Текст книги "Dominium Mundi. Властитель мира"

– Почему вы так назвали вашу газету?

– Метатрон – высший из ангелов, он носитель гласа Божия.

– Значит, вы выбрали его имя, потому что он говорит только правду, да?

– Можно и так сказать. Но в основном – чтобы поиграть на нервах у ханжей!

* * *

Апартаменты Боэмунда Тарентского показались Годфруа более скромными, нежели жилища других сеньоров, хотя по сравнению с общими солдатскими каютами были просторными и относительно роскошными. Князь Тарентский считал себя прежде всего солдатом, и это чувствовалось во всем, вплоть до его вкусов в обустройстве своего жилища. Кое-какие предметы были просто взяты с армейских складов. Другие, напротив, скорее напоминали ценный средневековый антиквариат, как, например, тяжелое кресло резного дуба, в котором он сейчас сидел.

Помимо этих деталей, фламандского герцога поразил царящий здесь беспорядок. Настоящая свалка, состоящая из самых разнородных вещей, ценных или нет, полезных или нет, скопленных его новым союзником за свою насыщенную жизнь и без которых, по его собственному признанию, он никогда не трогался с места. Обнаружив столь неожиданную коллекцию, Годфруа спросил себя, хватило ли одного МТА, чтобы перетащить все это на борт.

Выходя после заседания Совета, Боэмунд предложил молодому герцогу и Гуго де Вермандуа отправиться к нему, чтобы обсудить последние события. Капитан корабля, заваленный работой в канун фазы стазисного сна, учтиво отклонил приглашение. А вот Годфруа нашел предложение вполне уместным.

Боэмунд наполнил бокалы вином и протянул один из них Годфруа.

– Оно из моих земель в Южной Италии, – сказал он, усаживаясь в кресло напротив гостя. – Хоть и не марочное французское, но вполне достойное.

– Более чем достойное, если хотите узнать мое мнение, – заметил Годфруа, обмакнув губы. – И кстати, не обязательно быть французским, чтобы держать марку.

Боэмунд расхохотался. Как и многие другие народы, фламандцы славились тем, что заносчивость французов во многих областях давно им осточертела.

– Мне показалось, сегодня на Совете вы были задумчивы, Боэмунд.

– Я размышлял о том, в каком свете Петр Пустынник и Роберт представили нам проступок моего племянника.

– Другими словами: зачем объявлять о его принадлежности к ордену, если тем самым de facto[64]64
  Фактически (лат.).


[Закрыть] они удержат Совет от наложения на него санкций?

– Именно! Лишний раз должен отметить, что мы с вами мыслим одинаково, дорогой Годфруа. И каков ваш ответ на этот вопрос?

Годфруа подался вперед, взял хрустальный графин, стоящий на низком столике, и снова наполнил свой бокал.

– Возможно, наши ультра двигают пока только свои пешки, откладывая решающие ходы на потом. Вполне вероятно, их целью было не сиюминутно наказать Танкреда, а скорее поставить вас в уязвимое положение, а через вас – и всех умеренных.

– И я так думаю. Роберт сделал свой ход. Но он нервничал, вы не обратили внимания?

– Этот человек – настоящая змея! – воскликнул Годфруа. – Мне всегда казалось, что у него изворотливый и нездоровый ум. Положа руку на сердце, сегодня я не заметил особой разницы. Ни хуже ни лучше.

– Могу вас заверить, и проклятый герцог, и сам Петр в последнее время проявляют нервозность. Что-то их беспокоит.

Годфруа поглубже устроился в кресле и вытянул ноги, чтобы расслабиться.

– Возможно. Этот человек вызывает у меня такое отвращение, что мне трудно уследить за нюансами его поведения.

Их прервало легкое электронное позвякивание. Боэмунд встал, подошел к мигающему настенному дисплею и прикоснулся к светящемуся квадрату на экране. На нем появилось лицо стоящего перед входной дверью Танкреда. Боэмунд ткнул пальцем в надпись «открыть» и вернулся к своему гостю.

– Он пришел, – сказал он просто.

Танкред быстро прошел через прихожую, направляясь к дверям гостиной. Боэмунд, скорее всего, ждет его там.

Он не знал, зачем тот его вызвал, но кое-какие соображения у него были. Они не часто виделись с начала полета, и дядя предпочитал встречаться с племянником скорее в общественных местах, нежели в личных апартаментах. Его вечная пресвятая беспристрастность! В тот момент, когда Танкред открыл дверь гостиной, до него донесся посторонний голос, и он спросил себя, кого же Боэмунд мог пригласить.

– Здравствуйте, дядя, – сказал он, заходя в комнату; удивился, обнаружив сидящего в одном из кресел Годфруа Бульонского, и приостановился на пороге.

– Заходи, Танкред! – бросил ему Боэмунд. – Присоединяйся к нам!

Чувствуя на себе взгляд Годфруа, Танкред немного скованно двинулся вперед, обнял дядю и повернулся, чтобы поклониться его гостю.

– Здравствуйте, Танкред, рад вас снова видеть.

Голос фламандского сеньора был теплым.

– Это я рад вас видеть, господин герцог.

– Прошу вас, зовите меня Годфруа.

Понимая, какая честь ему оказана, Танкред вежливо склонил голову, после чего тоже устроился в кресле, пока Боэмунд наливал ему вино. Дядя набросился на него не откладывая и загрохотал во весь голос:

– Ну что, Танкред, можно сказать, твое имя у всех на устах! Похоже, у тебя собственные и весьма своеобразные представления о военной дисциплине! Неужели ты думаешь, что такое поведение достойно настоящего солдата? Допустишь ли ты, чтобы кто-то из твоих людей повел себя так, как ты сегодня утром?

Смущенный Танкред не поднимал глаз; он был готов к серьезному внушению, но не в присутствии Годфруа Бульонского.

– Я могу вам объяснить… – начал он.

Боэмунд тут же прервал его, продолжив еще более суровым тоном:

– Куда делось все, чему я тебя учил? Куда делось все, чему тебя учили в Королевской военной школе в Дании? Кажется, ты забыл и собственное имя, и свою ответственность за него, а также за членов твоей семьи! Если ты недостойно себя ведешь, ты бросаешь тень на себя, а главное, на всех, в ком течет та же кровь!

Танкред понял, что дядя так отчитывает его, потому что и сам попал в неприятную ситуацию, возможно даже, на Совете крестоносцев.

– Мне очень жаль.

– Очень надеюсь, что жаль. А что еще я могу сказать? Боэмунд, князь Тарентский, глава нормандцев Сицилии и Южной Италии, а теперь еще и дядя самого недисциплинированного лейтенанта девятого крестового похода!

Он вскочил и принялся несколько театрально расхаживать по комнате, не выпуская из рук бокал. У Танкреда зашевелились сомнения, так ли дядя в действительности гневается, как желает показать.

– Клянусь всеми святыми, – снова заговорил Боэмунд, – что на тебя нашло, зачем ты взялся за собственное расследование этой истории? Из-за того, что та женщина была невестой твоего друга… Льето, да?

– В самом начале… может быть. Но дальше – больше. В этом деле вскрылись такие теневые зоны, что…

– Черт побери! С каких это пор ты заделался дознавателем? Ты сам не понимаешь, куда лезешь. Слух о твоих подвигах докатился до самого верха, до Петра Пустынника. Излишне уточнять, как он на это смотрит.

Танкреду стало не по себе. Сам претор рассержен его поведением… Потом он подумал, что смешон. А чего он ждал? Совершенно очевидно, что глава крестового похода должен быть в курсе всех подробностей произошедшего. В том числе и его собственных действий. Несмотря ни на что, он твердо решил, что не желает в очередной раз выглядеть пустым фантазером. Только не в глазах дяди. И не перед Годфруа Бульонским.

– Я продолжаю думать, что в этом деле что-то нечисто. И если Петр Пустынник хочет поддержать свою репутацию, он должен разобраться в нем внимательнее!

– Хватит, Танкред, куда тебя несет! Петр Пустынник, конечно, человек нелегкий, но прямой. – Боэмунд подошел к племяннику и строго взглянул на него. – А главное, он пользуется доверием папы. Иными словами, его власть на борту безгранична. С твоей стороны будет осмотрительней не настраивать его против себя.

Танкред оценил здравый смысл полученного предупреждения, но воздержался от ответа. Не хватало только поссориться с дядей. Годфруа, державшийся в стороне от их перепалки, решил, что самое время вмешаться.

– Что заставляет вас думать, будто выводы официального следствия ошибочны? – спросил он с любопытством.

Танкред повернулся к нему, и несколько секунд они смотрели друг на друга. Открытое и спокойное лицо Годфруа внушало доверие, и он решил ответить откровенно.

– Я знаю, что Legio Sancta проявляет особый интерес к этому делу. Возможно, они что-то скрывают или кого-то выгораживают. В любом случае расследование убийства Вивианы, – он подчеркнул это слово, – со всей очевидностью было проведено крайне поверхностно.

– Это всего лишь предположения, – возразил Боэмунд. – Ты не можешь предъявить ничего конкретного.

– Сожалею, но я вынужден вывести вас из заблуждения, дядя. Этой ночью я вернулся на место преступления. И в том, что я там обнаружил, не было ничего предположительного.

Годфруа Бульонский выпрямился в кресле. Если этот человек может поделиться с ними информацией, которую ультра предпочитают держать подальше от посторонних глаз, история может стать действительно интересной.

– Расскажите нам, – предложил он.

– Там было устроено нечто вроде тайного убежища, вход в которое скрывала изоляционная панель. Первоклассная работа. Само расположение навело меня на мысль, что обитатель тайника случайно попался на глаза несчастной Вивиане и поэтому ее ликвидировал.

– Если тайник действительно существовал, то это вполне логичная теория. И что вы обнаружили в этом секретном убежище?

– К несчастью, ничего интересного, мне не хватило времени тщательно изучить это место.

– Вы никого там не встретили?

Танкред постарался скрыть неловкость, но вопрос и правда вызывал затруднения. На данный момент он предпочел бы умолчать о появлении Испепелителя; ему даже самому себе было неприятно признаваться, но он не мог полностью доверять обоим своим собеседникам. Годфруа – просто потому, что пока мало его знал; Боэмунду – потому что так никогда и не мог понять, что у того действительно на сердце: дядя ни разу не был с ним полностью откровенен.

– Нет, никого, – через силу ответил он.

– А что говорит полиция? – спросил дядя.

– Полиция не говорит ничего, поскольку самого места больше не существует.

– Как это?

– Сегодня ночью, найдя тайник, я все рассказал своему другу, который, думая защитить меня от меня самого, пошел и оповестил полицию. Утром нас отвезли на место, и дознаватель, которому было поручено дело Вивианы, потребовал, чтобы я показал, что же именно обнаружил.

– И?..

– И разумеется, тайник исчез. Все было переделано так, чтобы казалось, будто здесь никогда ничего и не было, кроме технических коммуникаций!

– Вот тут-то ты и отличился, достав оружие и выстрелив в стену, – прокомментировал Боэмунд.

– Я… хм… вспылил. К тому же я думал, что вход просто замаскировали. Разрушив перегородку, я, возможно, сделал бы тайное явным. Но мне не повезло: они убрали все подчистую.

– Вот дьявол! – воскликнул Годфруа. – Всего за несколько часов уничтожить напрочь место вроде того, что вы описали, – та еще задачка.

– Мессир Годфруа, можете мне поверить. Я знаю, что я видел, и мне нет никакого смысла выдумывать подобную историю. Для меня все было бы проще, если бы с Вивианой и правда произошел несчастный случай.

Как если бы услышанного ему было довольно, фламандский сеньор поставил бокал и поднялся:

– Даже если в такую историю сложно поверить, я нисколько не сомневаюсь ни в вашей искренности, ни в благородстве ваших побуждений. А сейчас, господа, я вынужден откланяться. Мы еще вернемся к этой теме. До тех пор, Танкред, постарайтесь сдерживать свои эмоции. Пусть ваши страсти кипят только на поле боя, там, где они творят чудеса. – И, обращаясь к Боэмунду, добавил: – Дорогой друг, не думаю, что нам представится случай повидаться до фазы холодного сна, раз уж она начинается завтра утром. А потому желаю вам благополучно преодолеть эти десять месяцев стазиса!

– Примите и от меня те же пожелания, дорогой Годфруа, – ответил Боэмунд, дружески хлопая его по спине и провожая до двери.

Посмотрев на эту парочку, Танкред подумал, что они похожи на двух давних друзей. Трудно поверить, что еще полтора года назад между ними была серьезная распря. Словно прочитав его мысли, воротившись в гостиную, Боэмунд сказал:

– Несмотря на ссору, которая в свое время нас развела, должен признать, что Годфруа Бульонский мне нравится. Он великодушен, но при этом вовсе не тот блаженный идеалист, каким я его раньше считал… И он дьявольски хороший солдат, что, с моей точки зрения, самое важное, – добавил он с улыбкой. – Если в один прекрасный день тебе потребуется его помощь, думаю, ты ее получишь. – Он устроился в кресле напротив племянника и серьезно посмотрел на него. – Танкред, есть еще кое-что, о чем нам следует поговорить.

Тот остался спокоен, но по его взгляду было понятно, что он знает, чего ожидать.

– Сегодня меня ждал еще один неприятный сюрприз: как выяснилось, ты принадлежишь к ордену тамплиеров.

Он сделал паузу. Танкред молчал.

– Это правда?

– Да. Они вышли на меня после кампании в Сурате.

– Так давно? Почему ты мне ничего не сказал?

– Я знаю, что вы не питаете к ним теплых чувств, и потом, для членов ордена тайна часто предпочтительней.

– Дело не в моих теплых чувствах. Мне не нравится их концепция веры и их критическое отношение к папе. Это только ослабляет НХИ!

– Тамплиеры не критикуют папу, скорее они критикуют его политику или выбор военных целей, – несколько механически, как затверженный урок, ответил Танкред.

Услышав нечто столь догматическое из уст собственного племянника, Боэмунд немедленно впал в раздражение:

– Да не критика папы меня смущает. Я уважаю святейшего отца, потому что он глава христианского мира, но отнюдь не принадлежу к блеющим святошам, возглашающим «аминь» после каждого его слова. – Он невольно повысил тон. – Если Храм вызывает у меня недоверие, то исключительно потому, что руководители ордена преследуют единственную цель: занять место Урбана! Их интересует только власть, а аргумент ортодоксальности служит лишь жалким предлогом.

– Сегодня орден Храма занимает достаточно прочное положение, чтобы служить эффективным противовесом, когда речь заходит об аморальных действиях коррупционеров, к советам которых прислушивается папа, и именно это беспокоит высшее духовенство! Вера тамплиеров чиста и незапятнанна!

Боэмунд хотел было возразить, но передумал. Повисло тяжелое молчание. Хотя Танкред и пожалел, что заговорил таким доктринерским языком, тон дяди его рассердил. Где он был, его дядя, когда Танкреду так нужна была поддержка после кампании в Сурате? Тамплиеры подали ему костыль, когда он захромал, и за это он испытывал к ним благодарность. Тем не менее он был не настолько наивен, чтобы не понимать, что, по сути, Боэмунд прав: вполне вероятно, что руководителей ордена не интересует ничего, кроме власти.

Сделав глубокий вдох, чтобы немного успокоиться, Боэмунд сказал:

– Чистота веры – опасное понятие и требует осторожного обращения. Оно легко может выйти из-под контроля.

– Вы и не представляете, насколько правы. В девяностом, после трагедии в Сурате, я потерял почву под ногами. Я внезапно осознал, что был не орудием воли Божьей, как нам внушали в школе, а простым инструментом военной политики Ватикана. Тамплиеры – единственные, кто сумел тогда до меня достучаться. Только благодаря им мне удалось привести мысли в порядок. Во всяком случае, поначалу…

Боэмунд опустил голову:

– Слушая тебя, я осознаю, что не выполнил свой долг наставника. Это я подтолкнул тебя к выбору военной карьеры, но не смог дать тебе добрый совет в момент, когда ты больше всего в нем нуждался. – Он встал и пересел ближе к племяннику, потом положил ему руку на плечо. – Не будем ссориться из-за политики. Ты сделал свой выбор, и в конечном счете не мне его оспаривать. И все же прими один совет от старого дядюшки.

Сделав усилие, чтобы вернуть себе самообладание, Танкред кивнул в знак согласия.

– На данный момент благодаря опасениям, которые внушает твой орден в высших сферах, ты избежал наказания, но это только первый раунд. Петр Пустынник не будет вечно терпеть, что какой-то простой лейтенант бросает вызов его власти. Понимаешь? С сегодняшнего дня ты должен вести себя так, чтобы комар носа не подточил, если не хочешь, чтобы на тебя обрушились анафемы всех святых.

– Да, конечно же, я понимаю. Я знаю, что не должен был выходить из себя. Постараюсь, чтобы на некоторое время обо мне забыли.

– В добрый час! Большего я и не прошу.

Увидев наконец дядюшку в привычном расположении духа – жизнерадостным и искренним, – Танкред выдавил улыбку. Рано или поздно Боэмунд все равно узнал бы о его принадлежности к храмовникам, это было неизбежно, и при мысли, что все уже позади, он испытал облегчение. Между прочим, дядя проявил относительную сдержанность в своей реакции, и Танкред был ему за это признателен. Он решил, что пора сменить тему.

– На последнем сеансе тахион-связи, когда я говорил с родителями, мать попросила напомнить вам, что уже несколько месяцев не получала от вас ни единой весточки.

– Неужели? – с невинным видом изумился Боэмунд. – А я готов был поклясться, что как минимум однажды связывался с ней в начале путешествия.

– Она высказалась со всей определенностью: ни разу. Поэтому она велела мне проследить, чтобы вы это сделали как можно скорее, даже если мне придется заставить вас силой!

На этот раз Боэмунд от души расхохотался. Его звучный искренний смех немного смущал своей неуместностью на светских раутах, зато был как нельзя кстати в кавалергардской.

– Договорились. Обещаю, что обязательно свяжусь с ней, как только мы выйдем из стазиса.

– Вы забываете, что фаза стазисного сна продлится десять месяцев, дядя. А значит, почти два года на Земле. Полагаю, лучше бы вам поговорить с ней прямо сегодня, иначе она будет злиться на вас до конца своих дней.

– Хорошо, хорошо. Сдаюсь. Обещаю, что отправлюсь в тахион-кабину еще до вечера.

* * *

16 августа 2204 ОВ

Подготовка к сверхсветовому стазису заняла все утро следующего дня.

Если с технической точки зрения все процедуры были сходны с теми же при взлете, то опасения экипажа были несравнимо больше. В сущности, при уходе с земной орбиты риск пожара реакторов сводился к классическому риску взрыва. Если бы в этот момент возникла серьезная проблема, все обратилось бы в дым и все испарились бы. Трагедия, конечно, но трагедия знакомая.

А тут, не говоря о бесчисленных испытаниях и проверках, проведенных заранее, активация туннельных двигателей реально была осуществлена всего один раз, во время первой миссии, и все колонисты впоследствии погибли. Разумеется, их смерть никак не была связана с прохождением через туннель Рёмера, они были истреблены атамидами, но в качеств предзнаменования можно было бы придумать что-то получше. На самом деле никто не мог точно оценить риски экипажа на дальнюю перспективу. Вот это больше всего и пугало.

Танкред, как и его люди, уже устроился в своей ячейке в полной экипировке, подсоединенный к целой куче разных датчиков, и теперь пытался расслабиться, наблюдая на персональном экране за обратным отсчетом. Он снова вспомнил о вчерашней встрече с Боэмундом. Ему пришлось нелегко, хотя разговор получился одним из самых откровенных между ними. Дядя был совершенно прав, посоветовав держаться от греха подальше. Лучше бы ему прекратить гнать волну.

И все же Боэмунд не мог понять того глубокого и абсолютного отвращения, которое вызывала у Танкреда любая несправедливость. Дядя был исполнен благородных намерений, умел проявлять доброту, но в первую очередь он был военным. Главными понятиями он полагал честь и мужество. А вот Танкред всем нутром ощущал несправедливость, возможно – и очень вероятно, – из-за того, как с ним обошлись после трагедии в Сурате.

Мысль о том, что одно-единственное событие, случившееся в определенный момент в чьей-то жизни, может изменить все взгляды человека до конца его дней, представлялась головокружительной. Он задумался, сколько еще времени ему суждено слышать внутреннее эхо того мучительного эпизода. Может, он слишком одинок? Может, проводит слишком много времени, копаясь в своих мыслях?

Мне бы следовало завести больше друзей… или подружек.

Он заметил, что его понемногу охватывает легкое онемение, словно он постепенно цепенеет. Глянул на экран: обратный отсчет закончился. Больше того, отсчет перешел в обычный режим, что означало, что стазисная фаза началась две с половиной минуты назад. Почувствовал, как его конечности мало-помалу холодеют. Медленно, но неотвратимо.

* * *

Черт, эта ячейка точно сделает из меня клаустрофоба!

При взлете я уже испытал похожее ощущение, будто меня замуровали, но на этот раз я реально почувствовал себя в потенциальном гробу. Со своего места я не мог видеть Паскаля. Задумался, останутся ли при пробуждении наши раны точно такими же или уже немного затянутся. Было по-прежнему трудно свыкнуться с мыслью, что десять относительных месяцев сна для нас продлятся только мгновение: только закрыть и открыть глаза.

Мое участие в сопротивлении бесшипников пошло на всех парах: уже утром я передал первую порцию информации. И все же я не мог понять, каким образом термические данные могут послужить нашему делу. Ребята выглядели довольными, но я сильно подозревал, что файлы, которые я им передал, уже оказались в мусорной корзине. Если они делали вид, что от меня ничего особенного и не требуется, то, конечно же, с единственной целью – завоевать мое доверие, но тут меня не проведешь. Рано или поздно они неизбежно попросят добыть более существенную информацию. А вдруг они даже захотят, чтобы я хакнул запретные зоны Инфокосма? Если я попробую сделать нечто подобное, то мгновенно спалюсь. Как в переносном смысле, так и в самом прямом.

И все же я был вынужден признать, что эта секретная миссия меня возбуждает. Немного смешная реакция, согласен, даже ребяческая, если вспомнить о потенциальной угрозе. Однако я отметил, что они не стали особо настаивать, чтобы я зашел еще дальше.

Сколько перемен за столь малое время!

Вчера еще – смирный парижский студентик; сегодня – агент подпольной сети в самом сердце затерянного в пространстве технологического монстра.

И тут я почувствовал холод. Не тот кусачий мороз, от которого зимой краснеют уши. Скорее нечто вроде нарастающей потери чувствительности, какая бывает, когда из-за недостаточного притока крови немеет рука или нога. Я знал, что это ощущение обманчиво, просто спровоцированная иллюзия при входе в туннель. В действительности во время стазиса температура не менялась, но теперь я понимал, почему его называют «холодным сном».

Мне бы хотелось как можно дольше сохранять ясность ума, чтобы ничего не упустить из этого уникального опыта, но замедление метаболизма быстро взяло верх, и вскоре я погрузился в бессознательное состояние.

В этот момент я не ощущал никакого страха. Только легкое замешательство.

* * *

Даже самый внимательный наблюдатель мало что заметил бы в полете «Святого Михаила».

По мере того как корабль набирал скорость, приближаясь к скорости света, он улавливал все меньше и меньше фотонов, являя собой все более темную картину. Металлическая гора казалась такой же светонепроницаемой, как вуаль из черного газа. Из миллиона душ на борту не было ни одной в сознании. Стазис парализовал все в их телах: как кровоток, так и нервные импульсы, как мускулы, так и мысли.

Однако в глубине этого ковчега отрешенных существ оставался активным один организм: Нод-2. Он по-прежнему работал и продолжит это делать все десять месяцев перехода. Сложные программы, которые следовало выполнить во время прохождения по туннелю Рёмера, требовали всего его внимания. Он специально был задуман так, чтобы на нем не сказывались возможные эффекты этого перемещения. Его органические щупы продолжат передавать информацию вдоль аксонов, чтобы оповещать миллиарды нервных клеток его мозга обо всем, что происходит на борту. Нод-2 присмотрит за пассажирами, как пастух за своими овцами.

В ту секунду, когда была достигнута скорость в 87,326 процента от скорости света, включились туннельные двигатели.

И тогда «Святой Михаил» погрузился в черную бездну и исчез полностью.