Текст книги "И как ей это удается?"

25. Снова в садик

08:01

– Ну все, Эмили, пойдем. Быстрее, а то мама опоздает. Завтрак в садик? Вот он. Книжки? Нет, никаких косичек. Я сказала – нет! Зубы? Господи, давай, давай, чисть, только поскорее. Сначала тост прожуй, Эм! Это не тост? А зачем ты ешь пасхальное яйцо? Папуля не должен был так говорить, я вовсе не ужасная… Ладно, пойдем.

В первый рабочий день после каникул детское упрямство сродни ослиному. Эмили все утро лепечет, как младенец – обычный трюк перед моим отъездом. Меня это сюсюканье просто бесит.

– Мамоцька, а кого ты больсе любись из “Миськи в синем домиське”?

– Не знаю. Э-э-э… Таттера.

– Но я зе больсе люблю Ойо! – Эм потрясена моим предательством.

– У людей могут быть разные вкусы. Папе, например, нравится дурочка Зоя из “ТВ за завтраком”, а маме на эту Зою наплевать.

– Ее не Зоя зовут, – комментирует Рич, не соизволив отлепить взгляд от экрана, – а Хлоя. К твоему сведению, у Хлои диплом антрополога.

– Очень веская причина ходить по пояс голой.

– Но почему ты не любишь Ойо, мам?

– Я его люблю, Эм. Просто обожаю.

– Она не голая, это грудь такая. Лифчик ей не нужен.

– Его?! Мам, Ойо же девочка!

08:32

Вытаскиваю Эмили из дома. Рич, все еще в трусах и майке, шаркает в прихожую и небрежно интересуется, когда ему удобнее съездить на пять дней в Бургундию на дегустацию вин.

В Бургундию?! На пять дней оставить меня одну с детьми и рынком, который изображает из себя “американские горки”?

– Лучше ничего не придумал, Рич? Хороша идея!

– Идея-то твоя, Кейт. Ты подарила мне ее на Рождество. Помнишь?

О черт. Бумеранг возвращается. Минутная слабость, попытка загладить вину – и на тебе, Кейт, теперь отдувайся. Обещаю Ричу подумать, улыбаюсь и сохраняю в файле под именем: “забыть навсегда”.

Эмили с бездумной яростью дубасит ногами спинку переднего сиденья. Делать замечание без толку: она вряд ли понимает, что творит. Чувства шестилеток часто просто не умещаются в теле.

– Мамоцька, а знаес, сто я плидумала?

– Что, дорогая?

– Вот если бы субботы и восклесенья были всю неделю, а лабота только два дня!

Я торможу на светофоре. В груди скребет, будто птица рвется наружу.

– Плавда, здолово? Тогда все папоцьки и мамоцьки цясе были бы со своими лебятисками.

– Эмили, прекрати сюсюкать, ты не младенец.

Она смотрит на меня в зеркальце над приборной доской. Я встречаюсь взглядом с дочерью и отвожу глаза.

– Мам, животик болит. Мам, ты меня сегодня уложишь? Кто меня сегодня уложит? Уложишь меня, мам?

– Да, дорогая. Обещаю.

* * *

Что я себе думала, когда позволила Александре Лоу, аббатиссе среди матерей-настоятельниц, записать меня в родительский комитет? Да знаю я, знаю отлично, что я себе думала… Предвкушала, как на один час превращусь в нормальную мать. Как буду сидеть рядком с остальными в полутемном, душном кабинете, улыбаться понимающе при упоминании кого-нибудь из вечно отсутствующих родителей, стонать про себя, когда поднимут тему летнего праздника (боже, опять лето!), вместе со всеми утверждать родительские взносы на компьютерное обучение и голосовать за ремонт спортзала. А потом, как и все, прихлебывать какую-нибудь бурду из одноразовой чашки и отказываться от печенья, кокетливо похлопывая себя по животу, и все-таки взять одну штучку, махнув рукой (эх, гулять так гулять), словно впервые в жизни решаясь на безрассудство.

Но если рассуждать здраво – какова вероятность, что я попадаю на родительское собрание по средам? Для Александры полседьмого – это “после работы”. Хотела бы я знать, где она видела такую работу, которая заканчивается до половины седьмого? На воспитателей ориентируется? Так ведь и учителей вечерами горы тетрадей ждут. В моем детстве еще можно было услышать о папашах, прибывающих домой к семейному ужину, об отцах семейства, на рассвете подстригающих лужайку, а на закате поливающих душистый горошек. Но тот век, когда еще работали, чтобы жить, а не жили, чтобы работать, остался в прошлом; в стране, где районные медсестры прибывали по вызову на “моррисах”, и телеэкраны подслеповато помаргивали, как остывающие угольки. В рабочие дни ни один из моих коллег не успевает к семейному ужину.

Нет, в самом деле, здорово я сглупила, записавшись в родительский комитет. Три месяца прошло, а ноги моей ни на одном заседании не было. Понятно, что, высаживая Эмили у садика, я мечтала любым способом увильнуть от встречи с Александрой Лоу. Увы, нет такого способа.

– Ага, вот и вы, Кейт! – Александра шпарит ко мне через холл в платье такой веселенько-цветочной расцветки, будто она на полном ходу въехала в кресло. – А мы уж было в розыск собирались вас объявлять. Ха. Ха. Ха. Все еще на полную ставку работаете? Святой боже. Не представляю, как вам это удается. О, Диана! Я как раз говорила Кейт – мы не представляем, как ей все это удается, верно?

Диана Персиваль, мать одноклассника моей дочери Оливера Персиваля, протягивает худую загорелую руку. На безымянном пальце – сапфир величиной с брюссельскую капустину. Дамочек типа Дианы я узнаю за версту. Тонкие и вечно натянутые, как тетива, они в поте лица пашут в должности жены своего мужа. Поддерживают форму в фитнес-клубах, два раза в неделю посещают личного парикмахера, играют в теннис при полном макияже, а когда косметика уже бессильна, добровольно ложатся под нож. “Все эти богатенькие мамашки трясутся за свою богатенькую жизнь”, – говорит Дебра, и она права. Такие, как Диана, живут не в любви, а в страхе. В страхе, что однажды любовь мужа ускользнет от них, чтобы причалить к такой же Диане, но лет на десять моложе.

Так же, как и я, они вкладывают капиталы, но если я оперирую мировыми ресурсами, то их капитал – они сами. Ценность сама по себе немалая, но склонная к падению прибыли. Поймите меня правильно. Придет время – я и сама, возможно, утяну шею за уши, причем сделаю это, как и все дианы в мире, чтобы доставить кому-то удовольствие. Разница в том, что в моем случае этим “кем-то” буду я сама. Случается, мне не хочется быть Кэтрин Редди, но упаси меня боже превратиться в Диану Персиваль.

До сих пор я, собственно, с Дианой не общалась, но все равно холодею при одной мысли о ней. Она из тех мам, что по любому поводу шлют письма. Письма, приглашающие вашего ребенка поиграть, письма с благодарностью за то, что ваш ребенок приходил поиграть. (Не стоит благодарности, Диана, нам труда не составило.) На прошлой неделе, в приступе письменной мании, она прислала письмо от имени Оливера с благодарностью Эмили за приглашение на чай. Нет, вы себе представляете образ жизни этой женщины? Кто из вас имеет возможность отметить письмом детский ланч с рыбными палочками и горошком, который к тому же еще только ожидается? Исключенные из служебной иерархии, неработающие матери вроде Дианы изобретают идиотские тесты, единственная цель которых – унизить тех из нас, кому есть чем заняться.

Благодарю за ваше благодарственное письмо. Жду не дождусь письма с благодарностью за мою благодарность. Еще раз спасибо и катитесь-ка вы…

20:19

Франкфурт, отель “Новалис”

Черт. Зря пообещала Эмили уложить ее спать. Совещание с немецким клиентом затянулось, так что возвращаться придется следующим рейсом. Встреча, правда, прошла не безрезультатно, и на том спасибо. Я чесала языком без остановки и, надеюсь, выторговала “ЭМФ” пару месяцев на исправление ситуации.

Вернувшись в отель, награждаю себя порцией джин-тоника. Телефонный звонок застает меня в ванне. Господи, ну что еще? Впервые в жизни снимаю трубку в ванной. У Ричарда какой-то странный голос:

– Дорогая… боюсь, у меня плохие новости. Только что звонил Робин.

26. Мама умерла

Джилл Купер-Кларк мирно угасла у себя дома, на рассвете понедельника. Ей было сорок семь. Страшный диагноз поставили в начале прошлого лета, и за год рак извел ее, как лесной пожар. Сначала боролись хирурги, затем радиологи пытались остановить адский процесс, но опухоль не знала жалости. Грудь, легкие, печень… Казалось, энергия Джилл (человека деятельнее я не встречала) обратилась против нее; как будто жизненную силу можно украсть и обратить на лютые цели смерти. В последний раз я видела Джилл на вечеринке “ЭМФ”, безумно дорогом мероприятии с арабскими мотивами: горы песка, злющий верблюд и все такое. Джилл, в тюрбане, скрывающем последствия химиотерапии, как всегда острила:

– Умереть не встать, Кейт! Ты не поверишь, до чего примитивна современная медицина. Ей-богу, меня разносят по камешку, как какой-нибудь средневековый городишко. Хотя, будь у нас выбор, мы бы предпочли отдаться викингам-мародерам, а не онкологам, верно?

До болезни у Джилл была густая рыжая копна кудрей и чудная молочно-белая кожа в брызгах коричных веснушек. Троим крупным мальчишкам не удалось испортить изящную, но крепкую фигуру первоклассной теннисистки. Робин как-то сказал, что в полной мере оценить его жену можно, лишь увидев ее бэкхенд: ты уже празднуешь победу, в полной уверенности, что мяч вне досягаемости, как Джилл выстреливает пружиной и отправляет его за линию. Два года назад я собственными глазами наблюдала этот ее фокус в суссекском поместье Купер-Кларков. Ударив по мячу, Джилл издала ликующее: “Ха!!!” Думаю, мы все ждали, что она так же играюче отразит и болезнь.

Джилл оставила трех сыновей и мужа, который сейчас выходит из лифта. Я слышу деликатное постукивание его туфель по буковому паркету холла, где можно было бы устраивать танцы, не будь это холл компании “ЭМФ” в самом центре Сити. Мы оба сегодня немыслимо рано: Робину нужно наверстывать упущенное, мне двигаться вперед. Из кабинета доносится кашель, звуки шагов, шорох выдвигаемых ящиков.

Я несу ему чай.

– О, привет, Кейт. Извини, что бросил тебя на произвол судьбы. Тебе, должно быть, туго приходится один на один с фондом “Сэлинджера”. После похорон я весь в твоем распоряжении, обещаю.

– Не волнуйся, все в норме. – Ложь. Я бы спросила, как он… да ведь не позволит. – Как мальчики?

– Что тебе сказать… Нам повезло больше, чем многим другим. – Передо мной снова глава отдела инвестиций. – Тим, как ты знаешь, учится в Бристоле, Сэм сдает выпускные, Алексу почти девять. Уже не малыши, которым без мамы совсем не обойтись…

И вдруг Робин издает звук, который стены “ЭМФ” никогда не слышали. Полухрип, полустон. Нечеловеческий… или слишком человеческий. Господи, никогда бы его больше не слышать.

Несколько секунд Робин яростно трет переносицу и наконец вновь поворачивается ко мне.

– Джилл оставила… вот это. – Он протягивает стопку листков. Двадцать страниц аккуратного, убористого почерка озаглавлены “Твоя семья: как ею управлять!” – Здесь… все! – Робин недоверчиво и восхищенно качает головой. – Она… она даже написала, где лежат игрушки для елки. Ты представить себе не можешь, Кейт, сколько всего нужно запомнить.

Я могу представить.

Пятница, 12:33

Если сейчас выйду из офиса, к трем успею в Суссекс на похороны и еще останется время перехватить сэндвич по пути на вокзал. Мы с Момо работаем над следующим финалом. Момо спрашивает, знала ли я жену мистера Купер-Кларка, и я отвечаю, что Джилл была необыкновенной женщиной.

На лице у Момо сомнение.

– Да, но… она же не работала.

Я поднимаю глаза на свою помощницу. Сколько ей – двадцать четыре? Двадцать пять? По молодости имеет право не знать, с чем прежде приходилось сталкиваться женщинам, имеет право принимать свою свободу как должное.

– Джилл Купер-Кларк, – объясняю ровно, – работала на госслужбе, карьера ее шла в гору, пока Сэму, второму сыну, не исполнилось два года. Держу пари, со временем она управляла бы министерством внутренних дел, если бы не предпочла управлять собственной семьей. Джилл решила, что детям не пойдет на пользу, если оба родителя будут пропадать на работе.

Момо наклоняется, чтобы выбросить что-то в корзину, и я вижу за ее спиной маму-голубку, кринолином распушившую перья над гнездом. Папаши не видно. Куда пропал?

– Грустно, – отзывается Момо. – Грустно вот так впустую растратить свои дни.

13:11

Если сию секунду выскочу из офиса, на поезд наверняка успею.

13:27

Лечу на всех парах к лифту. Торможу от оклика секретарши Робина; она протягивает мне забытую им памятку Джилл. Даю кросс до Кэннон-стрит. Когда добегаю до реки, легкие уже лопаются, капли пота бусинами катятся по груди. На ступенях вокзала спотыкаюсь, падаю на колено и рву колготки. Черт, что за невезуха. В два прыжка пересекаю вестибюль, хватаю в киоске черные колготки и на бегу кричу изумленной киоскерше, что сдачи не надо. Охранник у турникета ухмыляется:

– Припоздала, куколка.

Ныряю в обход преграды, мчусь по перрону с охранником на хвосте и успеваю запрыгнуть в набирающий скорость поезд. Лондон удаляется с поразительной скоростью, и уже через несколько минут серый пейзаж столицы сменяется зеленью пригорода. Я отвожу глаза от окна, где бушует весна, такая пронзительно яркая, полная надежд.

Беру чашку кофе у официантки с тележкой и открываю кейс – работа всегда со мной. Поверх всех бумаг лежит “памятка” Джилл. Читать чужие письма некрасиво, но мне очень, очень хочется. Так хочется еще раз услышать подругу… хотя бы прочитать написанные ее рукой слова. Взгляну, пожалуй, на первую страницу.

Во время купания Алекса не забывай проверить между пальцами: там обычно черным-черно. ОБЯЗАТЕЛЬНО добавляй в воду смягчающее масло (бирюзовая бутылочка с белыми буквами), чтобы снимать экзему. Всегда говори, что это пена для ванн, он не терпит напоминаний о болезни.

Алекс будет убеждать тебя, что не любит пасту. Он любит пасту. Настаивай. Но мягко. Пусть ест сырный рулет (жуткая гадость ядовитого цвета, от сыра одно название), но при условии, что съест и кусочек нормального сыра. Попкорн только по выходным. Предложи всей семье перейти на чай “Ред Буш” (предупреждает рак).

На пятнадцатилетие я обещала Сэму контактные линзы. Всякий раз, когда он тебя доведет, мысленно сосчитай до десяти и проговори “тестостерон”. Он недолго будет таким гадким, обещаю. Помнишь, сколько мы настрадались с Тимом? А как теперь все хорошо! Нынешнюю подружку Тимми зовут Шармила – хорошенькая, очень сообразительная девочка из Брэдфорда. Ее родители не одобряют дружбу с белым лоботрясом (нашим), поэтому очень тебя прошу пригласить их в гости и очаровать, как только ты умеешь. (Отец – Дипак, любитель гольфа. И мать, и отец вегетарианцы.) Тим сделает вид, что взбешен. Не верь. Он будет вне себя от счастья.

ДНИ РОЖДЕНИЯ:

Любимые духи твоей мамы – “Диориссима”. Аудиокассеты принимаются с благодарностью. Брин Терфель годится, только не “Оклахома!” – мы дарили в прошлом году. Книги Алана Беннетта и рахат-лукум тоже отличный подарок. Моя мама любит Маргарет Форстер и Антонию Фрейзер. Если захочешь, можешь отдать маме мои кольца. Или оставишь на будущее для невест мальчиков?

НАШИ КРЕСТНИКИ:

Ты крестный отец Гарри (Пэкстона), Люси (Гудридж) и Элис (Бенсон). Их дни рождения отмечены в календаре, что висит на стене рядом с холодильником. В ящике для подарков (верхний в шкафу в кабинете) найдешь свертки с инициалами каждого из крестников. Сможешь продержаться два Рождества. У Саймона с Клэр напряженные отношения, так что тебе, возможно, стоит почаще приглашать Гарри. И скажи ему, что он всегда может на тебя рассчитывать. Конфирмация Люси в сентябре. Не забудь.

ПРОЧИЕ ПРОБЛЕМЫ, С КОТОРЫМИ ТЫ СТОЛКНЕШЬСЯ:

1. Машинная стирка. Если вдруг придется воспользоваться стиральной машиной, см. коричневый блокнот. NB: шерстяные носки в горячей воде садятся.

2. Размеры мешков для мусора. Аналогично.

3. Джин убирает в доме по понедельникам и четвергам. 7 фунтов в час плюс помощь с крупными счетами и оплата каникул. Джин – мать-одиночка. Дочь зовут Айлин, хочет выучиться на медсестру.

4. Няни: телефонные номера см. зеленый блокнот. НЕ ПРИГЛАШАЙ Джоди – когда мы были в Глиндебурне, она занималась любовью со своим приятелем в нашей постели.

5. “Арника” лечит ссадины, ушибы (шкафчик в ванной).

6. “Игнатиа” – тоску (желтая бутылочка в моей тумбочке).

7. Почтальона зовут Пэт, мальчик-газетчик у нас девочка (Холли). Мусорщики приезжают по вторникам с утра; садовый мусор они не забирают. Список тех, кому положены чаевые на Рождество – щедрые! – в коричневом блокноте.

8. После похорон мальчикам стоит встретиться с Мэгги, психологом из хосписа. На твой вкус она резковата, но мальчикам наверняка понравится, и с ней они смогут поделиться тем, что не скажут тебе, чтобы не расстраивать, мой дорогой. Целуй их за меня каждый день, даже когда они перерастут папу, ладно?

Все здесь. Страница за страницей. Вроде бы незаметные мелочи детских характеров, ритм их жизни. Смаргивая слезы, я думаю о том, что не смогла бы сделать то же самое для Ричарда… На странице с перечнем дат рождений желтеет жирное пятно с налетом муки – Джилл что-то пекла, пока писала.

Перед глазами поплыло. Отложив листочки, открываю “Дейли Телеграф” на странице с некрологами. Сегодня прощаются с известным биологом, одним из руководителей Ай-Би-Эм и супермоделью по имени Диззи, “за которой ухаживали Дуглас Фэрбенкс и Ага-хан”. Фамилии Купер-Кларк нет. Джилл жила не для анналов истории. “Пустая трата дней” – так, кажется, выразилась Момо? Нет, девочка. Любовь не бывает пустой тратой.

14:57

Чтобы стянуть рваные колготки и надеть новые в туалете размером с игрушечный домик, требуется ловкость Гудини, но я справляюсь. В коридоре меня сопровождает восхищенный свист проводника. Польщена и удивлена одновременно – чем я заслужила такую реакцию? В купе разглядываю себя в зеркале: сзади по всей длине ног на черном фоне колготок сверкают зайчики “Плейбоя”. Могу поклясться, что слышу, как хохочет Джилл.

15:17

Церковь Сент-Ботолф

Я успеваю почти к началу церемонии. Викарий предлагает прихожанам поблагодарить Господа за жизнь Джиллиан Корделии Купер-Кларк. Я не знала ее второго имени. Корделия. Ей подходит. Она посвятила себя любви.

Робин с мальчиками сидят в первом ряду. Согнувшись, Робин целует темно-рыжую макушку младшего сына. Алекс заметно дрожит в новом костюме, своем первом костюме. Джилл рассказывала, как вместе с Алексом ездила за костюмом в Лондон. Знала, должно быть, когда сын наденет его в первый раз.

Все вместе мы поем “Властитель всех надежд”, любимый гимн Джилл. Почему я прежде не замечала в нем эти заунывные шотландские нотки? В наступившей тишине викарий, весь в черном, как грач, с одним лишь светлым хохолком волос, просит собравшихся помолчать в память о Джилл.

Опустив ладони на спинку передней скамьи, я закрываю глаза, и церковь исчезает. Я в лесу на окраине Нортгемптона. Август. Два месяца назад родилась Эмили. Джеймс Энтуисл, мой прежний босс, устроил для клиентов охоту и заставил меня поехать, хотя стрелять я не умею и в те дни вряд ли вспомнила бы, где находится Германия, не говоря уж о том, чтобы трепаться с франкфуртскими банкирами. К середине дня я страдала невыносимо: грудь жгло и давило, будто на шею повесили два раскаленных булыжника. Туалет был в единственном экземпляре – биокабинка, пристроенная между деревьями. Я задвинула щеколду, расстегнула блузку и приготовилась сцеживать молоко. Без дочери это оказалось не так-то просто. Я представила себе Эмили, ее запах, огромные глаза, бархатную кожу. От нетерпеливого покашливания снаружи меня бросило в пот. Народ уже очередь занимает, а я еще даже с левой стороной не справилась. И тут раздался женский голос, звонкий, смешливый и, как ни странно, убедительный в своей мягкости:

– А почему бы вам, джентльмены, не разбежаться по лесочку? Вокруг, я вижу, немало подходящих кустов. Воспользуйтесь, будьте любезны, одним из своих преимуществ над дамами, и мы с мисс Редди будем вам крайне признательны.

Минут десять спустя, когда я наконец освободила туалет, Джилл Купер-Кларк сидела на поваленном бревне на полянке. Увидев меня, махнула рукой и с победоносным видом извлекла из дорожного холодильника пакет со льдом.

– Вот! Приложите к груди. Нет лучшего лекарства, по себе знаю.

Я и прежде видела ее на увеселительных мероприятиях “ЭМФ” – на регате Хенли, на корпоративной гулянке в Челтнеме, где все мы вымокли до нитки, – но относила к рати мужниных жен, из тех, что достают тебя нытьем о проблемах по содержанию корта и бассейна.

Джилл расспрашивала меня о малышке – кроме нее никто не удосужился, – а потом призналась, что Алекс, которому как раз исполнилось четыре, стал ее подарком самой себе. Все вокруг считали безумием рожать третьего, когда пеленки и бессонные ночи остались позади, но ей казалось, что из-за работы она многое упустила с Тимом и Сэмом.

– Даже не знаю, как объяснить. Словно у меня украли несколько самых интересных лет. Захотелось вернуть.

Мы разоткровенничались, и я тоже по секрету сказала, что боюсь слишком полюбить свою новорожденную дочь. Иначе духу не хватит вернуться на работу.

– Видите ли, Кейт, – ответила Джилл, – когда мы после рождения ребенка возвращаемся на работу, нам будто одолжение делают, а мы из благодарности стараемся не жаловаться, не показывать вида, что наша жизнь совершенно изменилась и прежней уже никогда не будет. Так уж сложилось, и с этим пока ничего не поделаешь. Главное – помнить, что это мы делаем им одолжение. Мы продолжаем род человеческий, а важнее этой задачи нет. Вот перестанем рожать – где они возьмут своих драгоценных клиентов?

Вдалеке раздался выстрел, и Джилл рассмеялась. У нее был удивительный, легкий смех, который, казалось, уносил прочь всю глупость и злобу мира.

И знаете что еще? Только Джилл ни разу не произнесла: “Не представляю, как тебе это удается”. Ей самой удавалось, и она знала, чего это стоит.

– Возлюбленные братья и сестры, давайте помолимся вместе словами, которым научил нас Христос: “Отче наш, иже еси на небесех…”

* * *

Джилл похоронили у подножия холма, что круто уходит вниз от задней стены церкви. На вершине холма высятся древние плиты и надгробия с резными ангелами; чем ниже спускаешься по усыпанной гравием тропинке, тем дальше прошлое, тем меньше и скромнее памятники.

С места последнего успокоения Джилл Купер-Кларк открывается вид на долину. Гребни дальних холмов голубеют елями, изумрудное озерцо под ними прикрыто шапкой серебристого тумана. Пока викарий читает литургию, Робин наклоняется, чтобы бросить горсть земли на гроб своей жены. Я быстро отворачиваюсь. Перед глазами плывут надписи. Преданному сыну. Любимому отцу и дедушке. Любимой, единственной дочери. Обожаемой жене и матери. Сестре. Жене. Маме. Маме. Смерть стирает все, чего мы добились в жизни. Здесь важно лишь то, кем мы были для оставшихся. Для тех, кого мы любили и кто любил нас.

✓ Не забыть!!!

Все пройдет, все вернется вновь.

Целовать детей каждый день.

Не откладывать звонки близким людям.