когда заходила речь о том, что парню, мне то есть, надо бы пройти суровую жизненную школу, моя кроткая, ласковая, читающая наизусть стихи Ахматовой бабуля отвечала жестко, как прикованный к пулемету смертник:

– Через мой труп!

Впрочем, справок этих я в глаза не видывал, знал только, что где-то у бабули они есть, и поэтому военкомат ко мне не цепляется.

В общем, я – пошел.

Бегать скорчившись, да еще впотьмах – сомнительная радость. Того гляди – носом землю клюнешь. Я был безмерно благодарен Башарину – без него я проскочил бы этот закуток, это узкое и темное пространство между тесно стоящими зданиями, где можно спрятаться и перевести дух. Я так бы и чесал лбом вперед, безнадежно пытаясь разглядеть неровную землю под ногами, если бы он не втащил меня и не прислонил к стене.

Через минуту прибыл Вася.

– Надо бы в здание пробраться, – озабоченно сказал он. – Не исключено, что там койки уцелели, матрацы…

– Тоже верно, – согласился Башарин. Было темно, более чем темно, но я увидел в его глазах безмолвное обожание. Лидер оправдывал надежды! Сейчас лидер действительно уложит его, Башарина, в кроватку, а сам сбегает за хлебом и тушенкой к завтраку.

– Пошли, – Вася первым двинулся вдоль стены, ведя по ней рукой, и нашарил дверь, и дверь оказалась открыта…

Мы вошли – и сразу же замерли. Откуда-то в помещении истекал свет!

Людей здесь быть не могло!

– Бомжи? – шепотом спросил Башарин.

– Вот с ними и поужинаем, – отвечал Вася. – За десятку они нас пустят к огоньку.

Мы пошли на свет и наконец поняли, куда нас занесло.

В давнопрошедшие – plusquamperfectum – времена здесь был клуб с кинозалом. Сейчас от зала остались только стены и подмостки, даже крыша – и та не уцелела.

– Хайтаран вудрак кылдык суару! – раздался грозный голос.

На высоте примерно человеческого роста возникла фигура, высокая и стремительная. Сразу сделалось чуточку светлее, и мы увидели, что фигура – в длинном плаще.

– Думбан сагардан кылдык! – провозгласил плащеносец, воздевая руки ввысь.

– Думбан вудрак! – ответил суровый голос, и навстречу вышел некий здоровенный бородатый доисторический муж с факелом и в сверкающей кольчуге.

– Они… – прошептал Вася. – Вот нарвались…

Оба, и плащеносец, имевший на голове повязку со светящимися точками, и кольчужный облом повернулись к нам. Они явно еще не видели нас – но вот-вот могли учуять.

– Сагардан эмбиэль! – с таким боевым кличем из мрака явилась девица. Была она в золотых лосинах, сапожках и белой, распахнутой на груди рубашечке, то есть – вполне женственно одета, однако в руке держала немалых размеров меч и управлялась с ним удивительно легко.

Мы с Васей невольно переглянулись. Вроде бы среди наших преследователей женщин не было. Или они, подобно фальшивому «газику», на городских улицах являлись с измененными рылами, но тут, при колдовском обряде, вернули себе свой подлинный прекрасный образ?

За девицей нарисовался еще один силуэт – вроде завернутого в плащ с головой двухметрового дяди. То есть, четвертый маг…

– Т-т-т-т-т! – вспомнил я. Четыре неприятности! Четыре тещи, или четыре судимости, или четыре пули в печенку! Вот это что было такое – четверо магов-убийц!

Тут убийцы запели.

Это была жуткая песня, в которой мы могли разобрать только слова «сагардан» и «кылдык», и эти слова означали что-то страшное. Четверка над нашими головами призывала силы мрака и сгущала атмосферу безумия…

Вася полез рукой под мышку. Но не выскользнул оттуда пистолет, одним своим весом подтверждая, что мы не беззащитны перед лицом черной магии. Васькина рука окаменела, как и кулаки Башарина, сжимающие лопату, как и мой полуоткрытый рот.

– Кам-про-ман-дос! – выкрикнул тот, что в повязке, поднося руки к лицу рупором. Факел и меч в девичьей руке решительно указали на нас троих, а из рупора вырвался длинный, рассыпающийся сноп радужного огня!…

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Говорит Нереал

Я, Напролом!

Я?

Я!

Ноги. Стою. Крепко. Хорошо стою.

Глаза. Вижу. Рожа. Я узнал эту рожу.

Рука. Правая. Тяжесть. Палец. Упруго. Подается…

Рожа. Сытая. Лысая. Старая. Ненавижу!

Этот гад, сука, козел вонючий, отнял у меня Машку Колесникову!

Классная девка Машка – ноги во, бедра во, сиськи во… ох, что-то я не то вижу…

Получай, падла!

Тах!

– Это тебе за Колесникову! – объяснил я ему, но он, кажется, не понял.

Упал. Рожей в стол. Хорошо! Класс!

Тресь. Дверь? Дверь. Кто там?

Двое. Ну и рожи! Что с ними делать?

– Кто тебе его заказал?! – слышу. – Живо! Ну?

Как – заказал?

Кто-то что-то мне заказал? Врать не стану – не помню. Значит, не знаю.

И я честно ответил:

– Не знаю!

Эти двое выглядели так, как должны выглядеть мужчины. Большие, крепкие и опасные. И при оружии.

Кажется, я их чем-то удивил.

Заказал, заказал… Хорошее слово. Что бы оно значило? Надо вспомнить.

– Во, блин! – сказал тот, что чуть пониже.

Тут я вспомнил еще кое-что. Если делаешь выстрел в человека, то лучше поскорее убраться. Они загораживали мне дорогу. Но встали так, что между ними можно проскочить.

Я уже проскакивал так однажды. Просто нужно сделать большой прыжок и пролететь. Тогда это были два полицейских, белый и негр. Большой толстый негр. Меня загнали в угол, но я не сдался. Я, выругавшись, кинулся между ними, отмашкой сбил с ног третьего полицейского, а за углом уже ждал серебристый «форд» с распахнутой дверцей.

– Здесь, Брич! – услышал я.

Мы понеслись по улицам Чикаго, а за нами – две полицейские машины, и тысяча пуль ударила нам в капот, и по заднему стеклу моментально поползли трещины, но за рулем сидел Билл Бродяга, а Бродяга свое дело знает! Мы ушли, мы ушли, мы бросили машину и поднялись вверх по такому откосу, какой и ящерице бы не одолеть, мы тащили друг друга, мы проклинали друг друга, мы молились друг на друга, потому что в одиночку мы бы там сдохли!

– Иди сам, Брич, – сказал он. – Иди, сукин сын, иди, траханный зад!

Но если бы я его оставил – я был бы хуже всякого траханного зада.

Я помнил, как нужно собраться и стальным ядром пролететь сквозь ошарашенных полицейских. Я сделал это!

Может быть, кому-то покажется смешно, однако я сам себя называю «Напролом». Это хорошее имя. Я иду по жизни напролом. Главное – чтобы никто лишний не попался на дороге.

Напролом? Нет, еще как-то иначе…

Потом я сбежал по лестнице и оказался на улице. Замешался в толпу. Главное – не суетиться. Убегающего – заметят.

Я свое дело сделал.

Заказал… Стоп! Вспомнил!

Я сам себе его заказал.

Вот так.

И теперь я иду по улице, иду и смотрю на женщин. А они смотрят на меня.

Я знаю, что на этой улице я – самый видный мужик. Начать с того, что я одет по-мужски. На мне черная расстегнутая рубаха. Настоящий крепкий мужик может себе позволить ходить с открытой грудью. Я не ковырялся со штангой, но грудь у меня мощная, в меру поросшая светлым волосом. Женщинам приятно смотреть на нее. Я это чувствую.

На мне довольно узкие брюки. Мужчина с тощими бедрами – печальное зрелище. У меня крепкие бедра и круглый зад, и то и другое – каменной твердости. Женщинам – нравится.

Еще на мне короткие ковбойские сапоги. С заклепками и цепочками. Сандалеты и всякие туфельки с дырочками – не мужская обувь. Хотя сентябрь довольно теплый, и в сандалетах было бы полегче…

Я и шагаю по-мужски. Не то что эти канцелярские крысы, которые семенят, зажав под мышкой тощие папочки с гнусными бумажками. Они не умеют мощно, властно, широко шагать. Им этого не полагается.

Вот именно так я шел, когда увидел впереди женщину. Она шла красиво, у нее была такая линия бедер, что глаз не оторвать. В женщине очень важна именно эта круглая линия. Без бугров, без провалов, этакая идеальная дуга от талии до того уровня, где кончается зад. Светлые волосы лежали аккуратной шапочкой. Я помнил эти волосы! И тело это я помнил! Оно не было моим – хотя, нет, было – во снах. Такие женщины – как награда за битву с драконами!

Ксения!

Я догнал, я обогнал, я встал перед ней и с видом радостного болвана сказал:

– Люсенька!

Как же иначе я мог с ней познакомиться? Только взять ее на понт. Это безупречный способ – сделать вид, будто встретились давние дорожные попутчики. Совершенно беспроигрышный способ. Я так уже двадцать или тридцать женщин на улице останавливал.

– Люся! Я уже второй квартал за тобой иду!

– Вы ошиблись! – гордо сказала она.

Еще только не хватало, чтобы Ксения каждому встречному вешалась на шею. Она и не могла ответить иначе. Она правильно, грамотно поддержала игру.

Ксения – королева! Но тем лучше. Она еще будет со мной… будет моей… посмотрим, что тогда останется от королевского высокомерия…

– Ну вот, ошибся! – когда надо, я могу лучше всякого артиста сыграть. – Вы ведь прошлым летом в Москву ездили?

– Вы меня с кем-то путаете, – уже чуть мягче сказала она. И вдруг я понял – это, кажется, не Ксения. Ксения – выше, да, выше сантиметра на три. Проклятые каблуки всегда сбивают с толку! Ксения – природная блондинка, а у этой – корни волос темноватые, хотя цвет… Да, цвет – тот самый. У Ксении на лице – природная неукротимая гордость, а эта, эта…

– Да нет же, точно – вы! – тем не менее продолжал плести сеть я – А я ведь вас потом искал. Звонил! Какая-то бабушка трубку брала. Ну, вспомнили? Я – Гена! Ну? Настоящее хохляцкое сало с чесноком!

Какой я, к лешему, Гена? Я… я… Я – Напролом.

– Гена? – переспросила она.

Она уже искала возможности не отгонять меня сразу и навсегда, а продолжить беседу.

Я ей понравился – это было видно невооруженным глазом.

– Точно – Гена! А я ведь поехал-таки на ту самую бардовскую тусовку, – похвастался я. – Ох, если бы вы только знали, какие песни там пели! Послушаешь – просто мороз по коже! Я ведь и для вас кассету переписал! Напрасно вы вместе со мной не сошли! Трое суток в лесу, утром – рыбалка, днем – купались, загорали, вечером – песни! На наши гитары из Каплановки прибегали, это там самая дальняя деревня, если считать по шоссе…

И я запел, негромко запел, не орать же посреди улицы, как в лесу, где мы, уже лет десять зная наизусть пиратский репертуар Кольки Ятанова, рычали и хрипели, как берсеркеры перед побоищем, потому что иначе ему подпевать просто невозможно.

– Купец умрет за деньги, попа задушит жир, – негромко и потому грозно пропел я. – Солдат умрет за чью-то корону! А я умру на стеньге за то, что слишком жил, и все – не по закону!

И до чего же было хорошо орать эти великолепные песни в ночном лесу, уже чувствуя предутренний ветер с озера, и вдруг ощутить великое братство со всеми, кто понимает…

Она даже не усмехнулась, как следовало бы ожидать. Она думала, напряженно думала, как бы так изловчиться, чтобы и откровенно не броситься мне на шею, и не оттолкнуть. Да, это была не Ксения. Ксения бы точно дала мне оплеуху и неторопливо ушла, зная, что я не посмею и слова вслед сказать.

Ксению я любил.

Любил ее длинные стройные ноги, ее узкие колени, ее открытое лицо, никогда не знавшее гримаски страха. Любил ее светлые, коротко стриженые волосы, ее осанку королевы в десятом поколении, любил эту отчаянную независимость в каждом движении.

Ксения будет моей.

Однако я продолжал рассказывать байки, которые были не совсем враньем. Я действительно прожил три дня в лесу с бардами на каком-то слете клубов самодеятельной песни. Как я туда попал – сам не знаю. Когда это было – понятия не имею.

Песни я люблю. То есть, хорошие песни. Те, от которых мороз по коже. Сопливых и тупых – не люблю. Если я говорю про песню, что сам бы ее охотно спел, – значит, это настоящая песня. Настоящая мужская песня.

Я говорил, а она позволяла мне говорить. Вот и прекрасно, подумал я, значит, позволит и все остальное. Сейчас нужно дать ей возможность заманить меня домой. Обычно они сами придумывают такую возможность. Если я предложу – ей будет стыдно пригласить уличного приставалу.

Понемногу мир вокруг меня делался конкретным.

Я узнал универсам, где пару лет назад каждый день брал пиво.

Деньги!

Черт возьми, у меня есть деньги???

Я сунул руку в карман. Кошельков не признаю – мелочь лежала россыпью. Именно мелочь.

У меня когда-нибудь были крупные деньги?

Но на шоколадку должно хватить.

Женщины любят детские шоколадки. С рожицами и зверюшками. Путь к сердцу женщины лежит через трогательную шоколадку.

– А помните шоколад? – спросил я. – Ничего, сейчас вспомните!

И увлек ее к универсаму.

Я все еще вел эту игру в узнавание. И она уже не возражала. А попробовала бы она мне возразить! Она уже хотела меня, вовсю хотела, не могла не захотеть. Меня все женщины хотят. И Ксения тоже. Но она гордая. С ней придется повозиться.

Не родилась еще женщина, которая бы мне отказала.

Я же – Напролом!

Я – Брич.

Брич?

Да, я – Брич, а Билл Бродяга ждет меня в Мексике, потому что…

Стоп! Что-то со мной не то…

Мы собирались вместе брать банк? Нет. Банк мы уже брали.

Мы хотели похитить сосунка у этого гнусного Бобби Фишера и состричь с него полтора миллиона? Нет, каких-то сосунков мы уже увозили.

Черт возьми, зачем же я должен тащиться за тридевять земель в Мексику к Бродяге?…

Она спросила: если она купит сейчас эту здоровую пачку стирального порошка, помогу ли я дотащить до троллейбуса? А дальше, мол, она сама?

Вот это мне и требовалось.

Мы вышли из универсама, имея при себе не только пятикилограммовый мешок порошка, но и гречку, и голубцы из кулинарного отдела, и два полуторалитровых пакета сока, и еще много всякой мелочевки. Весило оно немного, но объем имело потрясающий и торчало разнообразными углами. Я сказал, что ни о каком троллейбусе не может быть и речи – я туда просто не влезу. Это была ловушка – ведь предполагалось, что я только донесу покупки до остановки. Но она охотно и даже радостно рухнула в ловушку. Оказалось, что до ее девятиэтажки – всего две остановки.

Мы вошли в лифт и, пока я разворачивался там с мешками, она успела нажать кнопку. Лифт был скоростной.

Я все еще называл ее Люсенькой.

Очевидно, ей это уже начало нравиться.

Впервые поцеловал на кухне – как бы в знак благодарности за разогретые голубцы. Продолжал целовать, пока она сама не потащила меня в глубину квартиры, туда, где тахта.

Женщины любят, когда я их беру вот так – решительно и без лишних церемоний. Они отдаются бурно, с криком, целиком и полностью. Если женщина спокойна и рассчитывает силы – значит, я что-то сделал не так. Мне нужно, чтобы орала и теряла сознание.

Потом она уснула.

Я чувствовал себя просто замечательно. Сила во мне играла, хоть вековые секвойи с корнем выворачивай. Нет, дубы. Или секвойи? А то еще есть крепкое дерево гикори.

Я подобрал с пола одежду и пистолет. Даже не слышал, когда он грохнулся… Сильно же я хотел эту, которая не Ксения, а лишь чуточку похожа!

Сунув пистолет сзади за ремень, я пошел к дверям.

Поскольку я потратил деньги на шоколадку с зайчиком, то сунул руку в карман плаща этой, которая не Ксения, и достал кошелек.

Долларов двадцати на день мне бы хватило.

Но как составить из этих пестрых бумажек двадцать долларов?

Я взял наугад бумажек десять, остальное вернул в кошелек. И тут оказалось, что я не могу выбраться из квартиры! Она была заперта на какой-то дьявольски хитрый траханный замок!

Я нетерпелив.

Я – Напролом!

Но, когда я с двух шагов стремительного разгона вмазался в эту гребанную дверь плечом, что-то лязгнуло, я отскочил и понял, что ловушка захлопнулась окончательно.

Наверху над дверью были металлические пазы, которых я не заметил. Из самой двери выскочили железные клыки и вошли в эти пазы. Очевидно, что-то похожее было и внизу.

Ну и что, подумал я, храброму ковбою и окно – дверь!

Ближайшее окно было на кухне – но высокое и состоящее из двух узких рам. Я пошел в гостиную. Выглянул и хмыкнул.

Судя по всему, я находился на девятом этаже этой самой девятиэтажки, будь она неладна.

Справа был вертикальный ряд кухонных окон, а вот слева был вертикальный ряд лоджий, примыкавших к спальням. Подо мной имелось всего-навсего восемь лоджий. Перебраться от одной к другой, тем более – сверху вниз, было несложно, когда-то я уже проделал такой трюк. В гостинице… В Лос-Анджелесе?… Вот сигануть по диагонали к лоджии восьмого этажа было малость сложнее.

Я взял на кухне длинное льняное полотенце с народной вышивкой, попробовал его на прочность, привязал к трубе от парового отопления, вылез и с маху перелетел туда, куда хотел.

Остальное было делом техники.

Я – Напролом!

И Ксения еще убедится в этом.

Но внизу было странно. Светло и пусто. Я пошел по улице, недоумевая, куда подевались все люди. Напоролся на бабку с метлой.

– Бабуля! – сказал я ей ласково, но она все равно шарахнулась. – Где все? Куда они подевались?

– Кто – все? – она не то чтобы удивилась и не то чтобы испугалась, но ее нос как-то дико зашевелился.

– Люди, – объяснил я.

– Так утро же! Пять часов утра! – воскликнула она.

Утро? Ага. Есть такое слово – утро.

Именно – слово…

Оно относится к тому лесу и к тому озеру, откуда шел крепчающий ветер, и звучала последняя песня, и кто-то, взглянув на небо, сказал:

– Ребята, утро…

Стоп! Сам-то я это небо видел? Этот ветер нюхал?

Я посмотрел вверх. Действительно, небо. Я принюхался. Из щели между киосками пахло… нет, воняло. Животными. Котами!

Со мной творилось что-то не то…

Киоск. Красивое слово. Хорошо, что я его знаю. И вообще полезная штука…

Я треснул рукой по стеклу. Билл Бродяга выучил меня бить так, чтобы не порезаться. Это было… это было в Миннеаполисе, Миннесота, Ю-Эс-Эй…

Мис-су-ри-и-и… Май Мис-су-ри-и-и-и!…

Бабка смотрела на меня с ужасом.

– Поет… – прошептала она и вдруг впала в ярость. – Он еще и поет! Витрину разгромил и поет! Обдолбался и поет!!!

Я спокойно взял то съедобное, что нашел: печенье с начинкой, четыре вида, банки с пивом, пять видов, конфеты, десять прозрачных мешочков. Там же взял и пакет, чтобы сложить все это.

Я понял, что просто-напросто хотел есть.

Эта еда называлась – завтрак.

Странно – когда я возился с этой, которая не Ксения, слов хватало, и всяких, и выражения в голосе хватало. А слово «завтрак» я вспоминал…

Еду я употребил в сквере на лавочке.

Утро длилось. Люди не появлялись.

А зачем мне, собственно, люди? Чего я от них хочу?

Толстого дядю Ротмана я застрелил.

Вот! Нужно найти Машку Колесникову.

Классная девка Машка! Ноги – во, бедра – во…

Руки сами попытались изобразить в воздухе крутые Машкины бедра. Машка…

Я вскочил. Я вспомнил!

Машку у меня отняли!

Она пришла на свидание, когда я промучался по меньшей мере час, если не полтора. Она села на подоконник, даже не посмотрев на цветы, которые я ей принес, и одернула юбку таким образом, чтобы обтянуть бедра и как можно эффектнее показать коленки. Я что-то такое заговорил несуразное, вот тогда у меня точно не было слов, а одна каша во рту, и она выслушала, она честно выслушала!

– Знаешь, – сказала она, – это все – глупости. Сколько тебе лет?

Я и сам знал, что мало. Она пользовалась тем, что мы ровесники, и изображала взрослую женщину. Она и была рядом со мной взрослой женщиной, мать, догадавшись, что я влюбился в Машку, ужаснулась и высказала все, что думает об этой прошмандовке и ее хахалях. Допустим, мать преувеличила… Но я и сам видел, Машка – не девочка, да и позволили бы мужики такой красавице до шестнадцати лет оставаться в девочках!

Мне было все равно, кто там за ней числился. Я хотел, чтобы она была со мной и только со мной…

Какими словами она сказала, что влюблена в другого?

Я не мог восстановить ее слова! Как-то у нее так округло вышло, что слова были простенькие, голос обычный, и все же у меня в башке словно гром грянул!

– У тебя с ним ничего не получится, – тогда я еще не знал, что за сволочь этот Валерка, но мне страшно не хотелось, чтобы у них получилось.

– Получится! – Машка была гордая и страшно самоуверенная.

– Не забудь на свадьбу пригласить! – выкрикнул я.

Таким мерзким голосишком выкрикнул, что до сих пор стыдно. Но тогда я еще не был самим собой.

– Да уж не забуду! – пообещала Машка.

Потом я действительно видел их вместе на дискотеке. Девчонки мне рассказали, что Машка все проделала сама. Он редко ходил на дискотеки, она просто попросила кого-то из ребят привести его, сама пригласила на белый танец, сама прижималась и зазвала в компанию, а там верная подружка Нинка помогла затащить его домой и подпоить.

И, конечно же, всю эту затею погубила Валеркина мать. Она не просто запретила Валерке путаться с кем попало, а добралась до Машкиных родителей. Ну, с ними разговора, конечно, не вышло – Машкин батя тогда не просыхал, а маманька на нее рукой махнула.

– Сама такая же была, – заметила моя мать, когда рассказывала мне все эти подробности.

Если бы эта история приключилась с любой другой девчонкой во дворе, мать бы долго и яростно возмущалась: ребенка сделал, паршивец, а сам – в кусты, мол, я тут ни при чем! Тут же она всем своим весом взгромоздилась на ротмановскую точку зрения: мальчишку заманили, уложили и теперь пытаются его повенчать с пузом. Я понимал, что в кои-то веки мать права, и не находил ни слова, чтобы защитить Машку. Мне просто нечем было ее защитить – и я орал на мать! Я поминал ей все ее грехи, и даже то, что родила меня от бесполезного идиота. Пару раз я схлопотал от матери пощечину…

Нет. Пощечины не было.

Не могло быть.

И матери не было… или была?…

Кончилось тем, что Ротманы просто-напросто съехали на другую квартиру, в другом конце города, тем более, что давно собирались, исчезли из нашего двора, и Валерка, окончив школу, уехал учиться… черт, куда же он уехал?…

Машка к тому времени сделала неудачный аборт, месяца два провалялась по больницам и вышла – краше в гроб кладут. Но оклемалась… а что с ней было потом?…

Мать что-то мне толковала, но я зажимал уши…

Сволочь Ротман!

Такая девка сама в руки далась!

Я внутренними глазами увидел Машку – стройную, темноглазую, с пышными светлыми волосами чуть ли не до пояса, с круглыми грудками, распирающими тесную маечку, в невозможно узкой и короткой юбке… и эти ноги… и эти пухлые нахальные губы… и этот голос, презрительный, ленивый, и все же манящий, обещающий что-то такое… Машка! Колесникова! Где ты, отзовись! Я же отомстил за тебя!

Он отнял у меня тебя, он отнял у тебя судьбу, а я отнял у него жизнь. Все справедливо. По-мужски.

И Билл Бродяга похвалил бы. Он понимает такие дела, Бродяга.

И песню бы про это спели замечательную, на берегу озера Мичиган, между Бирюковкой и Каплановкой, там, куда не доносит южным ветром смог от Чикаго и можно за гроши снять у хромого деда Федора целую избу и сарай с сеновалом впридачу…

Я замечтался.

Банки из-под пива стояли на лавочке в ряд. Я наподдал их – и они красиво улетели в бетонную урну. Все-таки печенье с начинкой – не еда для мужчины. И конфеты оказались какие-то гадкие. Я встал и неторопливо пошел в поисках… в поисках…

Мяса!

Баба, которая не Ксения, этой ночью была. Пиво было. Теперь – мясо!

По улице уже шли навстречу люди. Было странно, что женщины на меня не смотрели. Все они были какие-то озабоченные, унылые, толстые и кривоногие. Стрелять таких женщин надо. Непонятно, зачем они живут.

Но я не стал стрелять. Пусть уж! Пистолет мне пригодится для других дел. Он так удобно был прилажен за ремнем на спине, что я его и не чувствовал.

Я шел долго, но не встретил ни одной пары подходящих ног.

Мяса, тихо рычал во мне внутренний голос, мяса, мяса!

Я шел туда, где мясо. Откуда-то я знал это место, где на жестяных прилавках лежат горы розового и красного мяса с белыми прожилками, с опьяняющим запахом! И я пришел туда. Но, странное дело, мясо пахло так, что с ума можно было сойти, и в то же время я понимал, что есть его не могу. Что-то с ним было не так… нет! Какой-то запрет был, давний запрет, не позволявший мне есть такое мясо, именно такое… какое, ко всем чертям, мясо?…

Вспомнил!

Сырое!

А мне нужно было жареное.

Я заметался по рынку в поисках хорошего куска жареного мяса. И уловил подходящий запах. Правда, к нему что-то такое примешивалось нехорошее, ну да ладно! Запах шел от железного ящика на колесах. Ящик охраняла тетка в грязном белом халате. Вот эту тетку точно нужно было пристрелить. У нее не только халат – вся она была грязная, я кожей чувствовал это. Рука невольно изогнулась и потянула из-за ремня пистолет.

– Беляши жареные! – вдруг заорала эта гнуснейшая тетка. – Дешево, вкусно! Девочки, мальчики, покупайте! Беляши жареные! Пятнадцать рублей!

У нее было толстое лицо и тонкий голос. И бледно-желтые, металлические от лака волосы! Прядь, плоская, жесткая и тонкая, как лист картона, была выпущена из-под косынки и изогнута надо лбом.

Мимо шли не девочки и не мальчики, а толстые люди, которые торопились от электричек к трамвайной остановке. Наверно, они не поняли, что тетка обращается к ним. Она проводила взглядом стадо человек в сорок, выпущенное вокзальными дверями и почти сразу проглоченное трамваем, и повернулась в ожидании следующего. Тут она увидела меня.

– Беляшик? – спросила меня тетка. – Или два?

Но у меня в руке уже был пистолет. И рука сама поднялась с пистолетом…

Тетка заорала. Но странные слова она орала.

– Помогите! Грабят!

Действительно! У нее же были деньги! Деньги в рыжей старой сумке через плечо! Она торговала и получала за свои гнусные беляши деньги!

А с деньгами я могу пойти в ресторан!

Вот! Изумительное слово – ресторан!

Я сдернул с нее сумку так ловко, что Билл Бродяга пришел бы в неописуемый восторг. Она даже не сопротивлялась, а только визжала, и на этот визг уже бежал к нам какой-то толстый дядька в сером халате, а поверх халата был длинный грязный передник.

– Держи его, Машка! – вопил дядька. – Держи сволоча!

И еще кто-то бежал со свистом. Я не сразу понял, что это у него во рту свисток.

Тетка Машка вцепилась в ремень, я рванул – и она рухнула на колени.

Тут меня треснуло по голове что-то непонятное, и я выпустил сумку. Треснуло еще раз.

Это теткина соседка, тоже торговавшая чем-то гнусным, лупила меня табуретом. Толстый дядька налетел и стал выкручивать руку, даже не сообразив, что в руке – пистолет. Я нечаянно нажал на спуск.

Все шарахнулись.

Оказалось, вокруг уже собралась толпа. Толпа – это уже было лишнее. Я сделал движение – люди расступились. Я кинулся прочь.

Не знаю, что там было потом. Я убежал с рынка, но за ближайшим углом остановился, очень недовольный. Я остался без мяса, без сумки с деньгами, и орущая рожа тетки Машки так и стояла перед глазами.

Обидно было не только то, что – без мяса и без сумки. За державу было обидно! Живут же в ней тетки, которые своим видом – прямое оскорбление роду человеческому! И смеют же носить такие имена!…

Классная девка Машка…

И Ксения!

Каким-то образом я запутался между этими двумя женщинами, и обеих я любил, и обеих хотел, и стояли между нами какие-то стены…

Я шел, и шел, и шел, и вдруг в моей голове появилась мысль – а куда я, собственно, иду? Может быть, мне нужно куда-то прийти и что-то сделать?

А между тем утро перетекло в день, улицы стали дневные, шумные, пестрые, и между двумя витринами готовой одежды я увидел парня, устанавливающего раскладной стол. Рядом стояли большие сумки.

Откуда-то я знал, что сейчас произойдет. Я знал, что этот раскладной стол называется «лоток», что в сумках – книги, и еще где-то должна быть складная табуретка.