Текст книги "Гёте и проблема индивидуальности в культуре эпохи модерна"

В. Теория индивидуальности

До сих пор мы рассматривали историю автобиографии с точки зрения представленных в ней нарративных моделей, оставивших ту традицию, на которую Гете опирался в ходе работы над Поэзией и правдой. Насколько сомнительными представлялись ему эти образцы, станет ясно после того, как будут рассмотрены принципы их сюжетного оформления.

Проблема сюжетного оформления автобиографического произведения может решаться на различных уровнях. Для их описания мы предлагаем ввести категории контингентности, когерентности, смысла и исходной цели. Каждая из категорий выражает определенный принцип связи, на основе которого сырой материал жизни, закрепленный в памяти или в документах, преобразуется в сюжетные конструкции или, возможно, в единый сюжет. При всем разнообразии и сложности форм, закрепляющих исходный материал жизни, ни одна из них не обладает изначальным внутренним единством. Сохраненные памятью поступки, чувства, размышления и т. д., медиальные способы их фиксации, такие, например, как письмо, дневник, портрет, произведение искусства, а также различные формы и способы передачи чужих воспоминаний, хотя все они и могут быть расположены по хронологическому или тематическому принципу, остаются все же в конечном счете грудой разрозненных элементов, и их простое нагнетание или группировка еще не дают историю человеческой жизни. Последняя выстраивается лишь при условии, если этот сырой материал связан по определенному конструктивному принципу и ему придано внутреннее единство.

Простейшим принципом связи является контингентность. Контингентной мы называем связь между двумя элементами, которая, обладая достаточной обоснованностью, не является тем не менее необходимой. В рамках оппозиции «необходимость – контингентность» последняя означает случайное, точнее, случившееся по определенным причинам, но не как их необходимое следствие. В своей традиционной форме контингентная связь между разрозненными фактами жизни устанавливается на основе факторов субъективного характера, когда в качестве причины выступают мотивы, намерения, желания, страхи, ощущение подневольности или вынужденности поступка. Именно в этом смысле определяет в 1737 году цель автобиографии автор Универсального лексикона Цедлер:

Извлечь пользу из общения с другими людьми я не могу иначе, чем ознакомившись с их намерениями. Этому учит разумно составленное жизнеописание. […] каковы свойства их рассудка и воли […] Разумное сопряжение этих обстоятельств и есть наивернейший ключ к речам других[1038]1038
  Zedier, Johann Heinrich: Grosses vollständiges Universal-Lexicon Aller Wissenschaften und Künste, Welche bishero durch menschlichen Verstand und Witz erfunden und verbessert worden. […] 64 Bde. u. 4 Suppl. Leipzig und Halle: Johann Heinrich Zedier 1732–1754. Neudruck Graz 1961–1964.


[Закрыть].

Такого рода причинно-следственные отношения должны, однако, устанавливаться в каждом отдельном случае заново, и они не образуют общую смысловую структуру, организованную единством цели или созданную на основе общей парадигматической картины мира.

Контингентный тип связи характерен для процессуально-синхронных свидетельств о жизни, таких, например, как дневник, но не соответствует ретроспективно-конструктивным формам, одной из которых является автобиография.

Значительно сложнее организация фактов по принципу когерентности, который означает сквозную взаимозависимость теоретически между всеми установленными отношениями. Связующим принципом выступают здесь не субъективные мотивы автора и персонажей, а постоянные отсылки к внеположной им концепции миропорядка. Создать когерентную (в указанном смысле) историю человеческой жизни, значит установить внутреннюю связь между образом Я и образом мира. В обобщенной формулировке когерентность истории жизни возникает тогда, когда образ мира строится на основе идеи порядка, способной служить инструментом, обеспечивающим всестороннюю взаимообусловленность жизненных фактов. Эта идея порядка (prdo) может иметь метафизическую природу, но может быть представлена и какой-либо научной или, например, психологической парадигмой.

Однако из этого не следует, что история жизни, сконструированная по принципу когерентности, автоматически обретает смысл. Представим себе кости домино, правильно составленные в ряд: структура ряда когерентна, но он не заключает в себе смысла. В системе элементов, конституирующих историю жизни, «смысл» – понятие соотносительное, оно связано с изначально сформулированной или поставленной целью всей жизни в общем или жизни индивидуальной с ее «предназначением». Лишь эта фундаментальная телеологическая структура придает когерентной истории жизни внутреннюю направленность, которая дает возможность конструировать связь между фактами не только осмысленно, истолковывая их в соответствии с предпосланной картиной мира, но и оценивать ее по дифференциальной шкале «целесообразно/нецелесообразно», или «отвечает внутреннему предназначению/не отвечает внутреннему предназначению». Именно в таком ракурсе возникает и столь важная для построения истории жизни аксиологическая категория, как девиация, ибо судить о том, означал ли тот или иной поступок или отрезок жизни движение в обход, отклонение или заблуждение, можно лишь тогда, когда установлена цель жизни.

Жизненные цели могут, однако, меняться. Мы чувствуем – и, соответственно, выражаем это в нашей речи, – что обладаем принципиальной свободой «начать» новый «этап жизни», выбрав другую «цель жизни», и мы верим, что эта перемена откроет перед нами новую «жизненную перспективу», что означает и новый критерий самооценки.

От подобного целеполагания, темпорального и совершаемого в силу принципа автономии личности под ее собственную ответственность, следует отличать постановку исходной цели, которая не допускает свободного выбора, но представляет собою изначально установленное предназначение личности. Представление об исходной цели тесно связано с концептом «ineffabile», основой современной теории личности, которая утверждается в эпоху Гете. Вместе с тем истоки этого столь характерного для модернизма представления восходят к древности, и прежде всего к Аврелию Августину. Его Исповедь дает достаточно оснований для того, чтобы пояснить на ее примере не только понятие исходной цели, но и все другие (представленные выше в теоретическом аспекте) принципы связи.

В плане техники повествования Августин конструирует историю своей жизни на трех уровнях:

a) на уровне повествования рассказчика о поступках внешнего и внутреннего человека,

b) на уровне рефлексии рассказчика по поводу этих поступков,

c) на уровне комментария рассказчика, его толкования и оценки событий.

Собственно повествование, доминирующее, хотя и по нисходящей, преимущественно в первых девяти книгах до религиозного обращения, организовано по принципу контингентности. С особой отчетливостью этот прием выступает в книге пятой, когда Августин рассказывает о своем переселении из Карфагена в Рим:

Я решил отправиться в Рим не потому, что друзья, убеждавшие меня, обещали мне больший заработок и более видное место, хотя и то, и другое меня тогда привлекало; главной же и почти единственной причиной были рассказы о том, что учащаяся молодежь ведет себя в Риме спокойнее, что их сдерживает строгая и определенная дисциплина, и они не смеют дерзко и беспорядочно врываться в помещение к чужому учителю: доступ к нему в школу открыт вообще только с его разрешения. В Карфагене же, наоборот, среди учащихся царит распущенность мерзкая, не знающая удержу[1039]1039
  Aurelius Augustinus: ConfessionesI'Bekenntnisse. Lateinisch und deutsch. Eingeleitet, übersetzt und erläutert von Joseph Bernhart. Mt einem Vorwort von Ernst Ludwig Grasmück. Frankfurt/M. 1987, V, 8, 14, S. 212–215: «Non ideo Romam pergere volui, quod maiores quaestus maiorque mihi dignitas ab amicis, qui hoc suadebant, promittebatur – quamquam et ista ducebant animum tunc meum – sed illa erat causa maxima et paene sola, quod audiebam quietius ibi studere adulescentes et ordinatiore disciplinae cohercitione sedari, ne in eius scholam, quo magistro non utuntur, passim et proterve inruant, nee eos admitti omnino, nisi ille permiserit. Contra apud Carthaginem foeda est et intemperans licentia scholasticorum». Русский текст по: Аврелий Августин. Исповедь /Перевод с лат. Μ. Е. Сергеенко. Вступит, статья А. А. Столярова. М., 1991 (Памятники религиозно-философской мысли). С. 132.


[Закрыть].

Эта учительская жалоба и сегодня звучит так, как будто бы не прошло двух тысячелетий, и это потому, что переселение в Рим обосновывается здесь не чем иным, как субъективными страданиями от существующего положения дел, субъективной надеждой на улучшение и личной оценкой своего труда и своей задачи в роли учителя. Такое подробное описание причины переселения мотивировано повествовательной стратегией этого отрывка, который нужен прежде всего для того, чтобы подчеркнуть контраст между мышлением старого человека и мышлением «homo novus»[1040]1040
  Augustinus. Confessiones, V, 5, 9. S. 202.


[Закрыть].

Переход на уровень авторского комментария сопровождается сменой конструктивного принципа – принципу контингентности Августин резко противопоставляет принцип когерентности:

На самом же деле это «Ты, надежда моя и часть моя на земле живых» побудил меня, ради спасения души моей, переменить место на земле: в Карфагене Ты бичом меня стегал, чтобы вырвать оттуда; в Риме приманки расставлял, чтобы привлечь туда, – действовал через людей, любивших эту жизнь смерти; здесь они творили безумства, там сыпали пустыми обещаниями, чтобы направить шаги мои. Ты втайне пользовался их и моею развращенностью[1041]1041
  Augustinus. Confessiones, V, 8, 14, S. 214: «Verum autemtu, „spes mea etportio mea in terra viventium“, ad mutandum terrarum locum pro salute animae meae et Carthagini stimulos, quibus inde avellere, admovebas, et Romae inlecebras, quibus adtraherer, proponebas mihi per homines, qui diligunt vitam mortuam, hinc insana facientes, inde vana pollicentes, et ad corrigendos „gressus meos“ utebaris occulte et illorum et mea perversitate». Русский текст по: Августин, С. 133.


[Закрыть].

Модус толкования по принципу когерентной связи предполагает, как указывалось выше, постоянное обращение к ранее заданной упорядочивающей структуре. Ядром этой структуры выступает божественный замысел спасения, его тайное и благое вмешательство «во спасение души моей», его руководство и его замысел, в котором даже «развращенность» на уровне контингентного жизненного опыта получает совершенно иное значение. Объясняющая отсылка к божественному порядку дает Августину возможность переформулировать в плане когерентности не только это, но и все другие жизненно важные решения: переселение Августина в Рим влечет за собой уже ранее намеченное отречение его от манихейства и обращение к философии новой Академии; очередное разочарование в учительской деятельности в Риме заставляет его – снова под влиянием греховного субъективного чувства ненависти – перебраться в Милан, где встреча с епископом Амвросием становится решающим фактором его обращения в католичество и погружения в таинства католической веры. Эта тематическая линия просматривается во всех главах до момента обращения, так как повествование неизменно ведется с точки зрения комментатора, устанавливающего когерентную связь. В рассказе о встрече с Амвросием эта связь со всей отчетливостью выражена в словах: «Ты привел меня к нему без моего ведома, чтобы он привел меня к тебе с моего ведома»[1042]1042
  Augustinus. Confessiones, V, 13, 23, S. 234 f: «Ad eum autem ducebar abs te nesciens, ut per cum ad te sciens ducerer». Русский текст: Августин, С. 140.


[Закрыть].

Выражение «с моего ведома» намекает на то, что с этого момента в сюжете старое мышление по принципу контингентности начинает, по мере возрастания роли рефлексии и комментария, вытесняться новым, опирающимся на принцип когерентности. Кульминационным пунктом в этом процессе вытеснения или замещения становится учение о memoria в книге десятой, тогда как абсолютное господство религиозно-философской рефлексии в последних трех книгах заставило Генриха Вангнерека уже в 1631 году подозревать, что они не относятся к автобиографии, и исключить их из своего издания[1043]1043
  Aurelius Augustinus. Confessiones cum annott. Ed. Henr. Wangnereck. Dilinga 1631.


[Закрыть].

Цитированные выше отрывки, касающиеся переезда из Карфагена в Рим, указывают, далее, на то, что комментарий рассказчика призван не только создавать обусловленную толкованием когерентность истории жизни, но и выявлять исходную цель, которая делает возможной оценку. Когда Августин говорит о том, что божественное вмешательство совершилось «pro salute animae meae», то мы видим в этих словах вариацию большой сквозной темы Исповеди, которую Августин выразил одной фразой в зачине: «Ибо Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе»[1044]1044
  Augustinus. Confessiones, I, 1,1, S. 12 f.: «quia fecisti nos adte et inquietum est cor nostrum, donee requiescat in te».


[Закрыть]. Происхождение и цель жизни сливаются здесь в полном смысле слова воедино, так что и предназначение человека в жизни – в соответствии с предложенной выше типологией, но в данном случае в смысле «vita animae» – определяется ее целью и задачей: «Там сокрой все, что имеешь оттуда, душа моя»[1045]1045
  Augustinus. Confessiones, IV, 11, 16, S. 164 f.: «ibi conmenda quidquid inde habes, anima mea».


[Закрыть].

Поскольку таким образом вместе с целью задан и смысл жизни, Августин, как видно из приведенных фрагментов, может, не испытывая сомнений, руководствоваться соответствующей шкалой ценностей – «отвечает предназначению/не отвечает предназначению». Еще сам не зная о своем предназначении, действуя под влиянием ложных мотивов, он может сказать с позиций нового мышления, что все произошло так, чтобы «направить мои шаги на путь праведный»[1046]1046
  Выделено Д. К.


[Закрыть].

В рамках истории жанра Исповедь Августина представляет собой архетипический текст, выявляющий те проблемы, с которыми сталкиваются все позднейшие авторы автобиографической прозы.

Первая из этих проблем касается порождающего принципа (origo) нарративной структуры, того источника, из которого вытекают когезия, смысл и исходная цель истории человеческой жизни. Для Августина ответ на этот вопрос затруднений не вызывает: в плане авторского комментария основой всех его толкований и оценок выступает уровень понимания мира, достигнутый рассказчиком к моменту создания Исповеди, тот уровень, который он сам осмысляет и стремится сделать доступным читателю в своем учении о памяти, как оно изложено им в десятой книге. Постепенное восхождение души к Богу, которое совершается во внутреннем мире «in interiore nomine», когда рассказчик анализирует работу памяти, ведет к той точке, где искание истины превращается в обладание ею, чем и достигается новый уровень сознания. В контексте наших рассуждений важно прежде всего то, что, по Августину, этот новый уровень мышления, будучи однажды достигнут, уже не может быть утрачен, достигнутое знание константно:

С того же дня, как я узнал Тебя, я не забывал Тебя. Где нашел я истину, там нашел я и Бога моего, самое Истину, и с того дня, как узнал ее, я ее не забывал[1047]1047
  Augustinus. Confessiones, Χ, 24, 35, S. 544 f.: «Nam es qui didici te, non sum oblitus tui. Ubi enim inveni veritatem, ibi inveni deum meum, ipsam veritatem, quam ex quo didici, non sum oblitus». Русс: с. 260.


[Закрыть].

Обращение к Богу со всей определенностью мыслится Августином как обретение причастности к неизменному началу, которое существует не внутри его изменчивого сознания, но где-то над ним. Образом этой сопричастности становится жительство Бога в его памяти:

Ибо все это меняется, Ты же пребываешь неизменным над всем, и Ты удостоил мою память стать Твоим жилищем с того дня, как я узнал Тебя[1048]1048
  Augustinus. Confessiones, X, 25, 36, S. 546 f.: «et conmutantur haec omnia, tu autem inconmutabilis manes super omnia et dignatus es habitare in memoria mea, ex quo te didici». Русс: с. 260.


[Закрыть].

Точка самосознания, о которой идет здесь речь, может быть достигнута лишь в автобиографии того типа, который мы называем историей души. Для Августина эта история есть восхождение души к Богу, которое завершается тогда, когда новое мышление обретает константность, еще прежде, чем заканчивается внешняя vita человека.

Тем самым получает решение глубокая проблема достоверности, на которую претендует автобиографическое повествование. Во всех других типах автобиографии перспектива толкования и оценки событий в тот или иной момент их изложения сохраняет свою относительность и неокончательность, поскольку в другой, позднейший момент своей жизни рассказчик мог бы рассказать о ней совершенно иначе, исходя из иного уровня сознания. Проблема стабильности или нестабильности точки отсчета, определяющей нарративную структуру, приобретает особую вирулентность в тех случаях, когда процесс создания автобиографии растягивается на длительное время и точка зрения рассказчика на события его жизни подвергается постоянным изменениям. Именно с этой проблемой столкнулся Гете, работавший над своей автобиографией более двадцати лет.

Изменчивость origo упорядочивающей нарративной структуры плохо согласуется с концептом исходной цели. Когда создание произведения растягивается на годы или даже десятилетия, части, написанные в разное время, соответствуют темпоральным целям своего времени, идеалам того или иного периода и, следовательно, их толкование и оценка осуществляются с различных точек зрения.

Наглядный пример для анализа этой проблематики дает автобиография Юнг-Штиллинга. История ее создания и публикации включает три различные фазы. В 1777–1778 годах появились сразу же одна за другой Юность, Годы молодости и Странствия, одиннадцатью годами позже последовали Домашняя жизнь, а в 1804 году – Годы учения с приложением Взгляд на историю жизни Штиллинга доныне. В 1817 году эта последняя часть была переиздана и дополнена фрагментом из наследия писателя, посвященного 1803–1804 годам; название этого фрагмента – Годы старости Штиллинга. Во все периоды работы над автобиографией Штиллинг конструирует историю своей жизни по принципу исходной цели, знание которой становится origo, обусловливающим когерентную связь событий, а также все авторские оценки. Штиллинг полагает, что telos своей жизни, свое истинное божественное предназначение он впервые нашел в профессии врача:

Вот то, к чему я предназначен. Да, я чувствую в душе, что это и есть великое дело, которое так долго оставалось мне неведомым, которого я так долго искал и не мог найти! Именно к этому подготовлял меня смолоду мой Небесный отец, подвергая меня тяжким, суровым испытаниям. Да восславится милосердный Бог за то, что Он наконец-то открыл мне свою волю; и теперь я, утешенный, могу и по своей воле следовать Его предначертанию[1049]1049
  Jung-Stilling, Johann Heinrich. Wanderschaft. In: Ders.: Lebensgeschichte. Vollständige Ausgabe, mit Anmerkungen hg. v. Gustav Adolf Benrath. 3., durchges u. verb. Aufl. Darmstadt 1998, S. 238.


[Закрыть].

Штиллингу кажется, что предназначение, ему открывшееся, исходит от Бога, и потому он может толковать его как часть безусловного и навеки установленного порядка. Освященное столь высокой оценкой предназначение к врачебной профессии должно рассматриваться как изначально заданная («смолоду») исходная цель жизни, из чего следует, что Бог уже с самого начала вел Штиллинга по этому пути, хотя сам он до момента духовного пробуждения своей цели и не знал. Наступившее теперь просветленное состояние души, которое укрепляет с юности присущее Штиллингу чувство своей избранности, его убеждение в том, что он – «дитя предопределения»[1050]1050
  Jung-Stilling. Wanderschaft, S. 279.


[Закрыть], образует новый origo нарративного порядка в Странствиях. Отсюда следует, что он должен начать рассказ о своей жизни заново, ибо новый origo диктует, естественно, другой характер связи и смыслополагания. В свете нового origo весь извилистый жизненный путь Штиллинга с его семикратными и неизменно неудачными – после исключения из школы – попытками начать профессиональную деятельность может быть представлен как осуществление последовательного и когерентного плана, который, без всяких отклонений, соответствует божественному предначертанию:

Он вспоминал весь путь, которым его вели, и теперь ясно понимал, зачем он получил столь необычное воспитание, зачем ему так рано пришлось выучить латинский язык, зачем в него была вложена тяга к математике и к познанию тайных сил природы, зачем многочисленные страдания сделали его таким гибким и мягким, готовым служить всем людям, зачем с некоторых пор его охота к философии так возросла, что он должен был изучить логику и метафизику и зачем, наконец, появилась у него столь сильная склонность к греческому. Теперь он знал свое предназначение, и с этого часа он принял решение учиться и накапливать материал до тех пор, пока Богу не будет угодно послать его в университет[1051]1051
  Jung-Stilling. Wanderschaft, S. 238 f.


[Закрыть].

Но в опубликованной через одиннадцать лет Домашней жизни origo меняется и меняет перспективу повествования, ибо по сравнению со Странствиями уровень сознания рассказчика здесь уже совершенно иной. Отсюда характерные для первой части попытки Штиллинга релятивировать старую перспективу. Постепенно в нем нарастает «глубокое чувство протеста против медицины»[1052]1052
  Jung-Stilling. Häusliches Leben, in: Ders.: Lebensgeschichte, S. 303 – Cp. ebd., S. 317.


[Закрыть], но вначале он еще пытается держаться однажды открывшегося божественного предначертания. Затем драматизм заостряется: неудачная глазная операция, сделанная Штиллингом франкфуртскому купцу Фридриху Максимилиану фон Лерснеру, упоминание о котором содержится и в Поэзии и правде Гете, становится поворотным пунктом в судьбе, подтверждая прежние сомнения в том:

что Бог призвал его именно к медицине; он боялся, не последовал ли он все же лишь своему собственному желанию и не будет ли теперь мучиться всю жизнь, занимаясь делом, которое ему крайне неприятно[1053]1053
  Ebda, S. 337.


[Закрыть].

Таким образом, перед рассказчиком открывается возможность сформулировать тот новый origo, исходя из которого уже ведется рассказ. Предназначением, которое Штиллинг находит на этом отрезке своего жизненного пути, оказывается, по его мнению, деятельность профессора камеральных наук в Марбурге, «месте моего предназначения»[1054]1054
  Ebda, S. 431.


[Закрыть], где он получает должность, единственно отвечающую «замыслу провидения»[1055]1055
  Ebda, S. 430.


[Закрыть], которому никто не может противиться. Подобно прежнему, новое предназначение рассматривается им как исходная цель жизни, что вызывает необходимость заново перестраивать всю картину ее развития по логике нового origo:

Он теперь смотрел […] и видел, в чем заключается его предназначение. С юности его больше всего радовали публичные речи, выступления и декламация […]. Он обозрел свои знания и нашел, к величайшему своему удивлению, что он незаметно для себя самого уже с колыбели готовился к этой профессии […][1056]1056
  Ebda, S. 354.


[Закрыть].

Тот же прием подготовки нового origo путем постепенной релятивизации прежнего повторяется и в появившихся пятнадцатью годами позже Годах учения, где Юнг-Штиллинг вновь описывает свой путь, теперь уже к «окончательно истинному предназначению»[1057]1057
  Jung-Stilling. Lehr-Jahre/Rückblick, in: Lebensgeschichte, S. 613.


[Закрыть] – к миссии религиозного писателя. Очередная перестройка жизни в согласии с новым origo осуществляется на этот раз в особой части текста под названием Взгляд на историю жизни Штиллинга доныне, явившейся приложением к Годам учения. Для того, чтобы обосновать новое возвращение к идее своего «истинного» предназначения, Юнг-Штиллинг создает резкий контраст между своим собственным характером и тайным, изначально существовавшим божественным планом, из чего читателю становится ясно, как могло случиться так, что каждый раз, когда рассказчик доверял своему собственному чувству, он обманывался относительно исходной цели своей жизни:

Да! Во мне это было [такое властное внутреннее стремление] и есть еще и сейчас: это – широко распространившаяся на все и вся деятельность во имя Иисуса Христа, его религии и его Царства – но приходится, правда, заметить, что это стремление вовсе не было заложено в моем характере – ибо в нем. напротив, живет все и вся захватывающая легкомысленная тяга к наслаждению чувственными, физическими и духовными удовольствиями; эту основу моего характера я прошу не упускать из виду. То первое доброе внутреннее стремление было привнесено в меня всецело извне[1058]1058
  Ebda, S. 602.


[Закрыть].

В последней части своего жизнеописания, в Годах старости Штиллинга, автор и сам испытывает очевидную усталость от той логической акробатики – мы рассматривали ее именно в чисто логическом аспекте, пренебрегая чрезвычайно острой теологической проблемой, – от тех трюков, с помощью которых он пытался оправдать свои заблуждения. Уже во вступлении он признает:

Настоящее представляется мне словно большая торжественная картина, но на нее наброшено покрывало, которое поднять я смогу лишь тогда, когда моя телесная оболочка будет лежать в могиле, а душа готовиться к воскресенью[1059]1059
  Jung-Stilling. Alter, in: Ders.: Lebensgeschichte, S. 629.


[Закрыть].

Этот пример показывает со всей отчетливостью, насколько сомнительна любая попытка облечь индивидуальное развитие в форму автобиографии на основе теоремы исходной цели, тем более в условиях меняющегося по ходу написания, нестабильного origo нарративной мотивировки. Ясное понимание этих трудностей и последовательное стремление их преодолеть мы видим уже у Монтеня. Его скептическая предпосылка гласит: поскольку разум не обладает способностью адекватно постигать порядок вещей в мире, любого рода гипотеза мироустройства есть лишь воздушный замок, построенный нашим разумом по своим собственным законам. Не доверяя миру явлений, Монтень не верит также и в человеческое постоянство, в том числе и в тождество своего собственного Я. Таким образом, константный origo нарративного построения автобиографии, по его мнению, невозможен, «ибо не исключено, что мое Я уже завтра будет означать совершенно другого человека, изменившегося под влиянием нового опыта»[1060]1060
  Neudruck Zürich 1966., Bd. I, S. 245.


[Закрыть].

Анализируя эту проблематику, столь сильно занимавшую позднее и Юнг-Штиллинга, Монтень делает два вывода: во-первых, он принципиально отказывается от претензии на когерентность, смысл и постановку исходной цели как регуляторов нарративного построения своей автобиографии; во-вторых, он разрабатывает метод, в основе которого лежит отрицание любой взаимозависимости между логикой индивидуальной жизни и предзаданным порядком мира.