Текст книги "Dominium Mundi. Властитель мира"

Выждав несколько секунд, чтобы удостовериться, что герцог закончил, Петр обратился к дяде Танкреда:

– Господин граф Тарентский?

Боэмунд, который уже долгие минуты сидел не поднимая головы, откликнулся не сразу. Он ссутулился, опустив плечи, словно под тяжким грузом. Пока он тянул с ответом, царящее в зале молчание сгустилось до такой степени, что, казалось, сам воздух затвердел. Наконец старый воин поднял голову, выпрямился, с глубокой грустью взглянул на Танкреда и заговорил хриплым голосом:

– Танкред, я возлагал на тебя много надежд и всегда думал, что ты совершишь нечто великое. При всем том на тебе лежала двойная ответственность – и за свое имя, и за свою военную репутацию. Ты предал и то и другое.

Он на мгновение остановился, и атмосфера стала непереносимой. У Танкреда перехватило горло, на глаза выступили слезы, он больше не дышал. Прежде чем продолжать, Боэмунд сделал глубокий вдох.

– То, как ты умеешь добиваться уважения – и любви – своих людей, обязывает тебя служить примером. Тебе известно, что войска смотрят на командиров, которыми восхищаются, как на образец, которому и следуют в своем поведении. Однако с самого начала путешествия ты постоянно действуешь как… – он попытался найти подходящее слово и за неимением лучшего выбрал, – как человек безответственный.

Охваченный волнением, он снова умолк. А когда заговорил, голос его звучал громко и безжизненно:

– Последние события, в которых ты оказался замешан, бросают тень на нашу семью, а этого я потерпеть не могу. Вследствие приведенных соображений и дабы моя беспристрастность не могла быть поставлена под сомнение, я заявляю, что воздерживаюсь от голосования и целиком полагаюсь на мудрость Совета крестоносцев.

Эти чудовищные слова грянули в абсолютной тишине зала Совета. Воистину удар грома. Оглушенный решением друга, Годфруа ошеломленно смотрел на него, не находя слов.

Танкред понял, что погиб, но теперь это уже не имело значения: то, что он сейчас услышал, было для него бесконечно важнее. Эти слова разбили ему сердце. Он и так уже страдал от недостатка внимания и даже теплых чувств со стороны дяди, а теперь, публично осудив, тот окончательно отрекся от него. Танкред застыл на месте, он был раздавлен.

Роберт де Монтгомери ликовал: случившееся превзошло все его ожидания! Унижение, которому несколько лет назад подверг его Танкред при дворе Филиппа IX, смыто и отомщено! Однако ввиду всеобщего волнения, охватившего зал, он постарался тщательно скрыть свое блаженное состояние; быстрый взгляд Раймунда де Сен-Жиля показал ему, что тот в восторге от результата.

Петр Пустынник не осмелился заговорить сразу после Боэмунда, но, когда решил, что подходящий момент наступил, взял слово.

– Что касается меня… – начал он, на мгновение запнулся, прокашлялся и продолжил: – Что касается меня, я полагаю, что это дело и так привлекло к себе слишком много внимания. В обстановке вроде той, в которой проходит наше путешествие, категорически рекомендуется как можно меньше смущать умы солдат.

Внезапно встревожившись, Роберт нахмурил брови. Куда клонит этот проклятый священник?

– Собрать военный трибунал по подобному делу означает внести еще больше смятения в общий настрой, а сейчас пришло время приступить к наведению порядка в рядах нашей армии. Таким образом, дабы не позволить этому трагическому событию вызвать излишние волнения и учитывая послужной список обвиняемого, я считаю, что этот человек может быть оправдан за недостаточностью улик.

Услышав его слова, Роберт де Монтгомери резко вскочил с кресла.

– Следовательно, – продолжил Pгаеtor peregrini, – четырьмя голосами, не согласными с передачей дела в военный трибунал, против двух голосов «за» доверенной мне властью я объявляю о прекращении дела по обвинению Танкреда Тарентского в убийстве за отсутствием состава преступления!

Смертельно побледнев, Роберт открыл было рот, чтобы заявить протест, но глава Совета, властно махнув рукой, заставил его молчать. Танкред, в полном замешательстве, вообще лишился способности соображать. Под перешептывания асессоров все в зале пришло в движение. Петр Пустынник закончил тем же твердым голосом:

– Однако ввиду серьезности вменяемых в вину фактов я приговариваю вас, лейтенант Тарентский, к разжалованию на один ранг и лишению военных наград. Учитывая результаты вашего подразделения на учениях, вы сохраните командование им вплоть до нового распоряжения. Добавлю, что на вас также официально налагается папское порицание, подтвержденное самим святейшим отцом, с которым я разговаривал незадолго до заседания. Надеюсь, вы в полной мере оцените милосердие, проявленное к вам Советом, и сумеете извлечь уроки из своих ошибок, дабы вернуться на путь истинный.

Танкред не шелохнулся. Можно было бы подумать, что он стоически принял приговор, но его искаженное лицо выдавало обуревающие его сильные чувства.

Герцог Нормандский уселся на свое место с подчеркнуто разгневанным выражением лица, хотя в глубине души был удовлетворен, несмотря на то что все обернулось не так, как он рассчитывал. Пусть даже молокосос остался на плаву, но разжалование, лишение наград и папское порицание в качестве вишенки на торте – в конечном счете это совсем не плохо.

Под взглядами всех членов Совета и их помощников один из асессоров подошел к Танкреду и замер перед ним. Затем поднял руку, взялся за украшавший левое плечо лейтенанта галун и резким движением дернул его. Оторвавшаяся пуговица с металлическим стуком отскочила от плиточного пола. Танкред больше не был лейтенантом. Только младшим лейтенантом.

Теперь асессор правой рукой взялся за расположенные у сердца награды, а затем поднес к ним левую с зажатыми в ней ножницами. Казалось, он на мгновение заколебался, опасаясь возможно, как бы у этого здоровяка не сдали нервы, потом ухватил ткань мундира и быстро разрезал ее вокруг наград. В несколько секунд он снял их все, стерев воспоминание о долгих годах сражений, перечеркнув память о битвах, которым Танкред отдавал тело и душу, и оставив лишь зловещую дыру в ткани мундира.

Роберт все еще переживал свое относительное поражение, но наслаждался зрелищем унижения врага. Этот идиот решил, что можно встать на пути герцога Нормандского, думал, что сумеет побить его в закулисных играх! Отныне он будет знать свое место, и всем станет известно, чего стоит противостоять Роберту де Монтгомери.

Но мысли его уже двинулись дальше: он прикидывал последствия столь неожиданной перемены в Петре. В конце концов, он никогда не говорил мне, что будет голосовать против Танкреда.

В сущности, это он сам решил, что иначе быть не может. Объяснялись ли действия Петра его стремлением сохранить пресловутую беспристрастность в отношении ультра и умеренных? Или же этот дрянной попик захотел продемонстрировать, что, пока он здесь главный, я не могу получать все, что захочу? Ну что ж, он прав, пусть пользуется, пока главный…

Очень далекий от подобных размышлений, все то время, что длилось разжалование, Танкред смотрел в пустоту прямо перед собой – так чувствительный человек не желает видеть иголку, которая сейчас его уколет. Теперь, когда все закончилось, в зале повисло неловкое молчание.

Хотя его разум превратился в захваченное бешеным ураганом судно, Танкреду как-то удалось поклониться, отдавая честь главе Совета, а потом покинуть зал, употребив то малое, что осталось у него от чувства собственного достоинства, чтобы высоко держать голову.

* * *

Один в пустой спальне, Танкред неподвижно сидел на своей койке с ничего не выражающим лицом. Дыры, оставшиеся на его мундире от срезанных наград, зияли, как ужасные шрамы. Внезапно, словно сраженный жестокой болью, он схватился руками за голову и застонал.

Его сознание превратилось в кипящую магму неясных мыслей; все смешалось и спуталось. На него непрерывными волнами накатывало чудовищное страдание, постепенно погружая его в полное отчаяние. Он-то полагал, что знает, что делает, когда – вполне сознательно – позволил себе поддаться на провокацию Аргана, но и представить не мог, что последствия будут такими жестокими.

У него возникло ощущение, будто вся его жизнь после выпуска из военной школы, около пятнадцати лет назад, свелась лишь к долгому и медленному процессу утраты иллюзий и за это время он перешел от юношеского энтузиазма, с каким когда-то воспринимал свой воинский долг, к полному краху карьеры. Казалось бы, его жизненный путь неразрывно связан с армией, однако он не только не дослужился до звания капитана, но и вновь превратился в младшего лейтенанта. А поскольку солдатская жизнь была единственной, знакомой ему с четырнадцати лет, то и вся его жизнь стала провалом. Слова Боэмунда до сих пор раскатами грома отдавались у него в голове.

Сейчас в его воспаленном мозгу почему-то настойчиво возникал образ сестры – той, чья невинность и честь отныне запятнаны преступлением брата. И тут Танкред осознал, что его всегда, хотя он не знал причины, точило чувство вины за те трудности, с которыми она сталкивалась в поисках мужа. Как если бы их родственная близость служила препятствием. И после его разжалования все станет еще хуже. Он постоянно портит ей жизнь.

А родители, которые так переживали из-за его отъезда, которые стольким пожертвовали ради его карьеры и так гордились им! Позор падет и на них, ослабив позицию семьи в конфликте с Робертом де Монтгомери.

Роберт Дьявол – вот кто виноват во всем! Ненависть потоком лавы разлилась в нем, и он сжал кулаки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Но его тут же охватило раскаяние, охладив гнев и приглушив ярость. Он сказал себе, что именно эти бурные чувства и завели его в нынешний тупик, а все распри с Робертом были лишь проявлением его собственной спеси. Позор мне!

Вдруг, пробравшись сквозь полчища мятущихся мыслей, в его воображении возникло улыбающееся лицо Клоринды. Она никогда не согласится снова увидеться с ним, впрочем, если бы и согласилась, он сам отказался бы – из опасения, что его испорченность может замарать ее, такую чистую, такую честную. Едва начавшись, его отношения с этой чудесной женщиной наверняка закончатся из-за его собственного упрямства!

А солдаты его подразделения! Как теперь, с сорванными погонами, он сможет командовать ими?

Его демоны! Разоблачительное свидетельство его пороков! Ему следовало тщательнее остерегаться их, решительнее бороться с ними. В своей гордыне он решил, что сумеет с ними совладать, но в конечном счете это они управляли им. Он всегда был всего лишь их игрушкой!

Внезапно ему показалось, что он задыхается. Воздев к небу руки со сжатыми кулаками, Танкред резко вскочил на ноги и закричал. Это был едва сдерживаемый вопль боли, со стиснутыми челюстями. Потом, исчерпав весь запас воздуха в легких, он стремительно вышел из каюты и двинулся по коридорам, шагая куда глаза глядят с единственной целью: изгнать все мысли из головы.

Почти на каждом углу постоянно передающие программы Интра информационные панели среди прочих последних новостей сообщали:

Лейтенант Танкред Тарентский, метавоин и легенда полей сражений, только что за нарушения дисциплины был официально разжалован в младшие лейтенанты, а также лишен всех военных наград. Помимо этого, согласно нашим источникам, по тем же причинам Урбан IX вписал его в книгу порицаний Ватикана.

Он не мог бы сказать ни сколько времени шел по коридорам, ни как оказался у церкви Святого Северина, одного из многочисленных святых мест на борту, куда каждый мог зайти в любой момент, чтобы предаться духовному созерцанию или помолиться.

Сидя в одиночестве на скамье в глубине храма, он бормотал все молитвы, какие только знал, нанизывая их одну за другой без всякой логики и не сводя пылающего взгляда с распятого Христа над алтарем. Возможно, он оставался бы там еще долго, застыв в одной позе, но чей-то голос вывел его из транса:

– Все ли в порядке, сын мой?

Танкред повернулся вправо и увидел кюре со строгим лицом, который неодобрительно его разглядывал. Ему в голову не пришло никакого ответа. Почему, вместо того чтобы вернуться в свое подразделение, он сидит здесь и механически читает молитвы? Тут позади кюре, в правом проходе, он заметил исповедальню и понял, что ради этого и пришел. Не говоря ни слова, он встал, словно поддавшись внезапному порыву, большими шагами двинулся к исповедальне и опустился там на колени. В некотором замешательстве от столь странного поведения кюре все же пошел вслед за ним и тоже устроился в узкой кабине, готовый выполнить свой долг по отношению к этому христианину, явно пребывающему в скорби.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил, – проговорил кающийся.

– Слушаю тебя, сын мой.

Хотя тон священника был немного суров, Танкред понял, что тот внимательно выслушает его.

– Святой отец, – заговорил он, не очень представляя, с чего начать, – я совершил грех гордыни. И эта гордыня внесла смятение и беспорядок в мою жизнь.

– Хорошо уже, что ты это понял, сын мой. И на какие опрометчивые поступки толкнула тебя гордыня?

Слова приходили с трудом. Танкред не исповедовался уже давно, и никогда еще у него не было столько поводов для покаяния.

– Я много раз нарушал дисциплину и, мне кажется, в глубине души рассчитывал, что мое имя защитит меня от наказания… Я не подчинялся приказам вышестоящих, и я… присвоил себе право самому вести расследование по делу, которым уже занималась полиция, несмотря на то что и начальство, и мой собственный дядя предостерегали меня.

– Все это, конечно, заслуживает порицания, – несколько машинально ответил исповедник, – но ничего трагического тут нет, сын мой. За время путешествия я слышал куда худшие вещи. Ты не должен приходить в такое уныние из-за столь незначительного прегрешения.

– Но дело в том… это еще не все, отец мой.

Танкред не мог бесконечно откладывать самые трудные темы.

– Я также поддерживал постоянные контакты с определенной категорией экипажа… с недовольными из бесшипников. Я даже поощрял такие мысли кое у кого из моих людей, у близких друзей… – Охваченный стыдом, он говорил все медленнее. – Я солгал, я поддался гневу, жестокости. Самой крайней жестокости… Я убил человека…

Священник ничего не говорил.

– Конечно, я сделал это, защищаясь, но что, если я мог бы этого избежать? Наверное, мне следовало хотя бы попытаться…

Танкред вдруг осознал, что ему осталось покаяться еще только в одном – в том, что он всегда боялся открыть кому-либо. Несущественное в юридическом плане, в моральном это было самым главным. Но теперь он оказался приперт к стенке, и пришел момент очистить совесть от этого груза. Сейчас или никогда.

– А самое худшее, святой отец… и давно уже… я впал в сомнение…

Он нервно провел по лицу ладонью и заметил, что щеки мокрые. Прежде чем ответить, исповедник долго молчал, словно тщательно взвешивал каждое слово.

– Ты прошел через самое трудное, сын мой. Господь послал тебе самое тяжкое испытание из всех, ибо оно содержит в себе все остальные: сомнение. Когда сомнение овладевает человеческим духом, оно смущает его взор, и все, на что он смотрит сквозь эту призму, выглядит деформированным, искаженным. И с той поры всяческие гибельные рассуждения начинают затмевать его дух – концепции, посланные самим лукавым, такие как разум, логика, критическое сознание… Пагубное заблуждение! Безумные, как слепо предаемся // Мы сладостно-обманчивым надеждам![86]86
  Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим.


[Закрыть] На все соблазны у истинного христианина есть единственный ответ: вера!

Из нефа донесся шум передвигаемых стульев, – вероятно, люди усаживались, чтобы помолиться.

– Да, отец мой, – севшим голосом заговорил Танкред, – я вполне доверяю каждому вашему слову, но сегодня я потерян и не знаю, на каком я свете. Близкие и друзья отворачиваются от меня, почва уходит у меня из-под ног! Что мне делать?

Священник откликнулся без колебаний, словно ответ был у него уже наготове:

– Да направляет нас на всех путях // Его десница, та, что, проникая // в сердца людей, их и мягчит, и греет! // Она оберегала наш поход, // Она в пути преграды понижала; // Она срезает горы, сушит реки, // Она и зной, и стужу умеряет; // Она ветрам вещает плен и волю, // Она обуздывает ярость волн; // Для нас разносит в прах твердыни вражьи, // Для нас уничтожает вражьи рати[87]87
  Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим.


[Закрыть]. Этим все сказано, сын мой. Вера есть единственный ответ! Стоит ей покинуть тебя – и ты заплутаешь.

Снова молчание. Танкред сидел, опустив голову и молитвенно сложив руки.

– Однако же успокой свою душу, – заговорил священник более теплым тоном, – ибо сегодня ты сделал главный шаг: ты понял, что впал в ересь и пошел по пути греха. Тебе еще потребуется время, чтобы завесы ослепления полностью разошлись, но повторяю тебе: сегодня ты осознал свои заблуждения, а это самое главное.

– Да, отец мой.

– Повторяй за мною, сын мой: Mea culpa, mea maxima culpa. О Господь мой, читающий в моем сердце, припадаю к Тебе в покаянии. Сожалею о своих ошибках и в будущем отвергаю всякий грех и всякое постыдное действо. Mea culpa, mea maxima culpa, в Тебе моя сила и опора, и я буду бдеть, дабы не совершить новых прегрешений. Но славить буду Тебя всякий час с чистым сердцем. Mea culpa, mea maxima culpa.

Танкред слово в слово повторял все, ударяя себя правым кулаком в грудь.

– А теперь ступай с миром и не забывай: тот, кто не следует за шагами пастыря, рано или поздно всегда низвергается в пропасть. Ты Miles Christi, твой священный долг – служить Господу, и никому другому. А главное – не твоей гордыне. В епитимью будешь читать девять раз в день на протяжении девяти дней «Отче наш».

– Да, отец мой.

– А еще, – несколько заученно добавил кюре, – очень важно, чтобы ты старался укреплять свою веру, а не подвергать ее сомнению. Вера, сын мой, – это не концепция. Ее нельзя ни взвесить, ни измерить. Ты не найдешь в ней никакой логики, никакого конкретного смысла. Тщетно пытаться понять ее, ибо она предваряет разум. Вера есть убежденность в будущем, она и твоя надежда, и твое упование. Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом[88]88
  Евр. 11: 1.


[Закрыть]. Если ты поддерживаешь ее и холишь, она потечет в твоих венах, как огонь в вулкане, она будет оживлять тебя каждое утро и ежедневно давать тебе силы принимать свою судьбу. Вера в Господа, сын мой, – это всё.

Танкред услышал шум в кабинке священника и понял, что тот поднялся, собираясь удалиться.

– Вы… вы не дадите мне отпущения, отец мой?

Человек остановился. Сквозь зарешеченную перегородку Танкред угадывал его силуэт. Тот стоял, немного склонившись вперед: потолок был низким, а человек высоким.

– Не уверен, могу ли я… – начал он с сомнением.

Танкред понял, что кюре в конце концов догадался, с кем он общается, и, возможно, боится совершить ложный шаг, ступив на территорию Петра Пустынника. В конце концов, если глава крестового похода наложил на этого человека наказание, не дело простого священника тут же давать ему отпущение. Танкред с тяжелым сердцем уже готов был выйти из исповедальни, так и не освободившись от грехов, когда человек за перегородкой глубоко вздохнул и произнес:

– Ego te absolvo, mi fili[89]89
  Отпускаю грехи твои, сын мой (лат.).


[Закрыть].

И, не дожидаясь ответа, вышел из кабинки, хлопнув дверцей.

Оставшись один в полутьме, Танкред несколько долгих минут не шевелился, перебирая в голове все, что сказал ему суровый кюре. Принесла ли ему эта исповедь желанное облегчение, которое должна бы? Нет, он по-прежнему испытывал ту же глубокую печаль, что и придя сюда. Однако поступок кюре, который все же дал ему отпущение, вернул ему и проблеск надежды. Может, еще не все потеряно? Может, если он вновь будет стараться не сворачивать с пути добродетели, вера возродится в нем и он вернет себе душевный покой?

* * *

Терпеливо дожидаясь Танкреда, я устроился на краю нависавшей над Центральной аллеей палубы L, облокотясь на идущий вдоль нее стеклянный парапет. Рассеянно разглядывая бесчисленных прохожих, суетящихся сорока метрами ниже, я вдруг поймал себя на мысли, что мог бы перегнуться еще немного, нырнуть в пустоту, а потом оттолкнуться и устремиться вперед, но тотчас напомнил себе, что я не в Инфокосме. Перемещения в искусственном мире Нод-2 были настолько эффективны, настолько естественны, что я часто сожалел о невозможности применить их в реальности.

Краем глаза я заметил, что ко мне кто-то приближается. Появился Танкред. Я выпрямился, чтобы поприветствовать его, и с улыбкой протянул руку:

– Здравствуй, Танкред.

Даже если в тот момент мне и в голову не могло прийти, чем обернется эта встреча, я сразу понял, что дело неладно, потому что он не стал пожимать мне руку и холодно ответил:

– Ты хотел меня видеть?

Удивленный – и задетый – его поведением, я опустил по-дурацки повисшую в воздухе руку и заговорил, сделав вид, что не заметил скрытой враждебности его тона:

– Да, я хотел поблагодарить тебя за то, что ты сделал вчера вечером, когда вмешался и помог двум бесшипникам.

– Я бы сделал то же самое для любого другого, – резко ответил он.

– Верю, но я их хорошо знаю; и если бы ты им не помог, вполне вероятно, сейчас они были бы мертвы. Кому есть дело до двух нулевиков, которых поздно вечером прикончили под служебной лестницей!

Беспокойный взгляд, которым смотрел на меня Танкред с самого своего прихода, вдруг стал совсем мрачным.

– Это навлекло на меня серьезные неприятности…

– Да, мне сообщили, – ответил я, стараясь не выдать своего волнения: я чувствовал в голосе друга жуткое напряжение. – Поэтому я и хотел выразить всю нашу благодарность, ты стал для этих людей героем…

Похоже, Танкред уже давно сдерживался, но тут взорвался:

– Обойдусь я без твоей благодарности, как и всех насильно мобилизованных! Я вовсе не желаю быть для них героем, как, впрочем, не желаю больше с тобой общаться!

Если кое-кто из прохожих и бросил на нас удивленный взгляд, мне было плевать. Удар, нанесенный мне Танкредом, был столь же жестоким, сколь и неожиданным. Ярость, сквозящая в его словах, ошеломила меня и сбила с толку. Что могло случиться, чтобы этот человек, которого я за последние месяцы научился ценить, одной-единственной фразой без колебаний вычеркнул меня из своей жизни?

– Но… почему ты так говоришь? – залепетал я. – Что случилось?

Танкред, очевидно, осознал, что его колбасит, потому что развернулся к Центральной аллее и ухватился за парапет, как вцепляются в борт судна, раскачиваемого бушующим морем.

– Думаю, в последние годы я сбился с пути и наделал много ошибок. Теперь я должен постараться их исправить.

– И для начала прекратить общаться с бесшипниками? Якшаться с насильно мобилизованными было одной из ошибок, о которых ты говоришь? А куда делись твои идеалы, Танкред, твой независимый дух?

– Мои идеалы, мой независимый дух?! – рявкнул он. – Вместо того чтобы, как я надеялся, принести душевное спокойствие, все это только навредило мне и причинило зло. Все эти очень независимые штучки, которые я проделывал, в конечном счете имели одну цель: питать мою гордыню. Я только тем и занимался, что строил иллюзии на этот счет!

Я был буквально ошеломлен. Удивление было столь велико, что у меня зазвенело в ушах.

– Поверить не могу, что слышу от тебя такое! Как ты можешь от всего отступиться?

– Просто я прозрел!

При этих словах печаль, которую я испытывал от потери друга, превратилась в презрение к тем глупостям, которые он изрекал. Я сознательно выбрал самый язвительный тон и сказал:

– Главное, что я вижу: они таки заставили тебя прогнуться.

Всего несколько дней назад, услышав такое, Танкред Тарентский взорвался бы от ярости. Но на этот раз я заметил только легкое подергивание плеч.

– Я был не прав, слушая тебя, – сказал он. – С самого начала ты толкал меня к заблуждениям. У тебя извращенный ум, и, вместо того чтобы посвятить свое время служению нашему Господу, ты повсюду видишь зло.

Тут я усомнился в его психическом здоровье. Внезапно у меня мелькнула одна мысль. Танкред себя заставляет. Совершенно очевидно, что он едва верит в то, что говорит, но изо всех сил старается себя убедить. Я представления не имел, зачем он ломает эту комедию, да и мне было искренне начхать. Какие бы мотивы им ни двигали, его поведение по отношению ко мне было просто-напросто мерзким.

– Чушь собачья! – в свою очередь взорвался я. – Ты говоришь о прозрении, но я готов поклясться, что ты бредишь! Это ведь ты пришел ко мне, если помнишь! Их светлость впали в сомнения, их светлость искали ответы на экзистенциальные вопросы, их светлость желали свести знакомство с низшим звеном, с недочеловеками. А теперь ты говоришь со мной, как последний ханжа! Что они с тобой сотворили, чтобы довести до такого?

Я попал в точку. Явно сконфузившись, Танкред снова отвернулся к пустоте и принялся следить за уборщиком внизу, который, отдраивая и без того идеально чистые полы, елозил на своей машинке по тротуарам Центральной аллеи.

– Ты не поймешь, – бросил он, сжав зубы.

– А ты все же попробуй, – возразил я, не склонный отступать так просто.

– Меня предали суду на внеочередном дисциплинарном совете, перед всеми баронами.

– Ну и что? Не ты первый, не ты последний. Все это забудется после ближайшей вооруженной стычки!

– Меня разжаловали. И лишили всех военных наград.

– Что? Каких-то кусочков металла? Все это из-за паршивых кусочков металла?

Он снова повернулся ко мне лицом и наставил на меня палец:

– Черт возьми! Я же говорил, что ты не поймешь, ты же просто кла…

Танкред оборвал фразу, но необязательно быть медиумом, чтобы догадаться, что он хотел сказать.

– Давай договаривай! – прорычал я. – Класс Ноль, да? Ведь я же всего класс Ноль?

– Нет, – воскликнул он, – я совсем не то имел в виду, и ты это прекрасно знаешь! Просто ты не военный и вообще не понимаешь таких вещей!

Я испытал безграничное отвращение. Человек, который неоднократно демонстрировал широту взглядов, который помогал мне и которому я тоже помогал, тот, с кем я шел одной дорогой на протяжении долгих месяцев и кто еще вчера спас жизнь двум моим друзьям, теперь переметнулся в другой лагерь. У меня не хватало слов, и я только сказал:

– В конечном счете ты ничем не отличаешься от остальных.

А потом, наверняка побледнев до синевы – так мне было плохо, – я развернулся и ушел, не сказав больше ни единого слова.

Столь стремительное изменение ситуации настолько ошарашило меня, что я даже забыл, что пришел поделиться с ним своим утренним открытием. Да и какая теперь разница, все равно в своем нынешнем расположении духа он наверняка и слушать бы не захотел! Я-то заранее радовался при мысли, что объявлю о значительном продвижении нашего расследования, а сейчас выясняется, что с ним и говорить об этом бесполезно, поскольку он уверился, что должен вернуться на «путь истинный». Он стал бы отрицать очевидное. Ни за что он не согласился бы понять, что хотя за результатами синтеза той странной ДНК явился лично Петр Пустынник, но свой код к приказу приложил Урбан IX собственной персоной.

* * *

Сдержав ругательство, Танкред в раздражении ударил кулаком по парапету. Эту встречу он пролажал от начала и до конца. Не имело никакого смысла заканчивать подобным образом, но надо же было, чтобы Альберик превратил и без того тяжелый момент в настоящую трагедию! Конечно, Танкред и не ждал, что бесшипник поймет его решение, но все же надеялся, что они расстанутся более или менее по-хорошему.

Получив от Альберика сообщение с предложением встретиться, Танкред сразу увидел в этом возможность сжечь мосты и прервать всякое общение с бунтарями. Хотя он вовсе не считал своего друга – теперь уже бывшего – плохим человеком, однако был уверен, что тот оказывает на него пагубное влияние. Альберик был одним из факторов, которые завели его в нынешний тупик.

Пока эти мысли будоражили его разум, что-то глубоко внутри пробудилось и попыталось подняться на поверхность – нечто, говорящее ему, что он заблуждается и пытается сам себя убедить. Он тут же со всей решительностью подавил еретическую мысль. Священник предостерег его, предупредив, что этому проклятому критическому духу потребуется некоторое время, чтобы исчезнуть окончательно. А пока следует давать отпор!

Выдерживая с самого утра чудовищное давление, Танкред почувствовал, что опасно приблизился к срыву. Нельзя бесконечно выносить такое напряжение; он должен любой ценой переключить мысли, расслабиться.

Клоринда.

Танкред сомневался, стоит ли ей звонить. А если она уже в курсе? Если откажется говорить с ним? Это было бы ужасно. И все же, возможно, ее подразделение с раннего утра было на тренировке; если он свяжется с ней сейчас, есть некоторый шанс, что она еще не слышала новостей. И тогда он сможет сам все ей рассказать. Будет не так ужасно.

Он выбрал имя молодой женщины в своем мессенджере. Клоринда ответила почти мгновенно. Ее прекрасное лицо заполнило маленький экран, на заднем плане виднелся стадион. Явно запыхавшись, она с трудом удерживала мессенджер на уровне лица, а другой рукой схватилась за ребра, как будто у нее кололо в боку. Танкред понял, что попал в перерыв между упражнениями, поэтому она так быстро и ответила.

– Танкред? – спросила она прерывающимся голосом. – Мне очень жаль, но я не могу сейчас говорить… Я на тренировке.

– Клоринда, нам надо увидеться, пожалуйста, я должен с вами поговорить. Вы свободны вечером?

Лицо ее болезненно кривилось, сегодняшняя тренировка наверняка была с полной выкладкой.

– Где вы хотели бы встретиться?

– Скажем, в садах Армиды, сегодня вечером, после ужина.

Амазонка повернула голову в сторону, как будто ее позвали.

– Хорошо, Танкред, я буду. Но сейчас я вас покидаю, мне очень жаль. Тренировка продолжается.

Танкред понимающе кивнул:

– Спасибо, Клоринда. До вечера.

* * *

Уже наступил вечер, когда Танкред устроился под своей обычной ивой. Сидя на узловатых корнях и прислонившись к стволу, он смотрел, как искусственное солнце купола садов Армиды заходит за фальшивый горизонт. Здесь действовали те же устройства, что и в тренировочных куполах, плавно понижая температуру и одновременно повышая влажность, пока не будет создано достаточно убедительное подобие прохладного вечера. После долгих месяцев душного лета это стало облегчением для всех, кроме Танкреда, который был так поглощен своими проблемами, что ничего не заметил.

Клоринда появилась чуть позже, и в наступивших сумерках ему пришлось помахать ей, чтобы она разглядела его за ветвями ивы. Они чуть робко поздоровались – не осмелившись снова поцеловаться, – потом Танкред соорудил импровизированную подушку, сложив свою куртку, чтобы она, не испытывая особого неудобства, могла устроиться рядом. Заметив его смятение, молодая женщина спросила, что случилось. Медленно, иногда долгими секундами подыскивая слова, Танкред последовательно рассказал ей обо всех событиях, случившихся после вчерашнего вечера. От смерти Аргана до дисциплинарного заседания Совета крестоносцев, не забыв про неожиданную беседу с Эвраром Беро, а потом про свой приступ отчаяния, который привел его в исповедальню. Он даже поведал ей о своем разрыве с Альбериком.