Текст книги "Зной"

Глава девятнадцатая

Карлос закончил, они сидели и молчали, вслушиваясь в удары клюшек и в премудрости, изрекаемые профессиональным гольфистом. Мальчики в ермолках давно ушли, профессионал наставлял уже не женщину, однако основные звуки остались все теми же: пинг, пинг, пинг.

Услышанное переполняло Глорию. Поначалу она не верила ни одному слову Но, пока Карлос говорил, речь его приобретала все большее сходство с водопадом – чистым, изящным и несомненно реальным. Рассказ Карлоса сводил в единое целое множество разрозненных, немых фактов; и под нажимом этого рассказа неопрятная, бесформенная история жизни Карла приобретала ясную, переливавшуюся всеми красками подлинность.

Так вот почему он все время молился.

Вот почему часто говорил о прощении.

Вот почему жертвовал деньги детским приютам, «Планированию семьи», абортным клиникам.

Вот почему автоответчик записал четыре подряд тут же прерывавшиеся попытки позвонить.

Вот почему он каждый год ездил в Мексику и вот почему оказался в Агуас-Вивас.

Вот почему так и не женился; почему отличался такой воздержанностью – и в самых разных отношениях; почему долгое время работал в одиночку; почему не хотел заводить детей.

Почему не хотел детей от нее.

Она и вообразить не могла, как удавалось ему справляться с чувством такой огромной вины. Вина лежала на сердце Карла столь долго, что обросла живой тканью и обратилась в часть его существа.

Чувство вины заставило его сменить имя.

Однако и после этого оно никуда не делось, и Карл затеял жертвовать деньги на благие дела, надеясь тем самым искупить ее.

Но вина так и осталась с ним, и Карл обрек себя на одиночество – взамен отсидки в настоящей тюрьме, которой сумел избежать.

И все впустую.

Но вдруг, по прошествии сорока лет, он получает письмо, которое одновременно и обвиняет его, и приносит радостную весть. Когда Карл видел сына в последний раз, мальчик не умел говорить; но вот они, его слова. Мальчик не умел писать; но вот она, его подпись.

Глория представила себе реакцию Карла, читавшего это письмо. Церковь. Он тут же пожертвовал деньги Церкви.

То послание лос-анджелесской митрополии. Благодарность за необычайно большое пожертвование, сделанное 4 июля, – как раз перед предполагаемым появлением сына в Лос-Анджелесе.

А сын-то и не появился.

И Карл подумал: мой шанс отозван. Мой позор снова вернулся ко мне, чтобы и дальше язвить меня. Сколько бы приношений ни делал он своему мертвому, а теперь оказавшемуся живым сыну – и тем, что взял его имя, и иными способами, – остается еще погибшая женщина.

И он решил покончить с собой.

Умереть должны были и Джозеф Геруша, и Карл Перрейра. Последний потратил всю жизнь на то, чтобы обелить первого. А это и само по себе грех: тешить себя иллюзией, что благотворительность и символические жесты способны отменить уничтожение двух жизней.

Для семнадцатилетнего Джозефа Геруша самоубийство большого труда не составляло. Он в течение сорока лет вел растительное существование, которое поддерживалось номером Системы социального обеспечения и идентификационным номером налогоплательщика. На случай, если он когда-нибудь возвратится к жизни, были отложены деньги. Когда же Карл понял, что возвратиться Джозефу не суждено, он отключил искусственно поддерживавшую его жизнь аппаратуру и деньги эти попросту бросил.

Но все-таки… одиннадцать миллионов долларов… Почему он не потратил их на ту же благотворительность?

Потому что на этих деньгах была кровь, думала Глория, потому что он заработал их благодаря тому, что последние сорок лет провел на свободе, а не в тюрьме.

Банковские счета, акции, облигации – Карл отказался от них. Расправившись таким образом с финансовыми свидетельствами существования Джозефа Геруша. Что же касается существования физического, тут ему подвернулся Бэйк.

Как Карл получил копию свидетельства о рождении, не заходя в банк? Да просто он давно уже держал ее дома. Ожидая именно такого момента, страшась его, но зная, что он наступит.

Теперь можно было заняться самим собой. Карл поехал в Агуас-Вивас, на то место, где произошла автомобильная катастрофа, и вбил в свой гроб последний гвоздь. Уничтожил машину. Может быть, сжег ее, как и уверял Фахардо.

«Из города можно увидеть пламя, сеньора».

Впрочем, и это было враньем. Автокатастрофа – не было никакой автокатастрофы, перестань называть ее так – произошла днем. А днем пламя за несколько миль не увидишь. И тот пустой кусок земли, каким, спрашивается, образом они так быстро убрали с него обломки? Фахардо показал ей обожженные пучки травы, немного битого стекла, и она – смятенная и измотанная – поверила ему.

Фахардо.

Что Карл сказал ему, когда они обговаривали все это?

«Я хочу, чтобы мое имя умерло».

«Это будет стоить денег, сеньор».

Однако, подкупив Teniente, Карл остался без средств к существованию. Он возвратился назад и снял со своего сберегательного счета последние деньги. В Соединенных Штатах на восемь тысяч долларов особо не разгуляешься. И уж тем более если тебе приходится начинать жизнь сначала: обзаводиться новым именем, новой профессией, новым домом в чужом тебе месте.

В таком, где тебя никто не сможет найти.

В месте, где восемь тысяч долларов позволяют пойти очень далеко. Да, он в Мексике, подумала Глория.

Этот вывод обладал таким совершенством смысла, – а для того, чтобы прийти к нему, потребовались такие мучительные усилия, – что у нее затряслись руки, как будто она сама себе могилу вырыла.

Теперь все обрело смысл.

Первым ее порывом было: возненавидь его.

Его.

А он – это кто?

Джозеф Карлос Геррейра.

Она отчетливо видела его грехи, искореженный им металл, созданную им путаницу, но не видела человека.

Он мог бы все рассказать ей, она все равно заключила бы его в объятия. А права судить его у нее нет. Сама-то она поступила иначе, что ли?

Да, иначе. Она женщина, а женщины детей не бросают.

Но ведь бабушка-то Карлоса бросила.

Но… бабушка все же приехала за ним.

Но… бабушка – это не семнадцатилетний мальчишка.

Она не хотела судить, но не судить не могла и только старалась судить милосердно.

Ей хотелось убить его.

Ей хотелось оправдать его.

Впрочем, не ее это дело – и то и другое. Однако смысл обрело все.

Она не желает думать об этом и дальше.

Сквозь сооруженную из собственных пальцев маску хоккейного вратаря Глория увидела, как профессиональный гольфист производит безупречный удар, как мяч, пролетев 140 ярдов, ударяет в какой-то смутно знакомый силуэт. Ну конечно: эмблема Профессиональной ассоциации гольфистов. Глория видела ее несчетное множество раз, переключая телеканалы и мгновенно сбегая с каждого из девяти спортивных.

Вот Реджи спорт любил. И с наслаждением смотрел матчи университетских футбольных команд, потому что это позволяло ему издеваться над игроками за их неумение «играть головой». «Когда я играл за Южнокалифорнийский», – повторял он. Нельзя не признать, ей нравилось держать дома его награды; эти позолоченные безделушки словно говорили о том, что обитатели ее дома кое-чего добились в жизни.

Впрочем, награды Реджи получал, когда учился в старших классах школы; в колледже он сколько-нибудь приметной спортивной карьеры не сделал, что, надо полагать, и давало ему право высмеивать каждую университетскую игру.

А ее видом спорта был боулинг. В нем приходится побеждать лишь саму себя.

Она повернулась к Карлосу Перрейра и сказала:

– Может, заглянем в одно место?

В ЧЕТЫРЕ ПОПОЛУДНИ получить в Map Виста дорожку можно, не тратя времени на ожидание.

– Я должен их надеть? – спросил Карлос.

– Да.

– Их уже носили другие люди.

Глория кивнула, вводя свое имя в компьютерный счетчик очков.

Карлос покачал в воздухе похожими на легкие человека туфлями:

– Ну, как скажете.

И, надев их, прибавил:

– Вообще-то, довольно удобные.

– Именно потому, что они разношены, – сказала Глория.

Карлос выбрал шар с цифрой 15. Глория показала, как его полагается держать, и сказала:

– Вы первый.

– Я не знаю, как это делается, – пожаловался он.

– Просто посбивайте вон те штуковины.

Он метнул два шара и сказал:

– Что-то у меня не получается.

– Научитесь. Следите за мной.

Первая партия закончилась со счетом 126:23 в ее пользу. Когда Карлос сказал, что она произвела на него сильное впечатление, Глория лишь отмахнулась.

– Это я так, разогревалась, – ответила она.

В следующей партии Глория сделала «тёрки» и прискорбно промазала в дополнительном фрейме.

– Проклятье! – завопила она.

Карлос сказал:

– Будете и дальше так бить, глядишь, у меня появится шанс.

После восьми фреймов счет составил 142:13.

– Может, закончите за меня? – попросил он.

Она закончила, проделав за него страйк, а затем выбив девять кеглей и доведя счет Карлоса до 41. После чего – для собственного удовольствия – пробила еще один страйк. Последний фрейм Глории дал ей в конечном счете 164 очка.

– Не следует наказывать вас за то, что из двух ваших страйков один вы отдали мне, – сказал Карлос. – Запишите его на себя, а на меня – тройку.

Всю третью партию он просидел, позволив Глории играть за него. Три последовательных спэра и четыре последовательных страйка дали ей 188.

– Вы здорово играете, – сказал Карлос.

– Играла когда-то, – ответила Глория.

В ЗАКУСОЧНОЙ зала для боулинга было так же пусто, как в нем самом. Ее дизайнер вознамерился воспроизвести стиль конца 50-х, но остановился на полдороге. В результате долгоиграющие пластинки Бобби Дарина уживались здесь с психоделическими картинами, выполненными с помощью распылителя краски.

Они выбрали кабинку, из которой открывался великолепный вид на бульвар Венис. На другой стороне улицы ожидали «большого синего автобуса»[49]49
  По Лос-Анджелесу курсируют автобусы синего цвета компании, которая так и называется – «Большой Синий Автобус».


[Закрыть] пьяные в стельку латиноамериканки, купавшиеся в отблесках неоновых вывесок KFC и «Уинчелса».

– Спасибо, – сказал Карлос. – Это была хорошая мысль. Я устал говорить.

– А я устала слушать.

Глория, сгорбившись, прислонилась к виниловой спинке своего сиденья. Если она сейчас не съест хоть чего-нибудь, то свалится с ног.

Появилась, позевывая, официантка. По бескрайним морям ее щек плавала одинокая мушка.

– Гамбургер, «кока», жареная картошка? – осведомилась она.

– Греческий салат, пожалуйста, – ответила Глория.

– Что желаете, то и получите. А вы?

Карлос попросил на английском светлого пива.

Официантка плотоядно осклабилась:

– Вот, значит, как вы сохраняете вашу девичью фигуру?

Она рассмеялась – скорее зарычала, – отобрала у них меню и удалилась.

Оба молчали, пока не появился салат: набор омертвелой зелени, токсичные кружки красного лука, прогорклые оливки, а сверху – могильная плита «феты».

Глория ткнула в него вилкой.

– Это не еда, – сказала она.

– Такой салат, – провозгласил Карлос, – есть оскорбление, нанесенное долгой и величавой истории Греции.

Глория съела шестую часть этого «блюда» и оттолкнула его от себя.

– Я должна кое-что рассказать вам.

И приступила к рассказу. Когда она дошла до эпизода со счетом в Калифорнийском федеральном, Карлос перебил ее, спросив:

– Так он не умер?

– Нет.

– Вы уверены?

– Вполне, – сказала она.

– Ну, это… – Похоже, Карлос не понимал, как ему отреагировать на услышанное.

– Это хорошо, – наконец сказал он. – И где же он?

Пауза.

– В Мексике, – ответила Глория.

Карлос недоуменно уставился на нее.

– Послушайте, – сказала она.

И проговорила еще десять минут. Под конец он спросил:

– Вы уверены, что он жив?

– Других вариантов не вижу, – ответила Глория. – На следующий день после его предположительной смерти со счета Карла были сняты деньги.

– Мне нужно обдумать это, – сказал Карлос.

Он ушел в уборную, Глория отнесла счет к кассе.

Официантка выбила ей чек.

– А он милашка, – сказала она.

Копавшаяся в бумажнике Глория подняла на нее взгляд:

– Простите?

– Ваш дружок, – пояснила официантка. – Попа у него шик-блеск.

– Вы кредитные карточки принимаете?

ГЛОРИЯ ПОДВЕЗЛА ЕГО ДО МОТЕЛЯ. Они договорились о завтрашней встрече. Карлос спросил, нет ли у нее каких-либо вещей, принадлежавших его отцу.

– Есть, но совсем немного, – ответила она.

– Немного лучше, чем ничего, – сказал он. И крепко сжал жилистый кулак. – А ничего – это пока все, что я от него получил.

ОНА ВОЗВРАТИЛАСЬ ДОМОЙ и впервые за долгое время крепко заснула.

Глава двадцатая

В десять сорок пять следующего утра Карлос приехал к ней на такси.

– Как трудно здесь машину поймать, – сказал он.

Они уселись за стол. Глория разложила по нему все, какие у нее были, связанные с Карлом бумаги.

– Как я уже говорила, их немного, – сказала она. – Я бы свозила вас в его дом, но он опечатан, и дама, которая занимается делом Карла, сказала мне, что открыть его так сразу они не могут.

Она расправила сложенную вдвое записку и протянула ее Карлосу.

– «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет», – вслух прочитал он.

– Последнее, что он мне написал. Еще есть это. – Глория показала микрокассету с записью последнего же сообщения Карла и, поколебавшись, спросила: – Хотите послушать?

– Да.

Глория нажала на кнопку воспроизведения и закрыла глаза, слушая слова, которые возникали в ее сознании за несколько секунд до того, как прозвучать.

Глория. Это я.

Она прослушала их уже столько раз, что теперь воспринимала каждое слово так, точно не было ни потрескивания, ни шелеста ленты, ни торопливых, невнятных инструкций.

Здесь была дорожная авария.

Нет, думала Глория. Аварии не было.

Как мог он сказать такое? Вся ее жизнь на несколько месяцев перевернулась кверху дном, и лишь потому, что он не был с ней честен.

Открыв глаза, она сообразила, что лента замолкла уже больше минуты назад.

– Какая плохая запись, – сказал Карлос. – Я с трудом понимал, что он говорит.

– Хотите послушать еще раз?

– Нет. – Карлос опустил взгляд на другие разложенные по столу документы. – А это что?

– Я распечатала кое-что из его старой электронной переписки – на случай, если она вас заинтересует.

Карлос приступил к чтению. Глория, которой вдруг стало казаться, что, даже просто сидя с ним рядом, она мешает ему, спросила, не хочет ли он пить.

– Воды, – пробормотал он.

Она нарочно задержалась на кухне, а вернувшись, обнаружила его сидящим почти в той же позе и молча вглядывающимся в мешанину бумаг.

– Все в порядке?

Он коротко кивнул.

Глория, поставив перед ним стакан с водой, сказала:

– Простите, но это все, что у меня есть.

Он коснулся стакана, однако не снял его со стола.

– И вы уверены в том, что он жив.

– Не на сто пять процентов, – ответила она, – но, да, более или менее уверена.

Карлос взглянул ей в лицо:

– Понимаете, каждый раз, узнавая что-то новое, я должен свыкаться с ним. – Он взял стакан, отпил воды. – Менять весь ход моих мыслей. А это трудно. Хотя незнание хуже всего.

– Я понимаю.

– Значит, вы считаете, что он все еще жив.

– Считаю.

– Женщина, которая распоряжается его деньгами… – начал Карлос.

– Государственный администратор.

– Да. Она решила ничего больше не делать с его банковским счетом и имуществом?

– Пока он не объявится, – подтвердила Глория. – Похоже, и полиция считает, что он, вероятно, жив. Хотя ищет она его не очень усердно. Если ищет вообще.

Карлос встал.

– Спасибо вам за это, – он указал на стол, – но мне требуется другое. Я благодарен за все, что вы для него сделали. Если он жив, я должен найти его.

– Подождите секунду. – Глория взяла его за локоть. – Куда вы собираетесь отправиться?

– На поиски, – ответил Карлос. – Вы думаете, что он в Мексике, значит, туда я и отправлюсь. В то место, из которого он звонил вам в последний раз.

– В Агуас-Вивас?

– Если начинать надо с него, – сказал Карлос, – значит, туда. Где здесь ловят такси?

– Я поеду с вами, – сказала Глория.

– Спасибо, но в этом нет необходимости.

– Я была там, – сказала она. – Разговаривала с полицейским. Знаю те места. В конце концов, я же первой начала искать его. И потом, я все равно собралась туда, так что мы вполне можем поехать вместе.

– Собрались? – удивился он.

Глория кивнула.

– Когда?

Решение она приняла этим утром, едва проснувшись. Вернее, даже раньше: она проснулась, а решение тут как тут. И, сказав о нем Карлосу, поняла: решение было не только правильным, но и необходимым.

– В самом скором времени, – ответила она.

Молчание.

– У вас же своя жизнь, есть чем заняться, – сказал Карлос. – И нет никаких причин связываться с этим.

– Хорошо, – сказала она. – Согласна. Но я все равно поеду. Я считала, что будет легче, если мы отправимся туда вдвоем. Но если вы предпочитаете действовать в одиночку, что ж, я хорошо вас понимаю. – Глория открыла перед ним дверь, придержала ее. – Не пропадайте из виду. Сообщайте мне о ваших находках.

Карлос не сдвинулся с места:

– Вы все равно поедете туда – со мной или без меня?

– Да.

– Честное слово, вам лучше остаться здесь.

– Может быть, – сказала она. – И все же я поеду.

– Полиция сама отыщет его. Будет лучше, если вы останетесь.

– Тогда зачем едете вы?

– Я его сын, – ответил он.

– А я его друг, – сказала Глория.

Он молчал.

– Мне трудно понять все происшедшее, – сказала она. – Я хочу услышать его объяснения. А кроме того, я смогу вам помочь.

Карлос облизал губы.

– Он уже сильно опередил нас.

– Ну и пусть.

– Нет, вы так и не поняли. Ладно, мне пора.

В глазах Карлоса обозначился вызов, как если бы он ожидал, что Глория набросится на него.

– Завтра утром, – сказала она. – Машину поведу я.

ГЛОРИЯ ДОВЕЗЛА ЕГО ДО МОТЕЛЯ, у которого они и договорились встретиться завтра в пять утра.

Вернувшись домой, она уложила вещи и позвонила Реджи.

– Я на несколько дней уезжаю из города, – сказала она.

– Ну что же, отдых ты заслужила, – отозвался Реджи. – Куда собираешься?

– В Нижнюю Калифорнию. – Проще было соврать, чем оправдываться перед ним.

– Ладно, повеселись там. И позвони мне с пляжа.

Спать она улеглась в десять. И почти уже впала в бессознательное состояние, когда ее разбудил на редкость противный автомобильный гудок. К половине второго Глория поняла, что сон ей не светит.

Она встала, споткнулась о стоявший на полу у изножья кровати брезентовый рюкзак. Глория получила его от матери, когда поступила в колледж, настоящий рюкзак швейцарского солдата – с пришитым к нему флагом, с серийным номером, – сшитый из плотного, но хорошо пропускавшего воздух оливково-зеленого брезента. Он вынес и тысячи миль пути, и немилосердное обращение с ним и был единственной стоившей значительных денег вещью, которую Мама отдала в собственность Глории. Сама она получила его от жившего в Сан-Диего bracero. Рюкзак все еще сохранял форму достаточно приличную для того, чтобы ему можно было доверить недельный запас одежды.

Глория принялась вытаскивать ее наружу, проверяя, не забыла ли чего.

Шорты, спортивные брючки, футболки, одно платье (совершенно непонятно, зачем оно ей может понадобиться), кроссовки, вьетнамки, носки. Она добавила к этому еще несколько трусиков, подумав: жарко становится, я, наверное, потеть буду. Взглянув на них, лежавших поверх постели свернутыми в подобие толстых сигар, она вдруг почувствовала себя старой. Ничего-то хорошего, кроме серых трусиков с лейблом «Хэйнс», у меня нет.

Ладно, с одеждой все ясно. Дальше: паспорт, туалетные принадлежности, несколько фотографий Карла, чтобы показывать их людям. Роман в бумажной обложке, который она уже трижды начинала читать и оптимистически уложила в рюкзак, на сей раз завершил свой путь в мусорной корзине. Необходимо знать, когда следует отступиться, это так же важно, как упорство.

Поставив рюкзак к стене, чтобы снова не налететь на него, Глория направилась было на кухню, выпить чаю.

И остановилась.

Кое-что она все-таки забыла.

Под ее кроватью пылилась обувная коробка, в которой хранился «поляроид». Другое дело, что пластин для него Глория ни там, ни где-либо еще не обнаружила.

Вот и хорошо, дело нашлось. Не придется ни на часы поглядывать, ни заваривать чай.

В Лос-Анджелесе работающих всю ночь магазинов хоть пруд пруди. Довольная тем, что у нее появилась цель, но не спешившая достичь ее, Глория направилась на юг, миновала ресторан «Нормз» (с парковкой, забитой «вольво», принадлежавшими молодняку Беверли-Хиллз, который заезжал сюда выпить-закусить), заведение продавца подержанных автомобилей, видеосалон «20/20». И остановилась у пустовавшего в этот поздний час магазина «Райт-Эйд», который стоял на примыкавшей к Восемнадцатой стрит маленькой площади. От дома, конечно, далеко, зато близко к шоссе, по которому она собиралась прокатиться, когда покончит с покупкой.

У продавца, которого она спросила о пластинах для «поляроида», слегка закосили глаза.

– Не знаю, есть ли у нас. Подождите.

Он спустился по лестнице в некий, находившийся, по-видимому, в аду, склад и обратно уже не вернулся.

В конце концов Глория отыскала еще одну продавщицу – с заплетенными в тугие косички волосами и накладными ресницами длиной в пастуший кнут.

– А Маркус где? – спросила продавщица.

– В подвал пошел, – ответила Глория.

Девушка прищелкнула языком:

– Мудак, вот же они лежат.

Девушка сунула руку под прилавок и вытащила упаковку.

– Мне только одна нужна, – сказала Глория.

– Возьмите две, – посоветовала девушка. – Вдруг одной не хватит, обидно же будет.

Тоже верно.

– Хорошо, две.

Девушка застучала по клавишам кассы – в ритме лившейся из динамиков попсы – ноготками дюймов в пять длиной и с раскраской под американский флаг. Ногти Джекки Джойнер-Керси[50]50
  Джекки Джойнер-Керси (р. 1962) – американская легкоатлетка (прыжки в длину, семиборье, спринт), неоднократная чемпионка мира, побеждавшая на четырех Олимпиадах.


[Закрыть]. Глория таких уже сто лет не видела – может, они снова в моду вошли?

– Этот сопляк тупее тупого, – сказала девушка. – Никогда ничего найти не может.

– Ну, магазин-то большой, – заметила Глория.

– Дерьмо, да я про все знаю, где оно лежит… четырнадцать и семь.

Приплелся еще один работник магазина – с резиновой шваброй под мышкой и в джинсах из рекламы средства для похудения (Раньше я шестьдесят седьмой размер носила!!!), – взглянул через плечо девушки на экранчик кассы.

– Полин… – простонал он.

– Что? – спросила девушка.

– Нам уж, типа, недели три не платили…

– Со вторника. – И к Глории: – Карточка дебетовая или кредитная?

– Дебетовая.

– Мне столько времени не платили, что я уж забыл даже, как выглядит мое имя на чеке.

Глория улыбнулась, ввела свой ПИН-код.

– Эх, боже ты мой… – Юноша покачал головой и удалился.

– Пидор тупой, – пробормотала Полин.

Глории она нравилась. Полин походила на нее саму в молодости – только ругалась покруче.

– Ну вот, мэм, – сказала Полин, резко отрывая чек от кассового аппарата – точно хирургически удаляя его язык. – В пакетик положить?

– Будьте любезны.

Глория уже направилась к выходу, когда возвратился, неся охапку самых разных фотопленок, Маркус. Увидев Полин и Глорию, он остановился, приоткрыл рот. И, помолчав, спросил:

– Чего случилось?

Полин развернула его на сто восемьдесят градусов и толкнула в спину:

– Унеси это дерьмо, оно нам без надобности, все уже есть под прилавком.

– Ничего же не было, когда я ис…

– Да ты у себя в штанах и собственные яйца за десять минут с фонарем не найдешь.

Над парковочной площадкой возносились в небо, точно архангелы, фонари, распыляя свое сияние в ночном тумане. На другом ее краю весело и расплывчато светилась вывеска игрушечного магазина. А над выездом из парковки висели флаги, безнадежно сообщавшие: ДО РОЖДЕСТВА ОСТАЛОСЬ ДВЕ НЕДЕЛИ. Глория постояла немного на холодном воздухе, гадая, что она будет делать на праздники. Обедать в одиночестве или в семье одной из подруг: Кэти, Джанин, Барб. В последние пять лет она и Карл проводили этот день, подвозя продукты в благотворительный продовольственный фонд его церкви, а под вечер Глория дарила ему новую статуэтку. Так они Рождество и отмечали, скромно и достойно.

А что теперь?

Она положила покупку на пассажирское сиденье «доджа», подрагивая, уселась в него, включила печку. По ветровому стеклу сползали капли росы. Глория разок проехалась по стеклу дворниками, включила двигатель и покатила к Десятой Восточной.

А там разрешила себе повернуть к Бойл-Хейтс.

Идея была во многих смыслах дурная. Последнее, что ей требовалось перед десятичасовой поездкой, это предпринятая в глухую ночь экскурсия по местам, где заезжим водителям и в разгар дня добиться от местных жителей толку не удается.

Но то был ее Район.

Она съехала с шоссе у «Дома Мира», кладбища, на котором когда-то работала Мама. Ворота были заперты, но Глория все равно вышла из машины, чтобы взглянуть на коричневатый, экстравагантно безрадостный храм. Ряды надгробий с вырезанными на них чужеземными буквами подступали к самой ограде кладбища. Тут и тридцать лет назад было тесновато, а теперь, подумала она, могильные камни приходится, наверное, ставить торчком, вертикально.

Как-то раз – Мама тогда только еще начала работать здесь – она, вернувшись домой, сообщила Глории: «Библию написали Евреи». Бившаяся над домашним заданием Глория согласилась с этим утверждением, не понимая, какое отношение оно имеет к ней. Ее и без того перегруженный знаниями разум не ощущал необходимости в накоплении новых, не весьма достоверных фактиков.

Через несколько недель Мама, опять-таки вернувшись домой, сказала: «Евреи и в Мексике жили».

Глория кивнула и углубилась в математическую задачу.

К концу года Мама уже постоянно делилась с ней интересными сведениями о Евреях.

«Евреи жили в Испании, и некоторые из них прибыли сюда с конквистадорами».

«Евреи были очень могущественные».

«Иисус был плотником, но и Евреем в придачу».

Проведя небольшое расследование, Глория выяснила, что все эти познания Мама черпала из регулярных бесед с управлявшим кладбищем раввином. Он часто задерживался на работе до позднего часа, а поскольку никого, кроме Мамы, на кладбище к этому времени не оставалось, они беседовали. Раввин стремился улучшить свой испанский, Мама – свой английский. Минут пятнадцать они говорили на одном языке, а затем переходили на другой.

– Он рассказывает мне про Евреев.

– Полезных тебе английских слов ты в таких разговорах не наберешься, – говорила Глория.

Маму это не заботило. Ее радовала уже сама возможность беседовать с кем-то. Ко времени возвращения домой она была так раздавлена усталостью, что разговаривать с Глорией могла хорошо если несколько минут. А на кладбище раввин встречал ее еще сохранявшей после уборки в домах Бель-Эра какие-то силы: уставшей, но жаждавшей человеческого общения, – в особенности после целого дня, проведенного в обществе миссис Уолден, считавшей, что разговоры с прислугой ниже ее достоинства.

– О чем вы с ним разговариваете?

– Ему все хочется знать. Он спросил, откуда я родом. Я рассказала про Сан-Долорес, про Эстебана, твоего отца. Рассказала, как мы добирались сюда, когда ты еще не родилась.

– Зачем ему это?

– Просто он человек хороший, – ответила Мама.

– Не верю я, что кто-то может интересоваться тобой всего лишь потому, что он хороший человек, – сказала Глория.

– Muchas muchas muchas gracias.

– Ты уверена, что у него нет на уме чего-то дурного?

– Перестань. Он всего лишь любознательный.

– И какого же он мнения о твоих рассказах?

– Ему понравилась история, как я передвигалась автостопом. Сказал, что она напоминает Исход. Я ответила: «Чтобы добраться до земли обетованной, мне потребовалось всего несколько недель, а не сорок лет».

Месяц спустя Мама вернулась домой хихикающей.

– Раввин думает, что я тоже еврейка, – сообщила она.

Глория захлопнула учебник физики.

– Нелепость какая.

– Знаю, но он говорит, что у меня имя еврейское.

– Мария?

– Мендес.

– Я знакома с кучей людей по фамилии Мендес, – сказала Глория.

– Он говорит, это имя носили многие марраны[51]51
  Так в XIV–XV веках христиане Испании и Португалии называли принявших христианство евреев и их потомков.


[Закрыть].

Кто такие марраны, Глория знала, поскольку уже услышала от Мамы – спасибо раввину – аннотированную историю испанских евреев.

– Это уже что-то, верно? – спросила Мама.

– Верно. Не знаю, что именно, но определенно «что-то».

Разговор происходил в пятницу вечером. Возжжение свечей и чтение перед сном.

Религия всегда была частью их жизни – от утренних молитв Мамы до обязательных еженедельных исповедей. Последние Глория терпеть не могла, потому что сказать на них ей всегда было нечего. Когда Мама приводила ее и Хезуса Хулио на исповедь, Глория покидала исповедальню на добрых пять минут раньше брата. В конце концов он обвинил ее в жульничестве. И ей пришлось выдумывать грехи, позволявшие оставаться в исповедальне немного дольше.

Странно, но Мама-то как раз и не исповедовалась. Может быть, беседы с раввином и заменяли ей исповедь, думала Глория.

Сжимая прутья кладбищенской решетки, Глория нарисовала в воображении его портрет. Черный долгополый сюртук, обзаведшийся после множества стирок серебристой патиной. Коричневая борода с проседью. Красный галстук в коричневатую искру. Грудь верхней сорочки натянута столь туго, что из-под нее проступают швы нижней. Непропорционально маленькие ступни в батонообразных кожаных туфлях.

Сейчас он наверняка уже умер. Собственно, так Глория думала о каждом человеке Маминого возраста.

– Ay, Mami.

С левого боку к ней приближался юноша в бандане и белой безрукавке в обтяжку. Он изображал, помахивая правой рукой, онаниста, отчего все его тело раскачивалось, точно шагающая пружина.

Машина Глории стояла на другой стороне улицы, от молодого человека ее отделяли добрых двадцать футов. За руль она уселась, сохранив изрядный запас времени, тем не менее ладони ее вспотели.

– Hey, chupame la polla![52]52
  Эй, отсосала бы, а! (исп.)


[Закрыть]

Сколько ему лет? Шестнадцать? Он доковылял до ворот кладбища и принялся дубасить по их прутьям, лая по-собачьи и мотая вправо-влево высунутым языком.

Глория сдала машину назад, вывела ее на полосу движения. И, уезжая, коротко погудела и помахала юноше ладонью. Этот знак внимания на миг парализовал его. А затем он выскочил на проезжую часть. Глория видела в зеркальце, как он подергивает вперед-назад бедрами, улюлюкая и гогоча, – похоже, молодой человек полагал, что добился большого успеха.