Текст книги "Могила Ленина. Последние дни советской империи"

Иными словами, явление Сталина было не “отклонением”, а прямым следствием ленинского “революционного романтизма”, который идеализировал насилие как инструмент классовой борьбы и очищения. До перестройки такую трактовку отрицали даже самые смелые советские историки. Рой Медведев считал, что Сталин – лишь патология, искривление ленинизма. Некоторые западные историки приуменьшали или вовсе замалчивали кровожадность Ленина. Но от доказательств было никуда не деться, а Яковлев, председатель комиссии политбюро ЦК по изучению материалов, связанных с репрессиями, знал об этих доказательствах лучше всех. Как показали историки-эмигранты Михаил Геллер и Александр Некрич, именно Ленин и Троцкий первыми в Европе употребили выражение “концентрационный лагерь”, а затем от теории перешли к практике. 9 августа 1918 года, через три месяца после того как это словосочетание произнес Троцкий, Ленин дал телеграмму в Пензенский исполком и потребовал от местных красных деятелей “провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города”.

Яковлев требовал, чтобы партия признала свое прошлое и осудила старые методы. “История не может быть иной, но мы иными быть обязаны, – сказал он. – Идея о насилии в качестве повивальной бабки истории исчерпала себя, равно как и идея власти диктатуры, непосредственно опирающейся на насилие”.

Эта речь далась Яковлеву очень непросто. В том или ином качестве он служил КПСС все послевоенные годы. Он говорил, что впервые усомнился в советском руководстве, узнав, что Сталин отправляет вернувшихся советских военнопленных прямиком в лагеря, опасаясь “иностранного влияния”. С тех пор его образ мыслей претерпел радикальные изменения, как и у множества его сверстников. Но он прекрасно знал, что большинство партийных чиновников если и изменилось, то очень незначительно. Несмотря на внешнюю приверженность словарю горбачевской эпохи – “перестройка”, “ускорение”, “демократизация” и так далее, – фундаментальным переменам они решительно противились. В своем докладе, приуроченном к юбилею Французской революции, Яковлев признал и это: “Выход на новый виток цивилизации не проходит безболезненно. Острые драмы порождаются и инерцией уходящих общественных структур, и неприятием нового, и революционным нетерпением”.

Яковлев даже завуалированно коснулся “проблемы” того, что революции пожирают своих детей, чтобы уверить консерваторов, что на этот раз охоты на ведьм не будет. Он не стал обличать своих противников, он предупредил их. “Партия, которая исповедует легенды, живет тщеславными иллюзиями, – такая партия обречена”, – сказал он.

К началу 1990-го было ясно, что монолит КПСС вот-вот развалится. Сахаров умер, но его требование лишить партию монополии на власть стало лозунгом растущей демократической оппозиции. Что-то должно было убедить Горбачева решиться на такой шаг. Предложений Сахарова и Яковлева, возникновения в стране десятков новых партий все еще было недостаточно. Ему требовался удар по голове, чтобы замахнуться на партию. Как обычно, эту роль с удовольствием взяли на себя литовцы.

В январе 1990-го Горбачев приехал в Вильнюс. Он был уверен, что у него получится утихомирить разбушевавшуюся республику и уговорить местных партийных лидеров вернуться в лоно метрополии. Яковлев уже побывал в Вильнюсе и считал, что отрицать литовскую точку зрения о том, что Москва по-прежнему проводит агрессивную имперскую политику, попросту аморально. Горбачев с ним не согласился. Он винил главу литовской компартии Альгидраса Бразаускаса в том, что тот отмежевался от всесоюзной организации и позволил “профессорам-романтикам” из “Саюдиса” забрать себе столько власти. Каждая следующая вильнюсская встреча только усугубляла гнев и замешательство Горбачева. Пока прогрессисты были ему послушны, Горбачева все устраивало. Но теперь его прежние последователи обгоняли его, а это было недопустимо. Горбачев терял политический контроль.

Во время поездки у Горбачева вышла стычка с пожилым заводским рабочим, который держал в руках плакат “Литве – полную независимость”.

– Кто вам велел написать это? – сердито спросил Горбачев.

– Никто. Я написал это сам, – ответил рабочий.

– А вы кто? Вы где работаете? – не унимался Горбачев. – И что значит “полная независимость”?

– Это значит то самое, что было у нас в 1920-е годы, когда Ленин признал суверенитет Литвы, потому что ни одна нация не вправе управлять другой нацией.

– В нашей большой семье Литва стала развитой республикой, – сказал Горбачев. – Какие же мы эксплуататоры, если Россия продает вам хлопок, нефть и другое сырье, причем не за твердую валюту?

Рабочий перебил Горбачева:

– У Литвы до войны была твердая валюта. Вы отняли ее у нас в 1940-м. А вы знаете, сколько литовцев было в 1940-е выслано в Сибирь и сколько их там погибло?

Горбачев не мог больше сносить такую наглость.

– Я не хочу больше говорить с этим человеком! – взорвался он. – Если люди в Литве разделяют подобные взгляды и лозунги, их ждут тяжелые времена. Я больше не хочу с вами разговаривать.

Раиса попыталась успокоить мужа.

– Помолчи! – рявкнул он.

В последний день своего визита в Литву Горбачев наконец признал очевидное. Год назад сама мысль о многопартийной системе казалась ему “чепухой”. Теперь он говорил: “Осуществление многопартийной системы – не трагедия, и если эта система… соответствует потребностям общества, мы не должны как черт ладана бояться многопартийной системы”.

Горбачев уже понимал, что катастрофа разразится, если он не ограничит монополию КПСС. На расстоянии он следил за тем, что происходило с Ярузельским в Польше, Хонеккером в ГДР и – особый случай – с четой Чаушеску в Румынии[99]99
  Президент Польши Войцех Ярузельский в 1990 году позволил провести в стране свободные выборы, ушел в отставку и уступил руководство страной победившему на выборах Леху Валенсе. Эрих Хонеккер в октябре 1989 года был смещен со всех постов и отдан под суд за коррупцию. Глава Румынии Николае Чаушеску и его жена Елена были расстреляны 25 декабря 1989 года после победы Румынской революции.


[Закрыть]. Горбачеву не нужно было напрягать фантазию, чтобы осознать, что в его стране зреет такая же ярость. Все хотели одного – очистить дом. В Чернигове, на севере Украины, случилась автомобильная авария. Собралась толпа, люди увидели, что пьяный водитель одной из машин – первый секретарь местной партийной организации. Вдобавок багажник в его машине был набит деликатесами, которых горожане не видели уже много лет. Чиновник был вынужден уволиться. В Волгограде ушло в отставку все руководство горкома, когда десятки тысяч людей начали протестовать против строительства жилья повышенной комфортности для местного чиновничества. Та же участь постигла руководство Тюменского горкома, обвиненного в коррупции. А в Ленинграде бывший член политбюро и глава обкома Юрий Соловьев был исключен из партии, после того как несколько сотен человек устроили пикет возле его дома: их интересовало, каким образом он купил “мерседес-бенц” за 9000 рублей, притом что официальная его цена была около 120 000.

4 февраля 1990 года в Москве стоял страшный холод, но примерно 250 000 человек прошли маршем по Садовому кольцу и улице Горького и вышли на Манежную площадь к Кремлю. Обитатели кремлевских кабинетов, вероятно, перепугались до полусмерти. Это была самая большая демонстрация в Москве за все время советской власти, и демонстранты были настроены отнюдь не почтительно. Об этом, например, свидетельствовал реявший над площадью плакат: “Номенклатура, помни о Румынии!” Люди, чтобы согреться, топали ногами и хлопали ладонями в перчатках. На платформу грузовика забрался Юрий Афанасьев и прокричал в микрофон: “Да здравствует начавшаяся мирная, ненасильственная февральская 1990 года революция!” Все поняли, на что он намекает: в 1917 году именно Февральская революция положила конец царскому режиму. Через несколько дней ЦК должен был провести пленум и решить судьбу 6-й статьи Конституции. Впервые оппозиция была уверена в великой победе. “Когда они [члены ЦК] соберутся в понедельник утром в Кремле, пусть помнят о сотнях тысяч людей, которых вы сегодня здесь видите!” – сказал Владимир Тихонов, президент Союза объединенных кооперативов. Ельцин кричал с трибуны, что Горбачеву предоставляется “последний шанс”. И толпа – гремучая смесь из демократических социалистов и социал-демократов, зеленых и монархистов, кришнаитов и ветеранов войны, домохозяек и студентов – приветствовала эти слова гулом одобрения.

На пленуме Лигачев и другие члены ЦК сетовали на “потерю” Восточной Европы, на “хаос” на улицах. Но затем им пришлось сделать то, чего от них требовали. 7 февраля 1990 года ЦК проголосовал за отмену 6-й статьи и открыл России путь к многопартийной системе. Выбора у них действительно не было. Они видели толпу протестующих. Они прочитали на плакатах, какое будущее их может ждать.

Яковлев оставался верен Горбачеву до конца, но было очевидно, что они разошлись в вопросах идеологии и тактики, особенно в том, что касалось партии. “Я убежденный коммунист”, – твердил Горбачев. Но для Яковлева социализм был немногим важнее государства всеобщего благосостояния, правительства, которое могло бы “защитить людей от бедствий и нищеты”. Его отношение к Ленину становилось все более критическим. “Да, оно изменилось, – признавал он в беседе со мной. – Как говорит Библия: во многой мудрости много печали. Ленин был невероятно талантливым политиком. Об этом спору нет. Но он стремился к власти и только к власти. Все остальное зависело от этого стремления. Он считал, что нравственность для пролетарской революции ценности не имеет”.

На июль был назначен съезд партии – Юрий Афанасьев заранее окрестил его “похоронами”. В течение нескольких недель до съезда партийная печать упорно критиковала реформаторов, называя их даже “предателями” социализма и родины. Разумеется, больше всех доставалось Ельцину и Яковлеву. На самом съезде делегатам раздавали листовки, в которых были напечатаны слова, якобы сказанные Яковлевым на встрече с радикалами и консерваторами. Из “ответов” Яковлева следовало, что он изменил Горбачеву, не уважал армию – словом, оказался еще большим радикалом, чем на самом деле. Позже расследование установило, что текст листовки сочинил генерал Игорь Родионов, известность которому принес кровавый разгон мирной демонстрации в Тбилиси.

Яковлев редко выступал на публике: он предпочитал оставаться в тени Горбачева и влиять на события как советник генсека. Но на съезде он решил высказаться в свою защиту и не оставил от оппонентов камня на камне. Разоблачив фальшивую листовку с приписываемыми ему заявлениями, он показал еще одну листовку, которую тоже раздавали делегатам. Это была фотокопия страницы газеты “Русский голос”. Там говорилось: “Нам нужен новый Гитлер, а не Горбачев. Нужен срочно военный переворот. В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки”.

“Упоминается и моя фамилия, – сказал Яковлев. – Так что, товарищи сибиряки, ждите новых зэков. Вот что происходит, товарищи. Идет массированная атака, травля всеми средствами, вплоть до уголовных. Конечно, все это оставляет рубцы на сердце, но я хотел бы сказать организаторам этой скоординированной кампании, тем, кто стоит за этим: укоротить мою жизнь вы можете, но заставить замолчать – никогда!”

Разочаровавшись в партии, Яковлев стал подвергать сомнению и жизнеспособность самого марксизма. Вскоре он уже заявлял всем вокруг, что нетерпимость Ленина можно помножить на неправоту Маркса. В интервью газете “Рабочая трибуна” он сказал: “История не согласилась с Марксом по многим проблемам. Он говорил, что революция одновременно произойдет в нескольких развитых европейских капиталистических странах. Этого не произошло. Революция случилась в России, да и то по удивительному стечению разных обстоятельств. Маркс говорил об абсолютном и относительном обнищании пролетариата. Не оправдалось. Он писал, что капитализм – это загнивающее общество, которому противоестественны научно-технический и социальный прогресс. Оказалось неверным. <…> Но дело даже не в этом. Жизнь корректирует многие теории. Проблема в том, что над Россией был произведен жестокий эксперимент. Была сделана попытка создать новую модель общества и воплотить ее на практике в условиях, непригодных для социализма. Неудивительно, что понадобился террор, чтобы навязать стране новый образ жизни”.

20 августа 1990 года Горбачев подписал указ о реабилитации всех репрессированных в 20-е, 30-е, 40-е и 50-е годы и отменил все решения о лишении диссидентов гражданства. Партия, разумеется, думала, что совершает поступок невероятной щедрости. Но затем в программе “Время” выступил Яковлев – с коротким заявлением, достойным Сахарова или Гавела.

Он сказал, что, по его мнению, два указа президента – “акты покаяния. Когда мы говорим, что реабилитируем кого-то, будто бы милостиво прощаем его за грехи прошлого, это отдает лукавством и лицемерием. Мы не прощаем его. Мы прощаем себя. Это мы виноваты в том, что другие столько лет были оклеветанными и гонимыми. Это мы реабилитируем себя, а не тех, кто имел другие мысли и убеждения. Они хотели нам лишь добра и свободы, а руководство государства отплатило им злом: тюрьмами и лагерями.

Мы начали дышать воздухом свободы, и нам уже становится трудно вспомнить, что происходило в отдаленном и не столь отдаленном прошлом. А там были сотни тысяч бесчеловечных судов, расстрелянных и замученных до смерти людей, людей, покончивших с собой, людей, даже не знавших, в чем их обвиняют, но чьи жизни были разрушены…

Нам они служат не укором, а жестоким напоминанием для тех, кто по-прежнему испытывает жгучую ностальгию по прошлому, для тех, кто готов вернуть в нашу жизнь страх… Я хочу обратить особое внимание на трагическую судьбу нашего крестьянства, которое заплатило своей кровью за преступления сталинского режима. Это была не просто беспрецедентная расправа с крестьянством, нарушившая развитие общества: под угрозой оказалось и развитие государства. Никогда прежде история не знала такой концентрированной ненависти к человеку”.

Глава 21
Октябрьская революция

В последние дни существования КПСС я познакомился с одним из ее оставшихся верховных жрецов – Вячеславом Шостаковским. Он был соратником Яковлева и Ельцина и ректором Московской высшей партийной школы, рассадника юных ленинцев. В считаные месяцы Шостаковский свел на нет работу тысячи идеологов: он уволил старых преподавателей и нанял новых, молодых; пересмотрел и расширил учебную программу, включив в нее весь возможный спектр идей и течений мысли. Наряду с Марксом и Лениным студенты начали читать Милля и Локка. Многие источники по советской истории были изданы за рубежом или подпольно, но времени ждать, пока очнутся партийные издательства, не было. Шостаковский предполагал или оживить партию вливанием свежей крови, социал-демократической молодежью, или, как он сказал мне, “нам придет конец”.

“Мы движемся к многопартийной демократии, к политическому рынку, но КПСС к этому не готова, – говорил он. – Боюсь, что к этому рынку не готов даже Горбачев”.

После беседы с ректором я направился к выходу, но по дороге увидел написанное от руки объявление: “Сегодня вечером в Ленинской аудитории показ американского фильма”. Какого фильма – не указано, но я все равно пошел. В Ленинской аудитории яблоку негде было упасть. Свет погас, и на экране замелькали знакомые лица Майкла Дугласа и Чарли Шина. Высшая партийная школа КПСС представляла “Уолл-стрит”!

Если бы я раньше не знал, что коммунистическая идеология умерла, то к финальным титрам у меня не осталось бы никаких сомнений. Послушники коммунистического монастыря, в котором взращивали новое поколение служителей культа ленинизма, реагировали на нравоучительную историю об американских финансистах так, что бедному Оливеру Стоуну впору было бы разрыдаться. Они восприняли фильм не как предостережение против проявлений алчности, не как агитку, побуждающую лучших и одаренных делать выбор в пользу добропорядочной жизни и общественно полезного труда. Отнюдь не так. Они пожирали глазами вещи: длинный лимузин с баром и телевизором, суши-машину, стейки в ресторане “21”, роскошные манжеты рубашек Turnbull & Asser, которые носил Майкл Дуглас. Как же им нравились эти рубашки! Когда молодой брокер Чарли Шин впервые зашел в свою новую квартиру на Ист-Сайде – круговой обзор, вид, за который не жалко умереть, – юные ленинцы испустили протяжный вздох.

“С моделями мы покончили. С догмами тоже. Теперь мы можем говорить только о целях”, – говорил мне Шостаковский. Именно так. В Ленинской аудитории цели были очевидны. В кульминационный момент, когда герой Дугласа, подражая Айвену Боски[100]100
  Айвен Боски (р. 1937) – американский финансист, замешанный в крупном скандале 1980-х, связанном с инсайдерской торговлей на Уолл-стрит. Прототип Гордона Гекко – персонажа Майкла Дугласа в фильме Оливера Стоуна “Уолл-стрит” (1987).


[Закрыть], произносит коронную фразу: “Жадность – это хорошо!”, юные коммунисты дали себе волю и одобрительно завопили. Без намека на иронию.

Когда мы выходили из Ленинской аудитории, со мной заговорил студент из Вьетнама Муен Тан Конг, приехавший учиться по обмену: “Я могу только сказать по этому поводу, что коммунизм – противоположность капитализма, по-моему, так. А партия – это авангард. Мы это сейчас проходим. Но все очень сложно. А кино хорошее, правда?”

На начало марта 1990 года были назначены выборы в местные органы власти. В результате к управлению должны были прийти новые люди – мэры, главы районов и пр. Такое скоропалительное испытание многопартийности, пребывавшей еще в младенческом состоянии, не было справедливым. У коммунистов, чтобы удержаться на плаву, были ресурсы и деньги, а если этого окажется недостаточно – КГБ. Большинство же новых партий состояло из нескольких десятков человек. Для собраний они арендовали помещения и произносили там ужасающе скучные речи. Иногда были еще бутерброды.

Но демократы были уверены в победе. Уже в первые недели после коллапса однопартийной системы молодой московский политик Илья Заславский начал свою кампанию с поразительного обещания. Он сказал избирателям Октябрьского района, что, если его изберут в местный совет и назначат председателем, он – ни больше ни меньше – сделает так, что семь десятилетий экономического бедствия будут забыты как дурной сон. “Мы построим капитализм в одном отдельно взятом районе”, – провозгласил он. Намек был понятен: в свое время Сталин намеревался построить “социализм в одной отдельно взятой стране”.

Неслабое предвыборное обещание! Можно было только пожелать Заславскому удачи. Октябрьским районом управляли те же партийные аппаратчики, которых я навещал пару лет назад по приезде в Москву, и управляли они так же бездарно. Как и прочих жителей, меня удручало плачевное состояние района: всюду груды мусора, который никто не убирал, пустые магазины, осыпающиеся здания, заброшенные стройки. Район превратился в трущобу. И примерно так же выглядели почти все городские районы в стране. Заславский предлагал средство лечения – свободное предпринимательство. То самое, которое Ленин давным-давно назвал паразитизмом и которому отказал в будущем.

Лидеры демократической оппозиции, в том числе Заславский, расценивали в это время Верховный Совет только как площадку для телевизионных дебатов. Его депутаты были в лучшем случае послушны Горбачеву, в худшем – придерживались консервативных взглядов. После драматических событий и бурного выплеска гласности на первой сессии Съезда народных депутатов сторонники обновления довольно скоро убедились, что собрание депутатов не имеет возможности двигать вперед экономические и политические реформы. Поняв это, главные российские реформаторы переключились с общенациональной деятельности на региональную. “Демократическая Россия” – альянс всех демократических сил, от “Мемориала” до недавно зарегистрированных социал-демократических партий – надеялась, что в городские и районные советы придут ее люди. Народные фронты в балтийских республиках, в Центральной Азии, в Закавказье хотели того же. Ельцин рассчитывал получить кресло в российском парламенте и превратить эту институцию в платформу для прихода к власти. Заславский надеялся проделать то же на более скромном уровне.

Как один из основателей “Демократической России”, Заславский мог рекомендовать кандидатов не только в Октябрьском, но и в других московских районах. У России не было никакого нормального электорального опыта и тем более никаких представлений о существующих на Западе политтехнологиях. Заславский нанимал социологические службы, устраивал семинары по проведению предвыборных кампаний и даже привлек психологов для составления эффективных агитационных текстов. Он обратился к известным писателям, которые, используя свои связи, помогли ему напечатать листовки (партийные типографии отказались с ним работать).

Заславский был инвалидом, человеком довольно желчным и несколько заносчивым – отнюдь не прирожденным политиком. Его учителя, начальство текстильной фабрики, где он работал, даже его родители недоумевали, как так вышло, что он занялся политической деятельностью и стал одним из самых известных людей в стране. Ему было всего 30 лет. Но избиратели не забыли, как после смерти Сахарова он требовал объявить всенародный траур; не забыли, как Горбачев велел ему уйти с трибуны, а он не подчинился. Все московские реформаторы, желавшие попасть в Моссовет и в райсоветы, шли к нему за поддержкой и помощью в организационных делах.

В своем районе Заславский победил с легкостью. В местный совет прошло множество кандидатов от “Демократической России”, и они быстро избрали Заславского председателем. Это была одна из сотен и сотен побед “Демократической России” и других реформаторских групп в Советском Союзе. Многие люди сознательно голосовали за “демократическую линию развития”. Ельцина выбрали в Верховный Совет РСФСР, и было очевидно, что он метит на место председателя. Экономист Гавриил Попов стал депутатом Моссовета, а затем мэром Москвы. Юрист Анатолий Собчак, блиставший на Съезде народных депутатов, был избран мэром Ленинграда. Самые политические активные регионы СССР снова на время впали в эйфорию от уверенности в своих силах и от открывшихся возможностей. Когда я приехал в Ленинград и встретился с Собчаком, он уже занимал огромный кабинет в Мариинском дворце. Меня, впрочем, удивило, что за спиной у Собчака все равно висел огромный портрет Ленина.

Покидая кабинет, я шепотом спросил у помощника Собчака: “А что тут делает портрет?”

Тот рассмеялся. “Не обращайте внимания, – сказал он. – Мы хотели его снять, но под ним обнаружилось огромное пятно. А переклеивать обои нет денег”.

В первые же месяцы после выборов Заславский в полной мере осознал, какую разруху оставила после себя КПСС. Она осуществляла контроль над каждым магазином и заводом, каждым отделением милиции и пожарным депо, но все равно довела Октябрьский район до совершеннейшего упадка. И так происходило повсеместно. Продукты в магазинах то появлялись, то исчезали; бывали дни, когда пустовали даже хлебные полки. Ситуация с жильем была аховая: москвичи ютились в квартирках размером с гардеробную или в коммуналках, где одна ванная приходилось на 15–20 человек. Покопавшись в документах, Заславский узнал, что огромный памятник Ленину на Октябрьской площади обошелся в 23 миллиона рублей – 7 миллионов вытащили из районного бюджета. Притом что на улицах по многу дней лежали неубранные кучи мусора, а врачам в больницах платили в два раза меньше, чем водителю автобуса.

Один раз в неделю Заславский вел прием жителей района и выслушивал их жалобы в обшарпанном кабинете недалеко от Октябрьской площади. Вдовы, пенсионеры, алкоголики, молодые родители сидели, поджав ноги, на узких скамеечках в коридоре и ждали своей очереди. Находиться рядом с Заславским с шести вечера и далеко за полночь – означало узнавать о нескончаемых провалах “социализма в одной отдельно взятой стране”.

“Илья Иосифович, мы с мужем в разводе, но по-прежнему живем в однокомнатной квартире. Мы стоим в очереди на новое жилье с 1978 года…”

“Илья Иосифович, моя мать на этой неделе умерла, но мне сказали, что, чтобы ее похоронить, нужно дать взятку заведующему кладбищем. Денег на взятку у меня нет…”

“Илья Иосифович, у моего сына лейкемия, врачи говорят, что ничего не могут сделать. Они говорят, что вылечить его могут только на Западе. У нас нет ни визы, ни денег…”

Заславский сидел в кресле сгорбившись, переживая не столько из-за конкретных жалоб – у кого не бывает проблем? – сколько из-за их количества. Он постепенно терял уверенность в себе. Он был бессилен и от этого приходил в уныние. Когда Ельцин снова стал народным депутатом, он позволил мне несколько часов просидеть у него в кабинете во время приема избирателей. Жалобы были те же самые, но он часто мог помочь просителю. Как бы аппаратчики ни презирали Ельцина, они были вынуждены слушаться его – бывшего члена политбюро и действительного члена ЦК. Он мог сделать короткий звонок, и человек получал все, о чем просил: квартиру, инвалидную коляску, визу, чтобы съездить к дочери в Варшаву. Однако это было возможно только потому, что вес и связи Ельцина как бывшего кремлевского начальника были огромны. Заславский же мог только снова и снова пролистывать растущие кипы жалоб и просьб. Всем посетителям он говорил, что постарается разобраться с их проблемой, сделает, что сможет. Он писал письма и звонил в инстанции. Но система, к которой он обращался, считала его своим врагом.

Заславский понимал, что перемены начнутся только тогда, когда политическая и экономическая реформа произойдет не в одном Октябрьском районе. А пока ему было трудно смотреть в глаза своим избирателям. “Я у них последняя надежда, – сказал он мне как-то вечером в перерыве между разговорами с посетителями, – а я почти ничего не могу для них сделать. Как мне объяснить им, что на это уйдут годы?”

Поначалу успехи Заславского были скорее символическими. По закону новые партии были обязаны регистрироваться, и было похоже, что все новые партии в городе и стране регистрировались в Октябрьском районе: здесь были самые удобные условия. Едва ли не каждую субботу какая-нибудь очередная новая партия проводила в районе учредительный съезд. “Это доходит до абсурда. Мы еще шагу не сделали в экономическом направлении, но зато уже успели зарегистрировать три разные христианско-демократические партии”, – рассказывал Григорий Васильев, 32-летний экономист, которого Заславский назначил главой райисполкома.

Заславский, понимая, что гласности еще далеко до настоящей свободы слова, помогал также с регистрацией и финансированием газетам, которые по причине малотиражности или радикальности не имели поддержки от партийной бюрократии и государственных типографий. Редактор подпольного журнала “Гласность” Сергей Григорьянц, которого Горбачев в интервью The Washington Post обозвал паразитом, получил небольшое здание и стал издавать свой журнал открыто, без помех со стороны правительства и партии. Кроме того, Заславский открыл в вестибюле райкома на Шаболовке книжный магазин, где продавались эмигрантские журналы, такие как “Континент” и “Посев”. Позднее он спонсировал открытие газетных киосков в метро.

Одновременно Октябрьский район начал войну с КПСС, столько лет здесь хозяйничавшей. Заславский убрал из райсовета всю коммунистическую атрибутику – бюсты Ленина, серпы и молоты, – а вслед за ними потеснил и партийных бюрократов. Он выделил им несколько плохоньких кабинетов на верхнем продуваемом этаже и отключил их от внутренней телефонной связи.

“Пускай живут как хотят, – сказал он. – У этих людей не больше прав на это здание, чем у христианских демократов или у общества наблюдателей за птицами”.

Заславский и его коллеги знали, чего хотят добиться, но, прежде чем приступать к решительным действиям, они хотели хотя бы видимости консенсуса. Я был свидетелем того, как Заславский убеждал районную милицию в том, что милиционеров должен брать на работу и увольнять город, а не чиновники из МВД. Я видел, как он пытается объяснить ошарашеным рабочим, что им пора стать совладельцами акций собственного предприятия и что неэффективные, экологически вредные заводы нужно закрыть и заменить фабриками, которые будут “работать чисто и производить вещи, нужные людям”. Заславский понимал, что создание свободного рынка приведет к повышению цен, безработице, банкротствам, что эпоха относительно равных доходов приходит к концу, – и говорил об этом открыто. Он был холоден и честен. Его слова энтузиазма у слушавших не вызывали. Однажды на станкостроительном заводе, сидя на трибуне под колоссальным транспарантом “Имя и дело Ленина бессмертны!”, Заславский наслушался сполна:

– Что вы будете делать с азербайджанцами, которые торгуют у нас на рынках?

– Эти шашлычники на нас наживаются! Они скупают все мясо, а потом продают в три-четыре раза дороже!

– Не делайте из нас подопытных мышей для вашего капитализма!

Рабочих, разумеется, больше волновали их повседневные трудности, а не грандиозные планы и новая Октябрьская революция. Заславский попробовал объяснить разницу между черным рынком и настоящим рынком, объяснить, зачем нужны конкуренция, регулирование, стимулы. Но он ничего не добился. “Знал бы, что так, не стал бы за вас голосовать!” – крикнул ему один рассерженный рабочий.

К концу этой встречи Заславский и Васильев были совершенно подавлены. Эйфория предвыборной кампании быстро испарялась. “Мы не понимали, как глубоко в каждом из нас сидит большевистская психология, – жаловался мне помощник Заславского Илья Гезенцвей. – Чем больше мы напираем, тем сильнее ее сопротивление”.

Несколько месяцев деятельность реформаторов напоминала барахтанье утопающих. Но постепенно экономические шаги Заславского и Васильева начали приносить плоды. Первой гениальной идеей было сделать Октябрьский район московским Делавэром[101]101
  Штат Делавэр считается налоговым и бюрократическим раем для американского бизнеса.


[Закрыть]. Райсовет упростил процедуру регистрации для частного бизнеса. После этого в район повалили предприниматели, обрадованные, что можно не якшаться с партийными бюрократами и не давать им взятки. За год открылось более 4500 малых предприятий – почти половина вновь народившегося частного бизнеса в Москве – рестораны, брокерские конторы, товарные биржи, частные исследовательские лаборатории, строительные фирмы, юридические компании, магазины электроники. Обложив бизнесменов налогом, Октябрьский район за год увеличил ежегодный доход с 73 миллионов рублей до 250 миллионов.

Появились в районе и первые признаки рыночной экономики: амбиции, быстрое обогащение, преступность, поразительная жадность. “Октябрьская революция”, как называли ее районные газеты, стала золотой жилой для таких дельцов, как 24-летний Герман Стерлигов. Он бросил юрфак и объявил себя пионером советского капитализма. Стерлигов основал товарную биржу, которую назвал именем своей собаки: “Алиса”. Через полгода, как рассказывал мне Стерлигов, у него были уже “десятки миллионов рублей”. Свое состояние он нажил благодаря вакууму, образовавшемуся после краха старой командной системы управления. Строителям негде было взять кирпичи, водителям – заправить фуры. Там, где не справлялись старые министерства, возникала “Алиса”. Когда я пришел к Стерлигову в здание его биржи на Ленинском проспекте, он вел себя как игрушечный султан. Повсюду сновали хорошенькие юные блондинки в эластичных мини-юбках. “Мои помощницы”, – с ухмылкой пояснил Стерлигов. У него были большие виды на будущее, и, что важно, у него все получалось. Стерлигов был владельцем первой в России профессиональной хоккейной команды и основателем Клуба молодых миллионеров, где олигархи схожих с ним взглядов могли встречаться и вместе что-нибудь планировать. “Да, и вот еще что, – сказал он (в этот момент секретарша наклонилась к нему с зажигалкой, и Стерлигов прикурил сигарету Marlboro). – Мы купим Московский ипподром и пригласим людей, которые делают дерби в Кентукки. Пусть у нас тоже будут международные скачки”.