Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

– Что вы на нас голос повышаете? – возмутился первый секретарь Ленинградского обкома Борис Гидаспов.

– А вы вообще молчите! – отрезал Собчак. – Не понимаете, что своим присутствием вы приканчиваете вашу собственную партию?

До конца встречи Гидаспов только ерзал в кресле, как после порки.

Перед Самсоновым стоял выбор. Его приверженность имперскому духу и дисциплине склоняла его на сторону Язова и Крючкова. На стороне Собчака, которого поддерживали ленинградцы, были его совесть и ответственность перед историей. Возможность этого выбора была итогом последних шести лет. И генерал свой выбор сделал почти с легкостью. Он согласился с Собчаком и отдал приказ войскам не входить в город. Ленинград, вскоре снова ставший Санкт-Петербургом, был спасен.

Тем же вечером Собчак, выступая в ленинградской телепрограмме “Факт”, назвал заговорщиков “бывшими министрами” и “гражданами” – так в России прокуроры обращаются к обвиняемым.

Заговорщики продолжали звонить Самсонову, но он держался стойко. Собчак был доволен. “Генерал, – сказал он, – вы же видете, эти люди – просто ничтожества! Даже если они возьмут власть, они ее не удержат”.

Вожди хунты почти сразу оказались не способны воспроизвести рецепты Ленина или Ярузельского. Почти все лица из списка на арест оставались на свободе и активно участвовали в организации сопротивления. Редакторы нескольких либеральных газет, в том числе “Московских новостей”, уже готовили выпуск объединенной подпольной “Общей газеты”, редакторы “Независимой” также обратились к опыту самиздата. Оппозиционные радиостанции, особенно “Эхо Москвы”, исчезали из эфира на несколько часов и затем возвращались. Телефоны, факсы и телексы в бюро иностранных новостных агентств работали исправно. CNN, BBC, “Радио Свобода”, “Голос Америки” подробно освещали все происходящее. Репортеры пользовались телефонами внутри Белого дома и без проблем передавали в эфир репортажи.

В редакциях главных советских газет ситуация была сложнее. Хунта распорядилась закрыть основные либеральные издания, а в многотиражных партийных и правительственных газетах печатать исключительно их декреты и лживые репортажи о том, что в стране все нормально и спокойно. “Советская Россия” с радостью приняла эти условия, другие газеты сотрудничали не так охотно. А в “Известиях” разгорелась война.

“Известия” были одной из самых парадоксальных институций в стране. С одной стороны, газету возглавлял Николай Ефимов – бесстыдный подхалим. Покровительствовал ему председатель Верховного Совета Лукьянов. Ефимов с готовностью брал под козырек: из 30 зарубежных корреспондентов “Известий” около 15 были сотрудниками КГБ. Хотя в редакции больше не сидели государственные цензоры, Ефимов легко справлялся с их работой сам. Он сразу снимал из номера статьи, которые, по его мнению, могли скомпрометировать или как-то задеть тех самых людей, которые теперь возглавили переворот. С другой стороны, в “Известиях” работало множество талантливых людей. Михаил Бергер публиковал острейшие статьи об экономике. Андрей Иллеш написал несколько статей о сбитом южнокорейском “боинге”, которые были гораздо подробнее и беспощаднее в отношении советского руководства, чем все, что было опубликовано на эту тему на Западе. Лучшие, честные журналисты и редакторы “Известий” Ефимова презирали. Они думали, что могли бы подавать новости гораздо лучше, чем молодые нонконформисты из “Независимой газеты”. Если бы только им это позволили.

Где-то в час дня разгорелась баталия в наборном цехе “известинской” типографии на Пушкинской площади. Журналисты принесли в редакцию призыв Ельцина к сопротивлению путчистам. Печатники набрали воззвание для вечернего выпуска газеты. Но заместитель Ефимова Дмитрий Мамлеев потребовал не ставить в номер ельцинский текст.

Наборщики разозлились. Мастер цеха Павел Бычков сказал:

– Мы голосовали за Ельцина! В номер идут документы ГКЧП. Но сегодняшнее заявление Ельцина – это тоже документ, и мы настаиваем на его публикации.

– Это не ваша работа – решать, что публиковать в газете, – ответил начальник цеха Евгений Геманов, один из людей Ефимова. – Это дело руководства. Ваша работа – печатать то, что вам скажут.

– Вы можете нас пристрелить, но мы не выпустим газету без Ельцина! – заявил верстальщик Бученков. – Мы живем по-скотски, в нищете, и мы не хотим, чтобы наши дети жили так же!

Ефимов пропустил начало сражения, потому что мчался в Москву из отпуска. Как только он вошел в цех, его обступила группа журналистов. Они требовали напечатать обращение Ельцина. Ефимов наотрез отказался и собственноручно рассыпал набор.

В других обстоятельствах он одержал бы победу. Но в этот раз наборщики, как шахтеры в Сибири или заводские рабочие в Минске, заявили, что скорее лишатся работы, чем сдадутся. И скорее сломают печатные станки, чем напечатают номер “Известий” без обращения Ельцина.

Номер вышел с двадцатичасовым опозданием. Он появился в московских киосках, во всех городах и селах СССР. Заявления ГКЧП заняли всю первую полосу. На второй странице был ельцинский призыв к сопротивлению.

Путчисты решили, что пора показаться журналистам. Во второй половине дня они организовали пресс-конфененцию в здании МИДа. Место было выбрано из стратегических соображений: представить ситуацию как нормальную, словно происходил не путч, а законная, конституционная передача власти. Для путчистов это был шанс стать гвоздем вечерних новостных телепрограмм во всем мире, затмить дневное выступление Ельцина, который, будто Ленин на Финляндском вокзале, обратился к народу с бронетехники.

Крючков, не в пример остальным, в первые часы переворота пребывал в эйфории. Ни забастовок, ни демонстраций! Радикальные главы республик, как, скажем, Звиад Гамсахурдиа, никак против переворота не выступили. В те же часы Янаев бесцельно шатался по своему кабинету и по кремлевским коридорам. Решения принимал не он. Но на пресс-конфененции именно он становился главной фигурой, именно он должен был убедить журналистов и телезрителей, что все находится под контролем.

Проблема была в том, что Янаев не мог контролировать даже себя. Он шмыгал носом, как завзятый героинщик, которому нужна доза, а его руки на столе ходили ходуном, как два оживших попрыгунчика. Янаев стал провалом с самого начала: его ответы были неприкрытой ложью, а попытки имитировать спокойствие отдавали истерикой. Журналисты, за исключением отъявленных ретроградов, не выказывали страха и не демонстрировали уважения, задавая ему вопросы. Они даже смеялись над ним! Смеялись, хотя у Горбачева к тому времени был отобран “ядерный чемоданчик” с кодами запуска ракет, пусковые кнопки находились в руках армии и КГБ, а хунта – теоретически – контролировала огромный ядерный арсенал!

В середине этой катастрофической пресс-конференции Янаев дал микрофон 24-летней журналистке из “Независимой газеты” Татьяне Малкиной. Всего за год до этого Малкина работала на секретарской должности в “Московских новостях” и делала черновую работу, подбирая материал для старших газетчиков. Теперь она была штатным репортером самой острой московской газеты. Поднявшись с места и взяв микрофон, Малкина в упор посмотрела на пьяноватого узурпатора.

“Скажите, пожалуйста, – произнесла она, – понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот? И какое из сравнений вам кажется более корректным – с 17-м или с 64-м годом?” То есть – с большевистским переворотом или со снятием Хрущева?

Человек, согласившийся играть роль монарха, скорбно посмотрел на свои неспокойные руки. Казалось, он силился понять, перестанут ли они, наконец, дрожать.

А в Министерстве обороны Дмитрий Язов смотрел пресс-конференцию вместе с женой Эммой. Глядя на этот жалкий спектакль, она плакала и умоляла мужа позвонить Горбачеву и прекратить путч.

“Дима, с кем ты связался! – сквозь слезы говорила она. – Ты же над ними всегда смеялся. Позвони Горбачеву…”

Но маршал объяснил жене, что это невозможно: с Горбачевым нет связи.

На третьем этаже Белого дома Ельцин, сидя в импровизированном командном пункте, подписал указ о создании “запасного”, теневого правительства и отправил 23 человека из правительства и вооруженных сил России на Урал, чтобы там, в 55 километрах от Свердловска (где Ельцин прожил много лет), подготовить секретную штаб-квартиру для этого правительства.

“Идея заключалась в том, чтобы действовать от имени российского правительства, если Белый дом падет”, – вспоминал ельцинский советник по экологии Алексей Яблоков – один из тех, кто полетел в Сверловск. Разместившись на девятиметровой глубине в бункерах, построенных во время холодной войны, теневое правительство начало рассылать факсы и телексы в местные организации и правительственные органы Советского Союза с призывами не подчиняться указам хунты.

Командующим войсками Приволжско-Уральского военного округа был один из самых реакционных генералов в стране – Альберт Макашов. Он состязался с Ельциным на выборах президента, предложив чисто сталинистскую платформу. Теперь Макашов требовал от подчиненных арестовывать всех подозрительных личностей, в том числе “космополитов” (сталинский эфемизм, обозначавший евреев). Но уральские военные его приказы проигнорировали. Сердца свердловчан принадлежали Ельцину. На главной площади города прошла демонстрация против хунты: вышло больше 100 000 человек. Никого не арестовали.

На 18:00 Валентин Павлов назначил заседание Кабинета министров. Министр природопользования и охраны окружающей среды Николай Воронцов – единственный министр, не состоявший в КПСС, – делал во время этого заседания записи. Часть из них он прочитал мне и Маше до того, как они были напечатаны в газетах несколько дней спустя.

Воронцов рассказал, что голоса министров слились в почти согласный хор. Все, кроме трех человек, заявили о полной поддержке ГКЧП. После того как Павлов повторил небылицы о “контрреволюционерах” со “Стингерами” и злобными намерениями, министры один за другим поднимались и объявляли, что ГКЧП – их последняя надежда. Они, в общем, не скрывали, что больше всего хотят сохранить свои кресла и остатки привилегий. Типичным было выступление председателя Госкомитета по химии и биотехнологиям Владимира Гусева. Он сказал коллегам: “Если мы отступим хоть на йоту, мы пожертвуем службой, жизнью. Больше шансов у нас не будет”.

После заседания Павлов поговорил по телефону с Язовым. Язов сразу понял, что премьер-министр, которого в народе прозвали Свиноежиком, уже снова пьян.

“Всех арестовать!” – крикнул Павлов в трубку.

Язов понимал, что дела плохи. Где же был тот план? Маршал начинал думать, что путчу лучше провалиться, чем победить. Но он все-таки продолжал действовать.

Разумеется, хунта прекратила вещание нового телевидения РФ. Теперь у зрителей не было возможности видеть раскованных ведущих новостной программы “Вести”. Как в старые времена, работало только Центральное телевидение, а новости сообщало только “Время”.

Даже лучшие из режиссеров и репортеров, работавших во “Времени”, понимали, что проявить геройство никак не смогут. Призвать в эфире к сопротивлению они не могли. ЦТ было наводнено информаторами, агентами, сотрудниками КГБ. Неподконтрольный выход с новостями в эфир был просто невозможен. Да и к тому же все особо несогласные давно ушли в “Вести” или в другие, более либеральные программы.

Но молодой репортер “Времени” Сергей Медведев, посмотрев трансляцию CNN, решил, что попробует что-то сделать. У него было задание: подготовить сюжет для девятичасового выпуска на тему “Сегодня в Москве…”. Идея была, как он понял, продемонстрировать спокойную обстановку в городе, “нормальное течение жизни”. В принципе это была правда. Почти везде в Москве, как и во всей стране, жизнь как будто шла своим чередом. Люди вышли на работу. Кто-то смотрел телевизор и читал газеты, пытаясь понять, что происходит. Миллионы людей думали, что, может быть, переворот принесет что-то хорошее, а еще миллионам было просто наплевать. Но Медведев хотел дать полную картину. Он вставил в репортаж кадры, снятые возле Белого дома: баррикады, протестующие. Он показал даже Ельцина на танке. Все это он отдал редакторам, надеясь на лучшее.

Режиссер Елена Поздняк, ветеран “Времени”, также решила, что постарается сохранить хотя бы какое-то подобие объективности. Кравченко и его заместители попросили ее, если это технически возможно, вырезать из пресс-конференции дрожащие руки Янаева, смех в зале, непочтительность корреспондентов. Сделать это было легко, но Поздняк подумала: “Пусть видят как есть!” Ей надоело лгать. В брежневские годы она каждый день чистила речи вождей, убирая заикания и оговорки. Брежневский прононс напоминал речь престарелого крокодила. Тут требовалась особая отделка. “У него было любимое слово «компетентность», которое он произносил с лишней буквой н: «компентентность», – вспоминала Поздняк. – Мне приходилось искать другое выступление, где он произносил это слово правильно, а затем вырезать его и вставлять в нужное место так, чтобы никто не заметил”. Но сейчас она не собиралась заниматься такой филигранной работой.

Заместитель Кравченко Валентин Лазуткин, который был до некоторой степени либералом, тоже внес свою лепту. Его личный протест для стороннего наблюдателя был почти или вовсе не заметен. Программа была забита заверениями в верности путчистам и лояльными комментариями, но Лазуткин дал в эфир и репортаж Медведева, и кадры с пресс-конференции: на трясущиеся руки Янаева смотрела вся страна.

“Люди увидели, что Ельцин жив, что он на свободе и занят делом, а значит, надежда есть”, – рассказывал Лазуткин. В следующую секунду после окончания программы посыпались звонки: три члена политбюро и, хуже всего, министр внутренних дел Борис Пуго.

Пуго был вне себя. “Московский репортаж – прямое предательство! – гремел он. – Вы инструктировали людей, куда идти и что снимать. Вы ответите за это!”

Потом позвонил и Янаев. Он не знал, что говорить. Лазуткин вежливо поинтересовался, как ему понравилась программа.

– Я смотрел, – отвечал Янаев. – Хорошее, взвешенное освещение событий. Представлены разные точки зрения.

– А мне сказали, что меня за это накажут, – заметил Лазуткин.

– Кто сказал? – спросил Янаев. – Из ЦК? Да пошли они…

Той ночью у Лазуткина появился новый закадычный друг: полковник КГБ. Полковник тенью следовал за Лазуткиным, присутствовал при всех его разговорах, наблюдал за тем, как он принимает решения.

– Зачем вы здесь? – спросил его Лазуткин.

– Ради вашей безопасности, – ответил полковник.

Но вскоре поведение кагэбэшника начало меняться. Путч дышал на ладан, и Лазуткин с полковником уже улыбались друг другу. А потом на столе появилась бутылка – вечный мужской примиритель.

– Ваше здоровье! – сказал охранник.

– Ваше здоровье! – откликнулся человек, показавший зрителям Старшего Брата без штанов.

Сын Лазуткина гордился тихим бунтом своего отца, но не мог позвонить и сказать ему об этом. Он был у Белого дома, на баррикадах.

20 августа 1991 года

Все три дня путча Ельцин не спал. Ранним утром 20 августа он и его помощники выглянули в окно, обозревая баррикады. Вокруг Белого дома на ночь оставались люди: около десяти тысяч человек. Они сидели вокруг портативных радиоприемников и костров. Но осажденные нервничали. Им нужны были громадные толпы сторонников. А полагаться приходилось на очень сомнительный фактор в истории России: непреклонную волю народа к свободе.

Встречаясь в коридорах, взвинченные люди обменивались слухами. Мужчины в возрасте были обвешаны оружием, которое не держали в руках со времен службы в армии. К ветеранами-афганцам присоединились несколько сотен молодых ребят, работавших в новых сыскных или охранных агентствах, таких как “Колокол” и “Алекс”. В кабинетах по углам, под столами секретарш скапливались груды автоматов, гранат, коктейлей Молотова. Мстислав Ростропович, пару лет назад игравший на виолончели на развалинах Берлинской стены, теперь приехал на родину и несколько часов просидел с автоматом Калашникова в руках, охраняя кабинет Ельцина. В Белом доме собрались известные шестидесятники: Юрий Карякин, Алесь Адамович. Были здесь и политики нового поколения: румяный Сергей Станкевич в кожаной куртке напоминал председателя студенческого совета, который хочет выглядеть крутым; Илья Заславский, хромая, ходил из кабинета в кабинет; ответственный секретарь Конституционной комиссии Олег Румянцев и юрист Сергей Шахрай, склонившись над столами, писали для Ельцина проекты указов.

Люди Ельцина оперативно получали информацию обо всех значимых текущих событиях. Военные звонили с разведданными, российский КГБ делился сведениями о Крючкове. Тем временем в Министерстве обороны Язов негодовал по поводу недостаточной поддержки со стороны КПСС и пассивного сопротивления некоторых его генералов. Из воинских частей один за другим поступали доклады, что там “не готовы” переходить к наступательным действиям, да он и сам понимал, что все пошло не так и что “море крови” принесет не победу, а только еще больший позор.

По мере того как на улицах появлялся общественный транспорт, движение становилось интенсивнее, и у Белого дома, к радости его обитателей, собиралось все больше людей. Листовки распространялись на станциях метро и автобусных остановках. Люди узнавали правду о том, что происходит и что можно сделать. На 10:30 утра Ельцин назначил митинг.

Он обратился к людям с балкона Белого дома, над которым развевалось огромное полотнище с российский триколором. С воинственным видом, возвышаясь над пуленепробиваемым щитом, Ельцин звучным голосом заявил: “Хунта захватила власть без сопротивления и считает, что так же без сопротивления сможет ее удержать”.

“Разве Язов не обагрил руки кровью жителей других республик? Разве не запятнал себя кровью Пуго в Прибалтике и на Кавказе? <…> [Российские] прокуратура и МВД получили распоряжения: все, кто исполняет приказы самозванного комитета, будут преданы суду!

Войска отказались слепо подчиняться путчистам. Я считаю необходимым поддержать эти войска и вместе с ними способствовать сохранению порядка и дисциплины… Я убежден, что здесь, в демократической Москве, агрессия консерватиивных сил не пройдет. Победит демократия. И мы будем оставаться здесь, пока члены хунты не предстанут перед судом!”

Это была не бог весть какая речь, но 100 тысяч демонстрантов увидели символ своих надежд – человека, ради которого они сейчас рисковали. Каковы бы ни были промахи и недостатки Ельцина, сейчас он олицетворял демократию. Избрали его, а не Горбачева. Из всех, кто выступал с балкона, только Елена Боннэр, вдова Сахарова, отнюдь не симпатизант Горбачева, упомянула об этом человеке, который теперь томился в роскошной форосской тюрьме. “У меня были разногласия с Горбачевым, – сказала она, – но он президент нашей страны, и мы не можем позволить прийти к власти сборищу бандитов”.

Олег Калугин, сумевший ускользнуть от рук своих бывших коллег из КГБ, представил некоего генерал-полковника, который обратился к “Володе” Крючкову с призывом прекратить обреченный путч. Любимый в народе комик Геннадий Хазанов изобразил Горбачева (как Рич Литтл[148]148
  Рич Литтл (р. 1938) – канадский комик, известный как “Человек с тысячью голосов”.


[Закрыть] изображал Никсона). Пересыпая свою речь фрикативным “г” и грамматическими ошибками, Хазанов произнес голосом Горбачева: “Со здоровьем у меня все в порядке, а чистую политику нельзя делать трясущимися руками”.

Затем у микрофона встал Евгений Евтушенко – поэт, в равной степени непочтительный к власти и склонный к саморекламе.

 
Нет,
Россия не встанет опять на колени на вечные годы.
С нами – Пушкин, Толстой.
С нами – весь пробужденный народ,
И российский парламент,
как раненый мраморный лебедь свободы,
защищенный народом,
в бессмертье плывет.
 

Это были далеко не худшие стихи Евтушенко, и митингующим они понравились. Мне, впрочем, больше по душе были авторские частушки, уже ходившие по Москве. Например:

 
Нам порядок обеспечен,
Комитет нам друг и брат!
Он немного пиночетен
И слегка хусейноват [149]149
  Стихотворение Вл. Орлова. “Литературная газета”, 19 августа 1999 г.


[Закрыть].
 

Моросил холодный дождик. Через Кутузовский проспект и мост я прошел к Белому дому. По дороге я видел молодых людей – лет по 20 с небольшим, хорошо одетых молодых советских бизнесменов. Они несли из соседней “Пиццы Хат” коробки с пиццей. Другая группа рублевых миллионеров отправилась за провизией в “Макдоналдс”.

Я оставался у Белого дома до ночи. В 16:00 прошел слух, что в здание зашли переодетые в штатское гэбэшники, но их поймали. Потом Ельцин поговорил по телефону с премьер-министром Великобритании Джоном Мейджором и рассказал ему, что к Белому дому движутся танки. Затем оказалось, что это неправда. В Кремле тем временем занимались другими делами. Янаев звонил Саддаму Хусейну и обещал восстановить добрые отношения с Ираком. В итоге путч поддержали Хусейн, Муаммар Каддафи и Фидель Кастро.

Ранним вечером по факсу и телексу начали поступать первые заявления в поддержку сопротивления. Лидеры Казахстана, Украины и других республик, немного поколебавшись, высказались против хунты. Даже председатель украинского КГБ генерал Николай Голушко специально позвонил сказать, что не поддерживает путч. Не менее важным было то, что заговорщики проявляли нерешительность и слабость. Стало известно, что Павлов госпитализирован “с высоким давлением”. Ходили слухи, что Язов и Крючков подали в отставку. Вечно скользкий Лукьянов сообщил одному из помощников Горбачева, что не имеет к путчу никакого отношения. Военачальники, поддерживавшие правительство России, смелели с каждым часом. Генерал-майор Павел Грачев, командующий Воздушно-десантными войсками СССР, несколько раз отказывал командующему сухопутными войсками Варенникову, который просил его подготовиться к атаке на Белый дом. Командующий авиацией Евгений Шапошников даже отдал своим подчиненным приказ быть готовым сбивать вертолеты, летящие к Белому дому. Позже Шапошников признался, что даже думал, если заговорщики пойдут на штурм Белого дома, в ответ произвести воздушный налет на Кремль.

В импровизированном штабе Ельцин, Кобец и Руцкой понимали, что если Белый дом будут штурмовать, то уже скоро – этой ночью. Тем временем вокруг здания собиралось все больше народу. Некоторые комментаторы на Западе говорили, что Москва реагировала на происходящее не так бурно, как Прага в 1989-м, когда на улицы высыпало практически все население города. Это, конечно, верно. Но чехи могли быть уверены, что руководители страны не призовут армию для их подавления. А в Москве находился 50-тысячный контингент, танки стояли у Манежа, Красной площади, на Садовом кольце, на Ленинских горах, в других местах, так что никаких гарантий не было. И какие могли быть гарантии после Баку, Тбилиси, Вильнюса, Риги и Оша?

Вокруг Белого дома люди бродили между баррикадами, шлепая по лужам. Каждую минуту возникали новые слухи и тут же транслировались по радио. Появились самозванные вожаки: они выкрикивали что-то в мегафон – смысла в их заявлениях было мало, но атмосферу это накаляло. Даже просто находиться в такой толпе было нелегко. В какие-то моменты становилось томительно скучно, а потом вдруг появлялся новый тревожный слух, и ты чувствовал, как у тебя стягивает кожу и ты цепенеешь, как перед прыжком с высоты или неминуемой дорожной аварией. Один афганец в потертом камуфляже стоял с палкой в одной руке – для самозащиты и бутылкой водки в другой – для храбрости. Самым успокоительным был вид солдат, подсаживавших детей на броню и заигрывавших с девушками. Вот это внушало надежду.

А еще надежду внушала решимость людей. Возле баррикады на Кутузовском проспекте я встретил женщину средних лет по имени Регина Богачева. Она сказала, что скорее ляжет под танк, чем сдвинется с места. “Я готова умереть вот здесь, на этом самом месте. Я отсюда не уйду. Мне 55 лет, и всю мою жизнь мне в голову вбивали, что надо быть послушным и выполнять команды. Пионеры, комсомол, профсоюзы, КПСС, – все они учили не сопротивляться, не давать сдачи. Быть советским человеком – значило быть винтиком в механизме. А в понедельник утром мне позвонила подруга и сказала: «Включай радио». Но мне и не нужно было его включать. Я слышала грохот собственными ушами. Вышла на балкон и увидела, как по Можайскому шоссе идут танки. Это нелюди! Они всегда считали, что с нами можно делать что угодно! Скинули Горбачева, а теперь угрожают правительству, которое я выбирала! Плевала я на комендантский час. Если будет надо, брошусь под танк. Если понадобится, умру прямо здесь”.

Баталии в редакциях газет тем временем разгорались.

Янаев позвонил Ефимову в “Известия” и приказал больше не печатать указов Ельцина и вообще ничего без санкции хунты. Ефимов, разумеется, с готовностью согласился. Когда одна из сотрудниц “Известий” сказала Ефимову: из-за вашего постыдного поведения “никто из нас не будет свидетельствовать в вашу пользу, если вас будут судить”, тот ее уволил. Он собирался безоговорочно исполнять распоряжения хунты.

Сотрудники “Независимой газеты” день и ночь были “в поле”. Они лихорадочно работали, особенно после того, как обнаружилось, что руки у хунты трясутся. Это был их звездный час. 25-летний политобозреватель Владимир Тодрес сказал, что он и его коллеги рассматривали переворот как ключевое событие в жизни целого поколения, как аналог – в эпоху уличной и медийной активности – XX съезда, который был ключевым событием для поколения оттепели: Карпинского, Горбачева и других. “Для нас путч не просто политика, – говорил потом Тодрес. – Говоря по правде, мы политику ненавидим. Но тут была угроза «поколению Pepsi». Байкеры опасались за свои мотоциклы. Молодые бизнесмены – за свой рынок. Даже рэкетиры, смекнув о своей выгоде, пришли защищать Белый дом. Проститутки, студенты, ученые – все чего-то ждали от новой жизни, и мы не собирались отдавать все это старикам. И вообще – было похоже на отличное кино. Жизнь и искусство перемешались. Мои друзья, которые были в это время за границей, рвали на себе волосы – но не из-за страхов, а потому что пропускали такое. Не попали в кино”.

Роль журналистов в этом кино была великолепной. В первый день путча главный редактор “Независимой” Виталий Третьяков решил не нарушать запрет ГКЧП. Он рассуждал так: быстрые необдуманные действия могут поставить под удар редакцию и погубить газету. Некоторые молодые репортеры пришли от этого решения в ярость, особенно узнав, что наборщики в “известинской” типографии готовы нарушить запрет и печатать их газету. Но Третьяков настоял на своем. Однако 20 августа уже становилось ясно, что у заговорщиков нет ни политической воли, ни механизмов, чтобы начать полномасштабные гонения на прессу. Тогда Третьяков и его команда выпустили размноженный на копировальных аппаратах номер “Независимой газеты” с заголовком на первой полосе: “Бессильный переворот: он еще длится”. В номер заверстали новости о происходящем в Москве и в других городах. Несколько тысяч читателей, сумевших раздобыть экземпляр подпольной газеты, поняли, что действия путчистов сосредоточены главным образом в Москве. Другими местами, где происходили какие-то события, были столицы балтийских республик – там войска оцепили телецентры и другие важные объекты, и Татарстан, власти которого решили, что у них скорее получится стать независимыми от России, если они поддержат переворот. Из атаки на Ленинград ничего не вышло, а в Казахстане, Украине и в других республиках, несмотря на первоначальные колебания руководства, никакие предписания хунты исполнены не были. Практически на всей территории страны люди жили обычной жизнью. Да и в Москве, удалившись на некоторое расстояние от центра, нельзя было догадаться, что произошел путч.

Однако в центре города журналистам “Независимой” работы хватало, особенно Сергею Пархоменко и военному обозревателю Павлу Фельгенгауэру. Во время осады Белого дома Фельгенгауэр постоянно находился внутри, в комнате, превращенной в “командный пункт”, где ельцинский военный штаб вырабатывал оборонную стратегию. Фельгенгауэр, грузный мужчина, свободно говоривший по-английски, не думал, что станет журналистом и военным экспертом. Он был кандидатом биологических наук и добился “определенной международной известности”, защитив диссертацию “Динамика синтеза РНК в процессе созревания ооцитов амфибий”. Мне он разъяснял: “Я ушел из науки, потому что здесь заниматься ею стало невозможно. У нас не было денег даже на пробирки и на корм лягушкам. Поэтому я стал журналистом. Мне всегда нравилось писать”.

Военными предметами Фельгенгауэр увлекался, как американские дети увлекаются бейсболом. Это была игра, комбинация из действий и вычислений. “Павел – как мальчишка, любящий играть в солдатики. Большой 40-летний мальчик, вундеркинд, – говорил Пархоменко. – Ему нравится переворот, потому что можно одновременно играть в солдатики и работать военным корреспондентом”.

Пархоменко не разделял приподнятого настроения, в котором пребывали некоторые его коллеги. “Лично мне было страшно, – признавался он после провала путча. – Я думал, что это конец. Они говорят: не было ничего страшного, никакой опасности. Но это же смешно! Это была война нервов, опасная телефонная война. По телефону передавали приказы и контрприказы. Когда стало известно, что к Белому дому идут танки, российское правительство распорядилось выставить вокруг здания ряд канистр с бензином, чтобы при атаке произошел колоссальный взрыв. Все это время они увеличивали риск кровопролития, устрашая КГБ и путчистов и в сущности используя безоружных людей как щит”.

В Форосе Горбачев слушал радио по транзистору Sony. Несколько раз в день он передавал своим тюремщикам требования: освободить его и дать обратиться к народу. Раиса Максимовна просила его не есть ту еду, которую ему приносят, а есть ту, которой кормят охранников. Она боялась, что мужа отравят или застрелят. “Мы пытались сохранять спокойствие, – вспоминала она потом. – Пытались придерживаться обычного распорядка”. Но это было невозможно. Она страдала еще и оттого, что у нее на время отнялась рука – вероятно, на нервной почве. Поздно ночью зять Горбачева Анатолий снял на видеокамеру обращение Горбачева, о котором сам генсек думал как о своем последнем слове. Он рассказал, что ответил заговорщикам отказом и не отступил от своих принципов.

“Отключены все телефоны правительственной связи… Самолет, который прибыл, чтобы я отбыл в Москву, отозван”.

Горбачев с зятем сделали четыре копии пленки и разрезали их на части. Они надеялись как-то спрятать их и переправить в Москву.

“Меня изолировали от общества, я лишен связи… Все, кто здесь со мной, также находятся, по сути дела, под арестом”.