Автор книги: Дирк Кемпер
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
В Дневнике итальянского путешествия для госпожи фон Штейн (1786) образ возрождения подготовляется мотивным комплексом, который позднее, в период создания Итальянского путешествия, Гете исключает. Уже в начале описания путешествия возникает тема радикального разрыва со всем предшествующим опытом жизни и ее интерпретации и перехода к новому, по-детски неотягощенному типу восприятия мира и тех условий существования, которые он диктует: «Я словно бы все начал с самого начала»[1200]1200
TIR, 5. Sept. 1786; WA III, 1, S. 151. В IR фрагмент не вошел.
[Закрыть], – пишет Гете уже на третий день путешествия, и, описывая следующую неделю, добавляет:
В Итальянском путешествии мотив детства заменен мотивом нового обретения юности. В Венеции поэту вспоминается модель гондолы, которую однажды привез из Италии отец, и Гете резюмирует: «Я наслаждался надолго забытым, милым впечатлением моей юности»[1203]1203
IR, [28. Sept. 1786]; WA I, 30, S. 97.
[Закрыть]. Так подготовляется мотив воспоминаний, развернутый в эпизоде прибытия в Рим:
Все мечтания юности воочию стоят передо мной. Первые гравюры, которые мне запомнились (мой отец развесил виды Рима в приемных комнатах), я вижу теперь в действительности, и все, что я давно знал по картинам и рисункам, по гравюрам на меди и на дереве, по гипсовым и корковым слепкам, теперь сгрудилось вокруг меня; куда бы я ни пошел, я встречаю знакомцев в этом новом мире. Все так, как мне представлялось, и все ново[1204]1204
IR, 1. Nov. 1786; WA I, 30, S. 199. – Vgl. IR, 5. Juli 1787; WA I, 30, S. 27: «Моя нынешняя жизнь абсолютно похожа на сон юности». – An Catharina Elisabeth von Goethe, 4. Nov. 1786; WA IV, 8, S. 43: «Как хорошо мне оттого, что столько мечтаний и желаний моей юности здесь исполняются, и я в натуре вижу те предметы, которые в юности видел на меди, и о которых так много слышал от отца – всего этого я не сумею тебе передать».
[Закрыть].
Однако юность в Итальянском путешествии – это не только пространство памяти, но сфера реальных переживаний. Отъезд с Севера, переправу через Бреннер и вступление в мир Италии Гете переживает и интерпретирует как обретение второй юности. При этом важно, что ни в письмах, ни в самом Итальянском путешествии речь ни разу не заходит о ностальгическом возвращении в прошлое, повсюду господствует устремленность вперед. Период минувшей юности и юности новой, наступающей получает у Гете терминологическое оформление. В нескольких письмах 1787 года возникает выражение «вторая молодость» или «новая молодость», как, например, в письме к герцогу Эрнсту II:
Своим новым рождением я считаю тот день, когда я вступил в Рим; я переживаю новую молодость, о которой всегда буду вспоминать с величайшей радостью[1205]1205
An Herzog Ernst П., 6. Febr. 1787; WA IV, 8, S. 173. – Vgl: An Herder, 25.-27. Jan. 1787; WA IV, 8, S. 155: «Здешняя жизнь как вторая юность. Тишбейн здесь уже состарился и относится ко мне как сложившийся человек к юноше». – An Knebel, 19. Febr. 1787; WA IV, 8, S. 195: «Как мне жаль, что я не могу прожить эту вторую мою молодость вместе с тобою».
[Закрыть].
Соответственно в Итальянском путешествии Гете последовательно употребляет выражение «моя первая молодость»[1206]1206
IR, Ende Juni 1787; WA I, 32, S. 10: «Я вновь повторяю до мелочей свою первую молодость».
[Закрыть].
Для понимания метафоры возрождения, с опорой на которую создается нарративная схема Итальянского путешествия, образ второй молодости значительно важнее, чем намеченная в Дневнике тема второго детства. Молодость подразумевает отказ от навязываемых обществом определений и функций во имя формирования собственной индивидуальности; таким образом она может быть пережита сознательно и хотя бы частично сознательно и автономно моделироваться. В отличие от этой фазы самоформирования детство обозначает период развития под внешним влиянием, когда индивид выступает лишь в качестве объекта воспитания и лишен возможности управлять этим процессом. Мотив второй молодости ярко и в чрезвычайно концентрированной форме воплощает чувство жизни и характер самоинтрепретации Гете во время итальянского путешествия и редактуры посвященной ему книги. Ситуация, переживаемая Гете в Италии, глубочайшим образом определяется теми признаками, которые характеризуют положенное в основу нашей работы понимание юности, – позицией инклюзии и обусловленным этой позицией формированием собственной индивидуальности.
Среди документов, свидетельствующих о характере самоосмысления Гете в старости, идея второй молодости занимает весьма заметное место. В разговорах с Эккерманом, касающихся Наполеона, способность ко второй юности утверждается как признак могущественного индивида, «энтелехии мощного типа», причем Гете отчетливо включает в этот контекст и размышления о своей собственной индивидуальности:
Если, однако, человек обладает энтелехией мощного типа, как мы видим это у всех гениальных натур, то ее животворное воздействие на тело не только укрепляет и облагораживает его организацию, но и благодаря своему духовному преобладанию, способствует тому, чтобы наделить его правом вечной юности. Вот почему мы так часто замечаем, что богато одаренные люди и в старости переживают плодотворные периоды особых творческих взлетов; кажется, что время над ними не властно, и они могут все снова и снова омолаживаться. Я бы назвал это повторной пубертальностью[1207]1207
Gespräch mit Eckermann, 11. März 1828; WA V, 6, S. 280.
[Закрыть].
Эти размышления о второй юности позволяют Гете и на уровне наррации обращаться к тем аспектам проблемы индивидуальности, которые в наибольшей степени характеризуют период юности. Центральное место в нарративном концепте получают такие аспекты, как индивидуализм обладания и эксклюзионная индивидуальность; именно эти аспекты вновь становятся несущими элементами аргументации после того, как в трех первых частях Поэзии и правды с характерным для них полиперспективизмом они играли лишь подчиненную роль.
«Как счастлив я, что уехал», – этим мотивом бегства и эксклюзии открывается первое письмо Вертера, и, если говорить об отношении к жизни, в этом предложении выраженном, так же мог бы начинаться и написанный в 1786 году Дневник итальянского путешествия для госпожи фон Штейн, если бы расчет на вкусы адресата и особенности иного документального жанра не наложили на этот текст своего отпечатка. Тем не менее, вступительные сегменты Дневника, как и Итальянского путешествия, выражают больше, чем экспрессивное предложение из Вертера, ибо ситуация, в которой находился Гете, и мотивировка его бегства в Италию даны здесь более конкретно и обоснованно:
Дневник:
Вт. 3 сент.
В три часа утра я украдкой выбрался из Карлсбада, иначе меня бы не отпустили. Было замечено, что я хочу уехать; графиня Лантьери подняла по этому поводу ужасный шум; но я не позволил себе воспрепятствовать, ибо время пришло. Я хотел уехать еще двадцать восьмого. Но это не вышло, т. к. пришлось еще повозиться с вещами[1208]1208
TIR, 3. Sept. 1786; WA III, 1, S. 147.
[Закрыть].Итальянское путешествие:
В три часа утра я украдкой выбрался из Карлсбада, потому что иначе меня бы не отпустили. Общество, весьма любезным образом собиравшееся отпраздновать двадцать восьмого августа мой день рождения, имело по этой причине все права меня удерживать; однако отложить отъезд было невозможно[1209]1209
IR I, 3. Sept. 1786; WA I, 30, S. 5.
[Закрыть].
Интерес представляет для нас не столько момент тайного отъезда, о котором говорится в таких выразительных словах, как «украдкой выбираться», еще усиленных указанием на ранний час, сколько рискованный намек на неправомерность этого действия, который в редакции Итальянского путешествия выдвинут на первый план упоминанием о правах общества. Замена в начале второго предложения анонимной неопределенно-личной конструкции «было замечено» на прямое указание субъекта действия «общество» конкретизирует проблему правомерности, причем сообщение о личном поступке в первом предложении получает обоснование с точки зрения общества. Хотя конкретный факт, о котором рассказывается, кажется на первый взгляд банальным, здесь намечена общая схема мотивировки, объясняющей бегство в Италию. Общество, аргументирует Гете, имеет право рассчитывать на его присутствие потому, что планирует «весьма любезным образом» отметить его день рождения. «Право» выступает здесь как термин не юридический, а социологический, подразумевая связанность или обязанность, вытекающую из социальной структуры и системы распределения социальных функций, принадлежность к которой требует принятия на себя определенных обязательств. Речь идет не о юридических предписаниях, налагаемых на личность извне, но о тех внутренних социальных обязательствах, которые человек берет на себя добровольно, коль скоро он ощущает себя частью данной общественной группы. Подспудная дисквалификация этого обязательства, намеченная в первой редакции благодаря упоминанию «ужасного шума», который позволяет себе поднять графиня, во второй редакции снимается. Напротив, здесь Гете признает, что общество имеет «все права» его удерживать и лишь нечто более для него важное вынуждает его с этими правами не считаться.
Банальный, на первый взгляд, пример с празднованием дня рождения содержит, следовательно, признание Гете в том, что он очень хорошо осознает неправомерность своего бегства и связанного с ним пренебрежения тех связей и обязанностей перед обществом, которые он принципиально принимает. Каковы те зависимости, которые Гете в этом случае временно разрывает или от которых он даже навсегда отказывается, – это едва ли можно было показать (в 1786 году Шарлотте фон Штейн, в 1814–1816 годах – широкой публике) отчетливее, чем он делает это, прибегая к сравнению со строительством башни, на котором мы остановимся ниже. В Дневнике и в Итальянском путешествии Гете лишь намекает на причину своего разрыва с обществом, говоря о «несообразностях, которые я претерпел на пятьдесят первом градусе широты»[1210]1210
IR, 8. Sept. 1786; WA I, 30, S. 20.
[Закрыть].
Понятие «несообразности» с его чрезвычайно широким и неопределенным денотатом, включающим все то, что не получает внутреннего одобрения (в отличие от «права», господствующего во внешнем мире)[1211]1211
Vgl. Grimm 24, Sp. 391.
[Закрыть], подразумевает ту усталость от государственной службы и то недовольство собой, творческий кризис, испытанные Гете на исходе веймарского десятилетия. Не желая останавливаться на этих «несообразностях» более подробно, Гете маскируется с помощью очень неопределенного указания на географическую широту, позволяющее понять, что речь идет о его жизни в северной стране. Но слово «несообразности», как явствует из собственного словоупотребления Гете[1212]1212
Ср., напр.: Noten und Abhandlungen zum besseren Verständniß des West-Östlichen Divans: WA I, 7, S. 209 f.: «Все несообразности, каких он страшился, вынужден он испытать. Племенные вожди отнимают у него часть имущества, таможенники взимают с него пошлину, арабы его грабят, и даже в христианском мире повсюду его шельмуют и чинят ему препятствия […]» – DuW III; WA I, 28, S. 124: «К тому же на большую часть нашего отечества распространялась власть суда Фемы, об ужасах которого можно составить себе представление, вспомнив, что с течением времени он выродился в тайную полицию и даже не раз попадал в руки частных лиц, не облеченных официальной властью. Все попытки хоть отчасти противодействовать этим роковым несообразностям […]». – Tag– und Jahres-Hefte als Ergänzung meiner sonstigen Bekenntnisse [1749–1806]; WA I, 35, S. 113: «Господин фон Гримм, спасаясь от больших несообразностей, вызванных революцией, ускользнул из Парижа незадолго до Людовика XVI и удачнее, чем он […]».
[Закрыть], имело тогда коннотацию неправомерности[1213]1213
Vgl. Adelung IV, S. 837: «Unbilligkeit, Unrecht»; Grimm 24, Sp. 390: «unrecht, Ungerechtigkeit, widerrechtliche beeinträchtigung».
[Закрыть].
В поисках обоснования этого своего нарушения в сущности признаваемых им прав общества, Гете обращается к аргументации, уже найденной им в период «Бури и натиска». Мы видим здесь ту же вытекающую из современного понимания индивидуальности аргументацию, которую развивает в начале Гёца брат Мартин: личная внутренняя вера в высший закон может служить оправданием для разрыва с законами низшего уровня. Правда, в Веймаре Гете не претерпел явного нарушения своих прав, явных несправедливостей, но он чувствовал, что совершено покушение на его высший закон, а именно на его право развивать и утверждать свою личность. Между тем, именно ее сохранение и утверждение вопреки требованиям общества образует стержень индивидуалистического самосознания, как оно представлено в Гёце.
Утверждая эту позицию, Гете не говорит прямо о нарушении прав своей личности, но лишь о тех следствиях, которые такое нарушение для него имело, – о болезни своего Я, даже о грозящей ему смерти. Уже в самом начале путешествия, при въезде в Рим, он пишет: «Не прими я решения, которое теперь исполняю, я бы погиб и сделался ни на что не способен»[1214]1214
TIR, 10. Okt. 1786; WA III, I, S. 290. – В IR в сокращении: «Не прими я решения, которое теперь выполняю, я бы просто-напросто погиб». – IR, 12. Okt. 1786; WA I, 30, S. 151.
[Закрыть]; и еще год спустя он снова напоминает о смерти, грозившей ему в Веймаре: «Так вы можете думать обо мне как о человеке отсутствующем, но живом, вместо того, чтобы сожалеть обо мне как о присутствующем мертвеце»[1215]1215
IR, 11. Aug. 1787; WA I, 32, S. 56.
[Закрыть].
Рим рассматривается как своего рода противоядие[1216]1216
Ср. также IR, 1. Nov. 1786; WA I, 30, S. 199: «Как благотворно в нравственном отношении сказывается на мне жизнь среди этого чувственного народа, о котором говорят и пишут столько, что каждый иностранец судит о нем по привезенной с собой мерке».
[Закрыть] против этих страданий: «В последние годы это уже превратилось в болезнь, излечить от которой меня могло только непосредственное лицезренье»[1217]1217
IR, 1. Nov. 1786; WA I, 30, S. 197.
[Закрыть], – и об успешности этого лечения свидетельствует, по его мнению, вновь обретенное им спокойствие души – высшая ценность столь дорогого ему стоицизма с его принципом «tranquillitas animi»: «И вот я здесь и спокоен, и, как мне кажется, успокоился до конца моих дней»[1218]1218
IR, 1. Nov. 1786; WA I, 30, S. 198.
[Закрыть].
Таким образом, целью бегства в Италию было для Гете исцеление, более того, восстановление и в этом смысле второе рождение его личности. Именно защита этой высшей ценности потребовала от него разрыва общественных отношений, хотя, выдвигая эту мысль в свою защиту, Гете и сопровождает ее обещанием о том, что после его возвращения веймарское общество выиграет, найдя его исцеленным и преображенным[1219]1219
Vgl. IR, 1. Nov. 1786; WA I, 30, S. 197 f.: «Жажда увидеть эту страну полностью созрела. Теперь, когда я утолил ее, друзья и отечество снова дороги мне, возвращенье – желанно, тем более что я убежден: сокровища, которые я привезу с собой, не могут, не должны оставаться моей собственностью, надеюсь, что они навеки пребудут для всех нас поощрением и путеводной нитью». – IR, 17. März 1787; WA I, 31, S. 57: «Я набираю со всех сторон и многое привезу с собой, в том числе, наверное, много любви к отечеству и радости жить в кругу немногих друзей».
[Закрыть].
Как и почему его бегство в Италию пойдет на благо социальному миру Веймара, Гете поясняет с помощью метафоры двухкратного строительства башни. Впервые[1220]1220
Предварительно намечено уже в письме к Лафатеру – vgl. Brief an Lavater, 20. Sept. 1780; WA IV, 4, S. 299: «Это стремление – вознести пирамиду своей жизни, фундамент которой для меня уже заложен, как можно выше, перевешивает все остальное и на миг не дает мне покоя. Я не имею право лениться, я уже не так молод, и, может быть, судьба сломит меня в середине жизни, и Вавилонская башня останется недостроенной. По крайней мере, она была смело задумана и, если Бог даст мне силы, вознесется доверху». – WML 6; WA I, 22, S. 333 f.: «Верьте мне, моя милая, львиная доля всех бед и того, что в мире именуют злом, происходит от беспечности человека, которому недосуг по-настоящему осознать свои цели и, даже осознав их, всерьез взяться за их осуществление. Так люди, коим известно, что можно и должно построить башню, расходуют на фундамент не больше камня и труда, чем потребно для шалаша. Вот у вас, милый друг, высшей потребностью было прийти в согласие со своими нравственными запросами, но если бы вы, не дерзнув пойти на столь большие жертвы, удовлетворились бы семейным кругом в угоду жениху, а, может быть, и супругу, вам при вечном разладе с самой собой не знавать бы отрадной минуты».
[Закрыть] он пользуется ею в пассаже из Итальянского путешествия, датированном 20 декабря 1786 года:
Но что ни говори, все это скорее труд и забота, чем услада. Второе рождение, которое изнутри пересоздает меня, еще не завершилось. Я думал, что должен буду вернуться к своей школьной поре, что мне надо будет от многого отучаться и уж безусловно переучиваться. Теперь, убедившись в этом, я целиком предался занятиям, и чем больше мне приходится себя отрицать, тем больше я радуюсь. Я уподобляюсь зодчему, который, намереваясь построить башню, заложил негодный фундамент, но вовремя спохватился и охотно крушит то, что уже высится над землей, стараясь расширить свой план, облагородить его, укрепить фундамент, и заранее радуется прочности своего будущего строения. Дай-то бог, чтобы по моем возвращении домой люди ощутили и то нравственное воздействие, которое оказала на меня жизнь в широком мире. Ибо заодно с обновлением восприятия искусства значительнейшее обновление претерпевает и нравственное начало в человеке[1221]1221
IR, 20. Dez. 1786; WA I, 30, S. 236.
[Закрыть].
Образ этот Гете развертывает в пояснение идеи второго рождения, высказанной уже в письме к Шарлотте фон Штейн. В данном случае нас интересует само сравнение с зодчим, поскольку оно in mice содержит модель интеграции, воплощенную в Поэзии и правде и в Итальянском путешествии. По мысли Гете, субъект самовоспитания действует как зодчий, которому предстоит выполнить две задачи: закладку прочного фундамента и возведение здания, башни, которая в силу особенностей своей статики, требует особенно прочного фундамента. В фокусе проблемы индивидуальности эти два шага представляют различные фазы: закладке фундамента соответствует формирование индивидуальности в фазе эксклюзии, когда весь ансамбль личных задатков и способностей должен быть сформирован настолько, чтобы на них могла опереться структура личности во всем разнообразии ее функциональных взаимосвязей. Построение же самого здания человеческой жизни, реализация ею своих задатков и способностей на практике происходит в фазе инклюзии, когда индивидуальность нуждается не столько в развитии, сколько в подтверждении ее качеств.
Если, однако, зодчий слишком спешит и начинает возводить свое здание на недостаточно прочном фундаменте, но «вовремя» спохватывается, то он должен вернуться к фазе формирования фундамента индивидуальности. Тогда необходимо заняться обновлением фундамента, а для этого следует сначала снести уже построенное здание, следует даже заменить слабые элементы в структуре самого фундамента. На уровне образа Гете говорит о «сокрушении» построенного, на уровне означаемого – о необходимости «перестроить себя изнутри», даже подвергнуть себя «отрицанию».
В чем же состоит эта внутренняя перестройка, это самоотрицание? Насильственный акт сноса старого здания находит свое соответствие в требующем волевого усилия бегстве в Италию, бегстве от связывающих функциональных зависимостей при веймарском дворе. Отъезд в Италию означает разрыв с длившимися десять лет отношениями инклюзии и вступление во вторую, ставшую возможной благодаря волевому порыву к свободе, фазу эксклюзии. Для того, чтобы вновь обрести ту свободу, которая связана с этой фазой, которая дает право отринуть уже сложившееся существование в социуме как на уровне поэтического творчества, так и на уровне общественной деятельности, необходимо именно это существование взорвать и подвергнуть отрицанию. Такова функция путешествия инкогнито и стремления ко второй молодости, которые в научной литературе нередко рассматривались как инфантилизм.
Архитектурное сравнение несет в себе модель интеграции, воплощенную в Поэзии и правде и в Итальянском путешествии. По логике образа, тот и другой проекты, слишком быстрая закладка фундамента и постройка башни, как и укрепление и облагорожение основ и предвкушение нового прочного строения, коренятся в сознании одного зодчего, служат одной цели и образуют две фазы одного процесса. Его порождающий принцип и цель, его origo и telos, идентичны, и первый опыт строительства не дисквалифицируется как заблуждение, а оценивается лишь как слишком поспешная реализация плана, подвластного зодчему и исправляемого в ходе автокорректировки. Глубинный смысл образа заключается в том, что веймарский переход к инклюзивной позиции был осуществлен слишком рано, так как индивидуальность художника и индивидуальность этического человека[1222]1222
См. выше цитату и прим. 77.
[Закрыть], ищущего самореализации в практической деятельности, еще не получили в то время полного развития. Однако сформулировать этот смысл открыто и со всей определенностью вернувшийся в Веймар министр Гете позволить себе не мог. Тем не менее образ строительства башни подготовляет полное раскрытие идеи индивидуальности как смыслообразующего принципа, лежащего в основе всего автобиографического проекта.
Мотив строительства башни служит, как свидетельствуют цитированные контексты, экспликации общего концепта второго рождения и новой жизни. «Своим вторым днем рождения, истинным вторым рождением я считаю тот день, когда я вступил в Рим»[1223]1223
IR, 2. Dez. 1786; WA I, 30, S. 232 f. – Параллельное место в письме к Гердеру: An Herder, 2. Dez. 1786; WA IV, 8, S. 77. – Ср. также письмо к герцогу Эрнсту: An Herzog Ernst 11., 6. Febr. 1787; WA IV, 8, S. 173: «Свое второе рождение я числю с того дня, когда вступил в Рим».
[Закрыть], – пишет Гете 2 декабря 1786 года, и выражения «второе рождение» и «новая жизнь» становятся лейтмотивом описания первого и второго пребывания поэта в Риме.
Впервые мотив второго рождения возникает в письме Карлу Людвигу фон Кнебелю от 4 июля 1786 года, т. е. через два месяца после отъезда из Карлсбада: «Л чувствую себя так, как будто бы я должен снова родиться. Дай нам всем Бог счастливого рождения и возрождения!»[1224]1224
WA IV, 51, S. 80.
[Закрыть] Обращает на себя внимание, что тут не только возрождение, но и рождение переносится (благодаря использованию оптатива) в будущее, тогда как в обычной речи рождение всегда рассматривается как факт прошлого. Интересную параллель представляет в этом отношении написанное всего через несколько дней, 8 июля 1786 года, письмо к Шарлотте фон Штейн, где рождение и возрождение описываются как явления, относящиеся к настоящему: «Так идут день за днем, и рождение задерживается вместе с возрождением»[1225]1225
WA IV, 7, S. 247.
[Закрыть].
Уже эти примеры показывают, насколько независимо от традиции употребляет эти понятия Гете. В явном противоречии, например, с пиетистическим пониманием концепта «возрождения», Гете описывает его в Итальянском путешествии как автономный акт авто коррекции и, упоминая свои «прежние капитальные ошибки», пишет: «И вот я подумал, пришло время себя исправить»[1226]1226
IR, 20. Juli 1787; WA I, 32, S. 34.
[Закрыть]. Субъектом и объектом этого процесса является индивид, который, хотя и ведом судьбою, хотя и ориентирован на свою цель, сам добивается для себя свободы, чтобы получить возможность продолжать свое самовоспитание. Главным ориентиром выступает в этом процессе образ «человека, который желает выстроить себя […] изнутри»[1227]1227
IR, 15. März 1787; WA I, 31, S. 51.
[Закрыть]. Но индивидуальное Я не только субъект и объект этого процесса самовоспитания; так же источники и принципы, которые делают его возможным, находятся внутри самого Я, «in interiore homine». Возврат в свое Я изображается у Гете в формулах, напоминающих Августина:
Когда я возвращаюсь в самого себя, – а мы любим самоуглубляться по любому поводу, – то открываю в себе чувство, так бесконечно радующее меня, что я даже решаюсь его высказать. Тот, кто всерьез всматривается во все, что его окружает, и кому глаза даны, чтобы видеть, должен набраться солидных знаний, да и вообще солидности, даже если раньше она была ему чужда[1228]1228
IR, 10. Nov. 1786; WA I, 30, S. 213.
[Закрыть].
Не пробуждение души, данное человеку по милости Божией, но «второе рождение, которое пересоздает меня изнутри», не находя завершения[1229]1229
IR, 20. Dez. 1786; WA I, 30, S. 236.
[Закрыть]. Мы полагаем, что поиски источника понятия «второе рождение» в истории европейской мысли едва ли продуктивны, поскольку Гете поступает настолько своевольно, что сразу же бросается в глаза слишком большая дистанция не только по отношению к пиетизму, но и по отношению к античной идее палингенезии. Содержание этого концепта лучше раскроет анализ его функции в Итальянском путешествии, где он выступает в качестве нарративной схемы.
Для этого рассмотрим нарративную структуру книги, заметно отличающуюся от таковой в Поэзии и правде. Создавая Итальянское путешествие, Гете имел возможность опираться на ряд процессуально-воспроизводящих, т. е. записанных по горячим следам событий свидетельств, прежде всего таких, как путевой дневник, предназначенный для госпожи фон Штейн, и множество писем веймарским друзьям, герцогу, госпоже фон Штейн и Гердеру[1230]1230
Ср. прежде всего: Goethe: Tagebücher und Briefe aus Italien, hg. Schmidt, 2 Bde.; Wau-er: Die Redaktion von Goethes «Italienischer Reise»; Gerhard: Die Redaktion der «Italienischen Reise».
[Закрыть]. Этому материалу присущ особый структурообразующий принцип, коренящийся во внутреннем мире Гете, каким он был в период путешествия.
Когда более чем двумя десятилетиями позже Гете принимается за Итальянское путешествие, он ставит перед собой вопрос, должен ли он этот старый материал полностью переоформить или сохранить его структуру. В декабре 1814 года он обсуждает этот вопрос с Карлом Фридрихом Цельтером:
Я выправлял дневники моего итальянского путешествия от Карлсбада до Рима. Эта книжка приобретает особый характер от того, что в ее основе лежат записи, делавшиеся по ходу событий. Менять я стараюсь как можно меньше и вычеркиваю лишь незначительные повседневные факты да некоторые повторы; многое удается, не лишая все в целом присущей ему наивности, лучше расположить и изобразить подробнее[1231]1231
An С F. Zelter, 27. Dez. 1814; WA IV, 25, S. 118.
[Закрыть].
Словом «наивность» Гете характеризует разрыв между уровнем своей мысли в 1786–1788 и 1814 годах, а соответственно и различными порождающими принципами художественной структуры. Подобные же аргументы он уже в 1796 году излагал Шиллеру, когда тот просил его предоставить ему записки об Италии дляпубликации в Орах: «Если бы переработать эти бумаги, придав им более искусную композицию, они бы приобрели некоторую ценность, но в их нынешней милой непосредственности они слишком наивны»[1232]1232
An Schiller, 26. Okt. 1796; WA IV, 11, S. 243.
[Закрыть].
Когда в 1814 году Гете высказывает отчетливое намерение сохранить первоначальный наивный характер своих дневников, это отнюдь не означает, что он не вводит в них, как бы на втором уровне, новый структурообразующий принцип. Такая особая структура, отмеченная двойственностью порождающего принципа нарративной организации, существенно отличает Итальянское путешествие от Поэзии и правды.
Это удвоение отражается и на истории создания текста. Впервые материалы к Итальянскому путешествию были подвергнуты текстологической обработке в восьмидесятые годы XIX века Эрихом Шмидтом, который выразительно описывает следы, запечатлевшие манеру работы Гете:
Старый путевой журнал не обнаруживает никаких следов редактуры; тем более яркие, я бы сказал, жестокие ее свидетельства несут на себе письма. Объективируя прошлое, внося в него какую-то пугающую объективность […], обрабатывал он этот сырой материал, по большей части любовные послания, для своей книги, отрывая одно от другого, иногда разрезая на полосы, внося поверх строк изменения пером или карандашом. Почти все страницы перечеркнуты по диагонали, и, словно не удовлетворяясь этим знаком неприятия или исключения, он многое к тому же вычеркнул еще и построчно[1233]1233
Goethe: Tagebücher und Briefe aus Italien, hg. Schmidt, S. XXII f. – Так же и в WA IV, 8, S. 384.
[Закрыть].
Два слоя текста перекрывают тут друг друга не в фигуральном, а в совершенно конкретном смысле: более старый, наивность которого Гете якобы хотел сохранить, а в действительности беспощадно его правит и перекраивает, и новый, получающий право полного господства над прежним.
Но прежде чем ответить на вопрос о функции нарративной схемы второго рождения, следует установить, на каком уровне она присутствует. Не составляет труда показать, что эта схема ведет свое происхождение еще от старого текста 1786–1788 годов[1234]1234
Ср. в качестве примера приведенную выше цитату и параллель к ней в прим. 79.
[Закрыть]. Но почему же тогда Гете сохраняет столь неограниченное ее господство и в редакции 1814–1816 годов?
Вернемся еще раз к вопросу о различиях между двумя частями автобиографии – Поэзией и правдой и Итальянским путешествием. Первая из них рассказывает о генезисе личности поэта, которая к моменту создания текста уже отошла в историческое прошлое, по отношению к которой установилась большая эстетическая дистанция. Об Итальянском путешествии, несмотря на более чем двадцатилетний разрыв между Я повествующим и повествуемым, этого сказать нельзя. Еще в 1828 году Гете пишет Гетлингу о своем «втором пребывании в Риме», что, хотя:
Значение, которое Гете придает в этих словах Итальянскому путешествию, указывает на то, что в период между появлением первого и второго слоя текста произошла смена точек зрения[1236]1236
Vgl. Heimböckel: Von Karlsbad nach Rom.
[Закрыть]. В источниках, относящихся к 1786–1788 годам, мотив второго рождения служит ретроспективному оправданию бегства от общественных условностей, которые были приняты Гете добровольно. Второе рождение означает здесь исцеление от болезни духа, которая едва не привела к смерти творческой индивидуальности. В уже упомянутом письме к Шиллеру об этом сказано со всей определенностью:
Все, что было записано мною в тот период, выдает человека, не обретшего свободу, а такого, который лишь вырывается из-под гнета, лишь постепенно осознает, что не дорос до понимания тех предметов, которые он хотел усвоить, и только в конце своего пути начинает чувствовать, что теперь он был бы готов к тому, чтобы все начать сначала[1237]1237
An Schiller, 26. Okt. 1796; WA IV, 11, S. 243.
[Закрыть].
Вместе с тем из приведенных слов явствует, что уже в 1796 году Гете размышлял над концепцией, которая должна лежать в основе обработки итальянского материала, и выбор этой концепции был связан для него со сменой перспективы изображения. В процессуально-воспроизводящих источниках второе рождение выступает как открытый мотив надежды на готовящиеся перемены, на счастливое, но лишь медленно совершающееся в настоящем будущее. Действительно ли эта перемена приведет ко второму рождению, к новой жизни, здесь еще неясно, в период итальянского путешествия это лишь гипотеза субъекта автоинтерпретации. Верифицировать эту гипотезу должна была позднейшая ретроспективная автобиографическая наррация.
На уровне текста, создававшегося в 1814–1816 годах, смысловой потенциал метафоры второго рождения получает значительное развитие, вектор которого направлен в будущее. Задача заключается в том, чтобы объяснить результат становления творческой индивидуальности в момент создания текста. На такую же смену перспективы указывает и отмеченная выше связь мотива второго рождения с метафорой зодчества. Цитированному пассажу из Итальянского путешествия соответствует параллельное место в письме от декабря 1786 года, адресованном госпоже фон Штейн[1238]1238
An Charlotte von Stein, 20.—23. Dez. 1786; WA IV, 8, S. 101: «И все же все это для меня больше усилие и забота, чем наслаждение. Второе рождение, которое пересоздает меня изнутри, все продолжается; я надеялся чему-нибудь здесь научиться, но что должен буду спуститься на такую низкую ступень школы, так многому разучиться – этого я не думал. Тем лучше, я отрекаюсь от всего, и не только эстетическое чувство во мне, но и моральное претерпевает большое обновление».
[Закрыть], однако никакого намека на метафору зодчества в письме еще нет. Возникает она лишь в творческой фазе 1814–1816 годов и преобразует мотив надежды в ясно очерченный компонент ретроспективного автопроекта – образа своего Я[1239]1239
Ср. такую же смену перспективы в рамках одного предложения (IR, 1. Nov. 1786; WA I, 30, S. 197 f.): «Жажда увидеть эту страну полностью созрела. Теперь, когда я утолил ее, друзья и отечество снова дороги мне, возвращенье – желанно, тем более, что я убежден: сокровища, которые я привезу с собой, не могут, не должны оставаться моей собственностью, надеюсь, что они на всю жизнь пребудут для меня и других поощрением и путеводной нитью» (выделено Д. К).
[Закрыть].
На втором уровне становления текста мотив второго рождения призван выполнить задачу чрезвычайно важную в контексте всей автобиографии. Если в 1786–1788 годах он служил прежде всего оправданию разрыва с прежними социальными отношениями, то в 1814–1816 годах его функция заключается в том, чтобы объяснить разнообразные отклонения от социальной нормы в послеитальянский период. Отклонением такого рода явилось и неожиданное для герцога возвращение Гете к государственной деятельности, и его эстетическое развитие, которое привело к глубокому взаимному отчуждению творца Вертера и широкой публики, ожидавшей от него совсем иного, и, разумеется, нарушавшая все общепринятые нормы поведения связь поэта с Христианой Вульпиус. Но обоснования требовали и отклонения от собственных планов и намерений. Мотив второго рождения требовался Гете как для ретроспективной ревизии его собственных жизненных планов, которые в конце 1770-х годов были связаны всецело с общественно-политической деятельностью, так и для переоценки глубоких разочарований в тех надеждах, которые он вынашивал в Италии, – приобщить круг веймарских друзей к тем, как сказано в сне о фазанах, «пестрым сокровищам»[1240]1240
IR, 19. Okt. 1786; WA I, 30, S. 169.
[Закрыть], которые он накопит в Италии. О том, насколько быстро счастливое итальянское уединение обернулось после приезда в Веймар горькой изоляцией, насколько резок был контраст, свидетельствует запись, сделанная Гете в связи с работой над Метаморфозой растений:
Из Италии, столь богатой разнообразными формами, мне пришлось вернуться в бесформенную Германию, переменить ясное небо на мрачное; друзья, вместо того чтобы меня утешить и снова привлечь к себе, довели меня до отчаяния. Мое восхищение самыми отдаленными, едва знакомыми предметами, мои страдания, мои жалобы об утраченном, – казалось, что все это их только оскорбляет; я ни в ком не находил участия, никто не понимал моего языка[1241]1241
Schicksal der Handschrift; WA II, 6, S. 131.
[Закрыть].
Когда во всех сферах жизни обнаруживаются такие трещины, легитимирующую рамку следует искать за пределами поврежденных сфер. Вот почему Гете объясняет необходимость своего второго рождения не иначе, как творческой силой своей индивидуальности, требующей согласования самовосприятия и образа своего Я:
В этой перспективе и в связи с мотивом второй молодости Гете получает возможность на фазе редакционной обработки не отказываться от нарративных субсхем эксклюзивной индивидуальности и посессивного индивидуализма, присутствовавших в первом текстовом слое, а сохранить многие их признаки, придав им, однако, так же, как и в случае с мотивом второго рождения, новую функцию и переосмыслив их в новой перспективе.
Уже использование старых субсхем показывает, что нарративная техника Итальянского путешествия не означала шага назад по сравнению с таковой в Поэзии и правде. Как и там, мы находим в рассказе об итальянских впечатлениях полиперспективизм нарративных схем, с тем лишь различием, что в ансамбле нескольких схем доминирующей оказывается схема второго рождения. Но наряду с нею обнаруживаются и другие, уже применявшиеся в Поэзии и правде. Сюда относится, например, символическая репрезентативность маршрута путешествия для теории искусства, естественно-научных штудий, для эстетики – и многое другое.
Дальнейшее развитие получает техника децентрации повествования, предвосхищающая стиль позднего Гете. Эгоцентрическое повествование, типичное для первого текстового слоя, представленного в процессуально-воспроизводящих источниках, подвергается решительной отмене во втором слое, где нарративный дискурс, кажется, переводится в план выражения редакторской воли. Здесь перед нами не субъект, который в форме связного рассказа дает эксплицитное объяснение своей индивидуальности и своей эпохи, а скорее презентация жизненных свидетельств, предоставляющая множеству реципиентов право возможного объяснения. Достаточно сравнить подробный историко-литературный пассаж, открывающий седьмую книгу Поэзии и правды, со следующим вступительным замечанием к приводимым в Итальянском путешествии фрагментом из книги Морица О подражании прекрасному в изобразительных искусствах:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
