Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Уцелевшие брежневские соратники не слишком горевали, когда Андропов серьезно заболел. Партийной мафии ненавистна была мысль о реформах, которые могут поставить под вопрос ее благоденствие. Как писал в 1991 году Солженицын: “…развращенный правящий класс – многомиллионная партийно-государственная номенклатура – ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетиями она бессовестно жила за счет народа – и хотела б и дальше так”.

Если бы не это стремление элиты к власти и привилегиям, Горбачев мог бы стать генсеком на год с лишним раньше. Аркадий Вольский, бывший помощник Андропова и один из главных людей в ЦК, рассказал мне, как брежневцы из политбюро оттеснили от власти Горбачева, протеже Андропова, и назначили генсеком “своего человека” – смертельно больного аппаратчика Константина Черненко. В декабре 1983 года Андропов лежал в больнице с отказывающими почками и заражением крови. Его помощники по очереди навещали его: узнавали его решения по серьезным вопросам и приносили на подпись документы. В субботу перед пленумом ЦК, который должен был состояться во вторник, Вольский приехал к Андропову в кремлевскую больницу на окраине Москвы, чтобы помочь шефу написать речь. Андропов был не в состоянии присутствовать на пленуме: кто-то из политбюро должен был зачитать речь от его имени.

“В последних строках речи говорилось, что члены Центрального комитета должны своим поведением подавать пример, иметь чистую совесть, чувствовать ответственность за жизнь страны, – рассказывал Вольский. – Нам обоим эта фраза понравилась… Затем Андропов передал мне папку с окончательным вариантом речи и сказал: «Материал, по-моему, хороший. Обратите внимание на дополнение, которое я сделал». В тот момент я не мог посмотреть, что он приписал. Позже я заглянул в текст и увидел, что в конце последней страницы Андропов дописал от руки не очень твердым почерком еще один абзац. Там говорилось: «Товарищи члены ЦК КПСС, по известным вам причинам я не могу принимать в данный период активное участие в руководстве Политбюро и Секретариатом ЦК КПСС. <…> В связи с этим просил бы пленум рассмотреть вопрос и поручить ведение Политбюро и Секретариата ЦК товарищу Горбачеву Михаилу Сергеевичу»”.

Вольский прекрасно понимал, что это означает. Генеральный секретарь назначал Горбачева своим преемником. Вольский снял с документа фотокопию и спрятал ее в сейфе. Доставив партийным руководителям оригинал, Вольский наивно ожидал, что его зачитают на пленуме. Но на заседании ни Черненко, ни Гришин, ни Романов, ни кто-либо еще из ближнего брежневского круга не упомянул о пожеланиях Андропова. Вольский подумал, что произошла ошибка. “Я подошел к Черненко и сказал: «Там есть дополнение». Он ответил: «Забудь про него». Я увидел его помощника Боголюбова и говорю: «Клавдий Михайлович, в речи Андропова был еще один абзац…«Он отвел меня в сторону и сказал так: «Ты кто такой, умник? Тебе жить надоело?» Я ответил: «В таком случае я обязан позвонить Андропову». А он: «Тогда это будет твой последний телефонный звонок»”.

Андропов пришел в ярость, узнав, что произошло на пленуме, но сделать ничего не мог. Даже Ленин не обладал властью назначить своего преемника, а брежневцы в политбюро были слишком могущественны. Когда в феврале 1984 года Андропов умер, его место занял Константин Черненко – марионетка партийной мафии.

Уступая сторонникам Андропова и не слушая возражений собственных доверенных лиц, Черненко сделал Горбачева номинально вторым человеком в политбюро. Это оказалось серьезной тактической ошибкой. Черненко занимал свой пост всего тринадцать месяцев. Большую часть этого времени он был болен и бессилен. Пока Черненко умирал, Горбачев осторожно консолидировал власть. Он вел заседания политбюро и завоевал доверие двух ключевых фигур: министра иностранных дел Андрея Громыко и председателя КГБ Виктора Чебрикова. Кроме того, он совершил знаменитую поездку в Великобританию, где произвел неизгладимое впечатление на Маргарет Тэтчер и на журналистов всего мира. Когда, наконец, в марте 1985 года Черненко умер, Горбачев уже заручился поддержкой молодых партийных секретарей и нескольких ключевых фигур из старой гвардии, в том числе Громыко. Он был в состоянии переиграть любого мафиозного динозавра.

За вступившим в должность Горбачевым не тянулось ни кровавого, ни коррупционного следа: такого еще не бывало. Но все в Советском Союзе было относительным. Горбачев был партийным функционером на Кавказе, по соседству со знаменитым Краснодарским краем. И конечно, он понимал, как в партии делаются дела – и в отношениях с Москвой, и в отношениях с местными властями. Вряд ли он мог не выслуживаться перед Брежневым, будучи партийным секретарем в Ставропольском крае или членом ЦК в Москве. Рой Медведев, до последнего поддерживавший Горбачева, сказал корреспонденту La Stampa: “Думаю, подарки Брежневу шли даже из Ставрополя”.

“Дарил ли Горбачев Брежневу перстни с бриллиантами, как Алиев? Конечно, нет, – говорил мне Аркадий Ваксберг. – Но, с другой стороны, ни один провинциальный партсекретарь не мог бы уцелеть, а уж тем более продвинуться по службе, если бы не обращал внимания на дни рождения и прочие праздники начальства. Даже «не запятнанный» партсекретарь, приезжая в Москву, должен был везти подарки для начальников, например несколько ящиков хорошего вина. От этого нельзя было никуда деться, и Горбачев не исключение. По этим законам жили в партии”.

В канун нового, 1989 года цензоры запретили выпуск популярной телепрограммы “Взгляд” “по эстетическим соображениям”. По словам Ваксберга, под эстетическими соображениями понималось интервью дочери Брежнева Галины, которая рассказала, что Раиса Горбачева, когда Леонид Ильич был еще у власти, пыталась ублажить его семью и дарила им много подарков, в их числе дорогое ожерелье. Но тот же Ваксберг вспоминает, как после публикации в “Литературной газете” его очерка “Вешние воды” о бездействии чиновников, когда урожай гниет на полях, газета получила выволочку от идеологического отдела ЦК. И в тот момент, когда редактор требовал от Ваксберга напечатать опровержение, в газету позвонил Горбачев и похвалил сотрудников за борьбу с коррупцией.

Но Горбачев знал, что не сможет по-настоящему, эффективно расследовать партийную коррупцию. Во-первых, партия, которую он возглавлял, скорее бы убила его, чем согласилась на такое. Во-вторых, если бы даже он провел такое расследование, ему бы пришлось увидеть неприятное – глубину падения партии. Вместо этого он, словно по учебнику Андропова, проделал ловкий маневр. Был привлечен к суду за получение взяток на сумму более миллиона долларов Юрий Чурбанов, зять Брежнева и бывший первый заместитель министра внутренних дел; взятки он брал, работая в Узбекистане. На суде Чурбанов признался в том, что получил дипломат, набитый деньгами: около 200 тысяч долларов. “Я хотел вернуть деньги, но кому? – говорил он. – Было бы странно поднимать этот вопрос в разговоре с Рашидовым” (главой республики). Чурбанов был приговорен к 12 годам лишения свободы и сел в тюрьму недалеко от Нижнего Тагила[72]72
  В 1993 году Ю. Чурбанов был условно-досрочно освобожден; в тюрьме он провел четыре года.


[Закрыть]. Личный секретарь Брежнева Геннадий Бровин сел на девять лет – тоже за коррупцию.

Как и Андропов, Горбачев верил, что сможет управлять партией и навести в ней порядок. За пять лет он отправил в отставку самых одиозных коррупционеров в политбюро: Кунаева, Алиева, Щербицкого. Но Горбачев так и не сумел покончить с дискредитировавшей себя идеологией. Это вкупе с его неспособностью избавиться от партийной номенклатуры и с его связями с КГБ все больше вредили его репутации в глазах людей, осознававших уровень коррупции и лжи в стране.

Тем временем политики новой волны охотно использовали нерешительность Горбачева. Тельман Гдлян и Николай Иванов – прокуроры, благодаря которым Чурбанов оказался за решеткой, – стали одними из самых популярных депутатов Верховного Совета только благодаря своим смелым публичным нападкам на партию. Проводя расследования коррупции при Брежневе, Гдлян и Иванов запугивали свидетелей, подделывали улики и совершали другие противозаконные действия. Но все обвинения в свой адрес они презрительно отвергали. Особенно лютовал Гдлян. Однажды он сообщил мне, что Егор Лигачев, второй человек в политбюро, “однозначно” получил от узбекского чиновника взятку на сумму по меньшей мере в 60 000 рублей. Когда я спросил, какие у Гдляна есть доказательства, он только засмеялся: такие вещи, казалось ему, не имели значения.

Мастером популистских обличений был и Борис Ельцин, который использовал вопрос о партийных привилегиях и коррупции для дискредитации верхушки партии и в том числе Горбачева. В своих воспоминаниях “Исповедь на заданную тему”, очень популярных в России, Ельцин пишет об отделанных мрамором домах членов политбюро, об их “сервизах, хрустале, коврах, люстрах”. Читатели, обитавшие по большей части в тесных коммуналках, могли прочесть описание предоставленного ему жилья в то время, когда он был партийной номенклатурой: кинозал, “кухня, целый комбинат питания с подземным холодильником”, а “в количестве туалетов и ванн я запутался”. Ельцин задавал вопрос: почему Горбачев не мог этого изменить? “Мне кажется, тому виной его внутренние качества. Он любит жить красиво, роскошно, комфортно. Ему помогает в этом отношении его супруга”.

Временами Ельцин своим театральным популизмом напоминал братьев Лонги[73]73
  Братья Лонг, Хьюи (1893–1935) и Эрл (1895–1960) – американские политики-демократы, в своих выступлениях обличавшие богатых. Оба занимали пост губернатора Луизианы. Хьюи Лонг был убит вскоре после того, как объявил о своем намерении баллотироваться в президенты; его биография легла в основу романа Роберта Пенна Уоррена “Вся королевская рать”.


[Закрыть]. Он играл на народном возмущении и завоевал симпатии негодующих. В октябре 1987 года он был изгнан из политбюро – за то, что осмелился перечить руководству. Но остался членом ЦК и пользовался всеми положенными привилегиями. Разговаривая со мной в своем скромном кабинете в Госстрое, он уверял, что добровольно отказался от дачи, поставок продуктов и автомобиля. “Все отдал!” – говорил он с пылом новообращенного. Некоторое время (очень недолгое) Ельцин показывался на людях в невзрачной машине. Впрочем, вернувшись во власть, Ельцин стал жить ничуть не хуже Горбачева. Он поселился на великолепной даче, завел кортеж из лимузинов и публично демонстрировал свою любовь к теннису – игре, конечно, чисто пролетарской. Его двубортные костюмы и шелковые галстуки тоже едва ли были доступны простому смертному за рубли.

Как и Горбачев, Ельцин был амбициозным провинциалом, высоко поднявшимся по партийной лестнице. Как и Горбачев, он произносил бессмысленные речи на митингах, превознося мудрое руководство Леонида Ильича Брежнева и славя КПСС. Но если Горбачев провел в партийных трудах всю жизнь, то Ельцин начал позже. Он вступил в партию, чтобы получить повышение по службе в государственном стройуправлении. В своей автобиографии Ельцин с иронией, невозможной в устах Горбачева, вспоминает, как держал идиотский устный экзамен, необходимый для вступления в партию: “Среди многочисленных вопросов на парткоме он (экзаменатор) задает мне такой вопрос: «На какой странице, в каком томе «Капитала» Маркса говорится о товарно-денежных отношениях?» Я, совершенно точно зная, что он и близко не читал Маркса и, конечно, не знает ни тома, ни страницы, тут же и в шутку, и всерьез ответил: «Второй том, страница 387». Причем сказал быстро, не задумываясь. На что он глубокомысленно заметил: «Молодец, хорошо знаешь Маркса». В общем, приняли меня”.

После изгнания Ельцина из политбюро он в своих речах и обличениях не знал удержу. Шутовски выгибая бровь, он говорил интервьюерам, что КГБ может убить его высокочастотной лучевой пушкой, от выстрела которой у него остановится сердце. “Пара секунд – и готово”, – сказал он мне. Эта паранойя была забавна, но понятна. Кремлевская верхушка его терпеть не могла. В ЦК была организована комиссия по расследованию его деятельности; газетам велели поливать его грязью.

Для КПСС Ельцин, не желавший сдавать позиции, стал несносным диссидентом. И в этом на первых порах было его огромное значение, его первый серьезный вклад в падение режима. Несмотря на все усилия Кремля, история советской политики покажет, что именно Ельцин – тщеславный, комичный, умный, неотесанный – сделает важнейший шаг на пути к политической реформе: пойдет на раскол монолита КПСС. Когда 21 октября 1987 года Ельцин обрушился с критикой на Егора Лигачева и слухи об этом выступлении поползли по Москве, глухой фасад, изображавший партийные непобедимость и единодушие, дисциплину и преданность, раскололся и начал обваливаться. Хотя события на пленуме еще несколько месяцев держали в секрете, Ельцин быстро сделался тайным мучеником. Актриса, игравшая в популярнейшей пьесе “Седьмой подвиг Геракла”, об очищении Авгиевых конюшен, вдруг посреди спектакля вышла на середину сцены и обвинила зрителей в бездействии, в то время как нового Геракла, пришедшего очистить город, поносят и преследуют. Начались демонстрации в МГУ. Небольшие независимые политические группы – такие как Клуб социальных инициатив – обращались к правительству с требованием раскрыть факты о деле Ельцина. Члены Клуба сообщали, что в городе за ними следят люди на малолитражках.

Не сумев на XIX конференции вернуть себе прежнее положение и восстановить репутацию внутри партии, Ельцин решил взять реванш в публичном пространстве. Его клокочущая ярость, небывалая по тем временам искренность производили почти наркотическое воздействие на людей, которые понимали, что 70 лет ими управляла партия Алиева и Кунаева, партия, внутренняя жизнь которой была тайной, покрытой мраком. Перед любыми журналистами, перед любым скоплением народа Ельцин честил Горбачева за “нерешительность и полумеры”, а Лигачева – за умышленные помехи перестройке.

Партия, со своей стороны, хорошо понимала не только смысл ельцинских нападок, но и последствия ельцинского политического успеха для ее будущего. Восхождение Ельцина грозило партии потерей контроля над экономикой и над мафиозной системой поборов.

Как только в 1987 году появился кооперативный бизнес, партия стала делать все, чтобы его удушить в зародыше, хотя на словах она его поддерживала. Один из главных консерваторов в ЦК, Иван Полозков, прославился своей борьбой с кооперативами в Краснодарском крае. Он закрыл более 300 кооперативов, называл их “социальным злом, злокачественной опухолью”. КГБ под руководством Владимира Крючкова вел войну с частным бизнесом – под предлогом искоренения коррупции. Но Крючков не торопился расследовать махинации оружейных баронов – директоров государственных оборонных заводов, которые вскоре станут его ближайшими соратниками в борьбе против радикальных реформ. Консерваторы понимали, что могут сыграть на психологии людей, воспитанных в идеях “равенства в нищете”. Они знали, что могут возбудить зависть и гнев у миллионов колхозников и рабочих, рассказывая им о злоупотреблениях при новой, “смешанной” экономике. Они выставляли новое поколение бизнесменов мошенниками (разумеется, евреями, армянами или грузинами), которые наживали миллионы, покупая продукты по низким государственным ценам и перепродавая их втридорога.

Разумеется, первые российские бизнесмены были не ангелами, как и первые Рокфеллеры и Карнеги. В их среде цвели рэкет, воровство, взяточничество. Но для партии и КГБ эти предприниматели и мошенники были не столько вестниками капиталистического зла, сколько конкурентами. Терпеть это было нельзя. Журналист и политический активист Лев Тимофеев, в 1985–1987 годах сидевший в лагере за книгу о коррупции на селе, с иронией предлагал партийцам “самим стать частными собственниками, владельцами земли или акций”.

“Пусть получают прибыль и вкладывают ее в дело, пусть вступают в конкуренцию и богатеют. Пусть они, наконец, приносят пользу. У них есть на это право. Единственное требование к ним – не мешать другим делать то же самое, – писал он. – К сожалению, вряд ли партийные чиновники станут успешными владельцами земли или предприятий. У них нет качеств, необходимых для честного предпринимательства: вот почему они так боятся тех, у кого эти качества есть. Они не остановятся ни перед чем, чтобы продлить дни своей прогнившей власти, и у них еще достаточно сил”.

Глава 13
Бедные люди

Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь, которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему, примерно говоря, всю ночь сапоги снились…

Федор Достоевский. Бедные люди. 1845 г.

В 1985 году, впервые попав в Россию, я совершил экскурсию по Москве и окрестностям в автобусе, битком набитом британскими социалистами. Это была не самая удачная компания для совместного путешествия: они носили ортопедическую обувь и дождевики, которые складывались в конвертики, “умещавшиеся в ладони”. Им явно хотелось пожаловаться кому-нибудь на скверный завтрак: холодную кашу, плохой кофе, неприветливых официантов. Но они знали, что жаловаться не должны.

Мы расселись по местам, и автобус с мерзким скрипом тронулся; мы ехали на север, в Загорск[74]74
  Ныне Сергиев Посад.


[Закрыть], в Троице-Сергиеву лавру. Экскурсоводша говорила на неуклюжем официальном английском языке, как киношный шпион под прикрытием. Она рассказывала о “безусловно идеальном” союзе атеизма со свободой вероисповедания, который наблюдается в Советском Союзе. В частности, она с улыбкой произнесла загадочную фразу: “Это олицетворение общественного и духовного”. У пассажиров не было ни сил, ни желания о чем-либо спрашивать. Было серое утро; экскурсанты протирали запотевшие окна автобуса и смотрели, как москвичи идут на работу. Где-то на проспекте Мира мы остановились на светофоре. Я заметил женщину у дверей здания: она стояла в потрепанном коричневом пальто и просила подаяния – протягивала руку к идущим мимо нее пешеходам. Я заметил, что у нее в руке лежало несколько пятикопеечных монет, но, судя по тому, что прохожие ее будто не замечали, она положила их себе в ладонь сама. Британка, сидевшая сзади меня, подняла руку и спросила, как это понимать.

– Ваше государство не заботится о бедных, как в Лондоне?

– Обычно такого не бывает, – ответила экскурсовод, удостоив нищенку беглым взглядом. – Скорее всего, женщина, которую вы видите, иностранка. Или цыганка.

Это вышло немного чересчур. Экскурсовод смутилась, а нам всем стало за нее неловко. Остаток пути к русской святыне мы проделали молча.

То были последние дни советского миража. При Брежневе, Андропове и Черненко режим выживал благодаря невероятным доходам от продажи нефти. На пике энергетического кризиса и после его завершения страна разбазаривала свои огромные нефтяные запасы в Сибири, Азербайджане и Казахстане, получая средства для финансирования громадного военно-промышленного комплекса. Остальные сферы экономики были разрушены и функционировали то ли по волшебству, то ли по законам коррупции. Но пока цены на нефть оставались высокими, Кремлю до этого не было никакого дела. Страна могла позволить себе завозить в магазины сыр четырех сортов, дешевую зимнюю обувь и водку по три рубля за бутылку.

Когда в 1985 году Горбачев пришел к власти, нефтяной бум остался в прошлом. Химерическая экономика была мертва. Советский Союз вступил в эру высоких технологий при полном отсутствии таковых: конкуренция ему не светила, он мог надеяться разве что выжить. Положение дел хорошо обрисовывал анекдот: “В Советском Союзе производятся лучшие микрокомпьютеры! Они самые большие в мире!” Запад еще не понял, что его великий противник по холодной войне был по-прежнему опасен, но разорен. “Верхняя Вольта с ракетами” – так СССР назвал Ксан Смайли из Daily Telegraph[75]75
  Выражение “Верхняя Вольта с ракетами” часто приписывается другим авторам – например, канцлеру ФРГ Гельмуту Шмидту и премьер-министру Великобритании Маргарет Тэтчер. Верхняя Вольта – название государства Буркина-Фасо до 1984 года.


[Закрыть].

Поначалу было трудно осознать масштабы обнищания. В 1988 году выходило гораздо больше статей о психическом здоровье Сталина, чем о бездомных, детской смертности и недоедании. Казалось, что пресса соглашается с замечаниями Эдмунда Уилсона[76]76
  Эдмунд Уилсон (1895–1972) – американский литературный критик, приезжал в СССР в 1930-е годы.


[Закрыть], посетившего Москву полвека назад: “Постепенно понимаешь, что, хотя их одежда однообразна, подлинной нищеты здесь почти нет; хотя в городе нет фешенебельных районов, нет и совсем захудалых. На улицах нет неприглядных сцен: не увидишь бродяг, больных, старики не роются в отбросах. Я не увидел ни одной трущобы, даже ни одного грязного квартала”. Но теперь, напротив, следы обветшания были повсюду. Те признаки нищеты, которых в свое время Уилсон не заметил или не хотел замечать, теперь было невозможно не видеть. На нищету вы натыкались на каждом углу, в каждом городе и деревне.

Одним зимним вечером, уйдя с небольшой демонстрации возле редакции “Московских новостей”, я зашел в скверное кафе на улице Горького. Я проголодался и замерз, заказал тарелку водянистого борща и сел за один из общих столов.

– Вам ложка нужна?

Рядом со мной сидела женщина, она улыбалась, обнажая ряды металлических зубов. Она протянула мне свою ложку – гнущуюся, грязную, но все-таки ложку. Женщина назвалась Еленой. Последние восемь лет она жила по вокзалам и аэропортам. Летом ночевала в безлюдных парках на окраинах Москвы. “Иногда я получаю пять рублей в день за то, что мою полы в поездах, которые прибывают в Москву, – рассказала она. – Сейчас я без гроша. Все, что у меня есть, вы видите: моя одежда”. По словам Елены, некоторых ее подруг выгоняли из квартир мужья и любовники. Идти им было некуда. Сама она писала письма во все партийные инстанции и ни разу не получила ответа.

К нам подсел друг Елены – бомж по имени Леонид. “Я писал Горбачеву, Громыко, всем, – сказал он. – Я отстаиваю свое право на труд и на жизнь, гарантированное Конституцией СССР”.

Елена кивнула. “Знаете, нас таких тысячи по стране. Тысячи”.

“Сказать по правде, я заработаю больше денег, сдавая бутылки по 20 копеек за штуку, чем на какой-нибудь стройке, – говорил мне Витя Карсокос, чьим источником дохода были помойки. – Главная моя проблема – негде спать: приходится на вокзалах или вообще на свалке, в какой-нибудь коробке. Я бы устроился на работу, но это должно повезти”.

Годами, пока государственное телевидение, демонстрируя ужасы капитализма, показывало документальные фильмы о бездомных в Нью-Йорке, московская милиция тщетно пыталась убрать с улиц бездомных. Но их становилось все больше, и милиция не справлялась. Московские бомжи (аббревиатура “бомж” означает “без определенного места жительства”) ночевали на кладбищах, вокзалах, стройках, в подвалах. Излюбленными местами обитания были также чердаки московских высоток: они хорошо отапливались и вентилировались. Бомжами становились пьяницы, брошенные дети, умственно отсталые – жертвы бюрократической неразберихи, потерявшие право вставать в очередь на жилье. Иногда бомжи устраивались на работу – когда за деньги, когда за бутылку водки. Днем можно было видеть, как они разгружают ящики у винно-водочного магазина. Они собирали пустые бутылки в парках и на свалках и сдавали их за деньги. В аэропортах и на вокзалах бомжи помогали таксистам заманивать пассажиров, за что получали небольшой процент выручки. В Москве они могли постоять за вас в очереди; в Средней Азии нанимались в сезон на уборку хлопка.

На Казанском вокзале бродяга по имени Алик пообещал мне рассказать все что угодно за бутылку. Я предложил ему пойти со мной в магазин и вместе встать в очередь. Отсмеявшись, Алик сказал: “Просто дай мне тридцатник”. Выхватив у меня из рук деньги, он быстро двинулся по тротуару. Мы успели сделать несколько шагов, и Алик уже нашел то, что искал. Неприметная женщина в пальто мышиного цвета извлекла искомое из кармана, и безмолвный обмен был произведен. Почти бегом мы устремились к заведению с вывеской “Кафе”. Внутри, в метре от входа, Алик сорвал пробку и в несколько грандиозных глотков опустошил литровую бутылку. “По утрам я люблю закусить картошечкой”, – признался он и, напевая, выбежал на улицу.

Алик был низкорослым и обросшим щетиной. Смену одежды он хранил в вентиляционной трубе на вокзале. По его словам, собирать бутылки ему было западло. “Унизительно, понимаешь. Что я, собака, что ли? – говорил он мне. – Я тебе объясню, как я живу. Когда мне нужны деньги, я просто их беру. Вот у тебя есть рублики, а вот р-раз – и их нет!” За воровство Алик провел большую часть своей двадцатилетней карьеры карманника в лагерях и на поселении. Выходя на свободу, он тут же возвращался к “вокзальной жизни”. У него не было разрешения на жительство в столице – “в Москве я никто”, поэтому в больницах и вытрезвителях он не задерживался. Облегчить себе жизнь он не хотел. Он был горьким пьяницей. Иногда он по три-четыре дня ничего не ел: “желудок не принимает”. Он легко впадал в раздражение и гнев, но уже в следующее мгновение мог стать сентиментальным. Этот самоучка читал наизусть стихи Пушкина и пел песни знаменитого барда Владимира Высоцкого – выкрикивая их в лицо, словно отборную ругань.

“Мои отец и мать работали с утра до ночи, чтобы нас, пацанов, обеспечить, – рассказал мне Алик, когда мы уселись в каком-то пустынном дворе. – Моего брата убили в Венгрии в 56-м, ему было 19. Я иногда думаю, что, если б он остался жив, я бы не пошел по этой дорожке. Я сбежал из дома лет в 16 или 17, отправился в Казахстан. Проголодался – украл первый кошелек. Так началась моя тюремная карьера. Получил пять лет в ташкентском лагере для несовершеннолетних. С тех пор и мотаюсь по всем зонам. Сидишь в камере, 20 минут поделал зарядку, потом валяешься голодный на холодном бетоне. Я от этого начал болеть. Мы, бомжи, находимся на наших точках по 24 часа. Всегда боимся, что сейчас огребем от ментов. Идти нам некуда. Я тебе это рассказываю от имени советских бездомных, пожизненно наказанных. У нас нет прав, нет разрешений на жительство, ничего нет. Когда выходишь из тюрьмы, совсем тяжело. Ты как третьесортный человек, никому не нужен”.

Иногда Алик переставал говорить и напевал песню Высоцкого о человеке, который садится в тюрьму и никогда больше не увидит свою любимую. Затем он мог оборвать сам себя и, глядя в никуда, отхлебнуть из новой бутылки.

“Как выйти из этого круга? Я просто не знаю. Ко мне тут приходил один мой кореш – вчера, что-ли? – и говорит, что, если я не брошу пить, он мне набьет морду. А я ему говорю: «Сукин ты сын, я не могу бросить. Не могу». Я иногда работал – в Узбекистане, но недолго. С начальством не могу ладить. Еще работал на буровой. А в Москве ни дня не проработал. Дай мне 300 рублей в месяц и квартиру – и я буду отлично жить. Но у меня их нету. И куда же мне идти? Может, скажешь?”

В 1989 году о массовой советской нищете, о которой прежде трубили только пламенные западные пропагандисты, стали писать и внутри страны. Даже коммунистические газеты отмечали бытовую разруху. “Комсомольская правда” ругала систему, указывая, что до 1917 года Россия была седьмой в мире по потреблению на душу населения, а теперь стала 77-й – “после Южной Африки, но впереди Румынии”. “Если сравнить качество жизни в развитых странах с нашим, – писала газета, – то приходится признать, что с точки зрения цивилизованного, развитого общества подавляющее большинство населения нашей страны живет за чертой бедности”.

Люди и сами начинали улавливать связь между своим плачевным положением и несостоятельностью партийного руководства. В уличных разговорах произносимое сквозь зубы слово “мафия” стало объяснением любого недостатка, любой несправедливости. Только иностранец мог бы подумать, что это слово относится исключительно к мелким уголовникам.

Какое-то время официальным порогом бедности был признан ежемесячный доход в 78 рублей. На такую сумму можно было прокормить собаку. Никто, даже само правительство, не воспринимало эту цифру всерьез. Большинство чиновников и ученых как в Москве, так и на Западе, считало, что ее следует удвоить. Но в этом случае почти 131 миллион из 285 миллионов советских граждан был бы официально признан бедными. “Мы десятилетиями пытались претворить в жизнь идею всеобщего равенства, – писал в журнале «Молодой коммунист» экономист Анатолий Дерябин. – И чего же мы достигли за все эти годы? Всего 2,3 процента советских семей можно назвать состоятельными, и из них только 0,7 процента заработали свой доход честно. Около 11,2 процента можно отнести к среднему классу, к людям обеспеченным. Остальные – 86,5 процента – это попросту бедняки. То, что у нас есть, – это равенство в нищете”.

Нищета в Советском Союзе была не такой, как в Сомали или Судане: никаких вспухших животов и массового голода, скорее общее состояние нужды. Самообман и изоляция достигли такого совершенства, что бедность считалась нормой. Но даже и при этом почти никто, за исключением правительственной элиты, не мог закрывать глаза на народные бедствия. “Даже в домах председателей колхозов-миллионеров нет горячей воды”, – рассказал мне туркменский хлопкороб. А Иосиф Бродский писал: “Деньги… тут ни при чем, поскольку в тоталитарном государстве доходы граждан не слишком дифференцированы, говоря иначе, все равны в нищете”.

Воркутинским шахтерам не хватало мыла, чтобы смыть с лиц уголь; сахалинские матери рожали в съемных комнатах, потому что на острове не было роддома; белорусские крестьяне продавали металлолом и сало, чтобы купить себе обувь. В печать стали проникать цифры, позволявшие почувствовать масштаб проблемы: среднему советскому гражданину, чтобы купить фунт мяса, нужно было в десять раз дольше работать, чем американцу; бурильщики в Тюмени, где запасы нефти больше, чем в Кувейте, жили в бараках и фургонах, хотя температура зимой здесь опускается до минус 40; даже официальные лица признавали, что в СССР живет от полутора до трех миллионов бездомных, что в одном Узбекистане больше миллиона безработных, что детская смертность на 250 процентов выше, чем в большинстве западных стран, и на одном уровне с Панамой.

Кроме того, все товары, которые можно было найти, были отвратительного качества: пластиковая обувь, минеральная вода с сернистым привкусом. Многоквартирные дома грозили обрушением. Убожество повседневности раздражало и глаз, и кожу. Полотенце начинало царапаться после первой стирки, молоко скисало за день, машины ломались немедленно после покупки. Главной причиной пожаров в домах Советского Союза были внезапно взрывающиеся телевизоры. Из-за всего этого люди пребывали в состоянии перманентного стресса.

Переход к гласности означал, что все эти факты придется признавать. Иногда в какой-нибудь газете выходила честная статья, иногда текст был написан со свойственной русским иронией, контрастировавшей с советским пафосом. Выставка достижений народного хозяйства – нечто вроде Эпкот-центра[77]77
  Эпкот-центр – один из тематических парков “Всемирного центра отдыха Уолта Диснея” (часть Walt Disney World), в том числе посвященный общественному устройству и технологиям будущего; первоначально задумывался как “идеальный город”.


[Закрыть] – находилась недалеко от Останкинской телебашни. Много лет здесь демонстрировались достижения советской науки, техники и космонавтики в огромных павильонах, построенных в неогреческом стиле. Над входом на ВДНХ возвышалась гигантская скульптура Веры Мухиной “Рабочий и колхозница” (выдающиеся груди и бицепсы, выпученные глаза): пришедшие на выставку должны были ощущать себя такими же мускулистыми пролетариями, частью новой, социально и генетически выведенной породы. Зато в эпоху объявленной гласности поскромневшие директора ВДНХ устроили экспозицию под поразительно честным названием: “Выставка некачественных товаров”.