Текст книги "И как ей это удается?"

18. Суд по делам материнства

Подсудимой никак не удается оправдать себя в глазах суда. Трудно понять причину, но что-то идет не так. Убедительные аргументы вертятся на языке, она может доказать, что работа приносит пользу и ей, и детям. Готова и убийственная цитата из феминистского журнала насчет того, что “мужчины не спрашивают разрешения совмещать карьеру с отцовскими обязанностями”. Чем не оправдательная речь? Но стоит ей занять место перед судом, как все доводы обращаются в пепел.

Видимо, виной тому время заседаний: ее всегда вызывают по ночам, а во сне человек не в самой лучшей форме. Да и зал суда давит. Спертый воздух, стены в дубовых панелях, угрюмые черные фигуры в париках. Все равно что выступать в громадном гробу перед аудиторией из гробовщиков, только и ждущих, когда ты выкопаешь собственную могилу. Судью же она просто ненавидит. Старый филин – явно седьмой десяток приканчивает, к тому же глухой как пень.

– Кэтрин Редди, – ухает филин, – суд по делам материнства обвиняет вас в том, что вы бросили больного ребенка в Лондоне ради командировки в Соединенные Штаты Америки. Что можете сказать в свою защиту?

Боже, только не это.

– Я действительно оставила Эмили дома с температурой, Ваша честь, но, видите ли, если бы я за сутки до презентации отказалась ее проводить, “Эдвин Морган Форстер” больше никогда не поручил бы мне ни одной крупной сделки.

– Мать, которая бросает больного ребенка. Что это за мать? – Во взгляде судьи не больше сочувствия, чем в каменной глыбе.

– Да, я бросила, но…

– Говорите громче!

– Я бросила Эмили, Ваша честь, но я ведь знала, что за ней есть уход, она пьет антибиотики. А я звонила каждый день. И еще я собираюсь устроить на ее день рождения праздник на воде и… честное слово, я понимаю, что матери должны быть идеалом для дочерей, и… Я очень, очень ее люблю!

– Миссис Шетток. – Прокурор поднимается и тычет в обвиняемую пальцем. – Суду известно ваше признание коллеге, некоей мисс Кэндис Страттон, о том, что, вернувшись на работу после трех дней каникул, вы испытали “облегчение, почти как после оргазма”. Что можете сказать по этому поводу?

Женщина смеется. Безрадостно. Горько.

– Какая невообразимая несправедливость! Разумеется, приятно побыть там, где тебя не дергают ежеминутно за юбку и не кричат: “Мам, какать!” Не стану этого отрицать. Коллеги по крайней мере понимают, что ты занята, и не просят печенье, конфету или подтянуть трусы. Да, я вздохнула свободнее. По-вашему, у меня не было такого права? Что ж, значит, я виновна.

– Вы сказали – виновна? – оживляется судья.

– Прошу, однако, принять во внимание, – продолжает мать, – что на побережье в Уэльсе я выстроила три замка из песка и позволила Эмили сделать мне прическу, напихав в волосы обломки крабового панциря, которые “понарошку” сходили у нее за “русалкины украшения”. Я пела песни и готовила сэндвичи, каждый день двух разных видов, хотя они все равно ели одни чипсы…

– Миссис Шетток, не отвлекайтесь от сути обвинений, – гудит судья. – Вы признаете себя виновной или нет? Развлечения на морском берегу суд по делам материнства не интересуют.

Женщина склоняет голову набок, и в ее глазах загораются озорные, чуть ли не мятежные огоньки.

– А как насчет суда по делам отцовства? Есть такой? Глупый вопрос, понимаю. Трудно представить, сколько времени уйдет на то, чтобы разобрать завалы исков. Две тысячи лет папаши предпочитают после работы кружку-другую-третью пива, и им плевать, что детишки дома не дождутся вечерней сказки.

– Тишина! Тишина в зале, я сказал! Если вы будете продолжать в том же духе, миссис Шетток, я отправлю вас в камеру.

– Неужели? В кои-то веки высплюсь.

Судья с грохотом опускает молоток на стол. Он на глазах вырастает, старческое лицо наливается кровью. А женщина съеживается, с каждой минутой становясь все меньше, меньше… Ростом не выше куклы Барби, она вскарабкивается на скамью подсудимых и с риском для жизни балансирует на самом краю.

– Хотите знать правду? – рвется из нее вопль. – Ладно, получайте свою правду! Да, виновна. Патологически, психически, возмутительно виновна! Теперь можно идти? Господи, вы хоть знаете, который час?!

19. Любовь, ложь, раздумья

Вы можете почуять предательство любимого? Уверена, что Ричард может. Он не отходит от меня ни на шаг с той минуты, как я вошла в дом после Нью-Джерси. Сидит на краю ванны, пока я смываю чужеземную пыль, просит разрешить потереть спинку, рассыпает комплименты насчет прически, которую видит вот уж года как три. И все смотрит, смотрит. Словно пытается разгадать, что же не так. А встретив мой взгляд, отводит глаза. Мы впервые в жизни смущаемся в присутствии друг друга. Мы ведем себя как благовоспитанные незнакомцы на вечеринке… незнакомцы, которые в конце июля отметят семь лет свадьбы.

Пока Ричард запирает на ночь входную дверь, я прыгаю в кровать и изображаю глубокий сон утомленной труженицы. Непременный секс после разлуки сейчас не для меня. Я еще долго лежу рядом с мужем, не в силах уснуть от мельтешения кадров под опущенными веками: хлеб, рисовые хрустики, улыбка Джека, консервированный тунец, доля денежных средств в активах фондов, яблочный сок, картофельные буквы (спросить у Полы), электронные таблицы, слово “поцелуй”, произнесенное с американским акцентом, огурцы, кролик из бланманже на траве из зеленого желе.

На рассвете, когда наверху уже ворочаются дети, а для нас все же наступает время любви, я чувствую в Ричарде непривычный напор, словно мой муж решил опять застолбить участок: доказать свои законные права. Впрочем, я не возражаю. Я даже рада требованиям. Все же не так страшно, как осваивать чужие земли с их странными обычаями и незнакомыми символами.

Ричард еще не успел отдышаться и лежит на мне пластом, когда дети с визгами влетают в спальню. При виде вернувшейся мамочки глаза Эмили вспыхивают радостью, но радость тут же сменяется отелловским грозным взором. Бен от восторга заливается слезами и плюхается на попку в памперсной подушке. Через минуту оба оказываются на кровати – Эмили верхом у Ричарда на груди, Бен на моей, еще влажной от пыла его папочки.

– Га-ки. – Бен тычет пальчиком мне в глаз.

– Глазки. Вот умница.

– Но-ик.

– Носик, мой золотой, верно. Ты учил слова, пока мамочки не было?

Пальчик спускается ниже. Ричард отводит его руку.

– А это, молодой человек, называется грудь, с которой твоей мамочке, чтоб ты знал, очень повезло.

– Мамуля точно такая, как я, правда? – надувает губы Эмили и тоже седлает меня, сдвинув брата на живот.

– Я! – восторженно вопит Бен.

– Я, я, я! – верещат оба, слабея от смеха, и их мать уже не видна под собственной плотью и кровью.

* * *

Если у женщины есть ребенок, она, можно сказать, уже изменила мужу. Новая любовь так захватывает, что на долю прежней остается терпеливое ожидание и надежда ухватить крохи, которые не склюет маленький агрессор. Второму ребенку достается еще больше любви. Странно, как первая страсть вообще выживает. Чаще она гибнет в начальные, самые трудные месяцы.

Вернувшись домой из командировки, я клянусь себе, что это в последний раз, но мечта о размеренной жизни и работе, которая не будет отражаться на детях, понятно, так и остается ненаучной фантастикой.

Я нужна Эмили и Бену, они хотят, чтобы я всегда была рядом. Нет, Ричарда они очень любят, просто обожают, только Ричард для них – партнер по играм, собрат по приключениям. Я же совсем другое дело. Если папочка – океан, то мамочка – тихая гавань, прибежище, где они могут набраться сил и мужества для путешествий все дальше и дальше. Но я-то знаю, что пристань из меня так себе. Когда на душе совсем паршиво, я кажусь сама себе кораблем в ночи, а дети чайками, провожающими корабль жалобными криками.

И тогда я опять беру калькулятор и по новой считаю. Предположим, я бросаю работу. Можно продать дом, избавиться от закладной и ссуды на реконструкцию, которая камнем повисла на шее, когда мы обнаружили катастрофическую усадку здания. (Фундамент менять надо, хозяйка, – посоветовал один из рабочих. А то я не знаю.) Затем переехать в пригород, купить дом с хорошим садиком, лелеять надежду, что Ричарду будут подбрасывать контракты, а мне поискать что-нибудь на неполный рабочий день. Отпуска за границей отставить, об излишествах забыть, обуздать страсть к новым туфлям.

Бывает, я сама умиляюсь образу идеальной домохозяйки, которая могла бы из меня получиться. Тут же вспоминаю, каково жить без средств, и леденею от страха. Деньги мне нужны, как легкие. (“Твоей бедной маме и сбежать-то от него было не на что”, – говорила тетя Филлис, вытирая мне слезы носовым платком.) А каково день за днем проживать вместе с детьми? Дети совершенно ненасытны. Их требованиям нет конца, и тебе приходится отдавать им всю себя. Где взять силы для такого самопожертвования? Женщины, которые на это способны, приводят меня в восхищение, но чтобы самой… Жуть берет, как представлю. Вслух я никогда не признаюсь, но про себя считаю, что бросить работу – значит пропасть. В прямом смысле. По сути, почтовые отделения Британии должны пестреть снимками с надписью “Разыскивается”. Снимками женщин, пропавших в своих детях на веки вечные. Так что пока мои собственные дети скачут на мне с воплями “Я!”, их мама беззвучно твердит: “Я, я, я”.

* * *

07:42

Проще свихнуться, чем выйти из этого дома. Эмили по очереди отвергает все три предложенных наряда. Похоже, в фаворе нынче желтый цвет.

– Дорогая, у тебя ведь вся одежда розовая.

– Розовый для дурочек.

– Ну давай наденем юбочку, моя девочка. Посмотри, какая красивая у тебя юбочка.

Отпихивает:

– Не хочу розовую! Ненавижу розовое.

– Не смей разговаривать со мной в таком тоне, Эмили Шетток. Тебе скоро шесть лет будет или два годика?

– Так некрасиво говорить, мам.

Ну и что прикажете делать с ребенком, который в момент превращается из бандитствующего элемента в чопорную старую деву? По дороге к выходу кричу Ричарду, чтобы вызвал мастера наладить посудомоечную машину. Поле я уже вручила список необходимых покупок и всю наличность из кармана. У самой двери меня догоняет плач Эмили. Дочь стоит у подножия лестницы и отсюда выглядит не маленькой фурией, а просто несчастной, обиженной девочкой. Моя злость моментально испаряется. Возвращаюсь, беру Эм на руки, сначала сняв пиджак – сопли на нем не смотрятся.

– Мам, а ты меня в Им Пир с Тестом возьмешь?

– Что?

– Хочу с тобой в Им Пир с Тестом. Который в Америке.

– Ах, Эмпайр-стейт-билдинг! Конечно, солнышко, мама обязательно возьмет тебя с собой, когда ты чуть-чуть подрастешь.

– Когда мне будет семь и я буду совсем-совсем большая?

– Да, дорогая.

Слезы высыхают, личико проясняется, как небо после грозы.

От кого: Джек Абельхаммер

Кому: Кейт Редди

В мае встреча шишек-консультантов. Точка.

Срочно требуется присутствие выдающегося британского фондового менеджера. Точка.

В баре на Гранд Сентрал Стейшн подают шикарных устриц. Точка.

Можешь проглотить дюжину устриц? Я пас. Точка.

14:39

На Кинг-кросс сажусь в поезд до Йорка, где проходит конференция. О Джеке позволяю себе вспоминать максимум два раза в час. Беспримерный акт самодисциплины. Жаль, сила воли подкачала – лимит исчерпан еще до отправления поезда. Я вспоминаю, как поцеловала его в “Синатра-Инн”, вспоминаю его ответный поцелуй, и все внутри меня плавится. Я чувствую себя сосудом с золотом.

Покачиваясь в такт дрожи вагона, располагаюсь с комфортом: поездка дает шанс побездельничать с газетой в руках. На второй странице заголовок “Второй ребенок может поставить крест на вашей карьере”. Увольте. Этого я читать не буду. Клянусь, с тех пор, как родилась Эмили, в прессе ежемесячно появляются статьи с неопровержимыми доказательствами того, что мой ребенок убивает мою карьеру или, наоборот, карьера убивает ребенка. С какой стороны ни глянь, а приговор тебе вынесен.

На странице для женщин нахожу “Тест на стресс” и достаю ручку:

Вы страдаете от:

а) бессонницы,

б) беспочвенного раздражения.

В чем дело-то, черт побери? Мобильник, чтоб ему пропасть. Род Таск достал меня из офиса.

– Кэти, слышал, вы с Му-му здорово справились в Нью-Джерси.

– Момо.

– Именно. Вам, девочки, надо держаться вместе.

Роду требуется доступ к файлу “Сэлинджера”, но он не может войти в компьютер. Звонит, чтобы узнать пароль.

– Памперс.

– Пампасы? Питаешь слабость к природе, Кейт?

– Что?

– Пампасы. Пастбища в Южной Америке, нет?

– Нет. П-А-М-П-Е-Р-С. Такие… косметические средства.

Когда у вас в последний раз нашлось время почитать книгу:

а) в прошлом месяце;

б) я не читала книг уже с…

Опять мобильник. Мамин голос:

– Я не вовремя, дорогая? Ты занята?

Знакомый вопрос. Маме не скажешь, что “занята” теперь означает совсем не то, что в дни ее молодости, когда это понятие включало в себя заворачивание школьных завтраков, сбор детей в школу и сэндвич с сыром на ланч перед тем, как забрать их из школы. Теперь ты “занята” только на работе.

Мама меня не задержит, только узнает, как Эмили себя чувствует в садике после ухода ее подруги Эллы.

Ничего себе. Я понятия не имела, что Эллу перевели в другой сад. Откуда и знать-то, Кейт. В саду не была с начала подготовки к броску на Нью-Джерси.

– Да, в общем, неплохо. Я бы даже сказала, отлично. И в балетном классе у нее все здорово получается.

Въехали в туннель. Конец связи.

Горечь в душе мешает вернуться к “тесту на стресс”. С каких это пор я начала врать маме? Речь не о вечном материнско-дочернем вранье: “в одиннадцать, не позже, никогда не пробовала, всего лишь три колы, но их ведь все кругом носят, конечно, на полу спал, да-да, друг Дебры, нет, нисколько не устала, что ты, почти даром, на распродаже, все отлично, лучше не бывает”.

Это ложь во спасение, из желания уберечь друг друга от тревог. В детстве мама заслоняет тебя от жизни, потому что считает слишком маленькой, а когда она постареет, ее заслоняешь ты, потому что бережешь ее здоровье. Таков ход жизни: хочу знать, знаю, не хочу знать.

И все же – когда я начала врать маме в том, что касается моей семьи? Почему сочинила, что Эмили не скучает по Элле, если не знала, что Элла больше с ней не учится? Потому что скорее признаюсь в провале на работе, чем в крахе как матери. Она думает, что у меня все получается, и гордится мной. Разве могу я ее разочаровать? Для нее узнать правду – все равно что прочитать в конце сказки: “Золушка стала принцессой, и принц опять заставил ее чистить камины”.

19:47

Йорк, отель “Клойстерс”

Перезваниваю маме. Она задыхается в трубку. После легкого нажима признает, что “немножко чувствует погоду”. В переводе все с той же лжи во спасение это означает – руки-ноги немеют, сердце останавливается. Боже мой!

Тут же набираю телефон сестры, которая живет в квартале от мамы. Отвечает Стивен, первенец Джули. Вообще-то мама смотрит “Улицу”, но он ее позовет.

Я все никак не могу привыкнуть к тону Джули: шепот обожания младшей сестренки за последние годы превратился в нечто отрывистое, злобное; в разговорах со мной она будто зубы стирает от жгучей обиды.

Я преуспела в жизни, а младшая сестра нет. Джули забеременела и вышла замуж в двадцать один и к двадцати восьми уже растила троих, а я до детей успела отучиться. У Джули муж электрик, у меня – архитектор. Она живет в миле от мамы и старается навещать ее каждый день, а я не появляюсь месяцами. Джули, у которой золотые руки, немножко подрабатывает шитьем занавесочек и всяких разных вещиц для местной фирмы по производству кукольных домиков. А я работаю головой. (Хуже того, может статься, я вкладываю деньги своих клиентов в китайские фабрики, товары которых вытесняют с рынка работодателя Джули.) Сестра была за границей один раз, в Римини, в мертвый сезон, в то время как о моих заграничных командировках по два раза на неделе всем известно. Во всем этом нет ни ее вины, ни моей, но страдаем мы обе.

Спрашиваю у Джули ее мнение – не стоит ли маме показаться врачу? Ответный вздох сестры летит над Пеннинскими горами, по пути ломая деревья:

– Она меня не слушает. Сама приезжай и уговори, если такая заботливая.

Мои объяснения насчет последних безумных недель Джули обрывает.

– У нее это от нервов. Какие-то мужики без конца таскаются, требуют деньги, которые отец задолжал.

– Почему ты мне сразу не сказала?

Из гостиной сестры доносится тоскливый мотив “Улицы Коронации”. В детстве мы с Джули обожали этот сериал, даже цапались из-за общего любимчика Рэя Лэнгстона, черноволосого кудрявого автомеханика, позже сгинувшего под одной из своих машин. Я не видела “Улицу” лет двадцать.

– Я пару раз звонила тебе, оставляла сообщения на автоответчик, Кейт, – говорит моя сестра. – Тебя не поймать, верно?

20:16

Конференцию устраивают для интернет-компаний, точнее, того, что от них осталось. Умники, убеждавшие Сити в своих талантах предвидеть будущее, продулись в пух и прах. Уму непостижимо, какие суммы вбухивали в фирмы, собиравшиеся продавать модную одежду по интернету. А в результате выяснилось, что народ предпочитает пойти в магазин и примерить то, что понравилось. Фондовые менеджеры женского пола пострадали куда меньше. Наша оценка степени риска точнее, и мы не спешили вкладывать деньги в сомнительные акции. Считается, что нам повезло. Не согласна. Думаю, осторожность сидит в женщинах от природы: мы должны знать, что на кухне найдется чем прокормить голодных птенцов, пока у входа в пещеру слоняется саблезубый тигр.

Чтобы переодеться к ужину, я разбираю сумку и обнаруживаю большой конверт, надписанный рукой Ричарда: “Не вскрывать до субботы!” Вскрываю немедленно. Внутри поздравления с Днем матери. На одном отпечаток красной краской – ладошка Бена. Я и улыбаюсь, и корчу гримасу, представляя, какой бардак устроили в доме ради создания этого шедевра. Эмили нарисовала мамочку. На голове у меня корона, в руках зеленая кошка, и ростом я с собственный дворец, нарисованный рядышком. На обратной стороне строчки: “Мама я Тибя люблю. Любофь токая дажа серце гоРит”.

Поверить не могу. Забыла про День матери! Мама меня ни за что не простит. Набираю администратора.

– Будьте любезны, подскажите номер службы доставки цветов на дом.

От кого: Джек Абельхаммер

Кому: Кейт Редди

Приедешь? Или мне лететь? Точка.

Думаю о тебе. Точка.

От кого: Кейт Редди

Кому: Джек Абельхаммер

Не надо. Точка.

✓ Не забыть!!!

Разобраться с посудомоечной машиной. Ковровая дорожка на лестницу? Переброс фондов. Позвонить Джилл Купер-Кларк. Заявление в детский садик для Бена? Школа для Эмили! Чек за балет. Напомнить Ричарду, чтобы снял наличные для няни. ЖАЛОВАНЬЕ ХУАНИТЕ! Сменить пароль в компьютере. Подарок Поле ко дню рождения – “БМВ”? Билеты на концерт Джорджа Майкла? Гидромассаж, ароматизированная подушка для снятия стресса. Позвонить отцу, разнюхать про долги. Выкроить время и съездить к маме. Купить диск Синатры. Что попить от склероза – женьшень или гинкго?

20. Какими мы были

03:39

Среди ночи звонок в дверь. Роб, сосед из дома через два от нашего, увидел шайку парней у нашей машины, заорал, и они убежали. Ричард идет посмотреть, что успели сотворить с машиной. Боковое стекло вдребезги, через заднее пролегла молниеобразная трещина. Сигнализация, ясное дело, не сработала. Капризная штучка: реагирует на мяуканье бродячей кошки, зато от нападения хулиганья безнадежно немеет.

Пока Рич на скорую руку заклеивает скотчем окна, я звоню в круглосуточный автосервис.

Вы на очереди. Приносим свои извинения за задержку. Пожалуйста, ждите.

Какая, к черту, очередь в четыре утра?

Если вы знаете нужный добавочный номер, нажмите один. Если вы хотите связаться с оператором, пожалуйста, нажмите два.

Жму два.

Пожалуйста, ждите, вам обязательно ответят. Спасибо за то, что воспользовались нашими услугами. Если вам нужна помощь оператора, пожалуйста, нажмите три.

Жму.

Извините, в данный момент оператор не может вам ответить. Попробуйте позвонить позднее!

Кто бы подсчитал количество времени, которое ежедневно уходит на эти телефонные игры. Кто бы оценил их ущерб: двадцать минут исполнения Вивальди на свирелях – и ты кандидат в самоубийцы.

Раз уж поспать не удалось, оденусь-ка, пожалуй, и займусь чем-нибудь полезным. В Токио, например, позвоню – время самое подходящее. Наощупь вынув из шкафа плечики с блузкой, ковыряюсь в полной темноте с пуговицами, когда сверху раздается рев. Поднимаюсь к Бену. Он стоит в кроватке, распекает изверга, посмевшего нарушить его сон, тыча пальчиком в невидимого супостата.

– Да, мое солнышко, ты совершенно прав, плохие дяди нас всех разбудили.

Праведный гнев не дает Бену уснуть. Я укладываю его на тахту в детской и пристраиваюсь рядом.

– Ру, – хнычет он. – Ру!

Приходится встать, найти это свалявшееся чудовище и сунуть Бену под щечку.

У малышей есть одно волшебное местечко между бровями: стоит потереть его, провести пальцем по переносице, как глаза ребенка чудесным образом закрываются. Мой мальчик терпеть не может спать, потому что сон отрезает его от полной открытий жизни, но магия действует и на него. Я откидываю голову на подушку и лежу, глядя на шелуху краски вокруг люстры. В этом доме даже у стен и потолков нервная экзема. Если бы и меня кто-нибудь погладил между бровей, я бы, наверное… тоже… вздремнула…

06:07

Решив, что меня пора выручать, Ричард заходит в комнату Бена. Наш сын, как новорожденный щенок, растянулся на животе.

Разговариваем шепотом.

– Говорил же – не надо покупать “вольво”.

– Какая-то шпана залезла в машину, а я виновата?

– Никто тебя не винит, но “вольво” в нашем районе – это провокация.

– Да ладно тебе, Рич, демагогию разводить. Не отнимай хлеб у бедных политиков.

Он смеется.

– А кто как-то сказал, что преступление – это справедливое наказание для несправедливого общества?

– Ничего подобного я не говорила. Когда это было?

– Незадолго до приобретения своего первого “гольфа” с откидным верхом, миссис Энгельс.

Моя очередь смеяться. Воодушевленный, Рич зарывается носом мне в волосы, его ладонь невзначай скользит по блузке. Я вроде и не в настроении, но соски моментально твердеют: странно, правда? Рич тянет меня на пушистый коврик перед кроваткой. Ага! Бен переворачивается на кушетке, садится и смотрит на нас. В глазах очевидный укор: “Как посмели?!” (Я уже говорила, что нет боґльших противников секса, чем дети? Им бы ностальгию испытывать по тому действу, что их произвело, так нет же: почуяв угрозу появления соперника, ребенок поднимает такую тревогу, как будто кнопка сирены соединена с застежкой материнского лифчика.)

Рич подхватывает сына и несет вниз кормить.

Я пытаюсь уснуть еще раз, но сон гонят мысли о переменах в нас с Ричардом. Мы познакомились пятнадцать лет назад, еще в университете. Я пикетировала “Барклайз-Банк”, а Рич открывал там счет. Помню, я что-то прокричала насчет Южной Африки (что-то типа: “Как вы можете вкладывать деньги в насилие?”), Рич подошел к борцам за справедливость, и я вручила ему листовку, которую он послушно изучил.

– Вот это да. Не знал, что все так плохо, – прокомментировал он прежде, чем пригласить меня на кофе.

Ричард Шетток был самым шикарным из всех моих знакомых мужчин. Говорил он так, будто сидел за одной партой с принцем Чарльзом. Воспринимавшая в штыки питомцев частных школ, придурков с задержкой эмоционального развития, я совершенно растерялась, обнаружив, что этот сноб способен на глубокие чувства. В отличие от моих друзей-идеалистов, Рич не хотел спасти мир; он просто делал мир лучше уже тем, что жил в нем.

Мы оказались в постели шесть дней спустя, в его студенческой комнате под стеклянным сводом, сквозь который лило свои лучи солнце. Отцепив от моей футболки значок “Велосипедисты против атомной бомбы”, Рич с торжественным видом заявил:

– Я уверен, Кейт, что русские могут спать спокойно теперь, когда ты с блеском сдала экзамен по велосипедизму.

Кажется, я впервые в жизни смеялась над собой. С непривычки смех был чуточку скрипуч, как долго бездействовавшая пружина. “Шоколадный смех, – сказал тогда Ричард. – Горько-сладкий и просится в рот”.

До сих пор люблю этот свой смех. Он отзвук времени, когда мы еще были “мы”.

Я помню, как восторгалась телом Ричарда, но еще ярче память о фантастической гармонии, с которой наши тела отзывались друг на друга. Если днем мы колесили по окрестностям с криками “Ура!” на каждом мало-мальски заметном спуске, то ночами исследовали совсем другую территорию.

Когда мы с Ричем стали спать вместе – именно спать, а не проводить время в постели, – то ложились в центре кровати, лицом друг к другу, так близко, что наше дыхание смешивалось. Моя грудь расплющивалась о его грудную клетку, а ноги – для меня до сих пор загадка, каким образом – полностью исчезали под ногами Рича, будто это и не ноги вовсе, а русалочий хвост. Сейчас, вспоминая, как мы спали в те дни, я представляю себе морского конька.

Со временем мы стали спать спина к спине, и началось наше разобщение где-то в конце восьмидесятых, с покупкой первой нормальной кровати. Ну а чуть позже, после рождения Эмили, завязалась война за сон, и кровать из ложа, куда мы ныряли, превратилась в лежанку, на которую падали от усталости. Если прежде мы включали и выключали сон с той же легкостью, с которой сливались в единое целое, то теперь каждый ревностно охранял свою территорию отдыха. Собственное тело поражало меня бунтом против любой мелочи, грозившей лишить его оставшихся крупиц сна. Случайного тычка коленом или локтем было достаточно для разгорания в постели пограничного конфликта. Помню, тогда я начала замечать, какие нелепые громкие звуки издает во сне Рич. Арр-ФЬЮ, – храпел он. Арр-ФЬЮ!

Студентами мы объездили на поезде всю Европу и однажды в Мюнхене остановились на ночь в маленьком отеле, где чуть не померли со смеху на постели, которая и вызвала истерику. На первый взгляд двуспальная, она была слеплена из двух матрацев, разделенных тоненькой планкой, отчего встреча в центре виделась проблематичной. Истинно тевтонский вариант. “Чур, ты ГДР, а я – ФРГ”, – говорила я, пока мы чинно лежали каждый на своей половине. Мы хохотали до упаду, но со временем меня стала посещать мысль, что мюнхенская версия супружеского ложа, пожалуй, ближе всех к истине: практичная, бесстрастная, удерживающая на расстоянии тех, кого соединили небеса.

* * *

07:41

Завтракал Бен, как положено, в слюнявчике, но и перемазан, как положено, с ног до головы. Пола с немалым трудом отрывает его от мамочки, когда к дому подкатывает “Пегас”, чтобы отвезти меня на работу.

– Ну-ну, не плачь, маленький, не надо, – успеваю я услышать нянькины уговоры, прежде чем дверь за мной захлопывается.

По дороге пытаюсь проглядеть “Файнэншл Таймс” на предмет последних данных для своей презентации. Сосредоточиться нереально: Уинстон врубил джазовую вариацию чего-то очень знакомого, но в этом исполнении трудноузнаваемого. “Тот, кто будет меня беречь”? Пианист будто бы раскокал мелодию на тысячу кусочков и забавляется, горстями бросая в воздух, – куда упадут, интересно? Сопровождением, похоже, служит шелест игральных карт в руке фокусника. Уинстон подмурлыкивает мотивчику, время от времени легким повизгиванием салютуя особо выдающемуся музыкальному фортелю. Нахальная беззаботность таксиста сегодня особенно обидна. Как бы ему рот заткнуть?

– Нельзя ли объехать Нью-Норт с его бесконечными светофорами, Уинстон? Быстрее выйдет.

Он отвечает, только когда последний аккорд бьет по ушам:

– Знаете, леди, в тех краях, где я вырос, говорят: поспешишь – людей насмешишь.

– Кейт. Мое имя Кейт.

– Я знаю, как вас зовут, – сообщает Уинстон. – По-моему, торопиться – только время на ветер бросать. Смотрите, чересчур разгонитесь – собственное гнездо промахнете.

В моем ответном смехе сарказма больше обычного.

– Хм-м. Боюсь, как у таксиста перспективы у вас не самые обнадеживающие.

Вместо того чтобы парировать шпильку, он бросает на меня долгий взгляд в зеркальце и тянет задумчиво:

– Думаете, я вам завидую? Вы сами себе не завидуете.

Это уж слишком.

– Вот что, я вам не за сеансы психотерапии плачу, а за то, чтобы попасть в Бродгейт, причем побыстрее. Похоже, задача вам не по зубам. Пожалуйста, остановите машину, я выйду. Пешком быстрее доберусь.

Протягиваю Уинстону двадцатку, жду сдачи. Шаря в кармане в поисках мелочи, он напевает:

 
Когда-нибудь придет, как сон,
Тот самый, с кем я жажду встреч,
Надеюсь, будет он
Меня беречь.
 

08:33

Из лифта выстреливаю прямиком в Селию Хармсворт. Та злорадно ухмыляется:

– Чем-то пиджак испачкали, дорогая?

– Нет. Он только что из химчистки. – Невольно скашиваю глаза – на плече эполетом желтеет банановая каша Бена. Господи, в чем я перед тобой провинилась?

– Поражаюсь я вам, Кэтрин. Как вы только ухитряетесь справляться с работой? – воркует Селия, не в силах скрыть восторг при виде лишнего доказательства обратного.

(Селия – одна из тех старых дев, которые чувствовали себя богинями в мире мужчин до тех пор, пока свистушки вроде меня не лишили их монополии.)

– Ох, и тяжело, должно быть, вам приходится, со всеми этими детенышами, – не унимается она. – Я как-то зашла к Робину – вас не было, вы тогда отпуск взяли на время… школьных каникул, верно?… и говорю ему: “Не могу себе представить, как ей удается работать”.

– Их двое.

– Кого, простите?

– Этих детенышей. У меня их двое. Ровным счетом на одного меньше, чем у Робина.

Разворачиваюсь и шагаю прочь. В кабинете стаскиваю пиджак, сую в нижний ящик стола. За окном опять невообразимый гам. Голубиная парочка решила съехаться, не иначе. Самец сидит на карнизе с прутиком в клюве, вид у него глуповатый. Рич строит точно такую же физиономию, когда я притаскиваю домой комплект деревяшек и креплений для самостоятельной сборки книжного шкафа. Голубка, зря времени не теряя, складывает веточки в конструкцию величиной и формой с глубокую тарелку. Здорово. Любовное гнездышко творят, в прямом смысле.

– Гай, ты звонил в муниципалитет? Сокольничий когда-нибудь появится? Чертовы голуби намылились плодиться и размножаться у меня под носом.

Достаю из сумки зеркальце, проверяю шею на предмет укусов Бена – все чисто – и уверенной поступью шагаю докладывать Робину Купер-Кларку и старшим менеджерам о проделанной в Нью-Джерси работе. Презентация проходит на ура. Глаза всех присутствующих, в особенности стервеца Криса Банса, прикованы ко мне. Молодчина, Кейт, добилась-таки уважения: ведешь себя по-мужски, о детях не упоминаешь, и твоя тактика определенно работает.

С демонстрацией слайдов покончено, я перехожу к накладным расходам, когда мне в голову приходит мысль, что в этом зале я одна без члена. Нашла время, Кейт. В обществе семнадцати мужиков больше ни о чем не думается, кроме как о членах? Кстати, о мужиках… Что это они сегодня на меня пялятся, будто в первый раз увиде… Опускаю взгляд. Под белой прозрачной блузкой, выуженной из шкафа в кромешной тьме в полпятого утра, на мне красный лифчик из рождественского комплекта “Провокатор”. Памела Андерсон отдыхает.