Текст книги "Навсегда"

2
Вблизи Западного Корнуолла, штат Коннектикут

Стефани поджидала Сэмми с огромным бокалом бренди. Он вышел из ванной в позаимствованном у нее белом махровом халате, перекинув через руку тщательно сложенный пиджак.

Стефани протянула бокал с торжественностью священнодействия.

– Вот. Выпей.

Приняв бокал из ее рук, Сэмми сделал пробный глоток и тут же шумно чмокнул. Лицо его сияло, да и весь он, казалось, светился.

– Бррре-нди. – Он наслаждался звуками этого слова. – Эликсир муз! Он согревает…

– Уальдо! – скрежещущий звук, донесшийся из медной клетки, оборвал его на полуслове. – Уальдо хочет крекер!

– Как ты думаешь, детка, – с надеждой произнес Сэмми, – если плеснуть ему в воду бренди, может, он притихнет?

Стефани напряглась.

– Ты не сделаешь ничего подобного. Ну ладно. Нам нужно много чего обсудить. Ты их принес? – Стефани вопросительно посмотрела на Сэмми.

– Да, они здесь, детка, – он указал на пиджак.

– Отлично. Почему бы нам не устроиться поудобней вон там?

Она указывала дорогу, прокладывая путь среди многочисленной мебели.

Огромная комната, с высокими потолками, со встроенными книжными полками, не будь в ней мебели, походила бы, вероятно, на склеп. Но, к счастью, эклектический набор предметов мебели и всяческих безделушек, которые Карлтон привозил из своих многочисленных путешествий, делал комнату, при всей ее экстравагантной беспорядочности, очень удобной и исключительно приятной для глаза.

Обилие вещиц давало пищу воображению.

Тысячи книг в кожаных переплетах, многие из них – первые издания, теснились на переполненных книжных полках. Дивный турецкий ковер рдел, как алые витражи в старинном соборе. Голубые с золотом тяжелые шелковые гардины с массивными кистями, в восемнадцатом веке украшавшие дворец Габсбургов, закрывали высокие окна. И наконец, в комнате стояли две огромные кровати, застеленные старинными покрывалами желтого шелка.

Стефани устроилась на одной из них и жестом пригласила Сэмми воспользоваться другой.

Медные лампы на низком столике между кроватями проливали озерца света на высокие стопки бумаг – сотни страниц ксерокопий, связанных тонкими резинками. Было видно, что все они прочитаны и тщательно рассортированы: рукописи, расшифровки интервью, копии статей, документы и много чего еще.

Сэмми в изумлении посмотрел на Стефани.

– Только не говори мне, детка, что ты разобрала все.

Она кивнула, при этом ее черный парик слегка съехал набок.

– Разобралась, рассортировала, изучила и все такое прочее.

Кинув парик в сторону, она встряхнула своими соломенными волосами и взлохматила их кончиками пальцев.

– И все это за одну неделю? – Сэмми смотрел на нее с недоверием.

– Ну что тебе сказать? Я быстро работаю.

Сэмми наблюдал, как она сняла сначала одну синюю линзу, потом вторую и положила их в пластиковый футляр. Теперь и глаза ее приобрели свой обычный, топазовый оттенок.

– Да и чем тут еще заняться? Наблюдать, как растет трава? А я нашла дело и для рук, и для ума. Так что теперь ты видишь перед собой эксперта-шнайдероведа.

Сэмми опять перевел глаза на кипы бумаг.

– Ты знаешь, – сказал он тихо, печально покачивая головой, – страшно подумать, что столько лет труда, здесь заключенного, так легко могли быть уничтожены.

– Да, и почти были уничтожены. Слава Богу, у деда был почти патологический страх, что его бумаги могут затеряться или сгореть. Иначе бы ему никогда не пришло в голову хранить здесь все копии.

Глаза Стефани затуманились, голос сделался хриплым.

– Ирония судьбы, а, дядя Сэмми? В конце концов оказалось, что страхи дедушки были оправданны. Как будто… как будто он предчувствовал.

– Ну что ж, я очень надеюсь, что ты будешь еще более осторожной, чем он.

– Во всяком случае, намереваюсь. – Стефани посмотрела Сэмми прямо в глаза. – Как ты думаешь, почему я хочу, чтобы меня считали погибшей? Уж во всяком случае, не ради розыгрыша, поверь мне. Можно мне взглянуть на паспорта?

Вытащив из кармана пиджака пакет, Сэмми протянул его Стефани.

– Ты все сделал, как я тебя просила?

– В точности. Все имена принадлежат девочкам, родившимся примерно в те же годы, что и ты, и умершим через неделю или около того после рождения. Я нашел их в местных газетах того периода, получил копии их свидетельств о рождении из соответствующих магистратов и представил эти документы и твои фотографии вместе с заявлением на получение паспорта.

– Отлично.

Она распечатала пакет, достала абсолютно новые паспорта и веером, как игральные карты, разложила их на кровати. Взяв наугад один из них, она раскрыла его и стала пристально рассматривать. Затем так же внимательно изучила остальные. Стефани – темная шатенка. Стефани – рыжая. Черная. Блондинка. На рыжей были очки в тонкой металлической оправе. На длинноволосой блондинке – очки «Нана Москури».

Стефани удовлетворенно кивнула. Ни одна из фотографий даже отдаленно не напоминала ту, живую Стефани.

«И очень хорошо, – подумала она. – Потому что Стефани Мерлин умерла. И пока она мертва, у меня есть надежда оставаться живой».

– Можно тебя кое о чем спросить, детка?

– Давай.

– Я спросил себя: «Сэмми, почему моей дорогой Стефани понадобилось четыре паспорта?» Я долго искал ответ на этот вопрос. Я напряг мозги. И отгадай, к какому выводу я пришел! – Сэмми наклонился к ней. – Что с четырьмя паспортами ты не будешь просто где-то тихо отсиживаться. Тебе нужно четыре документа, чтобы поучаствовать в какой-то игре. – Сэмми сильно понизил голос. – Пожалуйста, ради всего святого, скажи, что это не так.

Она пожала плечами – жест, который не говорил ничего и в то же время подтверждал все.

Ощущая слабость, какой он уже давно не чувствовал, Сэмми поднялся и сел рядом с ней. Взяв руку Стефани, он прижал ее к губам.

– Пожалуйста, детка. Я умоляю тебя. Пусть этим занимаются официальные инстанции.

– Официальные инстанции! – фыркнула Стефани, отдергивая руку. – Смотри на вещи реально! Если они до сих пор ничего не предприняли, теперь-то они наверняка не станут этим заниматься.

Ее внезапная ярость смутила Сэмми, он покраснел.

– Ну, имея рукопись Карлтона… и… эти записи… – запинаясь, говорил он, – все эти свидетельства…

– Да перестань, дядя Сэмми. Пора уже прекратить обманывать самого себя. Ты сам мне сказал, что пожарное управление объяснило взрыв утечкой газа, помнишь? – Она тихо, горько рассмеялась. – Эта бомба – а это, дядя Сэмми, и не могло быть ничем иным – предназначалась либо для дедушкиных бумаг, либо для меня. А скорее всего, и для того и для другого: уничтожить и его работу, и меня. – Глаза Стефани наполнились слезами. – Но вместо того, чтобы уничтожить меня, – всхлипывая, сказала она, – бомба унесла жизнь Фама!

– Детка… – Сэмми накрыл ее руку своей.

– Я знаю, дядя Сэмми, я знаю! – Стефани смахнула слезы. – Ты сейчас скажешь, что я не должна себя винить. Но Фам зашел туда из-за меня! Потому что я забыла там свои часы! – Слезы продолжали прокладывать две мокрые дорожки на щеках. – Боже мой! Ну почему он был таким упрямым? Я уже пошла было сама, но провод моего «уокмена» зацепился за дверную ручку, и тогда он проскользнул мимо меня, крикнув, чтобы я подождала его в вестибюле.

– Ну сколько раз тебе говорить, детка? – мягко сказал Сэмми. – В том, что случилось с Фамом, нет твоей вины.

Но она как будто не слышала.

– Это было ужасно, дядя Сэмми. Ужасно! Я была в вестибюле, когда… когда все это произошло! – Внезапно она, закинув руки ему за шею, прижалась к нему всем телом.

Обнимая ее, он впервые ощущал себя беспомощным, не находя слов утешения. Тело ее тряслось от всхлипываний, он чувствовал, как ее слезы льются ему на шею.

– Все нормально, – успокаивал ее Сэмми, поглаживая по вздрагивавшей спине. – Ну ладно, ладно, детка.

– Это было… как огромный шар огня! Он вылетел прямо в холл по направлению к тому месту, где я стояла! Если бы я не выскочила в вестибюль… – Голос Стефани сорвался.

– Не надо об этом вспоминать, дорогая, – он гладил ее по волосам. – Самое важное, что ты осталась невредима.

Стефани отстранилась от него.

– Но Фам! – выкрикнула она.

– Да, Фам погиб, – тихо проговорил Сэмми.

Глаза Стефани округлились.

– Я найду этих подонков, которые убили дедушку и Фама! – прошептала она. – Я найду этих убийц!

– Дорогая, дорогая… – Наклонив голову, Сэмми горестно смотрел на Стефани. – Ну почему ты так упорно считаешь, что это была бомба? Вполне возможно, что это просто несчастный случай. Да, несчастный случай…

Она покачала головой.

– Говорю тебе, никакой это не несчастный случай!

– Но почему ты так уверена?

Стефани глубоко вздохнула.

– Потому что дедушка сообщил мне, почему его убили.

– Что? – уставился на нее Сэмми.

Она кивнула.

– Он сообщил мне мотив убийства, – твердо повторила Стефани. – Его записки. Когда я их прочитала…

– Да? И что же ты там обнаружила?

– Ну, они… они многое объяснили, дядя Сэмми. Понимаешь, он уже почти закончил собирать материал к биографии и дописывал второй вариант книги, когда понял, что рассказал только половину.

Сэмми задумчиво нахмурился.

– Ты знаешь, детка… Я вот сейчас вспоминаю, что во время нашего последнего разговора он… он действительно сказал, что что-то обнаружил. И не стал отрицать, когда я предположил, что это было что-то умопомрачительное.

– Так и есть. Потому что, видишь ли, дядя Сэмми, он обнаружил, что Лили Шнайдер жива.

– Ты не имеешь в виду…

– Я именно это имею в виду! Именно это! Лили Шнайдер живет и здравствует!

– Но… похороны! Тело! Если в этой могиле похоронена не Лили, то кто же?

– Это одна из многих тайн, которые мне предстоит раскрыть, – твердо ответила Стефани.

– И где же ты будешь проводить свое расследование?

– Везде, где это может понадобиться. Я начну с самого начала и буду двигаться вперед. – В ее голосе зазвенела сталь. – И пусть лучше никто не пытается остановить меня на этом пути. Когда я говорю никто, я и имею в виду именно это: никто.

3
Вблизи Западного Корнуолла, штат Коннектикут

Уже давно наступила ночь, но они все еще не спали. Стефани разогрела две замороженные пиццы с оливковым маслом, кольцами красного лука, копченым лососем, сметаной и икрой. Еще она открыла бутылку превосходного вина.

– Дядя Сэмми, ты поверишь, сейчас я знаю о Лили Шнайдер больше, чем о тебе, – говорила Стефани, отрезая себе пиццы.

– В таком случае, почему бы тебе не просветить меня на этот предмет? А?

– Хорошо. – Стефани отпила немного вина. – Лили Тереза Билфелд родилась двадцать второго мая тысяча девятьсот десятого года в Нойнкирхене, маленьком городке Австро-Венгрии, который сейчас принадлежит Австрии. У нее было две сестры. Старшая, Луизетт Эржбет Билфелд, родилась за десять месяцев до Лили. Младшая, Лизелотт Элизабет Билфелд, родилась через год после Лили. Их отец, Герхард Франц Билфелд, был инженером-путейцем. Их мать, Валери, родом из Будапешта, была пианисткой-любительницей и домашней хозяйкой.

Стефани замолчала, как бы раздумывая, стоит ли продолжать.

– Рассказывай дальше, – попросил Сэмми.

– Ладно. Эти три рождения принесли с собой и счастье, и трагедию. Трагедия состояла в том, что Лизелотт была тяжко больна.

– А что за болезнь?

– Героморфизм. Это ужасное заболевание, когда, едва родившись, человек начинает стареть. В пять лет Лизелотт выглядела как зрелая женщина, в пятнадцать лет она была уже старухой. Ты можешь себе представить, каково это – наблюдать, как твоя младшая сестра превращается в старуху?

– Нет, не могу. А в чем было счастье?

– Счастье – это талант Лили. Уже в пять лет она училась пению – хотя учителя музыки в Нойнкирхене были не бог весть какие. Эти уроки продолжались два года, и столько же времени родители регулярно возили Лизелотт в Вену и Будапешт к различным специалистам, хотя толку от них не было никакого. И по сей день не найдено средство лечения героморфизма. Когда девочкам было пять, шесть и семь лет, их отец умер после операции язвы желудка. Чтобы свести концы с концами, рояль пришлось продать, и уроки прекратились. Лизелотту тоже больше не возили к специалистам. В конце концов, когда дела пошли совсем плохо, Валери решила переехать в свой родной Будапешт, где их приняла к себе семья ее брата, которая жила вшестером в пятикомнатной квартире без горячей воды. Это было умное решение – переехать в Будапешт. Здесь было изрядное количество докторов и санаториев, но главное – именно брат понял, что голос Лили – это исключительный дар судьбы. Он взял вторую работу специально для того, чтобы оплачивать уроки лучшего вокалиста, которого можно было найти в Будапеште.

Будапешт был одним из двух главных культурных центров Австро-Венгрии, неудивительно поэтому, что учила Лили вокалу не кто иная, как всемирно известная мадам Милена Зекели. Плата за уроки соответствовала ее известности. Дядя выбивался из сил: ни доктора, ни мадам Зекели отнюдь не славились своей благотворительностью. «Если вам действительно нужны мои уроки, вы как-нибудь наскребете денег, чтобы их оплатить», – это было ее правило. Деньги с грехом пополам действительно наскребали, и мадам Зекели – воплощение требовательности и профессионализма – оказала огромное влияние на юную Лили.

Сэмми медленно кивнул, приглашая Стефани к продолжению рассказа.

– Шло время, Лизелотт совсем одряхлела, в то время как Лили и Луизетт превратились в настоящих красавиц. Где бы они ни появлялись, к ним было неизменно приковано внимание мужчин. Красота Луизетт была классической, но Господь совсем не дал ей музыкального слуха.

Стефани взглянула на Сэмми.

– Ты действительно хочешь знать, что было дальше?

– Очень.

– В таком случае, – Стефани отодвинула стул и поднялась, – я хочу выпить чего-нибудь, только не вина. Этот рассказ меня выматывает. А поскольку я провела всю неделю в одиночестве, мои голосовые связки не в лучшем виде. Раз уж я встала, может, тебе принести чего-нибудь?

– Может быть, еще немного этого превосходного вина?

– Сейчас.

Она быстро вернулась, неся в одной руке бутылку и штопор, в другой – стакан с содовой. Раздался хлопок – Сэмми откупорил бутылку.

– Ох, – воскликнул он, поводя вновь наполненным бокалом перед носом. – Амброзия. – Он отпил глоток. – Ну ладно, – Сэмми поставил бокал на столик. – Почему бы тебе не продолжить рассказ о Лили?

– Да. В общем, примерно в двадцать пятом году мадам Зекели пришла к выводу, что у ее талантливой ученицы есть все, чтобы стать оперной дивой мирового класса. Она решила, что Лили должна посвятить себя музыке – «принести себя в жертву», как, вероятно, выразился этот дракон в юбке. Она нажала на соответствующие педали, и Лили приняли в Будапештскую Академию Ференца Листа – одно из лучших и по тому времени наиболее престижных учебных заведений в мире.

– И? – нетерпеливо спросил Сэмми.

– Там она несколько лет занималась у разных преподавателей, не оставляя и мадам Зекели, та, в свою очередь, не могла расстаться с ученицей, приносившей ей постоянный доход. Затем, примерно в двадцать седьмом году, нашей Лили, похоже, надоело все время чувствовать у себя за спиной этого дракона мадам Зекели. В обход своей благодетельницы она подала заявление и была принята в хор Государственной оперы Будапешта. Мадам чуть не хватил удар. Она кричала Лили, что та слишком торопится, что надо еще готовиться, и все такое прочее. Но Лили сделала по-своему. Она уже вкусила свободы и не собиралась ее терять. Учительница и ученица расстались не самым лучшим образом. Через год Лили уже исполняла вторые партии, ее выделяли среди стажеров, она становилась восходящей звездой.

Стефани помолчала, нахмурившись.

– А вот дальше ничего не ясно. Я несколько раз прочитала оба варианта рукописи, пересмотрела все подготовительные записи и наброски, но никакой общей картины не вырисовывается. Несмотря на все мои старания.

– Тогда просто расскажи, что знаешь, без общей картины, – попросил Сэмми.

– Хорошо, но это только отдельные эпизоды, обрывки, – предупредила Стефани. – Буду петь с листа. Мне кажется, Лили была слишком талантлива, а может быть, слишком агрессивна и амбициозна. Она могла представлять угрозу примадонне. Кто знает? Все может быть. – Стефани пожала плечами. – Здесь возможно бесчисленное количество вариантов. Я хочу сказать, примадонна не зря так называется – прима-донна, не так ли?

Сэмми согласился.

– Единственное, что я могу сказать, – продолжала Стефани, – я изучила все досконально и не нашла абсолютно ничего, то есть ничего вообще, что бы хоть как-то прояснило то, что произошло. Но это должно быть что-то очень неприятное. Иначе почему многообещающая стажерка внезапно оказалась персоной нон грата и была выставлена из оперы?

– И это все, что тебе известно об этом периоде?

– Да, все. А что? – Стефани наклонила голову. – Может быть, ты знаешь что-то, чего не знаю я?

– Я потом расскажу тебе, что я знаю. А пока продолжай, детка. Мне очень интересно. – Сэмми улыбнулся. – Правда.

– Ну раз так, я продолжу. – Стефани покосилась на Сэмми и отрезала себе еще кусочек пиццы. – То, что произошло всего неделю спустя, подтверждается многочисленными документами. Мать Лили, больная сестра Лизелотт, дядя и его семья – все погибли в железнодорожной катастрофе. Поезд, в котором они ехали, сошел с рельсов и упал в Дунай.

– Трагедия, – произнес Сэмми, покачав головой. – Хотя для бедной Лизелотт это было благом – окончились ее страдания.

– Да. К счастью для Лили и Луизетт, ни той ни другой не было в поезде. Луизетт лежала с гриппом, и Лили твердо заявила, что останется с нею. Конечно, повезло, но дядя, их опора в жизни, погиб. Они остались одни, без работы и без единого родственника. Лили понимала, что у нее было очень мало шансов снова попасть в оперу. Они с Луизетт без промедления собрали чемоданы и отбыли в Вену.

– Где, скорее всего, репутация Лили была уже известна, поскольку Венская государственная опера и опера Будапешта всегда были тесно связаны, – сказал Сэмми.

Стефани время от времени отправляла в рот кусочки пиццы, запивая ее содовой.

– Короче, оттуда сестры Билфелд отчалили в Берлин, где их также ждала нелегкая жизнь. У Лили не было ни рекомендательных писем, ни покровителей, она не могла прорваться даже на прослушивание в Берлинскую оперу. Занятия вокалом требовали немало денег. Так что обе девушки стали жить «у тети» и работать на нее же.

– Тетя? Но ведь у них не осталось родственников!

– Дядя Сэмми, «тетя» – значит «мадам», а «работа» – значит «проституция».

– Проституция? Лили? Детка, скажи честно, – он испытующе смотрел на Стефани, – ты абсолютно уверена?

– Да, абсолютно. – Стефани кивнула. – У меня есть копия старой групповой фотографии девушек этого борделя. Оригинал погиб во время взрыва, но даже на фотокопии легко узнать и Лили и Луизетт. Хочешь взглянуть?

– Потом. Продолжай, пожалуйста! Честно говоря, я услышал много нового. Просто потрясающая история!

Стефани довольно улыбнулась.

– По-моему, тоже. Так на чем я остановилась? – Стефани поддела вилкой еще кусочек пиццы.

– Берлин, – подсказал Сэмми.

– Да, Берлин. В конце концов, работа у «мадам» позволяла Лили брать уроки вокала. Жертва была оправданна. Ее новый преподаватель помог ей попасть на прослушивание в оперу, и она была принята сразу же. После этого события разворачивались по голливудскому сценарию – трогательная история со счастливым концом, типичная мелодрама. Через несколько месяцев – удача! Ей дали ведущую партию в оперетте «Кавалер роз». В день премьеры выясняется, что примадонна не может выступать, поскольку с ней произошел несчастный случай. Ее заменяют дублершей, то есть Лили. Стоит ли говорить, что она покорила всех, зал устроил ей овацию на полчаса – и новая звезда родилась!

Сэмми открыл было рот, собираясь что-то сказать, но потом передумал и вместо этого отхлебнул вина.

Стефани не сводила с него глаз. Она не могла догадаться, о чем именно он думает, но не сомневалась, что ему известно что-то, чего она не знает.

– Ладно, дядя Сэмми, – сказала она наконец. – Выкладывай. Сейчас не время загадки загадывать.

Сэмми отодвинул стул.

– Почему бы нам не переместиться со своими стаканами на диван? – спросил он, взявшись за бутылку вина. – Мой рассказ может оказаться долгим, давай-ка расположимся поудобней.

– Давай, – согласилась Стефани, быстро приканчивая последний кусок пиццы.

– Вернемся в Будапешт, – начал Сэмми.

– В Будапешт? – повторила Стефани. Она расположилась на диване, упершись локтем в подушку. – Будапешт… Будапешт… И что? Ну конечно! – Стефани резко выпрямилась. – Причина, по которой ее уволили из оперы!

Сэмми засмеялся.

– Как и в Берлине, это случилось в день премьеры, прямо на сцене. На том месте, где должна была стоять примадонна, внезапно раскрылся люк.

– Боже мой! Ты шутишь!

– Какие шутки, детка! Если бы эта близорукая леди встала точно на то место, которое было указано режиссером, она, вне всякого сомнения, получила бы серьезные травмы. Может быть, даже погибла. Уж во всяком случае, она бы больше не смогла принимать участие в спектакле.

– Коварная Лили, – пробормотала Стефани.

– Да уж, – согласился Сэмми. – Она не из тех, кто полагается на случай. Но это был для нее хороший урок. Видишь ли, ее поймали, что называется, за руку, которая была все еще на рычаге, открывавшем люк. Трое свидетелей видели это. Скорее всего, она бормотала что-нибудь вроде: «Ой! Я только слегка оперлась на рычаг! Надеюсь, ничего серьезного не произошло?»

– Это ужасно!

– Похоже, ей дьявольски везло: она сравнительно легко отделалась. Ее всего-навсего уволили, – а могли и возбудить уголовное дело!

– Скажи мне, раз ты все это знал, почему ты не рассказывал об этом дедушке? Он ничего не упоминает об этой истории ни в рукописи, ни в своих записях.

– Почему? – фыркнул Сэмми. – По той простой причине, что Карлтон никогда не спрашивал меня об этом, вот почему. Он держал свои исследования в строжайшем секрете, можно подумать, он золото искал. Видишь ли, детка, так как он не рассказывал мне о том, что ему удалось раскопать, как я мог знать, чего ему не удалось? – Он сухо добавил: – Я многое могу, но я не экстрасенс.

– Ну конечно, нет, никто и не требует этого от тебя… Ну ладно. Берлин. Насколько я понимаю, Лили надоело стоять в кулисах? И она решила еще раз проделать свой старый фокус?

– Да. Но она извлекла неплохой урок из того, что случилось в Будапеште. И соответственно этот «несчастный случай» произошел далеко от здания оперы, а она обеспечила себе алиби – у нее была встреча с директором театра.

– Но как ей все это удалось?

– Очень просто. Она попросила кое-кого из друзей позаботиться обо всем, чтобы оставить свои собственные ручки чистыми.

– Попросила друзей?

– Коричневорубашечников. Видишь ли, она очень сдружилась с несколькими из них. Во всяком случае, в Берлине им прекрасно удалось то, что не получилось у нее в Будапеште. Всю эту историю преподнесли широкой публике как нелепую случайность – якобы австрийскую католичку по ошибке приняли за еврейку.

Стефани заметила, как задрожал бокал в руке Сэмми.

– В это невозможно поверить, – сказала она хрипло. – Избить до потери сознания женщину только из-за того, что ее посчитали еврейкой?

Стефани передернулась. Она легко представила себе эту сцену… группа молодчиков… ни в чем не повинная, беззащитная женщина – на нее нападают, ее бьют и пинают. И никого это не волнует, скорее всего, наоборот, в то время это одобряли.

Ужасно! Мир сошел с ума. Ужасно было и то, что певица с таким огромным талантом вынуждена была прибегать к подобным мерам, чтобы проложить себе дорогу.

– Продолжай свой рассказ, детка. Может быть, я помогу тебе восполнить некоторые пробелы.

Стефани с благодарностью кивнула. Допив остатки воды, она отставила стакан и уселась поудобней, поджав под себя ноги.

– В те годы Берлинской оперой руководил Детлеф фон Олендорф…

– Этот нацист, который так никогда и не раскаялся! – со злостью заметил Сэмми.

– Он ведь еще жив, не так ли?

– Да, и даже пользуется популярностью, – с горечью ответил Сэмми. – Ему, должно быть, уже за восемьдесят, и тем не менее его принимают везде с распростертыми объятиями – он едва успевает добраться из одной оперы в другую на своем собственном самолете – сегодня он дирижирует в Штутгартской филармонии, завтра – в опере Мельбурна. Уму непостижимо, ему полностью простили его прошлое.

– Если верить рукописи деда, Лили и Олендорф были вот так. – Стефани подняла руку, скрестив при этом два пальца.

– Абсолютно верно.

– Он также пишет, что они были как Фред Астер и Джинджер Роджерс – подпитывали друг друга своим творчеством.

– И это правда. Вне зависимости от того, что лично я презираю его, факт остается фактом: в совместном творчестве они достигли потрясающих результатов. Все началось с первой совместной постановки. Публика была околдована «Фиделио».

– После чего, – добавила Стефани, – их «Cosi Fan Tutte» тоже вошло в историю оперного искусства, а потом они с таким же успехом сделали «Риенци» Вагнера.

– Ты прекрасно справилась со своим домашним заданием, детка, – заметил Сэмми, явно впечатленный знаниями Стефани.

– Неудивительно, что вскоре последовало приглашение посетить Гитлера. Именно тогда Гитлер признался Лили, что он был ее поклонником. Естественно, министр пропаганды Геббельс сделал свое дело, и все газеты быстро разнесли эту новость, после чего Лили могла уже делать что хотела. Да, и еще одно. Именно Олендорф, а не Геббельс, вопреки распространенному мнению, подал идею о ежедневных выступлениях Лили по радио.

– И это сделало Лили сопрано номер один в третьем рейхе, – пробормотал Сэмми.

– И самой популярной на радио – после Гитлера, разумеется. – Стефани помолчала. – Мне все-таки непонятно. В чем причина? Хрустально-чистый голос? Невероятный диапазон? Или ее обширный репертуар – от легких оперетт до тяжелого для восприятия Вагнера?

– Вероятнее всего, – сухо ответил Сэмми, – она взяла верный тевтонский аккорд, близкий германской нации того времени.

– Да, это больше похоже на правду. Так или иначе, вся страна стояла перед ней на коленях. Германию охватила лихорадка «Лили». Каждое воскресенье миллионы немцев и австрийцев настраивали свои приемники на соответствующую волну и слушали пение Лили. Дядя Сэмми, тебе известно, что только в течение одной недели – одной! – более четырехсот новорожденных девочек были названы Лили! И что главные улицы буквально во всех основных городах были названы в ее честь!

– Я не знал об этом, но не вижу здесь ничего удивительного.

– А что случилось потом? Все эти вывески «улица Билфелд» пришлось в одночасье менять.

– Из-за Фридриха Вильгельма Шнайдера.

– Правильно, – кивнула Стефани. – Группенфюрер CA, правая рука начальника штаба CA Эрнста Рема. Он был прирожденный убийца, известный гомосексуалист и страстный любитель оперной музыки – все в одном лице. Его внешность идеально соответствовала всем стандартам истинного арийца: голубоглазый блондин, бледная нордическая кожа, веснушки. Прибавь к этому достаточно смазливую морду и мускулистое тело.

Дедушка пишет, что Шнайдер был любимым партнером Рема в его любовных забавах.

– Об этом я тоже слышал, – подтвердил Сэмми.

– И тут мы подходим к следующему важному событию в жизни Лили, – продолжала Стефани. – В мае тридцать третьего года она вышла замуж за группенфюрера Шнайдера. Торжественная церемония проходила, конечно же, в здании Берлинской государственной оперы – где же еще? – и транслировалась – иначе и быть не могло – на всю Германию. Играл оркестр Берлинской филармонии, пел оперный хор. Был выставлен почетный караул CA и СС. На церемонии присутствовали Гитлер, Гиммлер, Геринг – и много кто еще. Заметь, это была гражданская церемония, но поставлена Альбертом Шпеером со всей помпой вагнеровской коронации. И знаешь, чего я еще никак не пойму?

– Чего же, дорогая?

– Почему они поженились. Учитывая карьеру обоих – я уж не говорю о его сексуальных наклонностях, – вряд ли можно было сказать, что этот брак свершился на небесах.

– Нет, – ответил Сэмми. – Это был вполне земной брак, устроенный на нашей грешной земле.

– Но зачем?

– Правильнее было бы спросить, кто именно устроил этот брак.

– В таком случае, кто же?

– Номер один.

– Уж не хочешь ли ты сказать…

– Правильно, детка, именно это я и имею в виду. Сам Шикльгрубер.

Стефани была потрясена.

– Гитлер! – прошептала она, уставившись на Сэмми. – Но зачем?

– Потому что, моя дорогая, фюрер, хотя и питал отвращение к нездоровым сексуальным наклонностям Шнайдера, тем не менее очень тепло относился к нему. Они прошли вместе долгий путь – начиная с окопов первой мировой войны.

Стефани молча переваривала только что услышанное.

– Понятно, – медленно произнесла она через какое-то время. – Чтобы его направить на путь истинный.

– Точно! А поскольку группенфюрер был тонким ценителем оперы, Гитлер использовал Лили как приманку. Но женитьба никак не повлияла на его сексуальное поведение, равно как и не устранила слухи о его продолжающейся связи с Ремом и его мальчиками. Скорее наоборот, сплетни становились все громче, поскольку слава Лили не оставляла в тени и бедного Фридриха.

Немного помолчав, Стефани воскликнула:

– Да, дядя Сэмми, да! Теперь, когда ты сказал, что не кто иной, как Гитлер устроил этот брак, все становится на свои места. Боже мой! Теперь, например, ясно, почему Лили затеяла бракоразводный процесс, когда…

– Июнь тридцать четвертого? – подсказал Сэмми.

– Точно! Когда шайка Рема получила свое в Тегернзе, они все, включая группенфюрера Шнайдера, были казнены за так называемую измену! – Стефани ошеломленно покачала головой. – А я-то была готова поклясться на стопке библий, что Лили была либо провидцем, либо обладала сверхъестественным чувством самосохранения!

– Она действительно им обладала, детка. Не сомневайся.

– Поверь, я и не сомневаюсь. Но в данном случае ее инстинкт самосохранения был ни при чем. Дядя Сэмми! Разве ты не видишь? – Стефани выпрямилась, глаза ее блестели, возбуждение пронизывало ее, как электрические разряды. – Она наверняка была предупреждена о том, что готовится! Боже мой! Ты только вдумайся, что из этого следует! Скорее всего, ей было сказано… или даже приказано… отдалиться от мужа… может быть, самим фюрером? – После паузы Стефани добавила: – Теперь понятно, почему она смогла, как шарик, наполненный гелием, вылететь из этой вонючей истории.

– И при этом сохранить благоухание розы, – добавил Сэмми, кривя губы в иронии.

Стефани кивнула.

– Потом они с Олендорфом уехали в мировое турне. Первые гастроли были в Парижской опере. Лили свела всех с ума. Следующая остановка – в Лондоне. На каждом представлении в «Ковент-Гардене» публика закидывала ее цветами. Затем «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, где и Лили, и Олендорфу были предложены контракты на астрономические суммы. Но, будучи добропорядочными нацистами, они снисходительно их отклонили. Затем Мехико, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Рио – и опять назад, через Атлантический океан. Их слава обгоняла их, и естественно, на всех спектаклях был аншлаг. Лисабон, Мадрид, миланский «Ла Скала» – Лили завоевывала публику везде. А затем – гвоздь турне: по просьбе папы она пела в Риме, в соборе Святого Петра.