Текст книги "Dominium Mundi. Властитель мира"

Льето был ошеломлен:

– Вчера вечером ваш эксперт сказал, что подобного напряжения на «Святом Михаиле» не существует!

– Верно. Однако он не знал, что речь идет о коротком замыкании. Сам я не специалист в этом, но мне объяснили, что при коротком замыкании весь заряд высвобождается разом. Этим и объясняется напряжение, которое потребовалось, чтобы обуг… чтобы убить мадемуазель Манси.

Льето тряс головой, его подбородок нервно дергался. У него был вид человека, который отказывается принять то, что слышит. Внезапно он взорвался:

– В жизни не слышал такой отъявленной чуши!

От удивления дознаватель Данон заморгал:

– Прошу прощения?

– Эта ваша версия просто курам на смех! Вы напортачили в своем расследовании!

– Сударь, – оскорбленно отозвался Данон, – я понимаю, что перенесенный удар лишает вас хладнокровия, но я попросил бы проявить ко мне некоторое уважение.

– Вся ваша паршивая теория и гроша ломаного не стоит! Вероятность того, что Вивиана окажется над балкой ровно в момент замыкания, практически равна нулю!

– Ну и что? Как это ни маловероятно, однако же такое могло случиться. Только это и имеет значение!

– Я уверен, что ток должен был уйти в металлический каркас корабля или что-то в этом роде!

– Не до такой степени, чтобы стать безопасным, если находишься непосредственно над источником.

– Что за херня!

– Осторожнее, молодой человек! – зарычал Данон. – Как бы вам, несмотря на все пережитые потрясения, не оказаться в карцере! Насколько я знаю, вы не специалист. Свое заключение вынесли эксперты, официально признанные папской юрисдикцией!

С самого начала разговора Танкред, не говоря ни слова, наблюдал за дознавателем. Поведение Данона казалось ему вымученным, куда менее естественным, чем накануне. Он заметил, что тот часто бросает нервные взгляды куда-то им за спину, в правый угол. Выбрав момент и пользуясь тем, что все внимание обращено на обоих мужчин, давших волю своему гневу, Танкред обернулся и незаметно оглядел ближайшие секции. Через несколько секунд он заметил какого-то субъекта, неподвижно сидящего в темном углу в глубине зала. Танкред не смог различить его лицо, но был уверен, что тот за ними наблюдает. Он медленно отвернулся и легким кивком указал на странную личность Энгельберту.

Тем временем перебранка между Льето и дознавателем становилась все жарче и грозила перерасти в нечто более серьезное. Фламандец уже готов был вскочить. Танкред удержал его за руку и властно заговорил:

– Дознаватель Данон, прошу вас, соблаговолите извинить солдата Турнэ. Как вы сами заметили, он перенес серьезный шок и до сих пор не пришел в себя. Я знаю, что многое он сказал, не подумав.

Льето выпучил на него глаза. Не менее удивленный Данон явно не знал, каким богам теперь молиться. Танкред поднялся со стула и заставил Льето поступить так же.

– Как бы то ни было, господин дознаватель, мы благодарны вам за то, что вы проинформировали нас о результатах расследования, и остаемся в вашем распоряжении, если понадобимся.

– Я… э-э… Все нормально, в этом и заключается моя работа на борту, – ответил Алькандр Данон, обескураженный тем, какой оборот внезапно приняла ситуация. – Я постараюсь забыть клеветнические намеки вашего друга.

Льето собрался было ответить, но Танкред сильно сжал ему руку, принуждая к молчанию. Данон, испытывая явное облегчение от перспективы избавиться от этих нарушителей спокойствия, добавил:

– Вас вызовут через несколько дней, чтобы заполнить кое-какие документы. И тогда мы сможем считать дело закрытым.

– Спасибо большое, господин дознаватель, – поклонился Танкред. – Хорошего вам дня.

Данон что-то пробормотал в ответ, уже уткнувшись носом в другое досье. Без лишних слов Танкред и Энгельберт поспешили к выходу, таща за собой Льето, слишком удивленного, чтобы протестовать. Танкред бросил незаметный взгляд через плечо, проверяя, по-прежнему ли человек в тени за ними следит. Стул был пуст.

Как только они оказались снаружи, Танкред потянул их на проходящую недалеко Центральную аллею. На главной артерии «Святого Михаила» кишела толпа народа и плотным потоком двигался транспорт. Много шума и суеты – как раз то, что требовалось.

Льето продержался недолго:

– А теперь объясните, что на вас нашло!

Ему ответил брат:

– Похоже, Танкред кое-что заметил…

– Кое-что? Что именно?

– Дознаватель Данон как минимум здорово нервничал во время нашей беседы, – пояснил Танкред. – Он все время смотрел нам за спину.

– Ну и что? – буркнул Льето, не расположенный принимать на веру никаких объяснений.

– А то, что я заметил в глубине зала человека, которого, похоже, очень интересовала наша беседа.

– И кто это был?

Судя по всему, терпение Льето было на исходе, так что Танкред перешел к сути дела:

– Не знаю, я его никогда не видел. Зато всегда с первого взгляда узнаю члена Legio Sancta[50]50
  Святой легион (лат.).


[Закрыть].

Среди многочисленных боевых подразделений, которыми располагал Ватикан, Legio Sancta был проводником его воли во всех военных структурах, подвластных папе. В то же время эта группа не имела никакого официального статуса. Некоторые считали ее членов банальными исполнителями грязных поручений на службе у католических сеньоров. Когда речь заходила о сомнительных делах, в которые был замешан легион, не единожды упоминалось имя герцога Нормандского, Роберта Монтгомери. Вот почему Танкред был в курсе. На борту связь между нормандским сеньором и этими самозваными подручными полиции была настолько очевидной, что Legio Sancta даже получил прозвище «легион Роберта Дьявола».

Льето остановился прямо посреди дороги, не скрывая своего недоверия:

– Legio Sancta? Надеюсь, ты шутишь.

– Даже и не думал. А тот легионер прямо-таки гипнотизировал нашего дознавателя.

– А как ты узнаёшь члена Legio Sancta, когда его видишь?

Возможно, Льето вложил в свой вопрос больше сарказма, чем собирался, но Танкред решил не обижаться по пустякам. Он посмотрел на носки своих башмаков и вздохнул с видом человека, знающего, что сейчас придется давать объяснение кому-то, кто все равно его не поймет, но тут вмешался Энгельберт:

– Я, конечно, не так поднаторел в подобных штуках, как Танкред, но мне тоже показалось, что тот человек вел себя не очень естественно.

– Допустим, вы попали в точку, но какого дьявола этому чертову легиону понадобилось лезть в нашу историю?

– Представления не имею, – признал Танкред.

– Значит, вы мне сейчас на голубом глазу говорите, – снова дал волю гневу Льето, – что я был прав, когда сцепился с тем говнюком-копом! Все их россказни о несчастном случае всего лишь куча брехни!

– Мы говорим совсем другое: не надо было тебе так привлекать к себе внимание! – разозлился Энгельберт. – Если тот дознаватель врал, то наверняка не по собственной воле, так что бесполезно наезжать на него, не подумав!

– Если Legio Sancta рыщет где-то поблизости, – подхватил Танкред, – значит что-то их беспокоит или интересует. В обоих случаях они замнут дело, чтобы развязать себе руки. А поэтому нет смысла бороться на официальном уровне; что бы ты ни делал, последнее слово останется за ними, стоит им подергать за ниточки.

– Это подло, – простонал Льето, – и слишком несправедливо! Нельзя им спускать такое!

Танкред всем сердцем стремился поддержать друга, но в эту минуту чувствовал себя таким беспомощным, что не знал, как ему ответить. Ощутимое страдание молодого человека и ему причиняло боль. Энгельберт попытался найти выход:

– А может, подать ходатайство в Верховный суд?

– Если кто-то действительно хочет закрыть дело, это ничего не даст, – вздохнул Танкред.

– Я не допущу, чтобы им все сошло с рук, – прорычал Льето, сжав челюсти. Потом воздел палец к небу. – «Мне отмщение! И Аз воздам!»[51]51
  Рим. 12: 19.


[Закрыть]

Услышав это, Энгельберт пришел в бешенство:

– Хватит, Льето!

Он почти кричал, и брат вздрогнул.

Старший Турнэ проявил суровость, которой Танкред за ним и не подозревал:

– Не нам искать мести. Только Всемогущему принадлежит право карать. Вспомни, что однажды все люди предстанут перед Его судом. Если в этот день ты окажешься среди тех, кто взял правосудие в свои руки, твоя душа будет весить не больше, чем душа убийцы!

Только сейчас Танкред осознал, как велико до сих пор влияние Энгельберта на младшего брата. Хотя Льето давно достиг совершеннолетия, был на добрых десять сантиметров выше и старше по званию, он с жалобным видом повесил голову.

– Она была такой простодушной, такой ранимой… – простонал он.

Его подбородок снова задрожал. Танкред ощутил ком в желудке.

– Ей наверняка было очень страшно умирать. Как Господь мог такое допустить?

– Будь уверен, что, если ее смерть не была случайной, Господь покарает виновного, как он того заслуживает, – добавил Энгельберт.

Услышав эти слова, Льето, со сжатыми кулаками и яростным огнем в глазах, выпрямился во весь рост:

– И для него будет лучше, если наказание возьмет на себя Господь, а не я…

* * *

В тот день ближе к вечеру Совету крестоносцев, как каждые две недели, предстояло собраться на обычное заседание.

Годфруа ожидал в одиночестве, медленно потягивая чай, поданный одним из асессоров Совета. Он всегда старался прийти пораньше, потому что любил покой этого сумрачного зала и предпочитал насладиться им, пока остальные еще не появились. Он очень прямо сидел в своем кресле, устремив взгляд вдаль и тихонько дуя на обжигающую жидкость. Годфруа всегда был до крайности терпелив, и, в отличие от многих, ожидание никогда не действовало ему на нервы.

Утром многочисленные асессоры и их помощники тщательно подготовили помещение, и теперь не хватало только самих владетельных сеньоров.

Квадратный зал отличался необычайно высокими потолками. А поскольку освещение было приглушенным, свода, который терялся в полутьме на пятнадцатиметровой высоте, было не различить. Хотя четыре опорные колонны, стоящие в каждом углу, напоминали классическую земную архитектуру, это впечатление мгновенно исчезало при взгляде на голубовато поблескивающие анодированные стены. В глубине четко вырисовывались три круга гигантских иллюминаторов, которые открывали вид на оставшиеся позади звезды, поскольку зал находился на оконечности кормы корабля.

В центре помещения полукругом располагались семь резных деревянных тронов из столетних дубов, выполненных по образцу епископских кресел в Реймсском соборе. Над каждым из них с потолка свисал длинный стяг с гербами дома. На знамени Петра Пустынника, не имевшего дворянских титулов, красовались ключи святого Петра – эмблема Ватикана.

Стены украшали широкие гобелены с изображениями великих античных сражений или же королевских коронаций. Никаких копий: изношенная бахрома ясно указывала на почтенный возраст и, возможно, огромную стоимость.

К девяти часам начали прибывать и другие сеньоры. Сначала Боэмунд Тарентский, которого Годфруа хорошо знал хотя бы потому, что недавно между ними произошла земельная тяжба. Фламандский сеньор именем германского императора занял город Валону на берегу пролива Отранто, прямо напротив тарентских владений графа на юге Италии.

Боэмунд не единожды обращался к Урбану IX с протестами против этого захвата, лишившего его стратегических плацдармов у самых ворот его владений. Но разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы развязать боевые действия против одного из сеньоров Новой христианской империи. Прекращение распрей между великими домами стало одним из пунктов, по которым Урбан занимал непримиримую позицию.

А потому, во имя стабильности и сплоченности империи, было выбрано политическое решение. И тем не менее ни для кого не являлось секретом, что достигнутое согласие в основном объясняется слабостью лагеря умеренных, старавшегося таким образом обрести больше веса в борьбе за влияние, которую вели великие дома.

Умеренные представляли собой некоторую – остававшуюся в меньшинстве – часть сеньоров, полагавших, что империя слишком расширилась после реконкисты, несправедливо и аморально подавив другие народы Земли. Согласно их воззрениям, старым нациям должно быть предоставлено право самим решать, хотят ли они обращаться в христианство и становиться частью НХИ или же попытаются самостоятельно побороть последствия Войны одного часа.

Конечно же, большинство умеренных склонялось к такой точке зрения не из чистого альтруизма. Играли роль и экономические соображения. Постоянные войны требовали серьезных инвестиций, а многие сеньоры предпочли бы использовать эти ресурсы на собственных территориях, нежели отправлять их за тысячи километров.

Войдя в зал, Боэмунд учтиво поприветствовал Годфруа и обменялся с ним несколькими любезностями. Хотя они уже уладили свой конфликт и были знакомы много лет, эти двое так и не стали близкими друзьями. На это потребуется еще некоторое время.

Боэмунд принадлежал к числу сеньоров, ставших умеренными по чисто экономическим причинам, что не нравилось Годфруа, чей выбор был обусловлен этическими принципами. И тем не менее этот военачальник с чеканным лицом, который славился своей прямотой и военными достоинствами, вызывал живейший интерес у фламандского герцога, который надеялся вскоре узнать его ближе.

За ним появились Раймунд де Сен-Жиль и Адемар Монтейльский и неторопливо устроились на своих местах. Епископ Монтейльский попросил асессора принести ему подушку для спины и, слегка поморщившись, сел. Судя по всему, кресла показались ему на редкость неудобными.

Раймунд IV де Сен-Жиль, граф Тулузы и Прованса, глава контингента рыцарей Юга, приветствовал Боэмунда и Годфруа натянутой улыбкой. Их семьи разделяло давнее соперничество, и только по настоятельной просьбе его святейшества эти двое согласились совместно заседать в Совете крестоносцев. К тому же Раймунд был отъявленным ультра, и кое-кто поговаривал, что Боэмунд присоединился к лагерю умеренных, исключительно чтобы не оказаться на одной стороне с Раймундом де Сен-Жилем.

Капитан «Святого Михаила» Гуго де Вермандуа явился чуть позже. Боясь опоздать, он бежал и теперь слегка запыхался. Когда его друг Годфруа сообщил ему, что он прибыл даже с запасом, граф прыснул, вызвав тем самым презрительную гримасу Раймунда.

Военные советы часто ставили Гуго в затруднительное положение: ответственность за корабль, подобный «Святому Михаилу», оставляла ему совсем немного времени. Когда он покидал командный пост, два капитан-лейтенанта подменяли его и обеспечивали преемственность власти. Но Петру Пустыннику не раз приходилось освобождать Гуго от присутствия на Совете крестоносцев, потому что очередная серьезная проблема не позволяла ему покинуть мостик.

Последним оказался, естественно, Роберт де Монтгомери. Он пришел один, без Аргана, и поклонился остальным сеньорам, стоя у края полукружья кресел. Все церемонно ответили на поклон. Как аристократ и военачальник крестовой войны, Роберт по своему положению ничем не отличался от других, однако чувствовалось, что сподвижники отвели ему особое место и относились к нему со смесью опаски и презрения. При всех европейских дворах за ним закрепилась репутация жестокого и властного сеньора. Его считали немногим более отесанным, чем крестьянин, и о нем ходило множество слухов, приписывающих ему массу глупых поступков, хотя подобные предположения постоянно опровергались его политической ловкостью.

Теперь все сеньоры крестового похода были в сборе. Не хватало только Петра Пустынника. В ожидании разговоры касались самых разных тем, от внутренней европейской политики до высказанного солдатами пожелания проводить на борту меха-турниры[52]52
  Имеются в виду турниры с использованием механических верховых устройств, таких как механические першероны (перши) кавалерии или бипеды амазонок.


[Закрыть]. Все асессоры и помощники выстроились по периметру зала, готовые служить любому из сеньоров.

Внезапно секретарь совета объявил:

– Верховный магистрат крестового похода, Раеtor peregrini Петр Амьен, называемый Пустынником!

В зале мгновенно воцарилась тишина, и все встали. Петр вошел через дверь в глубине помещения, быстрым шагом направился к своему креслу и устроился там, несколько театральным жестом расправив складки длинной рясы. После чего уселись и остальные сеньоры.

Годфруа нашел Петра озабоченным, черты его лица осунулись, словно он провел тяжелую ночь. Но, даже обведенные кругами, его глаза, казалось, обжигали. Петр произнес:

– Сеньоры, восьмое заседание военного совета «Святого Михаила» объявляю открытым. Предлагаю начать, как обычно, с отчета о том, как проходит полет. Сеньор Гуго Французский, граф Вермандуа?

– Благодарю, сеньор претор, – ответил тот, склонив голову. – Со времени последнего совещания на корабле не возникало значительных проблем, поэтому я ограничусь напоминанием, что мы почти достигли кинетического апогея нашей траектории, преодолев барьер в 87 процентов скорости света. Туннельные двигатели будут включены, как и предусматривалось, когда эта цифра достигнет значения в 87,32 процента, то есть послезавтра к тринадцати часам. Все приготовления к фазе стазисного сна экипажа прошли благополучно, а программы Нод-два для выхода из туннеля Рёмера перепроверены десятки раз.

– Во время последних симуляций не выявлено никакой аномалии? – спросил Раймунд де Сен-Жиль.

– Ни малейшей. Я знаю, многие опасаются фазы стазисного сна, но все испытания доказали надежность этой технологии. По правде говоря, единственное, о чем я всерьез беспокоюсь, – это что какой-нибудь олух не займет вовремя место в своей ячейке.

– Будет сделано несколько объявлений, – заметил Боэмунд. – Ничего подобного случиться не должно.

– На что я и надеюсь, – ответил Гуго.

– Я слышал, – вмешался Раймунд де Сен-Жиль, – что близость палуб с истребителями-перехватчиками к туннельным двигателям предположительно может вызвать нарушения при переходе Рёмера. Как в действительности обстоит дело?

– Речь идет о явлении интерференции, возникающей из-за генераторов истребителей. Эти генераторы порождали остаточные фоновые шумы в сердечнике Рёмера, которые слегка искажали результаты тестов. И как бы ничтожно малы ни были эти искажения, мы еще до старта на всякий случай приняли меры предосторожности, изолировав смежные зоны между двумя секторами путем заделывания целых коридоров. Мы забили их соломой.

– Соломой? – воскликнул Роберт де Монтгомери.

– Да, соломой, – с улыбкой подтвердил Гуго. – Понимаю, что это может показаться несколько архаичным, но проведенные эксперименты доказали, что плотно спрессованная пшеничная солома обладает удивительной способностью поглощать бериллиевые бета-лучи, например. Понадобились сотни тысяч спрессованных кирпичей.

Боэмунд не смог сдержать веселый смешок:

– Оказывается, нужна солома, чтобы заставить функционировать вершины современной технологии…

Петр Пустынник, не проявлявший большого интереса к техническим деталям, выпрямился в кресле и воспользовался возможностью закрыть тему:

– Так, полагаю, по этому вопросу достаточно. Перейдем к повестке дня. В первую очередь рассмотрим вопрос о тренировках амазонок. Инженеры ждут разрешения на использование прототипа боевого бипеда RK2 с целью проверки его реальных возможностей. Затем мы должны обсудить подробности вывода с орбиты мобильных элементов «Святого Михаила», для которого были проведены новые симуляции на…

Петр прервал перечисление вопросов. Он вдруг заметил, что присутствующих охватило необъяснимое замешательство.

– Сеньоры? У кого-то имеются замечания по повестке дня?

Адемар заерзал в кресле, Годфруа покашливал, а Раймунд де Сен-Жиль поглаживал ладонью плохо выбритые щеки. Роберт де Монтгомери обвел собрание презрительным взглядом. Его высокомерное неодобрение красноречиво свидетельствовало о том, что́ он думал о присутствующих и их пренебрежении этикетом. И только Боэмунд решился развеять неловкость и, как всегда, пошел напрямик:

– Да будет мне дозволено выразить всеобщее мнение, дорогой Петр. Полагаю, никто из нас не собирается пренебрегать столь важными вопросами, но, возможно, прежде чем перейти к ним, следует обратить внимание на то, что сейчас бурно обсуждает весь корабль.

Боэмунд Тарентский редко прибегал к столь дипломатичным оборотам речи, но противоречить главе крестового похода перед лицом всего военного совета могло быть чревато неприятными последствиями. Петр Пустынник спокойно смотрел на собеседника и не выказывал недовольства. Однако, когда он заговорил, в его голосе явно проскальзывали ироничные нотки:

– И что же это за жизненно важный вопрос, который нарушает повестку дня, дражайший Боэмунд Тарентский?

По лицу сицилийского нормандца пробежала тень. Заметив это, Годфруа оценил способность Боэмунда к самоконтролю и умение мгновенно вернуть на лицо любезное выражение. Очевидно, что заслуженный военачальник вроде него с трудом подчиняется власти простого священника. Однако он продолжал ровным тоном:

– Во всех рапортах моих капитанов отмечено, что солдаты и члены экипажа озабочены происшествием со смертельным исходом, имевшим место вчера в центральных прачечных.

Раймунд де Сен-Жиль кивнул, но не промолвил ни слова, чтобы своей публичной поддержкой не доставить Боэмунду удовольствия. Годфруа искоса бросил взгляд на Роберта де Монтгомери. Тот сохранял невозмутимость и ни на мгновение не спускал с Пустынника пристального взгляда.

А тот мрачнел буквально на глазах. Настойчивость Боэмунда явно была ему неприятна.

– А могу ли я узнать, чем именно так озабочены ваши люди, сударь?

Годфруа почувствовал, что пора вмешаться, прежде чем Боэмунд потеряет терпение:

– Если позволите, Петр… – (Все взгляды обратились на него.) – Как часто бывает в подобных случаях, люди распустили языки. Похоже даже, что уже пошли слухи, будто дело предположительно было замято при вмешательстве Legio Sancta и…

– …и это недопустимо!

Петр почти выкрикнул эту фразу, и эхо его слов прокатилось под высоким сводом. Годфруа Бульонский слегка нахмурился, но замолчал. Он очень не любил людей, не умеющих сохранять хладнокровие в затруднительных случаях, и до сих пор не думал, что Петр Пустынник относится к их числу. Тот заговорил снова, голосом более спокойным, но по-прежнему твердым:

– Это ваша задача, сеньоры, проявлять непримиримость к смутьянам и безжалостность к тем, кто распространяет грязные слухи. Они опасные возмутители спокойствия.

– Разумеется, святой отец. Это принципиальная позиция, которая не подлежит пересмотру.

Годфруа по-прежнему владел собой, тем не менее от него не ускользнул суровый тон священника.

– Однако не думаете ли вы, что лучшим способом положить конец любым слухам было бы обнародовать все детали этого дела, чтобы не возникало впечатление, будто мы что-то скрываем?

Петр поморщился. Несмотря на примирительный тон, Годфруа только что задал весьма провокационный вопрос. Он ответил ледяным тоном:

– Уж не ставите ли вы под сомнение результаты официального расследования, господин герцог Нижней Лотарингии?

Слишком тонкий политик, чтобы не понимать, за какие пределы не следует выходить, Годфруа умерил свой пыл:

– Я этого не говорю. Я уверен, что процедура была проведена с соблюдением всех законов и наиболее эффективным образом. Однако создается впечатление, что расследование уложилось в необычайно сжатые сроки, что и зародило сомнение в умах.

На самом деле он прочел это в экземпляре «Метатрона Отступника», который нынче утром показал ему один из его офицеров. Но признаться в этом перед лицом Совета он, разумеется, не мог. И задумался о том, каким образом авторы листовки умудрились так быстро реагировать на события.

Но тут, не дав Петру времени ответить, вмешался Роберт де Монтгомери. Его вкрадчивый голос шел вразрез с тем резким оборотом, который приняло обсуждение.

– Не понимаю, что вас смущает, Годфруа. Скептикам и недовольным нет места в нашем крестовом походе.

Раймунд де Сен-Жиль одобрительно кивнул, что мгновенно разозлило Годфруа, которому не нравилось столь полное единодушие двух ультра. Он ответил, медленно выговаривая каждое слово:

– И к какой же из этих двух категорий вы меня причисляете, господин герцог?

– Ни к одной из них, конечно же, дорогой Годфруа, – поспешил пояснить Раймунд. – Герцог Нормандский просто хотел сказать, что Петр Пустынник прав, утверждая, что за порядок на борту отвечаем именно мы, сеньоры. Искать любви своих солдат, конечно же, хорошо, но главное – заставить себя уважать.

– Зачастую любить и означает уважать, – заметил Годфруа.

– А вот бояться – это всегда уважать, – хлестко отрубил Роберт.

– Ну-ну, – попытался унять их Боэмунд. – Думаю, все присутствующие здесь сеньоры любимы и уважаемы своими людьми.

Кроме этого проклятого Роберта, подумал Годфруа. На стяге герцога Нормандского, мягко колышущемся над его головой в струях постоянно циркулирующего в помещении воздуха, был изображен лежащий лев с разверстой пастью и выпущенными когтями, окруженный переплетенными ветками колючего можжевельника и увенчанный двуручным мечом. Количество заостренных или режущих символов на этом гербе словно гласило: «Не прикасайтесь».

Петр попытался подвести итог:

– Я хотел сказать только одно, мои сеньоры: произошла весьма печальная история, даже трагическая, однако же это всего лишь простой несчастный случай.

– Тогда почему полицейским расследованием занимается Legio Sancta? – на унимался Боэмунд.

– Но кто вам сказал, что он им занимается? – бросил Пустынник куда резче, чем собирался.

– Именно такого рода обвинения и способствуют распространению самых грязных слухов! – не без сарказма добавил Роберт де Монтгомери. – Не понимаю, как сеньор вашего ранга может опуститься до того, чтобы подхватывать их.

– Вовсе мы не подхватываем, – возразил Годфруа. – Но если наши солдаты только об этом и говорят, мы не можем делать вид, что ничего не знаем! Иначе они решат, что дело замяли не предположительно, а на самом деле. Я лишь задаю тот же вопрос, что и многие другие на борту.

Он закончил фразу, обратив долгий настойчивый взгляд в сторону Роберта де Монтгомери, который тут же побагровел. Когда он отвечал, его голос слегка дрогнул:

– Теми, кто задает такие вопросы и распускает слухи, должно заняться правосудие. Трибунал святой инквизиции для того и существует, чтобы судить еретиков и предателей, всех предателей…

Под конец своей тирады он вернул обвиняющий взгляд Годфруа Бульонскому, у которого тотчас вскипела кровь. Он решил, что заставит Роберта пожалеть о своей наглости.

– Является ли это официальным обвинением? Вы мне угрожаете, Роберт Дьявол?

Все краски схлынули с лица Роберта, который, гневно направив палец на Годфруа, резко вскочил с кресла и взревел:

– Никогда не называйте меня так!

Тут их прервал голос Петра, грозный, как скопление черных туч на горизонте:

– Сеньоры, немедленно прекратите.

Он даже не повысил тона, однако оба мужчины тут же умолкли. Петр Пустынник действительно умел вгонять в робость, когда говорил так холодно. В течение буквально нескольких минут между некоторыми членами Совета возникло сильнейшее напряжение, и все неожиданно полыхнуло. Для Годфруа было совершенно невыносимо поведение Роберта, который уже и не стремился скрывать, каким влиянием он пользуется в политических вопросах, и только что опробовал – безуспешно – свои мерзкие способности запугивать других, вот только не на того напал.

Герцог Нормандский снова уселся на свой дубовый трон, хотя внутренне все еще кипел. Они с Годфруа сверлили друг друга взглядами, но Петр Пустынник вновь заговорил, и это заставило их временно забыть про стычку. Священник избрал подчеркнуто мягкий тон:

– Мне думается, Роберт де Монтгомери никого не обвинял, дорогой Годфруа. Однако, учитывая то огромное – и заслуженное – уважение, которое питают к вам солдаты всей армии, было бы желательно, чтобы вы ни в коем случае не отмежевывались от позиции Совета.

Если гнев все еще затмевал дипломатические соображения Годфруа, малочисленность умеренных в рядах Совета заставила его задуматься. Здесь только он сам и капитан корабля Гуго де Вермандуа позволяли себе открыто высказывать свое мнение. Конечно, Боэмунд тоже присоединился к их рядам, но слишком недавно. Было еще трудно предугадать, какую позицию он займет в зависимости от обстоятельств. Что до легата Адемара Монтейльского, он был обыкновенным оппортунистом, не имеющим ни дарований, ни смелости. Он всегда присоединялся к лагерю тех, кто сильнее. В данном случае – к ультра. Его давняя дружба с семьей Гуго де Вермандуа не перетянула бы чашу весов в случае возможного кризиса. А потому идти на открытую конфронтацию в данный момент было бы крайне преждевременно, следовало принять статус-кво, предлагаемый Петром Пустынником.

– Само собой разумеется, дорогой Петр. Не сомневайтесь в моей позиции. И речи нет о том, чтобы я поставил под сомнение официальную точку зрения Совета, будь то в этих стенах или вовне. Прошу извинить мою несдержанность.

– Все уже забыто, – небрежно отмахнулся Пустынник. – Дело Манси квалифицируется, разумеется, как весьма печальное, но совершенно случайное происшествие. Таково было и таковым останется заключение официального следствия.

* * *

Как огромная ленивая птица, я медленно парил над полями данных Нод-2; поля переливались в ритме радужных колебаний циркулирующей информации. Время от времени световая точка мимолетно вспыхивала на вершине одного из волоконцев данных, сигнализируя о доступе к этим регистрам внешнего оператора. Тогда пульсирующая волна передавалась соседним волокнам, на мгновение нарушая флуоресцирующую вибрацию текущих потоков информации. Эта аллегорическая информационная картина иногда и впрямь создавала впечатление, будто ты стоишь у края пшеничного поля, по которому гуляет ветер. С той только разницей, что от здешних колосьев исходил мягкий разноцветный свет и небо было не синим, а состоящим из бесконечных структур с различными иерархическими уровнями Нод-2. Я находился в кибернетическом пространстве биоСтрукта «Святого Михаила»: в Инфокосме.

В мою задачу входило постоянно следить за термическими данными, поступающими через сенсоры Нод-2 на всех палубах уровней от G до L. И даже если передаваемый сюда поток информации был очень внушительным, его представление в форме поля из волокон данных позволяло одному-единственному оператору управляться с контролем. Мне оставалось только, медленно планируя, отдаваться на волю дующего между секторами псевдоветра, чтобы одним взглядом охватывать весь информационный обмен моего сектора. Бо́льшую часть времени я летал, лежа на животе, как если бы плавал в бассейне, потому что такова была поза, которую я принимал инстинктивно. Я мог бы перемещаться и стоя вертикально, ничего бы не изменилось. Понятия верха и низа здесь были неприменимы.

Находясь в биоСтрукте, я всегда бывал счастлив. Мне удавалось на несколько часов забыть обычные издевательства, которым подвергался насильно мобилизованный на борту. Здесь ни один тупой солдафон, ни один самовлюбленный служака или легионер в поисках, к кому бы прицепиться, не мог до меня добраться. Сам крестовый поход был мне совершенно чужд, но в недрах этого абстрактного пространства я с некоторым стыдом иногда ловил себя на мысли, что лишился бы чего-то важного, если бы дезертировал.