Автор книги: Дирк Кемпер
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
Думается, что основная задача биографии в том и состоит, чтобы изобразить человека в его соотношении с временем, показать, в какой мере время было ему враждебно и в какой благоприятствовало, как под воздействием времени сложились его воззрения на мир и на людей и каким образом, будучи художником, поэтом, писателем, он сумел все это вновь воссоздать для внешнего мира. Но для этого требуется нечто почти невозможное, а именно: чтобы индивидуум знал себя и свой век, себя – поскольку время увлекает за собою каждого, хочет он того или нет, определяя и образуя его так, что человек, родись он на десять лет раньше или позже, будет совершенно иным в том, что касается его собственного развития и его воздействия на внешний мир (3, 11)[1170]1170
DuW Vorwort; WA I, 26, S. 7 f.
[Закрыть].
Во втором предложении Гете высказывает сомнения относительно того метода, о котором речь идет вначале. Действительно, кажется, что «почти невозможно» понять, что составляет на протяжении десятилетий неизменное тождество индивида с самим собой, если одновременно влияние окружающего мира признается столь значительным, что даже ничтожный сдвиг в дате рождения делает человека совсем другим. Во всяком случае, концепция Гете несет в себе осознанный и преднамеренный конфликт между представлением о личности в социологическом плане и представлением об индивидуальности в плане эссенциалистском. Соотношение того и другого не исчерпывается простой оппозицией, а обнаруживает значительную сложность. С одной стороны, мы видим, что все рассмотренные нами схемы построения истории внутренней жизни предполагают эссенциалистский концепт индивидуальности, тогда как обработка внешней истории опирается, скорее, на вовлечение обусловливающих и формирующих личность культурных, социальных и исторических факторов, однако, с другой стороны, Гете исходит из того, что культурно-символическое, социальное и историческое измерение уже интегрированы в саму расширенную концепцию индивидуальности. Вне зависимости от этих факторов индивидуальность не может быть ни воспринята, ни описана. Она не сводится более к субъекту как к своему центру, но поддается осмыслению лишь в децентрированной форме, в процессе интеракции с названными факторами окружающего мира.
Отметим предварительно два промежуточных вывода. Когда Гете определяет задачу автобиографии как повествование о том, «насколько он [индивид] во всех обстоятельствах остался тем же самым», он явно придерживается эссенциалистского концепта «ineffabile», гарантирующего в качестве так или иначе понимаемого внутреннего закона индивидуальную идентичность. Методически обретение уверенности в наличии этого неизъяснимого достигается путем, уже намеченным в Годах учения, не благодаря рефлексии над существующей якобы до всякого опыта идеей, но благодаря наррации деятельного участия в жизни, обладающей культурно-символическим, социальным и историческим измерениями.
Далее, хотя Гете и оперирует концептом децентрации индивидуальности, центральная задача автобиографии состоит тем не менее по-прежнему в самопостижении индивидуальности, а не в изображении исторических событий. Интерес к историческим событиям, пусть даже в некоторых частях Поэзии и правды он настолько велик, что история кажется едва ли не самостоятельной темой, все же подчинен изображению индивидуальности. Вовлечение «условий времени» нужно лишь для того, чтобы объяснить, «насколько целое сопротивляется человеку, насколько оно ему благоприятствует»[1171]1171
Выделено Д. К.
[Закрыть], т. е., иными словами, упорядочивающая схема как условие когерентности должна быть найдена в сфере индивида, а не в сфере истории. Это необходимо особо подчеркнуть, чтобы отграничить замысел Гете от тех современных и позднейших сочинений, в которых источником упорядочивающей схемы становится сама история. Независимо от того, приписывается ли истории имманентная логика саморазвития абсолютной идеи, как у Гегеля, или подчеркивается определяющее значение объективных законов истории, как у Маркса, характер отношения индивида и истории меняется в корне. Тогда, если посмотреть с точки зрения Гегеля или Маркса, на первый план выходит вопрос о том, как ведет себя индивид по отношению к этой исторической логике, насколько он сопротивляется ходу истории или же ему способствует, короче говоря, способен ли он соответствовать тем требованиям, которые предъявляет ему история. У Гете подход диаметрально противоположный.
Так, начиная седьмую книгу развернутым историческим фрагментом О состоянии немецкой литературы[1172]1172
DuW II, 7; WA I, 27, S. 71.
[Закрыть], Гете исходит из предпосылки, которая, если и не отрицает самостоятельное значение законов истории, то все же подчеркнуто отказывается фокусировать изображение на них:
В общей композиционной структуре второй части Поэзии и правды обращение к истории литературы потребовалось Гете для того, чтобы преодолеть сомнение по поводу своего в ней места и по поводу эстетических принципов, о которых шла речь в конце шестой книги в связи с рассказом об аутодафе над собственными ранними поэтическими опытами. Однако именно эта функция упорядочения собственного опыта решительно отвергается в конце историко-литературного фрагмента:
Если мои сбивчивые и во многом случайные заметки о немецкой литературе повергнут читателя в немалое смущение, это будет значить, что мне удалось дать ему хотя бы некоторое представление о том хаотическом состоянии, в котором находился мой бедный мозг (3, 23 8)[1174]1174
DuW II, 7; WA I, 27, S. 108.
[Закрыть].
На протяжении всей своей жизни Гете чуждался какого-либо гипостазирования истории. Его историческое мышление отталкивается от индивидуального начала, признает внутренний закон индивида более важным, чем общезначимые и смыслообразующие законы исторического развития. В связи с этим Гете не разделяет ту тенденцию, которую Рейнгарт Козеллек усматривает уже в конце XVIII века, – переход к пониманию истории как чего-то такого, что может быть названо в единственном числе «историей как таковой»: «Там, где прежде было принято взывать к праву или наказанию, к силе, власти, предопределению или случаю, к Богу или к судьбе, с конца XVIII века стало возможным взывать к истории»[1175]1175
Reinhart Kosellek: Geschichte, Historie I. In: GG II, S. 594.
[Закрыть]. Ведущая тема Гете, когда он обращается к историческим фактам, не история сама по себе, в современном смысле этого понятия, но жизнь[1176]1176
О центральном значении /для Гете категории жизни см. Cassirer: Goethe und die geschichtliche Welt, insb. S. 3—26.
[Закрыть] индивида в истории и в условиях, которые она диктует. На своем столь часто воспроизводившемсяисследователями «пути к истории»[1177]1177
Vgl. Mayer: Der Weg zur Geschichte.
[Закрыть] – от приложения к переводу Челлини, через книгу Винкельман и его время, через Биографические очерки, посвященные Филиппу Хаккерту, и историческую часть Учения о цвете к Поэзии и правде – Гете формируется не как историограф, но как биограф и мастер автобиографического жанра:
Какая же из нарративных схем более всего отвечала программе, разработанной Гете для всего автобиографического проекта Из моей жизни! Тезис, который мы стремимся в дальнейшем доказать, звучит так: ни одна, т. е. ни одна в отдельности. Все нарративные схемы, конструирующие историю жизни по каузальному принципу, направлены на редукцию сложности жизненного материала и разнообразных возможностей взаимосвязи его элементов. Упрощение осуществляется путем подстановки фундаментальной идеи, которая в качестве постоянной фигуры будто внедряется в кажущуюся аморфной массу жизненных фактов. По сравнению с традицией жанра автобиографический метод Гете означает необычайное повышение сложности, которого невозможно было добиться, используя какую-то одну нарративную схему. В связи со своим Фаустом и со всем своим творчеством Гете говорит позднее Эккерману:
«Вот они приходят и спрашивают, какую идею я стремился воплотить в Фаусте. Как будто бы я сам это знаю и могу выразить! […] Хорошая была бы, и в самом деле, штука, если бы я пожелал свести столь богатую, пеструю, столь разнообразную жизнь, которую я изобразил в Фаусте, к одной единственной сквозной идее! Это и вообще не было в моей манере, – продолжал Гете, – стремиться к поэтическому воплощению чего-либо абстрактного»[1179]1179
Gespräch mit Eckermann, 6. Mai 1827; WA V, 6, S. 135 f.
[Закрыть].
В этом высказывании Гете противится обеднению полноты и сложности реальной жизни путем сведения ее к некоей ключевой, все объясняющей идее. Такова его позиция как по отношению к содержанию художественных произведений, так и по отношению к рассказу – который он также рассматривал как «поэзию» – о своей собственной жизни, тем более, что задачу своей автобиографии он видел в преодолении бессвязности своего художественного творчества. Суждение, высказанное Гете по поводу восприятия Фауста, мы считаем возможным перенести и на его творческую стратегию при создании автобиографии. Эту стратегию он реализует посредством полиперспективизма нарративных схем благодаря той свободе, с которой он переходит от одной схемы к другой, чтобы таким образом выразить «переменчивую игру жизни и постоянную смену различных жизненных задач»[1180]1180
Gespräch mit Kanzler von Müller am 22. Jan. 1821 über Wilhelm Meister; WA V, 4, S. 77.
[Закрыть]. Перед лицом предмета изображения, «жизни», которой Гете придавал столь высокое значение, любая отдельная, рассудочная схема казалась ему несостоятельной, или vice versa: жизнь настолько сложна и непостижима в динамике ее развития, что по сравнению с разумом она всегда остается неопределимой величиной:
Анализ всего множества нарративных схем, применяемых Гете в процессе создания Поэзии и правды и других автобиографических произведений, потребовал бы самостоятельного исследования. Для доказательства нашего тезиса о полиперспективизме в Поэзии и правде мы ограничимся лишь тремя примерами, которые должны показать, как каждая схема в процессе внутритекстовой рефлексии над нею подвергается сомнению и отмене. Не существует какого-то одного ключа, одного конструктивного принципа, лежащего в основе всего произведения как содержательной формы.
В относящихся к маю 1810 года дополнениях, смысл которых резюмирован в разговоре Гете с Римером о «биографии и эстетике»[1182]1182
Tagebuch vom 18. Mai 1810; WA III, 4, S. 120.
[Закрыть], тематизируется значение принципа метаморфозы для биографического повествования:
Этому соответствует содержащееся в уже цитированном неопубликованном предисловии к третьей части намерение оформить первые три книги «по тем законам, которым учит нас метаморфоза растений». Воплощение этого плана мы обнаруживаем во многих пассажах[1184]1184
Vgl. Jeßling: Art «Dichtung und Wahrheit». In: GHb3 III, S. 323 f.
[Закрыть], иногда Гете напоминает о нем даже expressis verbis, как в следующей метафоре:
Вместе с тем всякий раз, когда Гете подчеркивает значение метаморфозы для организации своего повествования, он обращает внимание и на то, что одного этого принципа недостаточно для того, чтобы отразить все разнообразие жизни. В ряде случаев такое депотенцирование избранной схемы также эксплицитно дается в самом тексте Поэзии и правды:
Если бы дети росли в соответствии с тем, что они обещают, то вырастали бы одни гении. Но рост не всегда равнозначен развитию; многоразличные органические системы, из которых состоит человек, возникают одна из другой, одна за другой следуют, взаимопревращаются и взаимовытесняются, более того – взаимно пожирают друг друга, так что по прошествии известного срока от многих сил и способностей и следа не остается. Сколько бы прирожденные задатки ни свидетельствовали об определенной их направленности, не так-то легко и величайшему, многоопытнейшему сердцеведу достоверно предсказать, во что они выльются и к чему приведут наделенного ими ребенка, но зато возможно задним числом обнаружить, что из ранних проявлений предвещало его будущее (3, 61)[1186]1186
DuW 1,2; WA 1,26, S. 110 f.
[Закрыть].
Доверие к нарративной схеме, ориентированной на концепт метаморфозы, подтачивается двумя способами: ее несостоятельность подчеркивается не только указанием на упрощающий характер монокаузальной связи событий, но и благодаря тому, что концепт метаморфозы, вводимый в качестве нарративной схемы, лишается статуса естественного закона («по тем же законам»), ибо, как дает понять автор, имеет характер лишь post festum примененного приема толкования и конструирования событийного ряда.
Таким же образом дело обстоит и со схемой символической репрезентации. Словно запоздалый отклик на относящуюся к 1797 году рекомендацию Шиллера звучат слова, сказанные Гете в 1831 году Эккерману:
Заметно стилизованный параллелизм между историей личности и историей человечества, благодаря которому личная жизнь начинает репрезентировать жизнь мировую, особенно явственно возникает у Гете там, где он обращается к своему религиозному развитию, вводя одновременно и поэтологическую тему автобиографического нарратива:
В ходе сего биографического повествования читатель имел возможность подробно ознакомиться с попытками ребенка, отрока, юноши различными путями приблизиться к сверхчувственному. Сначала он с упованием обратился к естественной религии, затем с любовью примкнул к религии позитивной. Далее, уйдя в себя, попытал собственные силы и, наконец, с радостью присоединился к всеобщей вере (3, 650)[1188]1188
DuW IV, 20; WA I, 29, S. 173.
[Закрыть].
С одной стороны, линия развития от естественной религии через позитивную к личной и, наконец, ко всеобщей репрезентирует путь религиозного сознания в целом[1189]1189
Vgl. Sellings: Art. «Religion/Religiosität». In: GHb3 IV/2, S. 893 f.
[Закрыть], с другой – релевантность используемой схемы подрывается уже тем аргументативным контекстом, в который она включена, ибо она служит введением в тему демонизма, которая не умещается в рамки намеченного религиозного развития, вновь переключая мысль в область индивидуального. В другом месте применимость схемы символической репрезентации депотенцируется в еще более широком плане, так как здесь говорится, что не человечество символически отражается в отдельном индивиде, а лишь человек как родовое существо (аналогично уже в Вильгельме Мейстере) – во всем человечестве:
Если же в течение нашей жизни мы видим, что другими сделано то, к чему мы некогда чувствовали призвание, которым поступились так же, как и многим другим, то нас охватывает прекрасное чувство, что лишь человечество в целом есть истинный человек и что каждый в отдельности должен быть рад и счастлив, ежели у него хватает мужества ощущать себя частью этого целого (3, 326)[1190]1190
DuW II, 9; WA I, 27, S. 277 f.
[Закрыть].
Подтверждением тезиса о полиперспективизме нарративных схем в Поэзии и правде, и еще более явно во всей автобиографии Гете, служит и авторское намерение, сформулированное в 1812 году в письме к Кернеру:
Если мне удалось выдержать первый том в тоне детства, а я почти верю, что мне это удалось, поскольку понимающие люди назвали его ребячливым; если во втором мы видим юношу, оставившего за собой различные переживания, то этот том должен показать, как постепенно он становится человеком и писателем[1191]1191
AnC. G. Körner, 26. Nov. 1812; WA IV, 23, S. 171.
[Закрыть].
Согласно этому высказыванию, нарративный концепт Поэзии и правды включал в себя задачу отобразить ход развития его личности в области наррации и стиля. Это стремление обнаруживается не только в нарастании поэтологических размышлений, которыми Гете делится с Кернером, но и в том, что Гете применяет нарративные схемы, которые соответствуют не нынешним его представлениям о поэтике, а тем, которые были у него в юности. Так пространные фрагменты, посвященные отношениям с отцом, строятся по нарративной схеме, актуализирующей полярность инклюзии и эксклюзии, различие между воспитанием, навязываемым личности извне и ее самовоспитанием; тем самым Гетевоссоздает и воспроизводит уровень своей поэтологической рефлексии в период «Бури и натиска».
Принцип плюрализма нарративных схем или точек зрения обнаруживается на заключительном этапе первой творческой фазы также и в реакции Гете на читательское восприятие уже появившихся частей автобиографии. Выше мы указывали на стремление Гете сделать имплицитную исповедальность своих художественных произведений доступной читателю путем создания второй «confessio». т. е. автобиографии с ее когерентной нарративностью. В конце первой фазы эта идея – отразить одну исповедь в проясняющем зеркале другой – получает дальнейшее развитие, переходя в теоретическое представление о не имеющем завершения ряде взаимоотражающих и взаиморазъясняющих признаний. Откликаясь на подробную рецензию первых трех частей своей книги, написанную Карлом Людвигом Вольтманом[1192]1192
Vgl. Jenaische Allgemeine Literatur-Zeitung 1815, Nr. 4–6, Sp. 25–47.
[Закрыть], Гете пишет в январе 1815 года Эйхштету:
В ходе работы мне становится все яснее, и превосходный разбор моего рецензента это подтверждает, что поверх этих признаний следует наложить второй слой, а над ним еще третий, и так до бесконечности, но и тогда критика высшего порядка еще найдет, над чем размышлять[1193]1193
An Eichstädt, 15. Jan. 1815; WA IV, 25, S. 179.
[Закрыть].
Различие между этими пластами самоинтерпретаций состоит не в количестве дат и фактов – в связи с отзывом Вольтмана мысль о его наращивании была бы совершенно неуместна, – а в несходстве применяемых нарративных концептов и схем. Для того чтобы хотя бы в первом приближении понять и выразить ту «подлинную, глубинную правду, которая управляла моей жизнью»[1194]1194
An König Ludwig I. von Bayern, 11. Jan. 1830; WA IV, 50, S. 61 [der 1. Paginierung]; цитируется также в письме к Цельтеру (An Zelter, 15. Febr. 1830; WA IV, 46, S. 241).
[Закрыть], Гете нуждался более чем в одной нарративной схеме. Эту последнюю правду (на которой мы еще остановимся) не способен выразить ни один из концептов в отдельности.
Все это оказывает решающее влияние и на концепцию индивидуальности. Когда индивид, даже при интенсивнейших усилиях по самоопределению, каковые предполагает работа над автобиографией, может обрести себя лишь при условии плюрализма точек зрения, этот плюрализм неизбежно начинает определять и его образ своего Я. На уровне повествования индивид словно распадается на множество повествующих Я, меняющихся в зависимости от рассказываемой истории – даже при том, что все они описывают круги вокруг потаенного ядра «глубинной правды», невыразимого ни с одной из точек зрения «ineffabile». В этом отношении Я становится, в сущности, Мы.
Введенный в заблуждение неверной подписью «G. и. Р.» под рецензией Вольтмана, Гете именно в связи с нею впервые высказывает мысль о множественности человеческого Я. В письме к Эйхштеду он, имея в виду Вольтмана, пишет:«Передайте мою благодарность превосходному человеку который, как показывает подпись, может рассматриваться во множественном числе»[1195]1195
An Eichstädt, 15. Jan. 1815; WA IV, 25, S. 179. – В действительности подпись явилась ошибкой редакции; vgl. Woltmann an Goethe, 11. März 1815, in: Goethe und Österreich II, S. 296–299; Kommentar der FA II, 7 (34), S. 777.
[Закрыть]. Еще отчетливее идея множественности Я сформулирована Гете в позднейшем письме к Генриху Густаву Гото, в котором Я нарративного самоопределения[1196]1196
Речь идет о большой рецензии Гото на вторую редакцию Годов странствий (Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik 1829, Nr. 108–112; 1830, Nr. 41–48), где автор разбирает романы Гете по канве истории его жизни.
[Закрыть] мыслится в сочетании с «ineffabile», уже включающем, как еще будет показано, измерение демонизма, образуя вместе с ним некое «Мы»:
2. Творческая история. Стадия 1814–1817 годовХотя и в отдельном находишь иногда радость встречи с просвещенным умом, с близкой душою, желательным остается все же вот что: чтобы то сокровенное, что в нас жило, искало, стремилось, находя порой ощупью, после долгих заблуждений что-то подлинное; чтобы именно это непостижимое Мы в его развитии получило наконец светлое отражение в сочинении, созданном каким-либо благожелательным умом[1197]1197
An Η. G. Hotho, 19. April 1830; WA IV, 47, S. 26.
[Закрыть].
В сравнении с Поэзией и правдой вторая реализованная часть автобиографического проекта Гете – Итальянское путешествие – было предназначено выполнить совершенно иную задачу. Если в Поэзии и правде речь шла об истории юности и о творческом становлении поэта периода «Бури и натиска», то теперь в центре внимания стоит писатель Гете, каким он стал после Италии; независимо от историко-литературной рубрикации, не подлежит сомнению, что перед нами другая эстетика и другой тип художника. Второй тур развития отчетливо поставлен под знак развития индивидуальности; в письме к Буассере от 2 сентября 1829 года Гете прямо провозглашает идею индивидуальности центральным и конститутивным принципом организации биографического материала:
От комплексного концепта децентрированной индивидуальности, каким он выступает в предисловии к Поэзии и правде, Гете возвращается здесь, на той фазе, когда он, «до тех пор стесненное и запуганное дитя природы, вырывается на свободу и вновь вдыхает глоток свежего воздуха»[1199]1199
An Eichstädt, 15. Jan. 1815; WA IV, 25, S. 179 f.
[Закрыть], к эгоцентрическому концепту личности. Соответственно этому меняется и стиль изложения: доля в изображении исторического материала, достигавшего по временам энциклопедической широты, заметно сокращается в пользу повествования о внутренней истории жизни и обусловивших ее событиях и переменах. В такой редукции сложности нарративного концепта мы видим причину того, что, как Гете признается в письме к Эйхштету, Итальянское путешествие кажется ему «работой более легкой и привлекательной».
Однако смена нарративного концепта становится вместе с тем и источником проблемы, осложняющей весь автобиографический проект, поскольку, согласно первоначальному плану, он весь должен был исходить из идеи индивидуальности. Каким образом одна и та же индивидуальность может служить основой столь различных способов существования художника, столь разных путей развития, связанных, казалось бы, с совершенно непохожими друг на друга эстетическими концептами и телеологическими установками? Как могут они восходить к одному порождающему принципу? Еще больше обостряет эту проблему авторская интенция, согласно которой ни одна из частей не должна представать как девиация, как заблуждение или ошибка на пути индивидуального развития, что, будь это так, конечно, заметно бы облегчило восстановление единства двух столь различных отрезков жизненного пути. Но при всей критической дистанции Гете по отношению к своему периоду «Бури и натиска» он явно не склонен отрицать ценность своей поэтической юности.
Решение этой проблемы, намечаемое Гете, вытекает из взаимодействия двух различных тематических комплексов, благодаря которому понятие индивидуальности претерпевает такую модификацию, которая дает возможность интегрировать жизненный проект «бурного гения» и vita поэта, сформированного впечатлениями от Италии. В центре первого тематического комплекса стоят метафоры второй юности и двукратного строительства башни; второй опыт ее возведения связан с образами возрождения и новой жизни и образует доминирующую нарративную схему Итальянского путешествия.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
