Текст книги "Зной"

– Сэр? Что с вами?

– Я Карлос Перрейра, – ответил он. – Джозеф Геруша, он мой отец.

Глава восемнадцатая

Она настояла на встрече в публичном месте. Карлос остановился в мотеле на Сентинела-авеню; она объяснила ему, как добраться до Ранчо-парка, и описала свою внешность.

Глория приехала туда первой, укрылась в рощице бананов и увидела, как такси высадило Карлоса у въезда в парковку, как он, покинув машину, торопливо пошел в неверном направлении. Она дала бы ему лет тридцать, хоть он и сохранил фигуру старшеклассника. Джинсы в обтяжку, а когда он поднимает руку, чтобы прикрыть глаза от солнца, под коротким рукавом рубашки бугрятся мускулы. Из нагрудного кармана пытаются выкарабкаться наружу темные очки. Спадающая на идеально гладкий лоб густая челка.

Дойдя до восточного края парковки, он уткнулся в забор и повернул назад. Глория вышла из рощицы, помахала ему рукой, он, увидев ее, на миг остановился. Когда он приблизился, осыпавшие его рубашку точки обратились в крошечные ананасы. Он уже день как не брился.

– Извините… по телефону я… – произнес он.

С мгновение они постояли, разглядывая друг дружку. Затем Карлос протянул ей мексиканские водительские права. Зачем он это сделал, Глория не поняла, – разве что хотел, чтобы она убедилась: перед ней Карлос Перрейра, проживающий в Мехико, в районе имени Бенито Хуареса. Родился 17 июля 1963-го. Старше, чем она думала. Хорошая кожа, ни дать ни взять, коричневый нубук, никаких морщин.

Глория вернула ему права и жестом предложила последовать за ней.

Предметом гордости Ранчо-парка было двухуровневое тренировочное поле для гольфа, заполненное в этот час лишь на одну шестую его пропускной способности. Три выгородки для обучающихся занимала стайка мальчишек в белых рубашках поло, синих брюках и ермолках. На верхнем уровне профессиональный гольфист, придерживая руками за плечи даму лет шестидесяти с лишним, посвящал ее в основы удара сверху вниз.

«Не пытайтесь пришибить мяч до смерти. Клюшка должна просто падать под собственным весом».

У стены этого уровня стояло пять металлических кресел; Глория села в одно из них, Карлос в другое. Рядом с его креслом возвышалась катушка с намотанным на нее садовым шлангом. Карлос положил на нее ладонь, слегка повертел катушку вперед-назад, и она, робко поскрипывая, создала контрапункт перестуку звучавших наподобие маримбы клюшек.

Карлос окинул Глорию взглядом.

– ¿Usted habla español?[47]47
  Вы говорите по-испански? (исп.)


[Закрыть]

– Si

– Слава богу, – перейдя на испанский, сказал он. – Не думаю, что я смог бы рассказать все по-английски.

Он встал, похлопал себя по карманам:

– Сигареты у вас не найдется?

Глория сказала, что не курит.

– Мои закончились утром, – пояснил он, – а я бы сейчас с удовольствием покурил, это успокаивает нервы.

– Не думаю, что здесь разрешено курить, – сказала Глория.

– Черт… – пробормотал он, снова садясь. И, взглянув на гольфистов, спросил: – Что они делают здесь посреди рабочего дня?

Глория не ответила. Пусть Карлос сам заговорит о своем деле.

И он заговорил:

– Итак, вот что мне известно.

МОЙ ОТЕЦ РОДИЛСЯ в Сан-Диего после окончания Второй мировой войны. О его отце я знаю только, что он служил во флоте и воевал в Японии.

Но и это, может быть, неверно. Все, что мне известно, я услышал от бабушки…

Не со стороны отца, со стороны матери, а она…

Нет, получается какая-то бессмыслица. Давайте я начну снова.

Мой отец родился в Сан-Диего. Вырос там, но я ничего об этом не знаю. Его звали Джозеф Геруша.

В шестнадцать лет он сбежал в Мексику. И вот о его жизни начиная с этого времени мне кое-что известно.

Это было в шестьдесят втором. Почему он сбежал, я не знаю, но сбежал он всерьез, не так, как большинство подростков. Уехал в Мексику, да там и остался. И, попав однажды в Соноре на деревенские танцы, познакомился с моей матерью.

На следующий год она родила меня. Ей было четырнадцать лет. Имя Карлос мне дали в честь ее покойного отца. Мой отец хотел жениться на ней, однако бабушка не пускала его на порог своего дома. Он ночевал на ее дворе, и по утрам бабушка выходила из дома, била его по голове метлой и проклинала.

В конце концов он уговорил мою мать вернуться вместе с ним в Соединенные Штаты. Угнал машину, и они сбежали посреди ночи. Проехали несколько сот миль, до городка под названием Агуас-Вивас. Там все и случилось.

Водителем отец был неопытным. Машина на большой скорости влетела в кювет и несколько раз перевернулась. Я лежал на переднем сиденье. Меня бросило под бардачок. Машина была из тех, что походят на пишущую машинку, – огромная, с большим капотом и высокими спинками сидений. Удар смял ее. А пространство под бардачком оказалось в аккурат моих размеров. Машину покорежило, и там получилось что-то вроде раковины. Она меня и спасла. Все время, пока машина переворачивалась, я оставался на месте, точно кораблик в бутылке.

А моя мать погибла.

Отец запаниковал, подумал, что погиб и я. Либо так, либо – я склонен думать, что это вернее, – решил, что не хочет взваливать на себя лишнее бремя, ответственность за меня. Отцу было семнадцать лет, моя мать помогать ему уже не могла. Человеку его возраста, да еще при том положении, в какое он попал, ребенок наверняка должен был казаться чем-то вроде ножных кандалов.

Он бросил меня и сбежал.

Кто-то сообщил властям о случившемся, те прислали людей осмотреть машину. Сначала они, конечно, не знали, что в ней находится младенец, и отбуксировали ее на свалку. Только там кто-то наконец и услышал мой визг. Машину разрезали автогеном, а меня отправили в больницу.

В ней я провел месяц. Куда меня следует отправить, никто не знал. Кто я, никому известно не было. Мать никаких документов с собой не взяла. Да к тому же я еще и заболел.

Представьте. Я выжил при крушении автомобиля, которое убило мою мать; выжил, оставшись совсем один в походившей на гроб машине, и ни одной царапины не получил, – а попав в больницу, подцепил ревматическую лихорадку.

Когда я немного поправился, меня решили поместить в сиротский приют – и поскорее, пока со мной не случилось еще какой-нибудь беды – пока медсестра не уронила меня на пол темечком вниз или не утопила в ванне. Больница выяснила, где расположен ближайший к Агуас-Вивас, около которого меня нашли, приют, – оказалось, в Чарронесе.

Туда меня и переправили.

В приюте я провел почти год, а потом за мной приехала бабушка. Она слышала о катастрофе – в те дни любой случай такого рода становился важной новостью, – однако отыскать меня не пыталась. Я был не нужен ей, потому что наполовину принадлежал мужчине, который погубил ее дочь.

Когда же в ней взяла верх материнская жалость, бабушка приехала и предъявила на меня права. Мы перебрались в Эрмосилъо, там я и вырос.

Денег у нее не было, однако мне всего-то и требовалось, что играть в fútbol да сидеть в библиотеке, так что интересы наши почти совпадали. Она меня не донимала, а о родителях моих ничего не рассказывала.

Не могу сказать «никогда не рассказывала». Если ей требовалось описать прекрасную женщину, она говорила обычно: «Хорошенькая, но не то, что твоя мать». Так я и узнал, что такое красота, – разглядывая фотографии моей матери, которые показывала мне бабушка.

У меня есть с собой ее фотография. Вот.

Как видите, мать и вправду была очень хороша собой. И похожа на бабушку. Думаю, когда бабушка говорила о красоте мамы, говорила она на самом-то деле о себе.

А вот еще снимок, который хранился у бабушки. Вернее, нет, не хранился. Она о нем просто забыла. Иначе наверняка уничтожила бы. После автомобильной катастрофы она сожгла все, что имело какое-либо отношение к моему отцу. Кроме этого снимка. На нем мать уже беременна мной.

Взгляните.

Это он?

Мужчина, которого вы знали?

Благодаря этому снимку я и узнал, как он выглядел. А иначе у меня никакой путеводной нити не было бы.

Кулон на ее шее – вещь, похоже, дорогая. Происхождения его я не знаю, купить такой кулон она не могла, не на что было. Возможно, это подарок моего отца.

Фотографию эту я нашел между страницами книги, которую бабушка подсовывала под ножку кухонного стола. Как-то раз – мне тогда было тринадцать – я не смог подыскать себе никакого занятия, а на улице лил дождь, и я вытащил книгу из-под стола, посмотреть, не рассказывается ли в ней что-нибудь интересное.

Кошмарная была книга. Я помню это ясно, потому что ничего скучнее не читал.

Называлась она «Страна без дождей».

А рассказывалось в ней об ирригации в Мексике. Как такая книга попала к бабушке, понятия не имею, она была почти безграмотна. А я читать любил, но одолеть эту все же не смог, уж больно много в ней было никчемных фактов и технического жаргона. Я прочитал первое предложение и начал перелистывать ее в поисках картинок.

Вот тогда-то из нее и выпал снимок.

Подержите его пока у себя, если хотите.

Сначала я не понимал, на что смотрю. Отца же я никогда не видел. Но затем признал мою мать. И заметил, какой большой у нее живот: в нем мог находиться только я.

Это странно – увидеть себя еще не родившимся. Поскольку я не знал их обоих, то и не понимал по-настоящему, что появился на свет из чьего-то тела. Бабушка всегда говорила, что меня принес и уронил в ее двор стервятник.

Присмотритесь.

Видите?

О том, что я нашел этот снимок, бабушка не знала. Я спрятал его в моей личной Библии и разглядывал всякий раз, как хотел напомнить себе, что меня вовсе не стервятник принес. Вообще-то бабушка никакого представления об укромности, личной тайне, не имела. Да в те дни его и никто не имел. Помню, когда мне было шесть лет, я наблюдал, как наша соседка задирает юбку и омывает себя водой из кадушки.

Но к моей Библии бабушка не притрагивалась. Никогда в нее не заглядывала, а потому и о фотографии ничего не узнала, – вернее, узнала, но много позже, об этом я тоже скоро расскажу.

Когда я немного подрос, то принялся задавать ей вопросы о моих родителях.

Прямых ответов бабушка мне давать не желала. Возможность контролировать прошлое доставляла ей удовольствие. Не было у меня ни отца, ни матери; или не было отца; или мой отец был преступником. Убийцей – и теперь он горит в аду, и если я подберусь к памяти о нем слишком близко, то и сам там гореть буду.

Я отвечал ей заявлениями диаметрально противоположными. Если она называла отца дурным человеком, я твердил, что лучше него человека на свете не было. Если напоминала, что он бросил меня, говорил: нет-нет-нет, он не сам ушел, это ты его выгнала.

В шестнадцать лет я нашел работу и зажил отдельно от бабушки. И мое отношение к ней стало меняться. Думаю, из-за того, что мне пришлось самому обеспечивать себя. Я начал понимать, какой я был для нее обузой, – и какой, надо полагать, обузой были мои родители. Я посылал ей деньги – деньги, которые и самому мне нужны были позарез, – а она возвращала их с запиской: ты мне не родственник.

Я поехал повидаться с ней, захватив Библию с фотографией. Мы расположились на кухне, она дала мне чашку cafe con leche[48]48
  Кофе с молоком (исп.).


[Закрыть]. «Я хочу, чтобы ты рассказала о том, что произошло, но не хочу, чтобы ты кричала, и не хочу, чтобы плакала».

Разумеется, она раскричалась и расплакалась.

Диверсионная тактика, понимаете? Бабушка применяла ее постоянно. Не из желания навредить мне. Из желания оградить меня от моего позорного прошлого. Держать в коконе, из которого я и носа высунуть не мог бы.

Пока она кричала, я раскрыл Библию и извлек из нее фотографию. И подержал ее перед лицом бабушки, точно крест перед вампиром.

Я не хочу сказать, что бабушка была вампиром.

Вы понимаете, что я имею в виду?.. Просто вот именно так я ее и держал.

Ладно – хорошо. Мне не хотелось бы, чтобы у вас создалось о ней ложное впечатление.

Так… Фотография. Я подержал ее перед бабушкиным лицом, и кричать она перестала.

Спросила: «Где ты это взял?»

«В твоем доме. Этот снимок лежал в книге, которая подпирает ножку стола».

Бабушка попыталась схватить снимок, но я успел отскочить от нее за птичью клетку.

«Я не отдам его тебе, – сказал я, – потому что тогда ты совсем с ума сойдешь, а нам уже хватит сходить с ума, пора поговорить, как нормальные люди».

Десять минут она гонялась за мной по всему дому. Зажигала спички и бросала их в фотографию, чтобы та загорелась. Загорелась-то в итоге ее постель, и мне пришлось сбивать огонь старой шляпой. К этому времени бабушка уже только хрипела, как перед смертью. И она сдалась.

«Я расскажу тебе все», – пообещала она.

Ее версия не была стопроцентно… непредвзятой. К примеру, я поверил далеко не всему, что она рассказала о моей матери. Бабушка изобразила ее жертвой, страдалицей, а отца каким-то заклинателем змей. Не знаю, хорошо ли она знала свою дочь, но не настолько хорошо, чтобы предотвратить ее беременность, бегство из дома, гибель.

Однако значительная часть ее рассказа смысл безусловно имела. Я отсеял из него факты и понял, что знаю теперь намного больше, чем прежде.

Закончив, она завопила: «У меня стол уже шесть лет как шатается!» И я вернул ей книгу.

В то время я много работал. Один из друзей помог мне устроиться в строительную фирму. Начать пришлось с подноски кирпичей, однако я был умен и трудолюбив. К двадцати пяти годам я получил в собственное ведение четыре стройплощадки. В Эрмосилъо стоит здание Департамента отдыха. Местная достопримечательность, имеющая форму орла.

В отличие от других смахивающих на орлов мексиканских достопримечательностей, в этом здании орел узнается сразу.

Это я его построил.

Мой босс управляет огромной строительной компанией, одной из самых больших в стране. Он был подрядником строительства старого стадиона в Мехико. Очень влиятельный человек по фамилии Полажек. Родители его были иммигрантами. И фамилию менять не стали.

Строительство повсюду неотделимо от злоупотреблений, но в Мексике оно выглядит просто отвратительно. У Полажека в кабинете стоит сейф, в котором он держит список всех, кому давал взятки. Я удивил его тем, что ни разу не попытался надуть. Должно быть, я показался ему простаком. Я оставался с ним долгие годы, между тем как другие его сотрудники покидали Полажека, чтобы учредить собственный жульнический бизнес, или стать продажными полицейскими, или продажными строительными инспекторами.

Чем еще я понравился Полажеку, так это тем, что строительство я всегда заканчивал в срок. Уходил с площадки последним. Утром, если кто-то из рабочих не появлялся на стройке, ехал к ним домой и будил их или отыскивал в барах. А если они отказывались выйти на работу, я их увольнял. В те дни в профсоюзе строителей все было вверх дном; я мог уволить любого рабочего, и по какой угодно причине.

А невыход на работу – веская причина для увольнения. Я хочу сказать, что кое-кто увольнял своих рабочих, просто желая показать, что ему это сойдет с рук. Я таким не был.

Полажек попросил меня перебраться в Мехико – он купил компанию конкурента и хотел, чтобы возглавил ее я. Я обладал опытом большим, чем у людей, которые были пятью годами старше меня, да и в бухгалтерском деле разбирался. Мускулы и мозги, так он сказал.

Переехал я в девяносто первом. Этот год был лучшим в моей жизни. У меня появилась подруга, стюардесса «Мексиканы». Я подумывал о получении ученой степени по бизнесу. Образование у меня не очень серьезное, однако в то время все казалось возможным.

На следующий год умерла бабушка. Шла домой с рынка, ее остановил грабитель, пригрозил ей ножом, и у нее случился сердечный приступ.

После этого…

Простите; я отвлекся. Трудно рассказать обо всем сразу. Обо всем, что привело меня сюда.

Пару лет назад я устроил вечеринку. А недалеко от моего офиса, в том же районе, – я работаю в Куаутемоке – находится оптовый магазин. Дожидаясь, когда мне принесут мои бумажные тарелки, я взял со столика каталог с черно-белой фотографией на задней обложке. Каталог заинтересовал меня потому, что человек на фотографии скорчил смешную рожу. Я полистал его. Сами знаете, люди, пока им приходится ждать чего-то, готовы читать что угодно, хоть текст на обороте авиабилета.

Тарелки принесли. Они оказались не теми, какие мне требовались.

Пришлось ждать снова, и я опять взялся за каталог. Затеял с ним игру – проверял, могу ли я запомнить цены. Когда принесли другие тарелки, я закрыл каталог и вгляделся в скорчившего рожу мужчину на обложке.

Подумал: он похож на моего постаревшего отца. И тут увидел под фотографией мое имя.

Внезапного потрясения я не испытал. Смахивало скорее на то, что мне воткнули в руку иглу. Стоявший за прилавком человек пощелкал, глядя на меня, пальцами: «Так что, берете или нет?»

Я показал ему каталог: «А это взять можно?»

Дома я прилепил фотографию мужчины к стене. А рядом пристроил снимок из книги. Получилось как на опознании в полиции, с той лишь разницей, что цель состояла в установлении сходства двух разных людей.

Детство вроде моего способно наделить человека чрезмерно развитым воображением. Когда я еще мальчишкой видел мужчину выше меня ростом, мне ничего не стоило убедить себя в том, что это мой отец. Я просто-напросто втискивал лицо отца в лица встречных мужчин. И теперь мне нужно было удостовериться, что я не занялся повторением уже пройденного, что… не знаю, что не стал жертвой собственной психологической атаки.

В тот день я провел три часа, вглядываясь в эти фотографии.

А на следующий увеличил их и повесил на стену увеличенные. Какое-то время все выглядело так, точно у меня появились жильцы. И я иногда беседовал с ними до поздней ночи.

«Ты мой отец? Где ты? Почему носишь мое имя?»

Я подводил к фотографиям друзей и, не говоря, кто на них снят, спрашивал: не кажется ли им, что это один и тот же человек? Большинству казалось. Пара друзей ничего определенного сказать не смогли – слишком велика была разница в возрасте. Однако никто не заявил: «Нет, невозможно, это два разных человека».

Но я-то знал, что это он.

Знал до того, как выслушал мнения друзей. До того, как увеличил фотографии.

Понял, как только увидел имя. Потому что он переименовал себя. В мою честь.

Он думал, что я погиб. И, дав мое имя живому человеку, словно бы вернул меня к жизни.

Я понимал это, но принял далеко не сразу.

Как и то, что он существует в реальности. Я не думал о нем как о человеке. Он был для меня фигурой из прошлого, из книги по истории. Вам известна идея по имени Иисус, но вы же не думаете о том, что у него есть волосы и ногти, что он ходит в уборную.

Представьте, как кто-то сообщает вам, что Иисус – ваш отец. И чтобы повидаться с ним, вам достаточно сесть в самолет.

Когда я решил наконец, что это может быть правдой, у меня появилась масса новых вопросов. Насколько стар найденный мной каталог, я не знал. Если я напишу отцу, ответит ли он? И если ответит, что я ему скажу?

Я не понимал даже, хочу ли вообще устанавливать связь с ним. Ради чего? Деньги его мне не нужны, извинения тоже. Я просто ничего не хотел от него. Некоторым людям необходимо взглянуть, чтобы идти дальше, в лицо своему прошлому. Я обхожусь без этого.

И в течение долгого времени я не предпринимал никаких шагов и считал это правильным.

Но в прошлом году, примерно в годовщину смерти бабушки, начал задумываться.

Нет, этого не достаточно.

Я позвонил в его компанию. Трубку взяла женщина, я попросил позвать к телефону мистера Перрейра, сказал, что у меня есть вопросы относительно каталога, и…

Так это были вы?

О.

Рад познакомиться с вами лично.

Разумеется, кем-то она должна была быть, но я не знал, что это… Что это вы.

Как странно.

А вы тот звонок помните?

Ну конечно, нет. Да и я бы тоже его не запомнил.

Если вы не помните звонка, то, наверное, не помните и того, что сказали мне.

Да, примерно так. Вы сказали: «Он разговаривает по другой линии, перезвонит вам попозже».

Большего мне и не требовалось. Он обратился в реального человека.

Это произошло, когда вы отозвались о нем в третьем лице. До того им управлял я. Он был персонажем моего воображения с созданным мной прошлым, со словами, которые я вкладывал в его рот. И совершать поступки помимо тех, какие выбирал для него я, он не мог.

А когда вы произнесли это – разговаривает по другой линии, перезвонит вам попозже, – он словно отошел от меня. И стал делать то, над чем я был не властен. Хуже того: теперь он управлял мной, слишком занятой, чтобы разговаривать, собиравшийся перезвонить.

Я сказал вам, что перезвоню сам.

Но вместо этого послал ему письмо, в котором рассказал, кто я.

Месяц спустя он позвонил мне.

Вы, наверное, думаете, что разговор у нас получился очень эмоциональный, однако на деле мы говорили большей частью о вещах практических. Он хотел приехать в Мексику, но я сказал: нет, мне хочется увидеть Америку. Он предложил встретиться в августе. Я сказал: в июле, в начале месяца, когда я смогу оторваться от работы. Он согласился сразу. Он вообще ни с чем не спорил.

Причин бояться меня у него не было, я боялся ничуть не меньше, чем он. Боялся, что он окажется ничтожеством, что всю мою жизнь меня терроризировал колоссальный трус.

Я сказал ему: «Вы взяли мое имя».

«Это хорошее имя, – ответил он, – мне хотелось, чтобы кто-то носил его».

Он предложил оплатить мой авиабилет, но я не желал, чтобы он тратил на меня деньги. Это было бы оскорбительно. Если нам предстоит встретиться, то не по поводу денег.

В тот день, когда я должен был вылететь в США, я встал пораньше, чтобы принять душ. Мыл голову и вдруг заплакал.

Что на меня нашло, не знаю. Я не смог выйти из дома. И разорвал билет.

Он звонил, пытаясь выяснить, что случилось, оставлял длинные сообщения. Я не отвечал.

Прошло несколько недель. Я вернулся к работе, успокоился. И начал сожалеть о моем поспешном решении. Оно походило на то, какое принял когда-то он. Я сказал себе: таким, как он, ты не станешь. Не будешь принимать важные решения под душем.

Я позвонил ему домой. Он не ответил, и я позвонил на работу. Но и там никто трубку не взял. Я звонил и туда, и туда, звонил и звонил, но ответа не получил ни разу.

Дело было пять месяцев назад, в июле. В ту неделю, когда у вас произошло землетрясение. Я следил за новостями, хотел узнать имена жертв, однако погибших почти не было. Вот в чем разница между американскими землетрясениями и нашими.

И тогда я подумал: никто не отвечает мне просто потому, что повреждены телефонные линии. Но ведь и перед землетрясением мне тоже никто не отвечал.

Он отправился в отпуск, решил я. Потому и отсутствует.

А. Вы тоже были в отпуске.

Приятно узнать об этом. Значит, я хоть в чем-то был прав. Почему я не…

Потому что не видел смысла оставлять сообщение. Мне хотелось поговорить с ним. А кроме того, он умолял меня ни с кем нашу историю не обсуждать. Говорил, что это разрушит его жизнь. Не знаю, как долго собирался я выполнять его просьбу, но в то время она казалась мне правильной и разумной.

Я позвонил еще через несколько недель – рабочий телефон оказался отключенным. И домашний тоже. И я понял, что произошло: он снова сбежал от меня.

Подавлен я был ужасно.

И это стало сказываться на моей работе. Мой босс заметил однажды: «Дерьмово выглядишь». Я ответил, что мне надо бы навестить одного родственника, который живет в Лос-Анджелесе и перестал мне звонить. До Рождества оставалось две недели, в бизнесе наступило затишье, и босс меня отпустил. Тем более что отпуска я лет десять, а то и больше не брал.

Я прилетел сюда сегодня утром. С чего начать, я не понимал и потому поехал на такси к офису. Адрес я знал по каталогу и по его письмам.

Таксист высадил меня не на той улице. Я пробродил двадцать минут, прежде чем нашел ваше здание. Это не лучший для прогулок город. Какой-то тип едва не задавил меня.

Офис оказался запертым. Я стучал в дверь, пока из другого офиса не вышел мужчина с золотым браслетом на руке, сказавший, что человека, которого я ищу, здесь больше нет.

– Где он? – спросил я.

– Умер, – ответил он.

Мне показалось, что сейчас я сойду с ума. Таксист завез меня невесть куда, потом я едва не погиб, а теперь мне говорят, что мой отец умер, прежде чем я получил возможность увидеть его. Не самый веселый день. Вы согласны?

Я стал стучать в дверь вашего кабинета. Готов был взломать ее. Мужчина с браслетом вызвал управляющего зданием, и тот сказал, чтобы я позвонил вам.

Я почти уж решил не звонить. И все-таки позвонил.