Текст книги "Золотая чаша"

10

Все-таки, оказывается, большое облегчение – вот так говорить обо всем этом. – Да, будут и другие. Но ты меня поддержишь.

Мегги помолчала в нерешительности.

– Ты хочешь сказать – если ты сдашься?

– Нет-нет. Пока я буду отбиваться.

И снова Мегги замолчала, а когда заговорила опять, слова ее прозвучали как-то отрывисто.

– А разве обязательно постоянно отбиваться?

Он не вздрогнул – сказалась привычка находить гармонию во всем, сказанном ею. Собственно говоря, весь облик мистера Вервера свидетельствовал о том, что бесконечно отбиваться ему не так уж и подходит, будь эта реакция врожденной или благоприобретенной. Посмотреть на него – так, похоже, ему еще долго придется этим заниматься, ведь желающих-то хоть отбавляй. По виду не заметно, чтобы век его приближался к концу и чувства ему изменяли, и не важно, что он невысокий, щуплый, немного похож на простачка и в осанке никакого величия. Сила его, хоть в наступлении, хоть в сопротивлении, и в прошлом, и на будущее измеряется не ростом, и не весом, и никаким другим вульгарным количественным показателем. Больше того, было в нем нечто такое, благодаря чему в любой сцене с участием группы людей мистер Вервер отодвигался на задний план, просто-таки зримо и вполне сознательно сторонясь огней рампы.

Ни в коем случае не хотел бы он оказаться режиссером или автором пьесы, чье место – на просцениуме; в крайнем случае мог бы финансировать постановку, приглядывая из-за кулис за поступлением прибыли, но отнюдь не скрывая скудости своих познаний о тайнах лицедейства. Ростом едва ли выше собственной дочери, он не превосходил ее полнотою, вопреки расхожему мнению, приравнивающему полноту к солидности. Мистер Вервер довольно рано лишился большей части жестких, мелко курчавящихся волос, оставивших по себе память в виде небольшой аккуратной бородки, которая была чересчур компактна, чтобы именоваться «пышной», однако же покрывала не только подбородок, но и щеки, и верхнюю губу, словно возмещая тем самым отсутствие иных отличительных знаков. Аккуратное, бесцветное лицо, наделенное лишь самыми необходимыми чертами, – при его описании первым делом приходило на ум слово «ясный» и образ чистенькой, приличной комнатки, старательно выметенной и не заставленной мебелью, но обладающей одним специфическим достоинством, замечаемым практически сразу: парой больших незанавешенных окон. Такие уж были глаза у Адама Вервера, что впускали равно утренний и вечерний свет в невероятных количествах, и в то же время зрительно расширяли скромное помещение за счет открывающегося из них вида, который был неизменно «обширным», даже если видны были всего лишь звезды. Густого и переменчивого синего цвета, не будучи романтически огромными, глаза его все же отличались удивительной юношеской красотой и странной рассеянностью взгляда – не знаешь, чему они больше открыты, то ли зрению своего обладателя, то ли твоему собственному взору. Так или иначе, эти глаза придавали неповторимый облик своему окружению, как выражаются агенты по недвижимости; они никого не оставляли без внимания, постоянно двигались в поисках возможного общения, взаимопонимания, какого-то неведомого открытия, впереди ли, позади ли себя. Прочие элементы внешности старались держаться в тени, и особенно ненавязчиво было платье нашего друга, ибо одевался он в раз и навсегда заведенном стиле, словно стесняясь совершать излишние траты. Круглый год и по всякому случаю он носил одну и ту же черную визитку по моде времен своей молодости, одни и те же сдержанно-элегантные брюки в черно-белую клетку, идеально гармонирующие, по глубочайшему убеждению мистера Вервера, с синим атласным галстуком в белый горошек, а впадину живота, независимо от климата и времени года, неизменно прикрывал белый жилет из парусины. И вот теперь он спрашивал:

– Ты бы в самом деле хотела, чтобы я женился?

Он как будто говорил: раз уж этого хочет его дочь, возможно, это действительно неплохая идея, и, коли на то пошло, он готов хоть сейчас ее осуществить, пусть только дочка выскажется определенно.

Но Мегги еще не была готова высказаться определенно, хотя, пока она раздумывала, ей, по-видимому, пришла в голову некая истина, которую стоило произнести вслух.

– У меня такое чувство, что из-за меня что-то стало неправильно, а раньше было правильно. Было правильно, что ты не женишься и не собираешься. И еще, – рассуждала она, – казалось совершенно естественным, что даже вопроса об этом не возникает. Но из-за меня все переменилось. Теперь вопрос возникает. Будет возникать.

– Ты думаешь, я с этим не справлюсь? – отозвался мистер Вервер тоном жизнерадостной задумчивости.

– Видишь, из-за моего поступка тебе теперь приходится бороться с разными трудностями.

Ему была приятна ее забота, и, когда она села рядом, он обнял ее одной рукой.

– Я не чувствую, чтобы ты «ушла» очень уж далеко. Рукой подать.

– Знаешь, – продолжала она, – по-моему, это как-то нечестно, что я вот так бросила тебя на произвол судьбы. Если из-за меня у тебя начались такие перемены, я не могу о них не думать.

– И что же ты думаешь, милая? – спросил он снисходительно.

– Сама еще не знаю. Нужно разобраться. Надо нам с тобой подумать вместе, как мы всегда делали. Я вот что хочу сказать, – заговорила она после паузы, – мне кажется, я должна предложить тебе какую-то альтернативу. Надо что-то придумать для тебя.

– Альтернативу чему?

– Да вот тому, что тебе просто приходится обходиться без того, что ты потерял, и никто ничего не сделал по этому поводу.

– Что же такое я потерял?

Она подумала с минуту, как будто все яснее видела что-то, только не находила слов.

– Ну, не знаю – то, что раньше позволяло нам не думать о таких вещах. Как будто тебя нельзя было, что называется, выбросить на рынок, потому что ты был как бы женат на мне. Или как будто я невольно охраняла тебя, потому что была замужем за тобой. А теперь я замужем за другим, и в результате ты остался неженатым. И тебя можно на ком-то женить, все равно, на ком. Им просто-напросто непонятно, почему тебе на них не жениться.

– А разве недостаточно, что мне этого не хочется? – спросил он мягко.

– Достаточно-то достаточно, только слишком уж хлопотно. Для тебя хлопотно. Это будет вечный бой. Ты спрашиваешь, что такое ты потерял, – продолжала свои объяснения Мегги. – Потерял то, что раньше у тебя не было этих хлопот и тебе не приходилось принимать бой. Вот что ты потерял. Счастье просто быть таким, какой ты есть, потому что я была такая, как была. Вот чего ты лишился.

– Стало быть, по-твоему, – помолчав, отозвался ее отец, – мне следует жениться только ради того, чтобы стало как раньше?

Он говорил отстраненным тоном, словно всего лишь хотел позабавить ее, демонстрируя свою готовность пойти ей навстречу, и в самом деле сумел добиться отрывистого смешка, несмотря на всю ее серьезность.

– Просто не думай, что я тебя не пойму, если ты все-таки это сделаешь. Я пойму. Вот и все, – тихо сказала княгинюшка.

Мистер Вервер доброжелательно обдумал ее слова.

– Но ведь ты не стала бы требовать, чтобы я женился на женщине, которая мне совсем не нравится?

– Ах, папа, – вздохнула она, – ты и сам знаешь, что я стала бы и чего не стала бы. Я хочу только одного: если когда-нибудь тебе кто-нибудь понравится, не сомневайся, я всегда буду сознавать, что это я тебя до этого довела. Ты всегда будешь знать, что я знаю, что я во всем виновата.

– Другими словами, – продолжил он со своей обычной обстоятельностью, – ты готова взять на себя все последствия?

Мегги раздумывала не более минуты.

– Все хорошие последствия я отдам тебе, а себе возьму плохие.

– Что ж, это благородно. – Он притянул ее поближе и нежно обнял. – Примерно этого я от тебя и ожидал. Значит, будем считать, что мы квиты. Если когда-нибудь появится необходимость тебе выполнить свои обязательства, я дам тебе знать. А пока должен ли я понимать так, – снова заговорил он вскоре, – что, хоть ты и готова поддержать меня в поражении, но не готова, или не настолько готова, поддержать меня в обороне? Я должен стать истинным мучеником, прежде чем ты как следует воодушевишься?

Мегги возразила:

– Знаешь, если ты сам этого захочешь, это будет не поражение.

– Тогда зачем мне твоя поддержка? Я откажусь от борьбы, только если сам захочу. Но дело в том, что мне не хочется хотеть. Разве что, – поправился он, – если я буду совсем уж уверен, но это не кажется очень вероятным. Не хотелось бы заставлять себя думать, что хочу, когда на самом деле это не так. Иногда мне приходилось поступать так по другим поводам, – признался он и закончил: – Неприятно, когда тебя вынуждают совершить ошибку.

– Ах, но это же ужасно, – откликнулась она, – что тебе приходится этого бояться или просто думать о такой возможности. В конце-то концов, разве это не доказывает, – спросила Мегги, – что где-то там, глубоко-глубоко, тебе действительно чего-то не хватает? Разве это не доказывает, что ты на самом деле оказался в уязвимом положении?

– Может быть, оно и так, – отвечал отец, оправдываясь неизвестно в чем. – А еще это доказывает, по-моему, что в нашей теперешней жизни полным-полно жутко очаровательных женщин.

С минуту Мегги обдумывала это высказывание, но быстро перешла от общего к частному:

– Ты считаешь миссис Рэнс очаровательной?

– Во всяком случае, жуткой. Это одно и то же, когда они начинают плести свои чары. Мне кажется, она способна на все.

– Ну, от нее-то я тебе помогу отбиться, – решительно сказала княгинюшка, – если это все, что тебе нужно. Просто смешно, – продолжала она, не дав ему ответить, – что миссис Рэнс вообще оказалась здесь. Впрочем, надо сказать, вся наша жизнь какая-то смешная. Все дело в том, – продолжала Мегги, развивая свою мысль, – что по отношению к другим людям мы, по-моему, вовсе не живем – по крайней мере, вполовину так не живем, как могли бы. И по-моему, Америго тоже так думает. И Фанни Ассингем тоже, я просто уверена в этом.

Мистер Вервер задумался, как бы желая оказать должное уважение вышеупомянутым особам.

– А как они хотят чтобы мы жили?

– Ах, мне кажется, они смотрят на это немного по-разному. Милая Фанни считает, что нам следует жить более широко.

– Более широко? – рассеянно переспросил он. – И Америго, говоришь, тоже так думает?

– О да, – быстро ответила она, – но для Америго это не имеет значения. Я хочу сказать, ему все равно, как мы поступим. Он считает, что это наше дело – решать, как мы смотрим на жизнь. А Фанни считает, – продолжала Мегги, – что он замечательный. В смысле, замечательно, что он принимает все таким, как есть, мирится с «социальной ограниченностью» нашей жизни, не скучает без тех вещей, которых лишился из-за нас.

Мистер Вервер насторожился:

– Если он без них не скучает, в его великодушии нет ничего особенно замечательного.

– Вот и я так думаю! Если бы ему чего-то по-настоящему не хватало, а он все-таки был всегда милым и не жаловался, тогда, конечно, он был бы чем-то вроде неоцененного героя. Он вполне способен быть героем и станет, если понадобится. Но причиной должно быть что-то посерьезнее, а не просто наша скучная жизнь. Я уж знаю, в чем он действительно замечательный. – На этом она примолкла, но в конце концов закончила тем, с чего и начала: – Все-таки мы ведь не обязаны делать разные глупости. Если нужно жить более широко, как считает Фанни, так мы можем и широко. Что нам мешает?

– Это что, наш непременный нравственный долг? – осведомился Адам Вервер.

– Да нет, это для развлечения.

– Чьего? Для развлечения Фанни?

– Для общего развлечения; но Фанни, надо думать, будет развлекаться больше других. – Мегги помолчала; она как будто еще что-то хотела добавить и в конце концов высказалась: – Если вдуматься, это и для твоего развлечения тоже. – И отважно продолжила: – В конце концов, не надо долго думать, чтобы сообразить, что можно сделать для тебя гораздо больше того, что делается.

Мистер Вервер издал какой-то странный неопределенный звук.

– А тебе не кажется, что ты уже очень много делаешь, когда приходишь и вот так разговариваешь здесь со мной?

– Ах, – улыбаясь ему, ответила дочь, – мы придаем этому слишком большое значение! – И тут же объяснила: – Это все хорошо, это естественно, но тут нет ничего особенно выдающегося. Мы забываем, что мы свободны, как воздух.

– Но это же замечательно, – взмолился мистер Вервер.

– Да, если мы и действуем соответственно. А если нет, то нет.

Она по-прежнему улыбалась, и мистер Вервер видел ее улыбку, но все же ему снова стало не по себе; его поразила сила чувства, угадывающаяся за шутливым тоном.

– Что ты хочешь сделать для меня? – поинтересовался он. И, поскольку она молчала, добавил: – Ты что-то задумала.

Его вдруг осенило: она же с самого начала разговора о чем-то умалчивала, и он это смутно сознавал, а временами даже не так уж смутно, хотя и уважал, вообще говоря, теоретически ее новообретенное право на недоговоренности и тайны. С самого начала какое-то беспокойство таилось в ее глазах… И то, как она то и дело задумывалась, забывая обо всем вокруг, – должна этому быть какая-то причина. Мистер Вервер больше не сомневался.

– Ты что-то такое прячешь в рукаве.

Молчит – значит, он прав!

– Я тебе скажу, и ты поймешь. В рукаве – только в том смысле, что дело в письме, которое я получила сегодня утром. Да, я о нем думала весь день. Спрашивала себя, честно ли это будет, если я – вот сейчас – попрошу тебя вытерпеть еще одну женщину.

Он почувствовал некоторое облегчение, но такая забота с ее стороны отчасти внушала тревогу.

– «Вытерпеть»?

– Ну, не будешь ли ты против того, чтобы она приехала…

Мистер Вервер широко раскрыл глаза – и тут же расхохотался.

– Это зависит от того, кто она!

– Ага, вот видишь! Я как раз и опасаюсь, что именно с ней у тебя будет больше забот. То есть, что ты способен перестараться, по своей доброте.

Мистер Вервер слегка качнул ногой.

– А она на что способна по своей доброте?

– Ну-у, – отозвалась дочь, – ты, в общем, и сам знаешь, на что способна Шарлотта Стэнт.

– Шарлотта? Так это она приезжает?

– Судя по ее письму, ей бы очень хотелось, чтобы мы ее пригласили.

Мистер Вервер не сводил с дочери глаз, словно дожидаясь продолжения. Но, по-видимому, все уже было сказано, и напряжение ушло из его лица. Если дело только в этом, тогда все просто.

– Боже мой, почему же нет?

Лицо у Мегги снова просветлело, но уже совсем по-другому.

– Это не очень бестактно?

– Пригласить ее?

– Предлагать это тебе.

– Чтобы я ее пригласил?

Вопрос был остаточным следствием недоумения мистера Вервера, но повлек за собою уже собственные следствия. Мегги удивилась, потом задумалась, потом вспыхнула, словно обрадовавшись новой идее:

– Если бы ты мог, это было бы просто чудесно!

Очевидно, его случайные слова подсказали Мегги мысль, которая вначале не приходила ей в голову.

– Ты хочешь, чтобы я сам ей написал?

– Да, так будет учтивее. Это будет просто бесподобно. Конечно, – прибавила Мегги, – если ты правда это можешь.

Он как будто удивился на мгновение, почему бы ему правда не мочь, и вообще, с чего бы он стал говорить неправду? Кажется, он всегда был честен с подругой дочери.

– Дорогое мое дитя, – ответил он, – не думаю, чтобы я боялся Шарлотту.

– Ох, вот это мне очень приятно слышать. Если ты не боишься, совсем, ну вот ни чуточки, я ее сразу же приглашу.

– Кстати, где она обретается? – Он сказал это таким тоном, словно уже очень давно не думал о Шарлотте и никто при нем не произносил ее имени. В сущности, он о ней попросту позабыл, а теперь снова вспомнил, добродушно и немного забавляясь.

– Она в Бретани, в одном маленьком курортном местечке, гостит у каких-то знакомых, я их не знаю. Вечно она у кого-нибудь гостит – ей, бедненькой, приходится, даже если это люди, которые, бывает, не слишком ей нравятся.

– Мы-то ей, кажется, нравимся, – заметил Адам Вервер.

– Да, к счастью, нравимся. И если бы я не боялась испортить тебе настроение, – прибавила Мегги, – я бы даже сказала, что ты ей нравишься не меньше других.

– Почему это должно испортить мне настроение?

– Ах, ты и сам понимаешь. О чем же еще мы тут говорили? Когда ты кому-нибудь нравишься, тебе это слишком дорого обходится. Потому я и не решалась рассказать тебе о письме.

Мистер Вервер воззрился на дочь с таким видом, словно внезапно перестал понимать, о чем речь.

– Да ведь Шарлотта – когда приезжала раньше – ровным счетом ничего мне не стоила!

– Нет… Разве что расходы «на прокорм», – улыбнулась Мегги.

– Ну, так я совсем не против ее «прокормить», если дело только в этом.

Но княгинюшка, как видно, решилась быть добросовестной до конца.

– Может, и не только. Я почему подумала, что было бы неплохо ее пригласить? При ней все сразу переменится.

– А что тут такого, если это будет перемена к лучшему?

– Ага, вот то-то и оно! – И княгинюшка улыбнулась, словно празднуя маленькую победу своего хитроумия. – Ты признаешь, что возможна перемена к лучшему, – значит, все-таки не все у нас так потрясающе хорошо и замечательно. Я хочу сказать, мы – как семья – не настолько довольны жизнью и веселимся меньше, чем могли бы. Сам видишь, можно было бы жить более широко.

– А разве при Шарлотте Стэнт мы станем жить более широко? – удивился отец.

На это Мегги, пристально посмотрев на него, дала поразительный ответ:

– Да, я думаю – да. Гораздо более широко.

Мистер Вервер призадумался. Если это намек, тем более следует проявить понимание.

– Потому что она такая красавица?

– Нет, папа, – ответила княгинюшка почти торжественно. – Потому что она такая замечательная.

– «Замечательная»?..

– Замечательная – по природе, по характеру, по духу. По всей своей жизни.

– Да ну? – эхом отозвался мистер Вервер. – Что же она такого замечательного совершила… в своей жизни?

– О, она всегда такая храбрая, такая умная, – сказала Мегги. – Может, с виду это не так уж и много, но при ее обстоятельствах не всякая девушка смогла бы остаться такой. У нее ведь, считай, нет ни одной родной души на свете. Только знакомые, которые ее эксплуатируют, каждый по-своему, и дальние родственники – эти до того боятся, как бы она не стала их эксплуатировать, что стараются встречаться с ней как можно реже.

Мистер Вервер был поражен – и, как всегда, немедленно сделал практические выводы.

– Если мы пригласим ее, чтобы улучшить свою жизнь, не получится ли, что мы тоже ее эксплуатируем?

Княгинюшка так и вскинулась – но лишь на мгновение.

– Мы же ее старые-старые друзья, и потом, ей самой от нас тоже есть польза. Я, по крайней мере, что бы ни случилось, буду восхищаться ею куда больше, чем эксплуатировать.

– Понимаю. Это всегда полезно.

Мегги как будто слегка озадачили его слова.

– Ну, конечно. И она это знает. То есть она знает, как я восхищаюсь ее мужеством и ее умом. Она ничего на свете не боится, но никогда не позволяет себе вольностей, все равно как если бы умирала от страха. И еще – она такая интересная. Очень много людей, у которых есть самые разные достоинства, а вот этого – нету, ну вот нисколечко. – Тут княгинюшке словно вдруг приоткрылась некая истина. – Я, конечно, тоже не позволяю себе вольностей, но я-то ведь постоянно умираю от страха. Я так живу.

– Ну что ты, радость моя! – растерянно пробормотал отец.

– Да-да, я живу в постоянном ужасе, – повторила Мегги. – Я – маленькое ползучее насекомое.

– Тебе не удастся меня убедить, будто ты хуже Шарлотты Стэнт.

– Может, я и не хуже, но я не такая замечательная, а мы сейчас говорим именно об этом. У нее замечательное воображение, замечательные взгляды на все на свете, а главное – замечательная совесть! – Пожалуй, никогда еще отец не слышал от Мегги такого непререкаемого тона. Никогда еще дочь не требовала от него принять на веру ее слова, как абсолютную истину. – За душой у нее ни гроша, но дело совсем не в этом. А вернее, – поспешно поправилась Мегги, – в этом-то все и дело! Потому что ее это совершенно не волнует. Она никогда не жалуется, только смеется над своей бедностью. Никто не знает, как трудно ей живется.

Похоже, такая непривычная убежденность в устах собственного дитятка подействовала на мистера Вервера довольно неожиданным образом.

– Почему же ты никогда не рассказывала об этом раньше?

– Да ведь мы и всегда знали?..

– Пожалуй, – согласился мистер Вервер. – Надо думать, мы успели ее неплохо изучить.

– Ну конечно! Мы уже давно воспринимаем ее как что-то само собой разумеющееся. Но со временем многое меняется, и мне кажется, на этот раз я ее полюблю еще сильнее, чем раньше. Я сама многое пережила, я повзрослела, стала лучше разбираться во всем. Да, на этот раз, – объявила княгинюшка с возвышенной и непринужденной уверенностью, – я сумею разглядеть в Шарлотте гораздо больше, чем видела до сих пор.

– Что ж, постараюсь последовать твоему примеру. Да я и раньше, – припомнил мистер Вервер, – считал, что из всех твоих подруг она лучше всего тебе подходит.

Но Мегги так увлеклась новым для себя занятием, – составлением самостоятельных суждений, – что почти не слышала отца. Она целиком погрузилась в собственные раздумья, мысленно перебирая разнообразные выдающиеся поступки Шарлотты.

– Вот, например: я абсолютно уверена, что ей бы очень хотелось выйти замуж. Обычно женщина, которая пыталась, но так и не смогла выйти замуж, бывает очень смешна.

Это заставило мистера Вервера насторожиться:

– А она «пыталась»?

– Были такие случаи, что она бы этого хотела.

– Но не смогла?

– Вообще-то в Европе бедным девушкам это довольно редко удается. Особенно американкам, – прибавила Мегги все с тем же многозначительным видом.

Что ж, теперь отец понимал ее вполне.

– Ты хочешь сказать, – намекнул он, – что на богатых американках женятся чаще, чем на бедных?

Мегги добродушно взглянула на него.

– Может, и так, но ты меня этим не проймешь. Если существует возможность, что меня одурачили, то такие люди, как Шарлотта, станут только лучше ко мне относиться. Мне тоже совсем не трудно не быть смешной, – глубокомысленно пояснила она, – только совсем по-другому. Наверное, я очень легко могла бы оказаться смешной, если бы стала себя вести так, как будто совершила невесть какой подвиг. Во всяком случае, Шарлотта ничего не сделала для того, чтобы выйти замуж, это всякому видно и, само собой, немного странно, а все-таки никто, кроме разве самого последнего наглеца и грубияна, не подаст и виду, что что-то не так. Вот что значит, когда в человеке есть нечто – ему все сходит с рук.

Молчание мистера Вервера недвусмысленно показывало, что дочери удалось заинтересовать его своим рассказом. А когда он заговорил, это стало еще заметнее.

– Ты и это тоже имела в виду, называя Шарлотту «замечательной»?

– О, – сказала Мегги, – это одно из ее достоинств. Но у нее их так много.

И снова отец ненадолго задумался.

– За кого же это она пыталась выйти замуж?

Мегги тоже помолчала, словно ради пущего эффекта, но затем как будто передумала или наткнулась на какое-то препятствие.

– Видишь ли, я не совсем уверена…

– Тогда откуда ты знаешь?

– Да я не то чтобы знаю… – И снова она поправилась, очень серьезно и выразительно: – Я сама догадалась.

– Но догадалась-то, наверное, о каком-то определенном человеке?

Опять молчание.

– Мне как-то не хочется называть имена и даты, даже про себя. Пусть это останется скрыто. По-моему, был некто, и не один раз, но я с ним незнакома, и не хочу, и не нужно мне его знать. Во всяком случае, все это в прошлом и совсем меня не касается, только я уважаю ее за это еще больше.

Мистер Вервер не стал спорить, но сделал маленькую оговорку:

– Не понимаю, как можно уважать, не зная всех фактов.

– А разве нельзя уважать просто, вообще, за достоинство? Я хочу сказать, за то, что человек достойно переносит несчастье.

– Для этого нужно сперва постулировать несчастье.

– О, это я могу, – сказала Мегги. – Разве это не несчастье, когда такой замечательный человек пропадает зря? И притом не ноет, не жалуется, даже как будто не знает об этом?

Сперва вопрос, видимо, произвел на мистера Вервера сильное впечатление, но вскоре новое соображение позволило взглянуть на дело по-другому.

– Значит, нужно, чтобы она не пропадала зря. У нас, по крайней мере, она не пропадет.

Лицо Мегги снова осветилось благодарностью.

– Большего мне и не нужно, досточтимый сэр!

Вопрос был решен, на том разговор и закончился бы, но мистер Вервер вдруг сам вернулся к нему.

– Как по-твоему, сколько раз она пыталась?

И снова Мэгги ответила уклончиво, как будто не могла, не хотела высказываться с грубой определенностью на такую деликатную тему:

– Ах, я не говорю, что она так уж активно пыталась…

Мистер Вервер был озадачен.

– Как же тогда получилось, что ей не удалось?

– Просто она страдала, вот как. Она любила и теряла, – добавила княгинюшка.

Но у мистера Вервера еще остались кое-какие неясности.

– А все-таки, сколько раз?

Мегги колебалась, но наконец правда выплыла наружу.

– Разве одного раза мало? Вполне достаточно, чтобы постараться быть к ней добрее.

Отец выслушал без возражений, только попытался нащупать твердую почву в свете вновь открывшихся обстоятельств.

– Неужели она совсем ничего тебе не рассказывала?

– О господи, нет!

Он удивился:

– Значит, девушки не рассказывают друг другу?

– Ты намекаешь, что именно этого все от них ждут? – Мегги смотрела на него, снова раскрасневшись, поколебалась еще немного. – А молодые люди – рассказывают? – спросила она.

Мистер Вервер коротко рассмеялся.

– Милая ты моя, да откуда мне знать, как поступают молодые люди?

– А мне, папочка, откуда знать, как поступают вульгарные девушки?

– Понимаю… понимаю… – поспешно ответил он.

Но она через минуту заговорила опять, как будто сердясь на себя за непозволительную резкость:

– По крайней мере, там, где много гордости, говорят мало, больше молчат. Сказать по правде, не знаю, как бы я повела себя, если бы была одинокой и несчастной – ведь какие у меня в жизни горести, и говорить-то не о чем! Я даже не знаю, гордая ли я. Мне кажется, такой вопрос просто ни разу не возникал.

– О, я думаю, ты гордая, Мег, – жизнерадостно перебил отец. – Я хочу сказать: по-моему, гордости у тебя хватает.

– Ну, в таком случае, надеюсь, у меня и смирения хватает. Может, я бы легко могла сломаться под ударами судьбы. Откуда мне знать? Ты хоть понимаешь, папа, что у меня в жизни не было ни одной серьезной беды?

Он внимательно и спокойно посмотрел на нее.

– Кому и знать, как не мне?

– А если беда случится, уж ты-то об этом узнаешь! – воскликнула она с коротким смешком, очень напомнившим – и, видимо, не без причины, – его собственный смех минуту назад. – Во всяком случае, я не стала бы рассказывать ей ничего по-настоящему ужасного для меня. Раны, которых стыдишься, – это действительно ужасно! По крайней мере, – спохватилась она, – я так думаю; я же сказала – откуда мне знать? Я не хочу знать! – воскликнула она страстно. – И радости, и горести могут быть священны. Но на всякий случай можно постараться быть добрее, – продолжала Мегги, – если это будет правильно – сразу почувствуется.

С этими словами она встала. Она стояла перед ним, а он видел ее такой, какой видел всегда; острота восприятия не притупилась за долгие годы, наоборот, ее отточила извечная привычка коллекционера постоянно собирать, сортировать, сравнивать между собой изысканные произведения искусства, различать тонкие градации изящного. Так могла бы выглядеть какая-нибудь стройная, утонченная, красиво задрапированная позднеантичная статуя из залов Ватикана или Капитолия, редкостная, как музыкальная нота, и бессмертная, как звено цепи, неожиданно ожившая под дуновением современности, но при всей внезапной свободе складок и движений, разлученных после стольких веков со своим пьедесталом, сохранившая безупречную, идеальную безмятежность скульптуры: рассеянные невидящие глаза, гладко причесанная безымянная головка, легкая, бесстрастная поступь существа из далекой, утерянной эры, странствующего через столетия, подобно изображениям на потертом рельефе вокруг драгоценной вазы. Бывали минуты, когда родная дочь представлялась мистеру Верверу одной из таких фигур, упрощенно, «обобщенно» грациозных, словно чуть заметный жест, поворот головы или неуловимое изменение позы превращало ее в мифическое существо, что-то вроде нимфы. Чуждый самомнению, мистер Вервер не сознавал, что превращение происходило главным образом в его собственной голове, по той единственной причине, что он ценил драгоценные вазы превыше всего на свете, за исключением только драгоценных дочерей. И, что еще более существенно, он часто испытывал это чувство, одновременно вполне отдавая себе отчет в том, что Мегги, хотя и очень хорошенькая, кажется окружающим чересчур «благонравной». Сама миссис Рэнс в порыве энтузиазма, случалось, применяла к ней этот эпитет. Помнил он также, как однажды кто-то при нем несколько бесцеремонно заметил, что Мегги похожа на монашенку, а она ответила, что рада слышать это и непременно попробует ею стать. И, наконец, ему было прекрасно известно, что Мегги, привыкшая, благодаря долгому и тесному общению с высоким искусством, относиться к веяниям моды со сдержанным пренебрежением, не завивала волосы и гладко зачесывала их на висках, точно так же, как в свое время ее мать, начисто лишенная какой бы то ни было мифологичности. Нимфы и монахини – это, безусловно, два совершенно разных типа существ, но мистер Вервер, дабы доставить себе удовольствие, оставлял без внимания доводы логики. Что ни говори, а эта игра воображения так прочно вошла у него в привычку, что он способен был впитывать зрительные впечатления, даже думая в то же время о чем-то другом. Вот и сейчас, пока Мегги стояла перед ним, он глубоко задумался, и эти раздумья вызвали к жизни новый вопрос, а тот, в свою очередь, повлек за собой целую череду вопросов.

– Так, по-твоему, она пережила именно то, о чем ты только что говорила?

– Пережила?..

– Да, то есть – любила так сильно, что теперь, как ты говоришь, для нее «все потеряно»?

Мегги ответила быстро, почти не задумываясь:

– О нет! Ничего не потеряно. Ничего ведь и не было.

– Понимаю. Нужно, чтобы было что терять. Своего рода закон перспективы.

Мегги знать не знала никаких законов, но продолжала с глубокой убежденностью:

– Например, еще не потеряна возможность помочь ей.

– О, в таком случае мы поможем ей, чем только сможем. Я с удовольствием ей напишу, – сказал мистер Вервер.

– Ангел! – ответила Мегги, глядя на него радостно и нежно.

Возможно, она была права, однако необходимо уточнить – ангел был не лишен обычного человеческого любопытства.

– Она когда-нибудь говорила тебе, что я ей очень нравлюсь?