Текст книги "Зной"

Глава двадцать девятая

Будь он не таким мускулистым, Глория, может, и попыталась бы выволочь его труп в коридор, спустить по лестнице и погрузить в багажник «доджа». Однако габариты Карлоса – и ее здравый смысл – воспрепятствовали этому Труп придется оставить здесь в любом случае, и потому она старалась думать, исходя из этой реальности, сосредоточиться на своих действиях, а не на их объяснениях.

Даже на то, чтобы закатить труп Карлоса под кровать, ушло несколько минут. Голова его держалась на честном слове; стоило Глории протянуть к ней руку, как ее пальцы протестующе поджимались: не станем мы это трогать, нет-нет-нет. И кровь из него все еще текла. Глория и не думала, что в одном-единственном теле может содержаться столько крови. Кровь забрызгала стены и потолок, разрисовав их неистовыми, способными ошеломить кого угодно линиями; облила Глорию и впиталась в ковер. Оставалось надеяться, что кровь не просочится и сквозь межэтажное перекрытие и не начнет капать внизу с потолка.

А когда она затолкала труп под кровать, пришлось еще сгибать ему ноги, чтобы те не торчали наружу.

Потом она пошла в ванную, промыла под струей горячей воды скомканную наволочку. Потом почистила, использовав остатки шампуня, стены – скребла их, пока полосы и пятна не стали неотличимыми от табачной копоти и бог весть какой еще грязюки. Она достаточно часто смотрела программу «Суд-ТВ», чтобы знать: устранить все следы ДНК до последнего ей не удастся и самая лучшая для нее стратегия – убраться отсюда как можно скорее. С ковром Глория возиться не стала, только прошлась губкой по самым мокрым пятнам. И собрала…

Куски мяса.

Ее едва не вырвало. Как их ни назови, никакое другое имя не закамуфлирует осязаемого кошмара этих ошметков – теплых, опаленных, разодранных, как не должна раздираться никакая из человеческих тканей.

Каково оно, точное слово?

Требушина.

Мама готовила блюдо из жареной печени; от его-то остатков Глория сейчас ковер и очищала. Не от сосудов, сухожилий и жира – какой еще жир? откуда жир? разве у него был жир? – однако вот он, желтоватый, подгорелый, мягкий, как расплывшаяся в лужицу свеча, – но от упавших на ковер кусочков экзотического блюда, и ничего в них тошнотворного нет, ничего, с тобой все в порядке, ты вытерпела «склеп», вытерпела клинику, вытерпела годы Маминого недержания, вытерпишь и это, – о нет, нет, ни в коем случае.

Глория перегнулась через подоконник и блеванула, едва промазав мимо капота своей машины. Надо бы утереть губы, но здесь все грязное, в том числе и кожа ее, и одежда, а значит, терпи и кислый вкус под языком, и жжение в горле. Она запихала постельное белье в пластиковый пакет, завязала его и поставила у изножья кровати.

А затем пошла в свой номер, чтобы взять полотенце, чистую одежду, мыло. Покрывавшая ее кровь уже подсохла и осыпалась с кожи мелкими хлопьями, подобием красной перхоти.

Что, если они привлекут чье-то внимание? – подумала Глория.

А разве выстрелы не должны были привлечь внимание?

Оно, конечно, выяснять, что здесь происходит, никто не прибежал, однако рассчитывать на всеобщую воздержанность подобного рода ей не стоит.

Стоя под струями самой горячей, какую она могла вытерпеть, воды, Глория счищала и смывала с себя корочку засохшей крови. Скребла пальцами, будто граблями, череп, и сток постепенно забивался коричневатыми комочками. Ей пришлось ополаскивать волосы три раза, пока вода, стекавшая с нее, не стала чистой.

Она вернулась к себе в номер, оделась, пристроила на плечи свой рюкзак, взяла рюкзак Карлоса (тяжелый из-за пистолета), испачканное кровью тряпье, крадучись спустилась вниз и выбралась на парковку. Уже почти стемнело. Электрический свет падал на гравий. Ночной портье стоял, раскачиваясь, спиной к ней.

Глория уложила оба рюкзака в багажник, села за руль.

Направляясь к выезду из парковки, оглянулась на вестибюль. Портье, стоя в двери, махал ей руками.

Она остановила машину и вылезла наружу.

Портье поздоровался с ней, снял наушники:

– На дискотеку собрались, сеньора?

Глория оглядела себя. Она и не заметила, во что оделась: в свободную пурпурную рубашку из искусственного шелка и черные легинсы. Совсем как девочка из «Танцевальной лихорадки».

Однако…

Однако портье ничего не слышал.

– Мой друг приболел, – сказала она.

– Текилы перебрал?

– Где у вас ближайшая аптека?

– В Чарронесе, – ответил он. – Это вон в ту сторону.

– Не стоит его будить. Вот плата еще за один день. – И она, протянув портье деньги, прибавила: – Не беспокойте его – и завтра утром тоже.

– Понял, сеньора. Не хотите, чтобы я заглядывал к нему, проверял, как он?

– Нет. Пусть отдыхает.

– Ладно. В нашем мотеле вы можете рассчитывать на любую услугу.

– Вот и хорошо. Обеспечьте ему покой. И матери скажите, и всему персоналу: не беспокоить. – Она протянула портье еще десятку: – Понятно?

– Конечно.

Он снова надел наушники и вернулся в вестибюль.

Глория неторопливо вела машину на северо-запад и вскоре миновала поворот на Агуас-Вивас. Раздражительный водитель пронесся мимо нее, гудя и помигивая фарами. Посмотрев на карту она обнаружила, что заехала далековато, развернулась и проехала назад пятнадцать миль, пока не увидела поворот к кладбищу. Дорога огибала кладбище и тянулась дальше. Глория на тридцать миль углубилась в пустыню. Луна высвечивала очертания слегка поднимавшихся над горизонтом столовых гор, похожих на значки половинной паузы. Решив наконец, что она заехала в пустыню достаточно далеко, Глория свернула с дороги, питая надежду, что пережитое ею потрясение и усталость будут к ней снисходительны. Выбрала место за плотной порослью кактусов, опустила на четверть дюйма стекло и заперла дверцы машины. Откинула взвизгнувшую спинку сиденья, закрыла глаза и погрузилась в сон.

НЕТ, НЕ ПОГРУЗИЛАСЬ. Не смогла.

Его лицо, и бах бах бах, и выплеск липкой, пахучей жидкости, как из кровавого бифштекса, из очень кровавого. Всю эту долгую ночь Глория изнывала от желания выпить воды; слюна ее была горька.

Что, если она ошиблась. Да нет, он готов был убить ее.

А она никогда еще не убивала.

Глория открыла дверцу, наполовину вывалилась, придерживая ее, из машины и извергла струю рвоты – и продолжала извергать одну за другой, пока ничего, кроме желчи, в струях не осталось.

Незадолго до восхода солнца она очнулась от самого глубокого, в какие впадала за последние три дня, сна, оставившего ее потной, тугоподвижной, злой. В машине клубился парок. Глория вылезла из нее, оставив дверцу открытой – пусть проветрится, – повращала бедрами, пытаясь ослабить узлы, в которые завязался ее крестец. Перекрестила ноги и согнулась, постаравшись коснуться пальцев; перекрестила иначе и снова согнулась, разминая спину. Пустыню освещала заря, студеная, но обещавшая адский зной.

Его лицо, пистолет, дыра в горле. Она стряхнула с бедра воображаемые брызги крови.

«Посмотри на меня. Посмотри. Посмотри».

Ну вот, ей уже и голос его мерещится.

«Посмотри на меня».

Самозащита.

«Прошу тебя, Глория, прошу прошу прошу прошу».

Реджи сказал бы: «Тебе следовало сразу его пристрелить».

Она сцепила за спиной руки, нагнулась, и ей показалось, что у нее того и гляди треснет позвоночник. Руки у Карлоса были в обхвате раза в два больше, чем у нее. Скорее всего, он ее просто раздавил бы.

Однако она здесь, а Карлос утекает в щели пола. Правда, чувствует она себя старой тряпкой.

И при этом ощущает, как ни странно, воодушевление.

Наверное, прямо в эту минуту ночной портье говорит матери: «Ах да, они просили заглянуть с утра пораньше в его номер». Сколько еще пройдет времени, прежде чем зазвонит телефон Фахардо?

Ей и Teniente есть что обсудить.

НА ЕДИНСТВЕННУЮ УЛИЦУ Агуас-Вивас пала роса. Глория остановила машину перед мастерскими каменотесов, пытаясь сообразить, где бы ей подождать Фахардо.

И вздрогнула от громкого металлического лязга.

Лязгнуло где-то внутри «Г Лопец-Каравахаль» – мастерской преуспевающей, с отпечатанными на машинке похвальными отзывами. Правда, свет в ней не горел.

Глория взглянула на часы. Семь утра.

Лязг повторился, за ним последовал дробный перестук резца.

Она постучалась в дверь мастерской. Мгновение спустя занавеска за стеклом двери сдвинулась и прямо перед глазами Глории объявился окруженный сеткой морщин глаз. Занавеска вернулась на место, дверь отворилась.

– ¿Si? – спросил из темноты мужской голос.

– Извините, что потревожила. Я жду Teniente Фахардо и хотела спросить, нельзя ли мне посидеть у вас. На улице холодно.

Каменотес вышел на свет. Ростом он был с Глорию – плюс два дюйма жестких седин. Подтянутый, морщинистый, с древним индейским лицом, он, одетый в рабочие брюки и белую рубашку, выглядел каким-то неправдоподобным. С шеи его свисали защитные очки и маска, все тело покрывала поблескивавшая пыль.

– Входите, – сказал он. Голос его звучал, как тихо кипящая в кастрюльке вода.

Глория поблагодарила и пошла за ним по темному коридору с неровным полом. Чтобы сохранить равновесие, она похлопывала ладонями по стенам, но все равно спотыкалась, когда ноги ее цеплялись на неровности грубо обструганных половиц.

Потом ей легла на локоть ладонь, приведшая ее в темноватую комнату с письменным столом, на котором стояли календарь и плетеная корзинка с чахлым вьющимся растением. Два кресла, наполненная карамельками в обертках керамическая чаша с выщербленными краями. Одна стена сплошь завешана глянцевыми фотографиями импозантных надгробий – густоцветными, уже покрывшимися посередке сеточкой трещин. Если бы не они, Глория могла бы решить, что попала в приемную педикюрши.

– Teniente Фахардо раньше девяти не приезжает, – сказал хозяин мастерской, ведя ее дальше. – Я всегда слышу его машину. Я – Гектор.

За приемной располагалась каморка с нераспечатанной коробкой cerveza[76]76
  Пиво (исп.).


[Закрыть], высоким картотечным шкафчиком и дверью, которая вела в ватерклозет со стойкой для металлической умывальной раковины.

За каморкой последовало третье помещение, сырое, показавшееся Глории бесконечным. Пахло в нем, как в пещере; противоестественная сырость и сочившийся влагой пол пытались внушить Глории мысль, что ее уже начали переваривать. Штабеля необработанных каменных плит, затянутых паутиной и осыпанных кальцитовой крошкой, поднимались от пола на высоту в десять футов. Как удавалось владельцу мастерской спускать верхние плиты на пол, было загадкой. Глория решила, что они лежат здесь с начала времен. Впрочем, вскоре она увидела небольшой вилочный погрузчик, клыки которого были покрыты боевыми шрамам. Погрузчик чем-то походил на его хозяина.

В центре этого помещения находилось подобие операционной. Металлический стол, утвержденный на куске желтоватого гранита размером в две спаривающихся коробки овсяных хлопьев. Рядом с ним – набор резцов. На краю стола свисала с крюка ручная шлифовальная машинка, от которой уходил, извиваясь, в неведомое шнур питания. Над всем этим нависала рабочая лампа с гнущейся шеей. Клубы пыли и водной взвеси завивались друг вокруг друга, перемежаясь, проникая один в другого и исчезая в раззявленной пасти вентилятора.

– Мне не хотелось бы мешать вам, – сказала Глория.

– Это подождет, – указав на каменную плиту, ответил он. – Куда она денется?

– Вы не будете против, если я взгляну?

Гектор взмахом руки подозвал Глорию к столу, провел пальцами по первым, уже вырезанным на плите буквам имени.

– Эта леди была певицей, любительницей, – сказал он. – Поэтому я вырежу здесь несколько нот.

– Сколько ей было лет?

– О, очень много. Сто два года.

– Она в Агуас-Вивас жила?

– Здесь никто не живет, сеньора. Она жила в сотне миль отсюда. Но у нас тут самое большое кладбище штата. На нем хоронят всех.

– Да, мне говорили. И надгробия делают всего-навсего два человека.

Он слабо улыбнулся.

– Это трудно себе представить, – сказала Глория.

– Все не так уж и плохо, – ответил он, обведя мастерскую рукой. – Большинству людей каменные надгробия не по карману. Они обходятся деревянными крестами. А мне нравится резать камень, для меня это что-то вроде хобби. Настоящая моя работа – на самом кладбище.

Глория смотрела на него, склонив набок голову.

– Я его управляющий, – пояснил он.

– Всего кладбища?

– Вот уже сорок лет. – Лицо его вдруг застыло; он быстро позагибал пальцы и уточнил: – Сорок один.

– И у вас нет помощников?

– Я нанимаю людей копать ямы, перевозить и устанавливать надгробия. Еще на кладбище есть священник. Но вся официальная власть принадлежит мне.

– А он вам никак не помогает?

– Он?

– Другой каменотес.

– Нестор? От него помощи не дождешься.

– Мне нравится ваше отношение к работе.

– Ну, жить-то надо, – сказал он. – Вы пить не хотите?

Глория последовала за ним в каморку, он вскрыл коробку, вытащил из нее бутылку пива. Его вросшие в пальцы ногти, помутневшие за годы и годы тяжкого труда, крепко впились в неподатливую пластиковую крышечку.

– Я бы воды выпила, – сказала Глория.

– Это хорошее пиво, – заверил ее каменотес. – У меня племянник на его производстве работает.

Она, виновато улыбнувшись, сказала:

– Время еще раннее…

Он пожал плечами:

– Ладно.

И, нырнув в уборную, вскоре вернулся с большой чашкой водопроводной воды. После чего снова взялся за пиво. Глория тем временем разглядывала картотечный шкафчик. Каждый из пяти его ящиков был помечен первыми тремя буквами фамилий: Аба-Дел, Дам-Куа – и так далее.

– Что это? – спросила она.

– Уммм…

С пивом Гектор управлялся быстро, в бутылке образовался просвет высотой в три его пальца. Он отнял ее от губ, поднял перед собой, вгляделся и сунул обратно в коробку, где она аккуратно встала между своих товарок.

– Потом с ней управлюсь, – удовлетворенно сказал он и взглянул на лежавшую поверх шкафчика ладонь Глории. – Это? Это кладбище.

– Издали оно показалось мне гораздо большим, – сказала она.

Ухмылка прокатилась по лицу Гектора – слева направо.

– Здесь все, что мне нужно знать. Хотя кое-кто говорит, что мне следует обзавестись компьютером.

– Это кто же?

– Коммивояжеры. Не беспокойтесь, сеньора, я их не слушаю. Сдается мне, у них предвзятое мнение.

Она провела пальцем по верхушке шкафчика; палец посерел от пыли.

– То есть у вас здесь… имена?

– Каждого, кто усоп за последние годы.

Он выдвинул один из ящиков, тяжелый от стоявших в нем плотными рядами коробок с карточками. Карточки были собраны – по пятьдесят-шестьдесят штук – в подобия перетянутых круглыми резинками кирпичей с прилепленными к каждому бирками, на которых значились даты. Гектор выбрал кирпич с пометкой АБРИЛО 1999, стянул с него резинку, надел ее себе на запястье и показал Глории верхнюю карточку. С изнанки к ней был приколот степлером снимок надгробия.

– Веду учет, – сказал он.

– И они здесь все?

– Si. Чем еще может человек достичь совершенства, как не постоянными размышлениями о своей работе? – Он постучал себя пальцем по лбу: – Помнить-то я все не могу Потому Бог и создал фотоаппараты. А я веду записи для родственников усопших. Чтобы им не приходилось постоянно держать в голове сведения о том, где похоронен их близкий.

Он принялся перебирать карточки, показывая их Глории, словно фотографии своих внуков.

– Вот этот камень просто огромный, – сказал он, протянув ей карточку с фотографией.

На карточке стояло мужское имя, какой-то код (участка, догадалась она), дата погребения и причина смерти. Надгробие было серым, прямоугольным – громоздкий памятник человеку, бывшему, предположила Глория, пропорционально тщедушным.

– Такие большие надгробия, – сказал Гектор, – я уже лет пятнадцать не делаю, спина не позволяет. Но мне пришлась по душе его дочь. Уж больно она убивалась.

– Вы и причину смерти записываете, – отметила Глория.

– Да ведь и она кое-какой интерес представляет, – ответил Гектор. Застенчиво улыбнувшись, он отобрал у Глории карточку, вернул ее на место и, перебрав несколько других, вытащил еще одну: – Ага. Это мое первое круглое надгробие. Первое за многие годы.

Новая карточка:

– Вот этот малый страх как любил свою собаку. Его жена попросила меня изобразить ее на камне. У меня на это три месяца ушло. Сами понимаете, работа тонкая. Я над ней ночами корпел. А после того, как отправил ей надгробие, она позвонила мне и попросила все переделать. Сказала, что собаку я изобразил не ту. Я говорю: «Вы сами дали мне ее фотографию, как же я мог не ту изобразить?»

Оказывается, собак у них было две. Он души не чаял в одной, а она в другой. И по ошибке отдала мне не ту фотографию. В общем, заплатила она мне и за повторную работу.

А когда я показал ей новое надгробие, она сказала: «Я больше такого не хочу». Почему? А потому что ее ревность обуяла. Она решила, что муж любил собаку сильнее, чем ее, и не хотела, чтобы победа осталась за какой-то псиной. – Гектор покачал головой: – Ладно. Она, по крайней мере, платила.

– Были и такие, кто не платил?

Гектор улыбнулся – так, точно вопрос Глория задала совершенно нелепый.

Она пояснила:

– Я спросила потому, что не понимаю, как вам удается запоминать, кто заплатил, а кто нет.

– Иногда запоминаю, иногда нет. Это не самое главное в человеке.

– А что в нем главное?

– Мне отчетливее всего запоминаются те, кто прожил до крайности печальную жизнь – или до крайности счастливую.

Глория сказала, что она, признаться, не уверена, можно ли назвать счастливой жизнь человека, который как-никак умер.

– Люди уходят так же, как жили, – ответил Гектор. – Если человека переполняла жизнь, если он был шутником, способным развеселить любого, тогда и смерть его может проделать то же самое.

Пример: мой отец. Веселый был человек. Забавных историй знал больше, чем вы можете себе вообразить. На целую библиотеку хватило бы. Мальчишкой я только дивился: не такой уж он и большой, чтобы вместить столько слов. Где он их держит? И как-то спросил его об этом.

«А в гардеробе, – ответил он, – в коробке, у меня там хранятся все истории, какие есть на свете».

Мне захотелось увидеть ее, но отец сказал, что я смогу получить коробку только после его смерти, потому что это секрет, который ему оставил его отец. Сказал, что даже моя мать ничего о нем не знает.

А недолгое время спустя он умер от холеры. После похорон я зашел в спальню родителей. Мать плакала на кровати. Я спросил, нельзя ли мне заглянуть в гардероб, посмотреть на коробку, в которой отец хранил свои истории. Но она ответила: «Там никаких коробок, кроме обувных, нет».

Но я же и не думал, что ей известно что-нибудь о той коробке. Дождался, когда она уйдет на кухню, и прокрался в спальню.

Я рассчитывал увидеть нечто большее, чем коробки со старой обувью.

Но только их и увидел.

Сами понимаете, меня это сильно разочаровало. И я решил, что отец все выдумал. Полная историй коробка и сама была одной из его историй. Но мне хотелось сохранить его рассказы, воссоздать их.

И в ту же ночь я начал записывать все, что слышал от него начиная с поры моих первых воспоминаний. Получилось не так уж и много. По молодости лет мне трудно было одновременно и думать о нем, и записывать его рассказы. Исписал шесть страниц и лег спать. К тому времени и солнце уже взошло, да и я с трудом стоял на ногах.

Я занимался этим несколько дней, пока не исчерпал все мои воспоминания. И почувствовал себя прескверно – я словно потерял отца во второй раз. А после решил, что зря я за это взялся, плохо сделать дело – хуже, чем не сделать никак. Если бы я был честен с собой, то сообразил бы, что моя затея неосуществима. К концу той недели у меня набралось тридцать пять страниц. Видеть, как мой отец сводится к тонкой стопке листов, к крошечной…

Вот так я понял, что такое невежество.

А еще через несколько дней мы неожиданно получили посылку. Мама сказала, что ее прислал двоюродный брат отца, с которым она не была знакома. «Там всякие сладости для тебя, – сказала она, – ты только сразу все не съедай».

Посылка и вправду содержала уложенные в несколько слоев лакомства: банку с засахаренными апельсиновыми дольками, шоколад, фисташки, что-то, чего я и не пробовал никогда… много чего, ярус за ярусом. В конце концов я все это съел и добрался до дна.

И увидел дощечку, на которой стояло мое имя.

Дощечка прикрывала шкатулку покрытую трещинами – совсем как поверхность луны.

Крышка на петлях, защелка, замочек. Я не мог понять – как она открывается. И поднял шкатулку. К дну ее был прилеплен клейкой лентой конверт с посланием от отца. Совсем коротким:

«Записывай все».

Из конверта выпал ключик, подошедший к замку. И внутри шкатулки я обнаружил все рассказы отца, записанные его рукой и завернутые в восковую бумагу. Под этим свертком лежал другой, с рассказами его отца. Всего таких свертков оказалось семь, самый ранний относился ко времени создания мексиканского государства. И был еще один лист восковой бумаги, сложенный так, чтобы я мог вкладывать в него мои записи.

Матери я обо всем этом ни слова не сказал.

Гектор откинулся на спинку кресла.

– То был счастливейший день моей жизни. Отец не мог, пока он был жив, отдать мне эти записи, потому что тогда не получилось бы никакого сюрприза.

Глория, немного поколебавшись, спросила:

– А у вас сын есть?

– Пока еще нет, – ответил он.

Такой оптимизм согрел ее душу. И она сказала:

– Уверена, ваш сын будет счастлив, получив от вас эту шкатулку.

– Это не только привилегия, но и большая ответственность.

– Да.

– Став управляющим кладбищем, я обнаружил, что моя склонность к ведению записей чрезвычайно сильна. Сильнее той, какую питал мой отец. Слишком сильна для одной шкатулки. Мне требовалось больше места. Вот я и завел в дополнение к шкатулке картотеку, – он постучал пальцем по шкафчику. – Еще одно выражение все той же потребности.

– Думаю, родственников умерших должна утешать мысль о том, что кто-то постоянно помнит о тех, кого они любили.

– Наверное, – согласился Гектор. – Хотя большинству из них она и в голову-то не приходит. Если ты помнишь все хорошее, что с тобой случилось, тебя уже ничем не удивишь, а удивление рождает счастье. Если же помнишь все плохое, жизнь твоя становится невыносимой.

Он пожал плечами и прибавил:

– Карточки служат и практической цели – указывают кладбищенский участок, на котором находится могила. Да и то еще без карты никто его не найдет. Кроме меня.

– А как велико кладбище?

– Шестьсот восемьдесят два акра, – просто сказал он.

Глорию эта цифра поразила.

– И сколько участков еще остается открытыми для захоронений?

– Да почти все. Места там хватит на веки вечные. – Гектор вернул карточки в ящик. – Каждый год умирает примерно одинаковое число людей. Временами, если зима выдается суровая, их оказывается больше. Три года назад тут свирепствовала эпидемия гриппа, и тогда покойников к нам привозили фургонами. Но, как правило, число их из года в год почти не меняется. Так что под завязку кладбище не заполнится никогда.

– У вас и сегодня похороны.

– Погребения совершаются после полудня. – Гектор усмехнулся. – Наш священник любит понежиться в постели. По утрам я работаю в мастерской. А к десяти приезжаю на кладбище и провожу там весь день.

Так вот почему она его еще ни разу не видела.

– Когда вы постучали в дверь, – сказал Гектор, – я решил, что вы приехали на похороны и заблудились. Священник встречает скорбящих у главных ворот кладбища, но временами им не удается эти ворота найти. Однако затем я сообразил, что час еще слишком ранний, и мне захотелось побеседовать с вами.

– У вас похоронен человек, который меня интересует. Женщина, скончавшаяся много лет назад.

– Как много?

– Около сорока.

– Вы несколько задержались с первым посещением ее могилы.

– Я не была с ней знакома, – сказала Глория. – Просто она меня интересует.

Гектору такое объяснение, похоже, показалось вполне достаточным.

– Как ее звали?

– Перрейра.

– Перрейра. Это очень распространенная фамилия, сеньора. Перрейра – а дальше?

Глория беспомощно развела руками.

– Хорошо, подытожим, – сказал каменотес. – Вы ее не знаете, не знаете ее имени и думаете, что она умерла лет сорок назад, так?

– Ну, в общем… да.

– Но уверены, однако ж, что похоронили ее в Агуас-Вивас.

– Не то чтобы… вернее, я… я так думаю.

Брови Гектора поползли вверх:

– Сеньора?

– Я не уверена, – пояснила Глория.

– Ага, – произнес он. – Звучит не слишком-то обнадеживающе.

С этим она согласилась.

– И потому, – продолжил он, – представляет огромный интерес. Что же, давайте ее поищем.

Гектор провел Глорию в неосвещенный угол мастерской, отгороженный плотной пластиковой шторой. Пройдя за нее, они на миг оказались в полной темноте. Глория услышала, как ключ тычется в поисках замочной скважины, как проникает в нее, а следом они оказались еще в одной каморке, зеркальном отражении первой – минус пиво.

– Где мы?

– В конторе Нестора Каравахаля.

– Кого?

– Моего соседа.

Глория, вконец запутавшись, спросила:

– А сам он здесь?

– Нет.

Приемная второй лавки ничем не отличалась от приемной Гектора, только место письменного стола и офисной оснастки занимал лабиринт картотечных шкафов – также неотличимых от того, что стоял в каморке Гектора.

– Здесь хранится все остальное прошлое, – сказал он.

– Так вы с ним партнеры?

– Нет, сеньора. Сводные братья.

Нестор Каравахаль. А какую фамилию носит Гектор? Глория, поднапрягшись, припомнила его вывеску. Ну да, Гектор Лопец-Каравахаль.

– Не понимаю, – призналась она. – Если вы братья…

– Сводные.

– Сводные. Если вы сводные братья, тогда… мастерская у вас общая?

– Это потребовало меньших затрат, – пояснил Гектор.

– Мне кажется, это не очень удобно, – сказала она.

– Мм. – Гектор покивал. – Было неудобным – при жизни Нестора.

– Так он умер?

– Si.

– Но почему же тогда не закрылась его мастерская?

– Потому что я не стал ее закрывать, – ответил он. – В память о нем.

Глория смотрела на Гектора, ничего не понимая.

– Но я же видела обе ваши витрины. Вы конкурируете друг с другом.

– Si.

– Как же вы можете конкурировать, если он умер?

Гектор ответил и на этот вопрос:

– В моей конторе я работаю от собственного имени. В конторе Нестора – от его.

Он почесал подбородок и сообщил:

– Кажется невероятным, но качество работы каждого из нас практически одинаково.

Глория вопреки собственному ее здравому смыслу осведомилась:

– И много у него клиентов?

– Увы, нет. Последние десять лет сложились для него неудачно.

– Если хотите знать мое мнение, – сказала Глория, – было бы разумно объединить два ваших бизнеса.

– В определенном смысле, – согласился Гектор. – Однако без конкуренции невозможен свободный рынок. Возникла бы монополия, а этого я допустить не могу.

С этими словами Гектор открыл ближайший к нему шкафчик, НАД-РАБ, 1960–1965; из него повеяло испепеленным временем.

– А кроме того, – продолжал Гектор, перебирая коробки с карточками, – конкуренция необходима для поддержания стабильности цен.

Он вынул из ящика несколько карточных пачек. Некоторые были не перетянуты круглой резинкой, но перевязаны бечевкой, да и фотографий в них насчитывалось намного меньше.

– Это очень давние дни, – пояснил Гектор. – В то время я фотографировал только значительные или высокохудожественные работы. Вот посмотрите…

Он протянул Глории карточку мужчины, скончавшегося от гангрены. Прикрепленная к ней черно-белая фотография изображала надгробие с крайне причудливой резьбой.

– Очень мило, – сказала она.

– Благодарю вас. Усилий это потребовало огромнейших. Такой тонкой резьбы я больше не делаю. Руки подводят. Скоро начнут подводить и глаза. А следом за ними – слух. Потом я утрачу ощущение вкуса, потом обоняние. А немного погодя умру.

Всю эту тираду Гектор произнес, словно смакуя предсказуемость того, что с ним произойдет.

– Кто же станет управлять кладбищем, когда вы умрете? Кто будет резать надгробия?

– Мой сын, – ответил он.

Глория кивнула.

– Вы думаете, что я слишком стар для того, чтобы обзавестись сыном, – сказал Гектор. – Это ничего, иногда я и сам так думаю.

– И что вы отвечаете таким мыслям?

– Вы о том, что будет, если у меня не родится сын?

– Ну да.

– Очень просто, – сказал Гектор. – Тогда остановится время.

Он прищелкнул пальцами.

– Я просмотрю эту пачку, вы вот эту. Только перевяжите ее снова, когда закончите.

Глория начала перебирать карточки, сводившие жизни людей к трем написанным лиловыми чернилами нитевидным строчкам. Ей казалось, что она смотрит фильм, в котором все население здешних краев панически бежит куда-то и, добежав до обрыва существования, валится вниз. Поначалу она пыталась уделять внимание подробностям. Ей представлялось, что, задерживаясь на каждом из имен умерших людей, она приносит им дань уважения. Они же были людьми, а не писанными помехами.

Однако почтительности ее хватило лишь на первые пять минут, по истечении которых все имена стали сливаться в одно. Те, что не отвечали шаблону ПЕРРЕЙРА, мысленно отправлялись Глорией в мусорную корзину. И когда прошел почти час, она поняла, что готова отступиться.

Но тут Гектор сказал:

– Вот и Перрейра.

И протянул ей карточку.

Perreira – Carlos A, 116, 8

Fecha de Muerte 13-7-1963

Causa de Muerte tuberculosis[77]77
  Дата смерти… причина смерти… туберкулез (исп.).


[Закрыть]

– He женщина, – сказал он. – Но время совпадает.

Фотография отсутствовала. Пустота оборотной стороны карточки, казалось, горела, как открытая рана.

– А вы этого человека помните? – спросила Глория.

Под наполовину закрытыми веками Гектора слегка переместились глазные яблоки.

– О. Конечно.

– Кем он был?

– Младенцем.

– Из здешних?

– Да.

– А его родители? Кем были они?

– Мать… – начал было Гектор. И остановился. В его направленном на Глорию взгляде появилась странная неуверенность: – Вы знакомы с Teniente Фахардо?

– Он-то тут при чем? – удивилась Глория.

– Ay ay ay, – произнес Гектор. – Вы хотите узнать о родителях мальчика?

– Да.

– Сейчас я найду еще одну карточку – сказал он. – И вы все поймете.

Он снова взялся за стопку в которой обнаружил Карлоса Перрейра, и, перебрав около дюжины карточек, нашел нужную.

Fajardo – Gloria A, 138, 25

Fecha de Muerte 17-7-1963

Causa de Muerte suicidio[78]78
  Самоубийство (исп.).


[Закрыть]

– Ничего не понимаю, – ошеломленно произнесла Глория.

– Вот это, – указав на карточку в ее пальцах, – сестра Teniente. А это, – показав карточку Карлоса, – ее сын. Он умер, а следом и она…

Гектор помолчал.

– Там все сказано.

– А кто был отцом? – спросила Глория.

– Это очень печальная история.

– Ну пожалуйста, – попросила она.

– Все случилось в давнее уже время. Как раз когда я стал управляющим кладбищем. До того никакого кладбища не было. Было озеро. Сейчас, увидев кладбище, об этом и не догадаешься. Но когда-то там простирался водный простор.

Все началось с того, что один биржевой делец купил землю в нескольких милях от озера. Ему хотелось построить собственный город.

Делец – его звали Гаспаром – был родом из Агуас-Вивас. Происходил из богатой семьи, перебравшейся вскоре после его рождения в Соединенные Штаты. Там он учился в университете. Не знаю, какую специальность он приобрел, сеньора, но это было образование, которое можно получить только в Америке.