Текст книги "Навсегда"

21
Нью-Йорк – Капри

На Капри было девять часов две минуты вечера, в Нью-Йорке – три часа две минуты пополудни.

Телефон сотрясался от громких настойчивых звонков.

Сэмми Кафка, неколебимо уверенный в том, что послеобеденный сон очень полезен для здоровья, с раздражением снял трубку.

– Ну хорошо, хорошо, – сонно пробормотал он в микрофон. – Я уже проснулся, если вам от этого станет легче, конечно. Говорите.

После небольшой паузы в трубке раздался женский голос:

– Мистер Кафка?

– Да. Кто это?

– Чартис Франклин из больницы Святого Луки. Помните меня? Я нянечка. Вы всегда мне гвоздику дарите, когда навещаете мистера Кляйнфелдера.

Ну и ну! Сэмми задумчиво почесал в затылке. Разве он может помнить всех нянечек и медсестер, которым он дарил гвоздики? Он вручал их всем, кто дежурил в день его посещения.

Чартис Франклин… Сэмми пытался собраться с мыслями. И вдруг он вспомнил. Ну конечно! Эта красивая негритянка с оранжевыми волосами!

– Прошу прощения, мисс Франклин. Я не очень вежливо начал разговор. Просто я задремал.

– Извините, я не знала, что разбудила вас. Но вы просили меня позвонить вам, если пациент выйдет из комы.

При этом сообщении в голове у Сэмми сразу же все встало на свои места. Остатки сна мгновенно улетучились.

– Он что, пришел в сознание? – хрипло спросил Сэмми. Трубка в его руке дрожала.

– Пятнадцать минут назад! Я была у другого пациента, а Бетти, напарница, она вдруг завизжала, как поросенок. Я все бросаю, бегу к ней. Представляете, этот мистер Кляйнфелдер, вот только что он был в коме, и вдруг открыл глаза и ущипнул Бетти!

Сэмми почувствовал себя так, как будто сделал сальто в воздухе, – хотя его почтенный возраст уже давно удерживал его от подобных юношески-безрассудных упражнений.

– Можно мне задать вам вопрос, мисс Франклин?

– Ну конечно, мистер Кафка.

– Если я вас поцелую, вы выйдете за меня замуж?

– Ну, вы скажете! – Она фыркнула и, рассмеявшись, повесила трубку.

Сэмми вскочил с кровати. Вопреки обыкновению – может быть, первый раз в своей жизни! – этот заядлый щеголь не стал раздумывать, во что ему облачиться. Нацепив первое, что попалось под руку, он выбежал из квартиры.

Ловушка!

Стефани яростно царапала руку, зажавшую ей рот Она задыхалась. Единственный звук, который она могла издать, был приглушенный ладонью вой ужаса Слишком поздно она поняла свою глупость.

Ее пальцы отчаянно, но тщетно попытались отодрать большую сильную руку. Она чувствовала, как кто-то утаскивает ее все дальше в темноту.

Челюсть ее одеревенела, глаза остановились. Никогда еще ей не было так страшно. Внезапно ей вспомнился взрыв, унесший жизнь Фама, и она похолодела. «Значит, я была права! Эта бомба предназначалась для меня!»

Как освободиться от этой душащей руки, как убежать?

«Борись! – стучало у нее в голове. – Сопротивляйся! Причини ему боль! Обмани его! Испробуй все возможные средства! Выиграй хотя бы несколько секунд!»

Но ее уже волокли в другую комнату. Хлопнула дверь, как бы подтвердив реальность происходящего Неожиданно над головой зажглась лампочка. После темноты яркий свет больно полоснул по глазам. Стефани огляделась. Побеленные стены, скудная мебель.

Рука, зажимавшая ей рот, разжалась. Ее толкнули вперед. Толчок был не настолько сильным, чтобы она потеряла равновесие, но достаточным для того, чтобы ее мучитель оказался на расстоянии.

Сердце Стефани заколотилось. «Вот он, шанс! Беги!»

Она обернулась к двери.

– Забудь об этом, – сказал стоявший перед дверью мужчина. – Ты никуда отсюда не уйдешь.

– Ручку! – прохрипел Аарон Кляйнфелдер. Изголовье кровати было приподнято. Многочисленные провода и трубки соединяли его с капельницей, мониторами, дыхательным аппаратом.

– Вот, пожалуйста, – тихо сказал Сэмми Кафка, кладя на колени Аарону блокнот. Затем, сняв с ручки колпачок, он вложил ее в дрожащую руку Аарона и сжал пальцы. – И не беспокойтесь за почерк. Я все потом расшифрую. Хорошо?

Слегка кивнув, Аарон медленно начал писать.

– Ты… ты… ублюдок! – Стефани бешено металась по комнате. – Ты подлый, мерзкий подонок! Не могу поверить, что ты выслеживал меня!

Несколько мгновений она стояла с воздетыми руками, потом уронила их в отчаянии.

– Ты следил за нами все утро!

Джонни Стоун, скрестив на груди руки, стоял, опершись на тяжелую дверь. На лице его не было никаких эмоций.

– Виноват… – Он опустил голову.

– А теперь ты заманил меня сюда! – В голове у Стефани все встало на свои места. – Значит, не было никакого столкновения лодок! Все это ты придумал, чтобы убрать Эдуардо!

– А тебя завлечь сюда. – Джонни опять наклонил голову. – Виноват.

– И у тебя… у тебя хватило наглости преследовать яхту от самой Марбеллы!

– Не самое приятное путешествие, если совершать его на маленькой моторке, смею тебя уверить! Это не совсем то же, что путешествовать на «Хризалиде»! – В голосе звучала горькая ирония, но лицо по-прежнему оставалось бесстрастным. – Ну что ж, и в третий раз признаю: виноват.

– Да ради Бога! Не произноси больше этого слова!

Глаза Джонни сверкнули.

– Какого? А, ты имеешь в виду «виноват».

Стефани глубоко вздохнула. Затем, обхватив себя руками, огляделась. Он рассмеялся.

– Да ладно! Мое признание вины вряд ли воздействует на твою совесть!

Стефани полоснула Джонни взглядом.

– И что ты этим хочешь сказать?

– А как ты думаешь, что я этим хочу сказать? – Он смотрел на Стефани с веселым нахальством человека, который прекрасно знает своего противника и без смущения обращает это в свою пользу. – Учитывая тот факт, что совести у тебя, по всей видимости, нет.

– Нет? Чего нет? – прошипела Стефани, уставившись на него. «Да как он смеет! Обвинять меня в том, что у меня нет совести! Он что, забыл, что случилось с дедом? Он что, забыл взрыв в доме? Боже мой! Неужели он думает, что я спокойно могла бы существовать под именем Стефани Мерлин?»

– В чем дело? – поинтересовался Джонни. – Ты что, язык проглотила?

Стефани пришла в ярость.

– Ну знаешь, это просто наглость!

– Нет, Стефани, – спокойно ответил он. – Это не наглость. Я хочу, чтобы ты выслушала меня, и выслушала внимательно. Потому что, видишь ли, получается, что это с твоей стороны наглость…

– С моей? – крикнула Стефани. Она даже задрожала от негодования. – Да как ты смеешь!

– Я расскажу тебе, как я смею.

Джонни по-прежнему стоял, расслабленно опершись на дверь, но голос его был холоден.

– Я смею! Я не имитировал свою смерть, я не заставлял своих друзей и знакомых оплакивать меня на панихиде. Я смею, потому что не я прятался в Коннектикуте, пока кто-то, безгранично любящий меня, плачет и напивается до беспамятства, чтобы спастись от своей боли.

Стефани мучительно покраснела.

– А что мне оставалось еще? – Голос ее дрожал – Ты думаешь, мне это доставляло удовольствие? Чтобы попугать, насладиться произведенным эффектом?

– Честно говоря, – ответил Джонни негромко, – я просто не знаю, что и думать.

– Тогда думай, что хочешь! Делай свои выводы! Да ты их уже, наверное, сделал, не так ли?

– Нет. Не так. Но я знаю одно, Стефани. Тебе многое придется объяснить.

– Черта с два! – Стефани смерила его презрительным взглядом. – Я перед тобой не обязана отчитываться. И вообще, – она тряхнула головой, – с меня довольно. Отойди от двери.

Он не двинулся с места, она хотела было оттолкнуть его, но Джонни схватил ее за руку и поставил перед собой.

– Не так быстро, – тихо проговорил он, глядя ей в лицо. – Я уже сказал, ты должна мне кое-что объяснить.

– И я уже сказала, – крикнула Стефани, – я ничего не обязана тебе объяснять. Ты мне не опекун.

– Может, и не опекун. Но я был твоим любовником.

– Слава Богу, наконец-то хоть одно правдивое слово. Вот именно – «был»!

Джонни выпустил ее руку и отступил в сторону.

– Очень хорошо, – в голосе его звучало отвращение. – Ты свободна. Иди.

– Премного вам благодарны, сэр! – с сарказмом ответила Стефани, толкая дверь.

Когда она уже была в смежной комнате, ее настиг голос Джонни.

– Один совет, пока ты не ушла. Если тебя не будет в ближайшие дни в Штатах, попроси друзей записать на видео программу твоих конкурентов.

Стефани замерла. Не оборачиваясь, она спросила:

– Можно полюбопытствовать, для чего?

Джонни намеренно медленно, с кошачьей грацией повернулся и оперся спиной о косяк.

– Я думаю, тебе захочется посмотреть этот славный скандальчик.

– Скандальчик? – Голос Стефани задрожал. – Какой скандальчик?

– Ну что ты, это будет самой шумной сенсацией года! Да что года! Десятилетия!

Стефани похолодела.

– «Копия», «Жизнь сегодня», «Вечерние развлечения», – начал Джонни перечислять названия программ. – Кто из них откажется от такой славной истории – воскрешение Лазаря в современном варианте?

Стефани молчала. При каждом названии конкурирующей программы ее спина дергалась, как от удара хлыста, словно уже одни эти названия причиняли ей боль.

– Ой, я еще не сказал о прессе. А? – продолжал Джонни.

– Пресса? А при чем тут пресса? – Стефани медленно обернулась. Лицо ее было белым.

– Давай-ка посмотрим, что там у нас есть? – Он молча потер подбородок, делая вид, что припоминает названия. – Ну, во-первых, для затравки, «Инкуайрер» – он всегда готов опубликовать что-нибудь горяченькое.

– «Нэшнл Инкуайрер»? – прошептала Стефани.

– Это единственный «Инкуайрер», о котором я знаю. Ты только подумай, Стефани! Впервые за всю свою историю им не придется отвечать по суду за клевету! – Джонни улыбнулся.

Стефани уже дымилась от ярости. Она убьет его! Да! Она будет медленно, с наслаждением убивать его, лишать его жизни, и изобретет для этого самый жестокий способ!

– Ну и, само собой разумеется, – продолжал Джонни, – нельзя забывать о «Стар», «Глоб» и «Экземинер». Я хочу сказать, столь заманчивая история…

Стефани задыхалась.

– Еще одно слово, Джонни Стоун, и я… – крикнула она – и остановилась: ей не хватало дыхания, чтобы продолжить.

Джонни с удивлением посмотрел на нее, вопросительно подняв бровь.

– И что же ты сделаешь?

– Задушу тебя своими собственными руками!

Джонни только отмахнулся.

– Ты погоди, Стефани. Ты лучше представь первую полосу «Уикли уорлд ньюс»! – Он нарисовал в воздухе прямоугольник. – Можно догадаться, какие они дадут заголовки. Слушай, ты же неделями не будешь сходить с первых полос. Месяцами! Подожди-ка… Какие же будут заголовки? – Он провел пальцем по воображаемому газетному листу. – «Телезвезда похищена пришельцами»! Гм… – Он посмотрел на Стефани. – Ты должна признать, в этом что-то есть.

– Очень смешно!

– Зато просто. Для этого нужен всего-навсего один звонок редактору плюс парочка фотографий, которые я как-то нечаянно сделал сегодня утром – при помощи хорошего объектива – и привет! – Он щелкнул пальцами. – Твое воскрешение станет новостью номер один!

Стефани затаила дыхание. Ее глаза превратились в щелки-бритвы.

– Ты не посмеешь!

– Но ты ведь не станешь искушать судьбу! – Зубы Джонни сверкнули в улыбке. – Конечно, если ты мне не веришь на слово, давай проверь! Может, я действительно блефую?

Стефани в бессильной ярости сжала кулаки.

– Никогда в жизни я… – начала она, но ей пришлось переждать, чтобы успокоиться. Несколько раз глубоко вздохнув, она продолжила уже ровным голосом: – Никогда в жизни я не думала, что ты способен на… на такую дешевку! На такой низкопробный шантаж! Кто угодно, только не ты!

Джонни сделал вид, что ему неловко: смущенно потер подбородок, нахмурился, опустил глаза в пол, потом опять взглянул на Стефани. На лице его сияла улыбка.

– Да ладно, Стефани! Шантаж – это слишком сильно сказано. Почему бы тебе не подобрать какое-нибудь нейтральное выражение. Ну, например, «превентивное убеждение»?

Стефани смотрела ему в глаза. На его лице по-прежнему была поддразнивающая улыбка, но в жестких, беспощадных глазах читалась решимость.

– Хорошо, Джонни. Может быть, нам действительно стоит поговорить.

– Я весь внимание.

22
Милан, Италия

«Ла Скала» – жемчужина Италии, ее священное место. «Ла Скала» также выделяется из ряда других опер мира, как «Периньон» отличается от других марок шампанского, а Эверест возносится над всеми остальными горными вершинами. Каждый год, с седьмого декабря до июля, миллионы любителей оперного искусства проходят под величественными порталами театра, чтобы причаститься великому искусству. И никогда никто из них не покидает театр без сожаления. Потому что, в отличие от прочих знаменитых опер, таких, как нью-йоркская «Метрополитен-опера» или лондонская «Ковент-Гарден», в «Ла Скала» не открывают новых талантов, а стажер не имеет шансов стать знаменитым за один вечер, заменив больную примадонну. Напротив: на сцену «Ла Скала» допускаются лишь признанные гении, когда они достигают полного расцвета своего таланта.

Конечно, так было не всегда. Все великое рождается в муках. В 1770-х годах в здании «Ла Скала» уживались опера и казино, и тогда отцов города приводила сюда скорее страсть к игре, нежели к музыке. В XIX веке – золотом веке оперной музыки – постановки «Ла Скала» были столь незначительными, а публика столь вульгарной, что даже знаменитый миланец Джузеппе Верди в течение сорока лет избегал работать в театре родного города.

Но наступил 1898-й. Молодой дирижер Артуро Тосканини стал директором «Ла Скала». Он не просто спас театр от забвения. К 1929 году, когда Тосканини ушел из оперы, театр был уже легендой. Ну а остальное, как говорится, принадлежит истории. И сегодня посещение представления на театре – это шаг через волшебную дверь, назад во времени, к утерянному миру вечной, безграничной красоты, великолепия, праздника.

Интерьер театра выдержан в красно-белом, с золотом. Представление начинается уже в фойе, с его величавыми колоннами, еще до того, как занавес взмывает вверх. Потому что именно здесь собираются сливки миланского общества. Собираются, чтобы показать себя и посмотреть на других.

И всегда здесь ощущается отчужденная, равнодушная пресыщенность, потому что сюда приходят не просто заядлые театралы, трепещущие от возбуждения. Нет, это общество избранных, и еще до того, как прозвучат первые звуки увертюры или певец возьмет первую ноту, они уже знают, что могут откинуться в кресле в полном спокойствии, – настолько они уверены, что им предстоит насладиться лучшими музыкальными творениями, которые только может предложить мир.

…Это был по-особому теплый летний вечер. Закончился первый акт «Мадам Баттерфляй». Занавес пополз вниз, последовал нарастающий шквал аплодисментов. Свет становился все ярче, аплодисменты затихли, публика зашумела, задвигалась, зажужжала огромным роем. Люди поднимались с обитых красным бархатом кресел, чтобы размяться во время антракта.

В частной ложе первого яруса, справа от сцены, между двумя коринфскими колоннами сидела Зара, скрытая темнотой от посторонних глаз. Как только зажегся свет, она быстро надела темные очки. Впереди, слева от нее, сидел Эрнесто. Справа, тоже впереди, сидел Борис Губеров. Позади в положении «вольно» стоял Валерио. Вечерний наряд не мог скрыть военной выправки полковника.

Эрнесто наклонился к Губерову и сказал ему что-то на ухо. От неожиданности старик едва не выпрыгнул из кресла.

Зара, всегда очень внимательно относившаяся к переменам в чьем-либо поведении, нахмурилась, спустила очки на кончик носа и задумчиво посмотрела на Губерова.

«Что-то здесь не так, – подумала она. – Он весь вечер как-то странно себя ведет». Ранее, за ужином, ее поразило то, что он через силу поддерживал разговор, стараясь при этом казаться бойким и раскованным. Он и ел как-то виновато, словно пытался что-то скрыть. Смех его был наигранным, вымученным. Это было для него необычно. Но что больше всего ее беспокоило – на протяжении всего первого действия он барабанил пальцами по красной бархатной обивке – как какой-нибудь скучающий школьник!

Она смотрела ему в затылок, на редеющие седые волосы, сквозь которые просвечивала кожа с пигментными пятнами.

«В чем причина такого поведения? Что-то, имеющее отношение ко мне?»

Ей показалось, что в ложе вдруг стало душно. Она ощущала присутствие чего-то страшного, пугающего. Что-то злое возникало в темной тени, разрастаясь и разрастаясь. Дрожащими пальцами она стянула очки.

– Борис!

Губеров дернулся и обернулся, боязливо переведя глаза на Зару.

– Борис, что произошло?

Старик глубоко вздохнул, вытащил носовой платок и вытер взмокший лоб.

– Борис! – в ее шепоте слышалась паника. Старик, потеряв остатки самообладания, всхлипнул, чем немало смутил Зару.

– Это все лаванда! – простонал он. – Иначе бы меня не удалось обмануть!

Лаванда? Обмануть? Ей показалось, что здание оперы зашаталось и вот-вот развалится.

– Борис! Что ты имеешь в виду?

Зара подалась вперед, едва удерживаясь на самом краешке изящного кресла, которое она сама выбрала – когда? тридцать лет назад? сорок? – для этой ложи.

– Эта женщина! – выдавил Губеров. Из-под нависших век капали слезы. – Которая приходила ко мне!

– Какая женщина?

Старик шмыгнул носом и поморгал глазами, пытаясь взять себя в руки.

– Ну эта американка, которая принесла мне твою фотографию, – прошептал он жалобно, – в рамке работы Фаберже. Эта женщина сказала, что ты прислала мне свою фотографию в подарок. Она была обернута в шарф, надушенный лавандой! Понимаешь?

– Но… но я ничего не посылала! – Очки, выскользнув из руки Зары, упали на пол. Американка? Может быть, это была Моника Уилльямс?

– Борис! – застонав, она сжала руку Губерова. – Боже мой! – Она начала трясти старика. – Что ты ей сказал?

– Я… я не помню… – Губеров тихо всхлипывал. Лицо его было сведено судорогой боли и жалости к себе.

– Борис! Ты должен мне сказать!

– Она называла тебя Лили! Она знала о тебе все!

– Что? – Зара судорожно глотнула воздух и отдернула руку, как будто на нее плеснули кипятком.

– Она даже знала, что я был на яхте, – продолжал Губеров. – Ты тогда пела, а я аккомпанировал. – Сейчас в голосе старика слышались обвиняющие нотки, он как бы пытался снять с себя вину.

– Но как она могла об этом узнать? – Зара сжимала пальцы, унизанные перстнями, у себя на горле. – Борис! Кто ей сказал? Ты?

– Нет! Клянусь, не я! Я не знаю, откуда ей это известно.

Зара с отвращением смотрела на старого человека, сидящего перед ней. «Нет, не человека! – подумала она. – Человека – слишком сильно сказано. Жалкое, ссохшееся, дряхлое подобие человека!» Она резко откинулась назад, стул под ней жалобно скрипнул. Ей хотелось отдалиться от этого существа, от отвратительного запаха старости, исходившего от него. «И как я могла считать его своим другом?» – думала она.

И теперь, вдобавок, он еще подтвердил чьи-то подозрения. Но чьи? Моники Уилльямс?

Она смотрела вдаль, мимо старика, мимо роскошных колонн. В ложе напротив кто-то разглядывал ее в театральный бинокль. Люди, стоявшие в центральном проходе, как по команде, обернулись и уставились на нее. Величественный, украшенный золотыми кистями темно-бордовый занавес недобро волновался, словно кто-то – или что-то? – позади него подкрадывался – все ближе и ближе… Зару передернуло. Зло окружало ее, оно было везде, и прежде всего – оно сидело в образе этого Иуды прямо перед ней.

– Борис, – Зара сложила руки на коленях – Мне кажется, тебе следует рассказать все с самого начала.

– Да-да! – ответил Губеров, с готовностью хватаясь за тонкую ниточку признания, как будто она могла спасти уже порванные узы дружбы. Плаксивым, ноющим тоном, который безмерно раздражал Зару, он рассказал о посетительнице, назвавшейся Вирджинией Уэссон.

Зара молча слушала старика. Как презирала она его! Его внезапное, почти детское желание рассказать обо всем, облегчить душу, вымолить у нее прощение, как будто она была его духовником. Да, все в нем было отвратительно: эта обезьянья челюсть, этот русский акцент, который когда-то нравился ей, казался забавной экзотикой, а сейчас действовал на нервы. Эти дурацкие причуды: идиотские золотые запонки в виде рояля, эти маленькие медальки, гордо прикрепленные к лацкану, – как будто ему необходимо было подкрепить свою славу пианиста этими побрякушками. Да как она могла столь долго выносить его дружбу? Зара отвела глаза, не в силах больше переносить этого омерзительного зрелища.

– …Взяла фотографию, шарф и ушла, – закончив рассказ, Губеров замолчал.

Теперь Зара метала в него вопросы:

Какого цвета у нее волосы? Глаза? Рост?

Ответив на все ее вопросы, Губеров выкрикнул:

– Поверь мне, Зара! Она уже знала все! Я не сказал ей ничего такого, чего она бы не…

– Да, но ты подтвердил, что я жива, Борис, – злобно прошипела Зара. – Как же ты мог, Борис, как ты мог?

– Зара… – Старик, всхлипнув, молящим жестом дотронулся до рукава Зары, как будто это была туника святого.

Зара отдернула руку. Губеров снова заплакал.

– Не держи на меня зла за это! Пожалуйста, Зара!

Зара презрительно оттопырила губу и обдала его уничтожающим взглядом. Ей даже нравилась его униженность, она наслаждалась тем, что за эти минуты он как будто постарел еще на несколько лет, еще больше сморщился, ссохся. Затем, снова приняв свой обычный царственный вид, она обернулась к Эрнесто.

– Если эта Вирджиния Уэссон и Моника Уилльямс одна и та же женщина… – начала она на безупречном португальском, легко переключившись со столь же безупречного итальянского.

– Но ты же слышала, – успокаивающе проговорил Эрнесто. – Волосы, глаза – приметы не совпадают.

– Все это очень легко поменять, Эрнесто. Уж мыто с тобой знаем это лучше, чем кто-либо… – Зара замолчала, досказав остальное горькой улыбкой. – Нам надо немедленно возвращаться на яхту. Да. Нужно срочно выяснить, не являются ли Моника Уилльямс и Вирджиния Уэссон одним и тем же лицом. – Она нащупала рядом с собой украшенную драгоценными камнями миниатюрную сумочку в форме бабочки и стала подниматься.

Взяв ее за руку, Эрнесто спокойно усадил ее обратно.

– Подождем, пока кончится антракт. Тогда нам не придется продираться сквозь толпу.

Он обернулся к Валерио.

– Полковник! – Эрнесто перешел на английский.

– Да, сэр! – полковник сделал шаг вперед.

– Позвоните шоферу. Пусть он подгонит машину к подъезду. Позвоните пилоту. Скажите, пусть немедленно начинает готовиться к вылету.

– Куда? Куда вы собираетесь? – жалобно спросил Губеров.

– Мы, – резко ответила Зара. – Мы уходим, и ты идешь с нами. У нас на яхте живет американка. Нам надо знать, не та ли это Вирджиния Уэссон, которая навещала тебя. – Саркастическая усмешка искривила ее губы. – Я надеюсь, это не причинит тебе неудобств?

Через десять минут черный лимузин уже мчался по темным улицам в аэропорт.