Текст книги "Зной"

Глава двадцать пятая

Реджи непременно пел после этого под душем. А она лежала в постели, накрывшись простыней по самую шею, благопристойная, как кукурузный початок, и все равно чувствовавшая себя голой, и вслушивалась в его движения, в то, как под мышками у него хлюпает, когда он разводит руки в стороны, мыльная пена. В ни разу не прервавшееся пение.

 
Глория
Ты не Мариии…
Глорияяя-ха-ха
Ты не Шериии…
 

Дойдя до «и ты не любишь меня», он высовывал из двери ванной комнаты голову и проникновенно выпевал эти слова, обращаясь непосредственно к ней. После чего иногда прерывался и спрашивал: «Ты меня любишь?» А она отвечала: «Не знаю». Тогда он распахивал дверь, вставал в ее проеме и покручивал пенисом – ни дать ни взять ребенок, получивший в школе табель с одними пятерками.

«Ну а теперь?»

Она натягивала простыню еще туже, так, чтобы под тканью проступали контуры ее живота. «Я обдумаю это».

Он усмехался и запрыгивал обратно под душ. «Глорияяяя!»

Она научилась ожидать от него шумных протестов, тирад, в которых все называлось своими именами, покушений на остроумие. Ожидала всего этого и сейчас и готовилась, натянув на себя простыню. До нее доносился шум воды, душок пара. И она предвкушала пение и вопрос: любишь ты меня или не любишь?

Другое дело, что на сей раз никого рядом с ней не было.

Карлос забрал ее шампунь и ушел по коридору в ванную комнату. Волоча за собой шезлонг.

– Долго мыться не буду, а то эта штука заржавеет, – сказал он.

Глория не потрудилась объяснить ему, что алюминий не ржавеет. Промолчала. Завернулась в простыню и помахала на прощанье ладонью.

Она позволила своему сознанию блуждать где ему заблагорассудится, переходить от мусорной корзины с комком окровавленных салфеток к полуботинку у стены, к пустыне снаружи, к крахмальному кошмару наволочки – сосредотачиваясь на каждой мысли до тех пор, пока та не утрачивала ясность очертаний, не рассыпалась в прах. И скоро сознание избавилось от всего, кроме подрагивания в животе, отзвука удовольствия, впитанного всепрощающими внутренними стенками ее тела.

Глории было хорошо.

Из различных уголков ее тела – из ребер, ушей, складочек между пальцами ног – поступали телеграммы:

ПРИВЕТ ГЛОРИЯ ТОЧКА КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛА ТОЧКА ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ МИЛЛИОН СПАСИБО ПОСТАРАЙСЯ НЕ ОТКЛАДЫВАТЬ СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛАДНО ТОЧКА

Страшно же подумать, от колледжа до Реджи у нее простиралась самая что ни на есть пустыня. Чарли Ди Скала посещал вместе с ней занятия по химии. Она переспала с ним по той же причине, по какой пошла на митинг ОСР: в ее возрасте так было положено. А обнаружив, что он зануда и вообще хочет стать дантистом, призналась на исповеди в грехе распутства и вернулась к своим учебникам. И быстро забыла о Чарли – так же быстро, как воспоминание о добрачном прегрешении вытеснил из ее памяти атомный вес магния.

Стать дантистом.

Какого же низкого нужно быть о себе мнения, чтобы мечтать о профессии зубного врача. Столько лет учиться лишь для того, чтобы потом кирпичи на стройке класть? Хуже этого может быть только психология.

Кстати сказать, Аллан Харролл-Пена как раз и кончил тем, что стал психологом.

Психологом-исследователем, если точнее. Его специальностью оказалось взаимодействие групп избирателей, характеризующихся смешанным расовым составом. Глория узнала об этом в один из тех редких моментов, когда ей нечем было занять себя на работе и она залезла в Интернет и ввела его имя в поисковую машину. Аллан обнаружился среди преподавателей Висконсинского университета.

«…Кроме того, я консультирую студентов факультета Прогрессивного земледелия, поскольку уже многие годы посвящаю себя… А в свободные часы (свободные часы, а?!?!) люблю играть на валторне и ухаживать за моими фантастическими йоркширами, Эмилио и Кнопкой…»

После Чарли у нее никого не было. Перепихиваться с кем-то – у себя дома или вне его, – когда в гостиной угасает полуживая мать, – это представлялось ей непристойным. Не говоря уж о том, что дневные часы, потраченные на стряпню, уборку, пишущую машинку, лепку и возню с Маминым дерьмом, как-то не пробуждали в ней сладострастных желаний, с которыми она могла бы выйти на улицы города. Большая часть латиноамериканцев ее лет, достойных того, чтобы встречаться с ними, из района, в котором она жила, уехали, оставив после себя лишь бандюганов, пропойц и до жути застенчивых богобоязненных придурков, несказанно ее раздражавших.

Реджи объявился в самое подходящее время. Он источал интерес к ней, мужской интерес, нормальный мужской интерес. И не имел отношения к ее району, а это означало, что разговаривать о нем ей больше никогда не придется. Через три недели после знакомства с ним она переселилась в его стоявший посреди Западного Лос-Анджелеса домик на две семьи, а через девять вышла за Реджи замуж.

Теперь-то она понимала, что ничего, по сути дела, занимательного сказать ей Реджи не мог, ему требовалось только одно – спать с ней. На его месте мог оказаться и какой-нибудь коммивояжер. Или живописец. Реджи был для Глории всего лишь еще одним знакомым – и никем больше.

После первого их совокупления Глория ушла, пока он принимал душ, на кухню, из которой Реджи услышать ее не мог, и разрыдалась от облегчения.

Однако, когда эйфория новых для нее прикосновений миновала, удовольствие, которое она получала от секса, стало оскудевать и распадаться. Противоположность стилей. Кончить ей удавалось лишь в полной темноте. И она настаивала на отсутствии света, что Реджи злило страшно. Дабы обойти это правило, он иногда принимался целовать ее в шею, пока она читала, надеясь, что Глория забудет выключить прикроватную лампу. Однако она не забывала, никогда.

С течением времени Глория начала воспринимать секс как уход в себя. Когда Реджи жаловался, что ее пассивность лишает его необходимого настроя, Глория не отвечала, поскольку понимала: так оно и есть. Она не верила ему до конца, и неверие это лишь усиливалось, пока их супружество приобретало окончательность очертаний.

Ну и его неспособность умолкнуть тоже делу не помогала. Посреди акта любви Реджи стискивал ее ягодицы и говорил что-нибудь вроде: «Твой зад так и просится в музей». Или, зарывшись лицом в ее груди, сообщал: «Твои титьки пахнут, как помидоры». И так далее и тому подобное, потоплявшее ее в откровенных банальностях. А под конец начинал вопить: «Ох! да! жарь! черт! да!» И это мешало ей так сильно, что в худшие из ночей она судорожно сжималась, неспособная продолжать.

В конце концов она решила, что с нее хватит, и оборвала его посреди очередного метафорического высказывания.

«Твоя дырка, как раскаленная печь, которая…»

«Реджи».

«Что?»

«Ты не даешь мне сосредоточиться».

Он не ответил. Однако, кончив, сполз с нее и сообщил: «Не знал, что для этого требуется такая уж сосредоточенность».

«Мне требуется».

Он встал, пошел к двери и резко – словно ему выплеснули в лицо бокал вина – остановился на полпути. «Я что-то не так сказал?»

Это случилось уже под самый конец.

А сегодня она удивила себя. Забыла обо всем на свете после первого же поцелуя Карлоса. Шезлонг страшно мешал ему. Карлос все повторял: «осторожнее», или «чтоб тебя», или «тьфу», пока она не сказала: «Его здесь нет, нет здесь шезлонга». Один раз он заехал шезлонгом по стене, выщербив штукатурку. «Они не заметят», – и Глория сунула ему в рот свою грудь.

Позволить себе какую-то там сдержанность она не могла. Она сдерживалась всю жизнь и не видела теперь смысла в том, чтобы вести себя, как монашенка.

Нынче ночью она вела себя отнюдь не по-монашески.

Глория улыбнулась во весь рот, поерзала: там немного саднило. Они же не были готовы. Организм ее не был готов. «Ладно ладно ЛАДНО, – говорил организм, – но ты ведь нас НЕ ПРЕДУПРЕДИЛА». Впрочем, когда Карлос протиснулся в нее и толчок пошел за толчком, готовности в организме было уже хоть отбавляй.

Нет, он был с ней нежен. И руки у него оказались совсем не такими, какими мог обладать человек, провозившийся всю жизнь с деревом и гвоздями. Он же управляющий, напомнила себе Глория. Годы назад его кожа, быть может, и была дубленой. Ну так и хорошо, что он достался ей теперь, а не тогда. Она нуждалась в нежности. Хотя представить его в каске, в поясе для инструментов, с молотком, закрепленным в петле на штанах, с закатанными по локоть рукавами рубашки…

Ладони у него были, как масло. Разве мозоли не держатся годами?

Может, он отдраил их пемзой.

Прибегающий к пемзе латинский любовник.

У Чарли Ди Скала отец был, если память ей не изменяет, итальянцем, а мать ирландкой. Реджи – черный. Выходит, она сделала тройную североамериканскую постельную ставку и выиграла.

Примите наши поздравления.

Глорию обуревали странноватого рода патриотические чувства – как если б, впустив в себя мексиканца, она заслужила медаль за отвагу.

После того как они махнули рукой на шезлонг, Карлос не произнес почти ни слова. А те немногие, что произнес, отражали только его желание порадовать ее.

Он говорил совсем как его отец; в какие-то мгновения Глория закрывала глаза и ей казалось, что отец-то его на ней и лежит. Или все-таки он сам. Или они оба, их сплав – давно знакомое тепло, облекшееся в новое тело.

Чувство вины и радость пришли к ней вместе, потолкались немного в дверях, и она, ощутив их приход, заплакала. Акт прелюбодейства обратился – так уж сложились обстоятельства – в акт благоговения; в любовное соитие с прошлым; в возвращение домой.

Глава двадцать шестая

Уже многие годы никто не спал рядом с ней в постели. Матрас прогибался под весом Карлоса. Каждые полчаса примерно он переворачивался на другой бок, срывая ее с самого краешка сна. К четырем утра текила из ее организма выветрилась, оставив на подмену себе чудовищное похмелье. Глория перешла в свой номер, полежала в постели, наблюдая, как утренний свет ползет по трещинам штукатурки. В четверть седьмого она проглотила всухую три таблетки аспирина.

К семи тридцати, уже умытая, причесанная и одетая, она спустилась вниз, на поиски кофе. За стойкой портье никого не было, на грязной стеклянной двери висела с внутренней ее стороны табличка, уверявшая: СКОРО ВЕРНУСЬ.

Глория перешла парковку, впервые рассмотрела по-настоящему впадину, посреди которой стоял мотель. Огромные кактусы карнегии возвышались над ней группками, точно отдельные семейства, матери которых прикрывали своими телами невысокий еще молодняк, украсивший себя лиловатыми цветами. Один из кактусов – дядюшка-о-котором-у-нас-не-принято-говорить – ухитрился вырасти горизонтально, и эта эксцентричность дорого ему обошлась: он надломился под собственным весом. Стоявшие за ним вертикально растения говорили молодежи: «Видите, что с вами будет, если и вы так себя поведете?»

Никаких указателей на шоссе не наблюдалось, равно как и знаков ограничения скорости, полос движения, предупреждений о близости поворота. Шоссе проложили по земле и забыли о нем; только следы «доджа» и выделялись в его пыли. По обеим сторонам шоссе тянулись глубокие сухие канавы, патрулируемые нервными ящерками. Если бы Глория уклонилась ночью хотя бы на фут в сторону им обоим пришел бы каюк. Она мысленно поблагодарила неведомого ей святого, оберегающего водителей от аварий.

В середине шоссе опустилась на какую-то иссохшую труху птица с червяком в клюве.

Нет. Со змеей. С крошечной, неподвижной змейкой. Уже мертвой, а ведь не было еще и восьми часов.

Портье так и не появился. Глория, хрустя гравием, подошла к «доджу» и принялась стряхивать в ладонь иней, покрывший ветровое стекло. Толку от этого занятия было, вообще говоря, мало, однако оно ее успокаивало, вот Глория и предавалась ему, обдумывая предстоящий день.

Ей хотелось позвонить Барб Оберли, однако ее сотовый никаких сигналов здесь не принимал. Нужно будет попробовать попозже позвонить с телефона Карлоса.

И что она скажет подруге?

«Угадай, что я делала ночью».

Барб, надо полагать, поймет все по ее голосу. И скажет: «Ну слава богу, я уж начала бояться, что тебя пополам разорвет». Что же, кое-какие научные обоснования эта боязнь имела. Разве у женщин их возраста машина секса не должна работать на полную катушку? В ответ Глория погадает вслух, не измотала ли она своего мужчину.

А Барб скажет: «Надеюсь, что нет; пусть он набирается сил для следующего раунда».

Глория улыбнулась. Интересно, подумала она, на что похож супружеский секс – после десяти лет брака, или пятнадцати, или сорока? (Реджи тут в счет не идет.) Повезло ли Барб больше, чем другим? Или ей уже стало скучно? И то и другое сразу представлялось невозможным, однако именно такое впечатление у Глории и сложилось. Временами она слушала Барб, и ей казалось, что та говорит скорее о сыне, чем о муже.

«Он вечно забывал опускать крышку унитаза, пришлось преподать ему несколько уроков».

Впрочем, Глория способна была представить себе бесчисленное множество уроков, которые и Кении мог преподать своей жене. Скажем, неприязнь, которую Барб испытывала к наркотикам, развеялась как дым, едва он уговорил ее попробовать марихуану высокого качества. Как-то раз, зайдя в кабинет Кении за ножницами, Глория обнаружила там фантастическую коллекцию трубок.

На самом деле Оберли преподавали уроки друг дружке. Такова участь большинства супружеских пар: взаимное одомашнивание.

Ее влечение к Карлу было иным. Она инстинктивно понимала, что их союз был бы более уважительным, более сдержанным, более взрослым.

«Ага, куда более взрослым, – сказала бы Барб. – Он же на двадцать лет старше тебя».

Интересно, что она скажет теперь? Когда вкус Карлоса еще сохраняется во рту Глории?

«Полистай доктора Фрейда. А еще лучше – заведи сама на себя историю болезни».

Глория усмехнулась.

Надо бы запомнить этот разговор как можно точнее.

Вернувшись в свой номер, она вытащила из рюкзака «поляроид». Сфотографировала на пробу вид из окна: щелчок, вспышка, жужжание – и вот он, снимок. Отлично.

Когда она вошла, Карлос даже не пошевелился. Лежал на животе – шея вывернута, прикованная к шезлонгу рука свисает с края кровати, сам шезлонг наполовину улез под нее. Лицо слегка смято, губы сложены, как у рыбы, правая щека как будто припухла. По-юношески гладкое тело. Глория взяла его в рамку, спустила затвор.

Карлос так и не шелохнулся. Ну и соня. Неудивительно, что он спокойно проспал всю ночь, в отличие от нее, только и знавшей, что дергаться. Принцесса на горошине. Жаль, что она не умеет расслабляться, как он.

Нет, вы только посмотрите на него.

Большая часть лица Карлоса в кадр уместилась, однако снимок получился не очень четким. Глория сунула его в задний карман брюк, сделала новый. Этот оказался получше.

Пока она готовилась снять его еще раз, Карлос начал просыпаться:

– Ннннннн.

– С добрым утром.

– Нет-нет-нет… – Он сел, протянул к ней руки. Вернее – это она так подумала. Потянулся он к фотоаппарату: отобрал его и опустил на пол. – Спать, – сказал он.

– Еще только разок, – сказала Глория. – Ты хорошо смотришься в этом свете.

– А сколько времени? – спросил Карлос. Он взял ее за руку, посмотрел на часы: – Охххх…

– Я-то спала не так сладко, как ты, – сказала она.

Карлос похлопал ладонью по кровати:

– Добери сейчас.

– Мне и без того хорошо. Да и ехать нам уже скоро. Вот я и решила: займусь художественным творчеством.

– Слишком рано еще, – сказал он. – Ложись.

– Я уже оделась.

– Так разденься, – Он ухватил ее за ногу, потянул к себе.

– Можно я тебя еще раз сниму?

– Нет, – ответил он. – Не хочу.

– Почему?

– Не люблю сниматься.

– Да брось ты…

Глория опустилась, чтобы взять фотоаппарат, на колени, но Карлос поймал ее запястье.

– Никаких снимков, – сказал он.

Она, помедлив немного, кивнула, Карлос отпустил ее руку. Она подняла фотоаппарат с пола.

– Глория.

– Я его выключить хочу.

Он проследил за тем, как она это делает, затем вылез из постели, подошел к груде своей одежды и начал, повернувшись лицом к стене, одеваться. Конечности его выглядели костлявыми, жесткими. Когда он зевал, из-под кожи выпирали ребра.

– Холодно, – пробормотал он, влезая в джинсы.

Шезлонг при каждом его движении погромыхивал.

Карлос поднял над головой рубашку, но тут же сообразил, что надеть ее не сможет.

– Пора бы уже избавиться от этой херовины, – сказал он.

– Да, – согласилась Глория, глядя на красные пятна, оставленные пальцами Карлоса на ее запястьях.

– Я проголодался. – И следом: – Ты ведь сфотографировала меня.

– Нет, ты же не велел.

– Я о первом снимке говорю. Сделанном, пока я спал. Он-то меня и разбудил.

– Я не хотела этого.

– Отдай его мне.

– Зачем?

– Я же тебе сказал, не люблю сниматься.

– Ты на нем красивый.

– Дело не в этом. – Он облизал губы. И тоном более мягким: – Я вовсе не хотел набрасываться на тебя. Понимаешь, у меня к этому особое отношение. Я стесняюсь фотографироваться. Это связано… с моим пьянством. С представлениями о себе. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

Глория кивнула. Что он имеет в виду, она не понимала решительно.

Карлос подступил к ней, сжал свободной рукой ее плечо, попросил:

– Извини. Мне следовало сказать тебе «с добрым утром».

Он склонился, чтобы поцеловать ее запястье.

– С добрым утром, – повторила она, глядя на его макушку.

– Пожалуйста, отдай мне снимок, ладно? Мне от этого легче станет.

Она залезла в задний карман, достала одну фотографию из двух. Карлос вгляделся в нее.

– Красивая, – сказал он. – Спасибо. – И поцеловал Глорию в лоб: – Ты так хорошо все понимаешь.

Он снова пересек комнату, взялся за носки.

– Так какой у нас план? – спросил он.

Глория не ответила, она думала.

У тебя похмелье, ты раздражена. И потом, тебе тоже не понравилось бы, если б тебя так вот разбудили.

– Извини меня, – сказала она.

– За что?

– За то, что фотографировала тебя.

– Фото… Забудь. Я наконец проснулся и готов в дорогу. У тебя ведь есть какой-то план для нас, верно? Ты говорила об этом ночью.

– Да, – ответила она. И сжала пальцами фотоаппарат. – Ты прав. Пора в дорогу.

ОНИ ПОЕХАЛИ НА СЕВЕР, В ХОАКУЛ, и вскоре увидели череду приземистых архитектурных банальностей, третьей из которых была клиника. Карлос указал Глории на хозяйственный магазин.

– Там, наверное, с меня смогут снять эту дрянь, – сказал он. – Высади меня здесь, а потом я приду к тебе в больницу.

– А ты не хочешь пойти туда со мной?

– Кто знает, сколько времени это займет, – ответил он, вытаскивая из своего рюкзака чистую рубашку поло. – Так мы управимся быстрее.

Он поцеловал ей руку.

– Как только закончу, приду.

– Хорошо.

– И прости меня за недавнее. Я, пока не поем, могу вести себя как черт знает какая свинья. Остановимся где-нибудь, как только сможем?

Она кивнула:

– И ты меня прости.

– У тебя впереди большая карьера.

– Карьера?

– Будильника. Ты берешь фотоаппарат, дожидаешься нужного момента – эй…

Глория, смеясь, вытолкала Карлоса из машины и поехала дальше, поглядывая в зеркальце заднего вида на него, шагавшего по пояс голым к магазину. Тело его поблескивало под солнцем.

В клинике на сей раз было тихо: ничто не мешало пересечь приемную, сесть и даже почитать в состоянии относительного покоя. Детишки лежали на коленях матерей, дремля либо поскуливая от боли в воспаленном ухе или горле. Одетый в залоснившийся черный костюм мужчина с зеленоватым лицом сидел, согнувшись вдвое. Увидела Глория и знакомого ей бродягу: он спал, обвив телом большой цветочный горшок и подрагивая во сне.

Медицинской сестры нигде видно не было. Глория спросила у багроволицей женщины, здесь ли доктор.

– У нас очередь, – ответила женщина. – За мной будешь.

Глория выбрала себе место, села, взяла со столика потрепанную газету. Передовица кишела цифрами и загадочными символами – речь в ней шла о содержании аммиака в генетически модифицированных зерновых культурах. Статья утверждала, что цифры эти чрезвычайно важны. Издавало газету общество коннозаводчиков. Глория вернула ее на столик.

Из глубины клиники появился старик, ковылявший, опираясь на толстую, отшлифованную песком палку. В поднятой вверх руке старика болтался пакетик с белыми таблетками.

– Теперь подлечимся! – объявил он.

Женщина, державшая на коленях раскрасневшегося от жара мальчика, сказала:

– Рада за тебя. А доктор-то где?

Старик пожал плечами:

– Там нету.

Все, кто сидел в приемной, сердито заболботали. Багроволицая гневно вскочила с места и ушла в заднюю дверь, а вернувшись через пару секунд, пожаловалась:

– Кабинет доктора заперт.

Похоже, сидевшие в приемной люди слышали эту фразу и раньше – не один раз. Все они встали, сунули под мышки то, что читали или вязали, растолкали задремавших детей: поднимайся, пойдем, надо чего-нибудь съесть, да, потом вернемся сюда, и не спорь со мной.

Кто-то из самых малых детей заревел.

Зеленолицый остался сидеть, согнувшись.

Багроволицая сказала Глории:

– Очередь сохраняется. Даже и не думай пролезть первой.

И удалилась, опять-таки гневно.

Похоже, порядок все они знают, подумала Глория. Может, и ей тоже стоит пойти поискать чашку кофе? И голова ее строго ответила: еще как стоит-то.

Выйдя из клиники, она увидела справа от себя грунтовую парковку. Влево уходило пустое поле. На дальнем его конце торчал тыл хозяйственного магазина – высокий, открытый с трех сторон навес для лесоматериалов. Там мужчины, орудуя топорами, ножовками и одной-единственной радиальной пилой, резали деревянные брусья на куски равной длины и сооружали из одних ступенчатые пирамиды, а другие укладывали на низкий грузовой прицеп.

Неожиданно все они, словно услышав флейту Крысолова, побросали инструменты и ушли под навес.

Заинтересованная их поведением Глория пошла налево, к бетонному пандусу, надеясь получить, забравшись на него, лучший обзор поля. И, повернув за угол, к задней стене клиники, услышала отрывистый кашель.

Кашляла женщина-врач, которую Глория видела в прошлый раз, – худенькая азиатка. Она сидела на корточках, прислонившись спиной к стене, и досасывала сигарету, уже обратившуюся в длинный столбик пепла. Локтем свободной руки доктор удерживала открытой заднюю дверь клиники. Кашлянув еще раз, она повернулась к Глории.

– Черт! – сказала доктор, поднимаясь на ноги.

Локоть ее соскользнул с двери, и та захлопнулась.

– Мерзавка, – сказала ей доктор. А затем Глории, по-испански: – Я вас что-то раньше не видела.

– Я говорю по-английски.

Глаза доктора расширились:

– Правда?

– С малых лет, – подтвердила Глория.

– Вот спасибо. – Доктор прижала руку с сигаретой ко лбу, походя на дымящегося единорога. Седины в ее волосах стало больше, чем было летом. – Вы не представляете, как приятно это звучит. Мне временами кажется, что я забываю английский язык. Правда, когда не удается придумать, как сказать что-то по-испански, все равно приходится переходить на него.

Она быстро окинула Глорию взглядом:

– Так вы говорите по-английски…

Глория улыбнулась:

– Вам следует почаще звонить домой.

– Когда? Я с утра до вечера здесь торчу. Шесть часов на сон и несколько минут на переодевание. – Доктор фыркнула. – Ладно, забудьте. Когда закончится мой срок здесь, я проведу с родными целых две недели. Хотя – нет, навряд ли. Никого я из них не увижу, потому что, как только вернусь, мне придется заканчивать ординатуру, а это наверняка потребует никак не меньших затрат времени. А потом получу настоящий докторский диплом и все начнется сначала, и времени на разговоры у меня опять не останется. Очень может быть, что сейчас происходит последний в моей жизни нормальный человеческий разговор.

– Я постараюсь, чтобы он получился приятным, – сказала Глория.

– Не напрягайтесь, запросы у меня самые скромные.

– Почему вы приехали сюда, если вам здесь так плохо?

Доктор затянулась и покашляла.

– Мне не было здесь так уж плохо. Только в последнее время стало. Я думала, что, поработав здесь, получу хорошую возможность карьерного роста, и потом, дело-то я тут делаю нужное, понимаете? Я знаю множество людей, которые поработали в этой программе и считают, что она дала им очень многое. Она и мне многое дает, но, знаете, я никак не могу отделаться от мысли: из всех мест на свете… У программы есть отделение в Кении, но одному только богу известно, попаду ли я туда хоть когда-нибудь. В колледже я учила испанский, и потому казалось – как бы это выразиться – логичным отправиться сюда. Однако работа здесь – это тихий ужас. У больницы нет никакого персонала, кроме меня и двух терапевтов, а те, как только я приехала, ополовинили, так сказать, свои часы приема, – сами понимаете, во что мне это обошлось. И денег у нее тоже нет. Люди приходят ко мне с серьезными заболеваниями, да еще и сильно запущенными, и почему-то думают, что я способна вылечить их не сходя с места. Я отправляю их в Техакес, там находится единственное на девять примерно световых лет в округе подобие настоящей больницы. Но многие просто отказываются уходить от меня, пока я не дам им чего-нибудь, каких-нибудь таблеток. – Она усмехнулась, отбросила окурок. – Вот я и лечу рак печени аспирином, господи боже ты мой…

Доктор подскочила к окурку, чтобы затоптать его.

– А где же ваша медицинская сестра? – спросила Глория.

– У меня уж три месяца как нет сестры.

– Когда я была здесь в последний раз, я ее видела.

– Лолу? Она уволилась и открыла собственное дело – исцеляет людей молитвой. Вы когда здесь были?

– Я…

– Лечились у нас?

– Да нет. – Теперь слова следовало подбирать с осторожностью. Тема деликатная, необходимо как-то расположить к себе доктора. – Я ведь тоже медицинская сестра и хорошо вас понимаю.

– Да? Медсестра с двумя языками? – Смех у доктора был совсем мужской. Она похлопала себя по карманам в поисках сигарет – не нашла. – А работа вам не нужна?

Глория улыбнулась:

– Может быть. На самом деле у меня есть к вам один чисто технический вопрос.

– Вообще-то, у меня нет времени. Пора идти дурачить пациентов. – Доктор посмотрела на часы, подергала заднюю дверь, та оказалась запертой. – А, дьявол.

– Много времени это не займет.

Доктор вздохнула:

– Ладно, пойдемте. Только держитесь вплотную ко мне.

Они обогнули здание клиники, чтобы войти в нее через парадную дверь. И едва оказались в вестибюле, как их окружили воинственно настроенные пациенты. Доктор, мягко растолкав их, направилась к задней двери, выкрикивая по-испански: «Встаньте в очередь, в очередь, прием начнется через минуту». Глория выступала за ней, ощущая себя подругой кинозвезды, пригласившей ее на церемонию вручения «Оскаров». Впрочем, благодаря ее близости к доктору Глория тоже получила свою порцию тычков и толчков. Когда она уже проскальзывала за двойную дверь, багроволицая женщина завопила ей вслед: «Погоди! Таки надула, сучка!»

Они вошли в узкий, наполовину перегороженный каталкой коридор. На каталке лежала груда зловонного постельного белья. Запах Глория узнала – недержание, болезнь ее матери.

Доктор зацепила ногой стоявшую у стены пару костылей, и те загромыхали по полу. На миг Глории показалось, что пол давно не мыли, однако, вглядевшись в него, она поняла, что перед ней голый, неимоверно грязный бетон.

В коридор выходило несколько никак не помеченных дверей, только на одной имелась почти стершаяся, но еще различимая надпись: OFICINA DEL DOCTOR[69]69
  Кабинет врача (исп.).


[Закрыть]. Доктор пояснила, что ей приходится делить это помещение с другими врачами, – но это неважно, поскольку показываться в больнице они почти не удосуживаются.

Помещение оказалось шестиугольным, с кафельными стенами, из которых торчали через правильные промежутки душевые лейки. Пол был наклонным, с заделанным стоком посередке.

– Раньше в этом здании находились корты для игры в сквош, – сказала доктор.

Зачем кто-то соорудил посреди пустыни корты для сквоша, Глория спрашивать не стала. Она уже начала привыкать к причудливости здешних перемен.

– Мне нужно как можно скорее выйти к больным, – сказала доктор. – Пока мы разговариваем, там может произойти все что угодно.

Комната эта представляла собой пародию на поликлинику третьего мира. Покрытый пятнами смотровой стол; низенький, по колено взрослому человеку, застекленный шкафчик без одной дверцы, а в нем лоток со шприцами и подобием кастрюльки (для кипячения игл?); стеклянные сосуды с лейкопластырем, ватными тампонами и лишенными оберток марлевыми компрессами. Впрочем, Глория отметила и два совершенно новых устройства: компактный, сверкающий дефибриллятор и кислородный баллон с девственно-чистой дыхательной маской.

Обе женщины так и остались стоять. Доктор сказала:

– Я – Наоми.

– Глория.

– Чем могу быть полезна?

– У меня был друг, который в прошлом июле погиб в этих местах при аварии автомобиля. Его привезли в вашу клинику и кремировали.

– Таков закон, – сказала доктор. – Если в течение сорока восьми часов за покойным никто не приезжает, а у клиники нет помещений, оборудованных для хранения покойников, она платит кому-нибудь за то, чтобы труп перевезли в какой-либо морг или кремировали. Когда я приехала сюда, врач, которого мне предстояло сменить, сказала, чтобы я не трудилась тратиться на транспортировку трупов, поскольку денег этих никто мне не вернет. С другой стороны, правительство штата выдает нам за каждую кремацию по триста песо. Человек, который ее производит, получает сто пятьдесят из них. Он приезжает за трупом в фургоне, потом возвращает нам прах. Как и что он делает в промежутке, я у него не спрашиваю.

– А другие сто пятьдесят? – поинтересовалась Глория.

– Как?

– Штат платит вам за каждую кремацию триста песо, а вам она обходится всего в сто пятьдесят. Вторую половину денег вы оставляете себе?

– Мы получаем деньги лишь после того, как сами их потратим, – сказала доктор и неловко поежилась. Ей явно хотелось курить. На тоненькой шее вздулись сосуды, глаза были красными – точно она всю ночь корректуру вычитывала.

Глория показала ей фотографию Карла:

– Это он.

– Я его даже не видела.

– Полицейский из Агуас-Вивас привез меня сюда, чтобы я забрала останки. Ваша клиника выдала ему свидетельство о смерти. Мне хотелось бы узнать – это вы его выписывали?

Несколько мгновений доктор молча смотрела на нее. Затем:

– Я не обязана отвечать на этот вопрос.

– Нет, конечно. – И, не дождавшись ответа, Глория прибавила: – Когда я возвратилась в Лос-Анджелес, полиция установила, что прах мне выдали поддельный.

– Когда вы здесь были?

– В прошлом июле. Дальше приемной меня не пустили. Я приехала с Teniente Тито Фахардо. Он зашел внутрь вашей клиники и вернулся с урной и свидетельством о смерти.

Доктор неторопливо катала по своему столу карандаш.

Глория сказала:

– Я не собираюсь устраивать вам какие-то неприятности. Я хочу выяснить, что произошло. Этот человек был моим другом, мне тревожно за него.

Пауза.

– Причина, по которой я с вами разговариваю, – сказала доктор, – в том, что вы знаете английский. И в том, что вы медсестра.