Текст книги "Золотая чаша"

12

В тот вечер они были дома одни – одни вшестером, и четверо из этих шестерых после обеда уселись играть в бридж в курительной комнате. Перешли туда сразу же после обеда, все вместе, поскольку Шарлотта и миссис Ассингем всегда терпимо относились к запаху табака и даже, честно говоря, вдыхали его с удовольствием. По словам Фанни, если бы не строгий запрет полковника, опасавшегося за сохранность своих сигар, она и сама непременно курила бы все подряд, за исключением разве что короткой трубки. Очень скоро карты утвердили свое обычное владычество; как случалось чаще всего, партию составили мистер Вервер с миссис Ассингем против князя и миссис Вервер. Полковник испросил позволения у Мегги расправиться с одним-двумя письмами, которые ему хотелось отправить на следующий день первой утренней почтой, и приступил к выполнению этой задачи, удалившись в дальний конец комнаты, а тем временем сама княгинюшка радовалась возможности посидеть в относительной тишине – ибо игроки в бридж были молчаливы и сосредоточенны. Так усталая актриса, в отличие от своих коллег не занятая в очередной сцене, торопится прикорнуть за кулисами на диванчике из реквизита. Мегги, устроившись возле лампы с последним номером французского журнала в обложке нежного оранжево-розового цвета сомон, уже готова была предаться душевной, если не телесной, дремоте, но и в этом глотке свободы ей было отказано.

Как оказалось, о том, чтобы закрыть глаза и уйти от всех, нечего было и помышлять; глаза Мегги снова открылись сами собой. Не меняя позы, она то и дело выглядывала поверх обложки «Ревю», не в силах углубиться в изысканные рассуждения высокоумных критиков, коими изобиловали его страницы. Нет, вся она была там, рядом с игроками – в эту минуту более, чем когда-либо, словно все их страсти и на редкость запутанные взаимоотношения вдруг настоятельно потребовали ее внимания. В первый раз они остались вечером без посторонних. Миссис Рэнс с барышнями Латч ожидались на следующий день, а пока все обстоятельства сложившейся ситуации восседали прямо перед Мегги за столиком, покрытым зеленой скатертью, на котором горели свечи в серебряном шандале: любовник отцовской жены напротив своей любовницы, между ними – отец Мегги, ничего не ведающий и оттого безмятежно спокойный; Шарлотта все продолжает, все продолжает свою игру через стол, не оглядываясь на мужа, сидящего рядом с ней, а Фанни Ассингем, чудная, несравненная Фанни, сидит против всех троих и ведь знает о каждом больше, чем сами они знают друг о друге. И над их головами сверкающим острием нависает самое главное обстоятельство: отношения всех участников этой группы, совместно и поодиночке, к самой Мегги, временно находящейся в стороне, но, скорее всего, занимающей мысли картежников значительно больше, нежели предстоящий ход.

Да, так они и сидели, и Мегги казалось – все они, несмотря на старательно поддерживаемую видимость честной игры, втайне опасаются, не следит ли она за ними из своего уголка и не держит ли их, фигурально выражаясь, в горсти. В конце концов Мегги начала удивляться, как они только это выносят. Она совершенно не разбиралась в картах и не понимала ни единого хода, потому и оказывалась в таких случаях исключенной из числа играющих, но, насколько она могла судить, все участники выступали сегодня с подобающей серьезностью, ничем не нарушая строгих канонов игры. Отец, Мегги знала, был адептом высокого класса, одним из величайших; тупость Мегги в этой области оказалась для него горьким разочарованием – единственным разочарованием, которое она ему доставила. Америго с легкостью овладел сим трудным искусством, как и любым другим способом убить время. Миссис Ассингем и Шарлотта считались недурными игроками, насколько это вообще доступно слабому полу, не способному на более значительные достижения в благородной игре. И все сегодня играют в полную силу – значит, не просто притворяются, перед Мегги ли, перед самими ли собой. Столь безупречное владение внешними условностями говорило о счастливой или, по крайней мере, достаточно прочной уверенности наших любителей бриджа в собственной безопасности, и это почему-то необыкновенно раздражало княгинюшку. Минут пять почти против воли Мегги щекотала себе нервы, раздумывая о том, что, будь она другим человеком – о, совсем, совсем другим! – все это благолепие висело бы сейчас на волоске. В эти головокружительные моменты ею овладел соблазн чудовищной возможности, то обаяние злодейства, которому мы так часто даем выход, чтобы оно не уползло дальше, в неведомые углы и закоулки.

Мегги представляла себе, что было бы, вскочи она сейчас с места и выскажи вслух свою обиду. Как бы все они обернулись к ней, дрожа и бледнея! В ее власти объявить им приговор одной лишь фразой, которую так легко было бы выбрать среди нескольких леденящих душу фраз. Видение вспыхнуло перед ней ослепительным светом и тотчас погасло, сменившись непроницаемой чернотой. Мегги поднялась, отложила журнал и медленно прошлась по комнате, останавливаясь за спиной у каждого из игроков по очереди. Безмолвно и сдержанно она обращала к ним неопределенно-ласковое лицо, как бы говоря, что, хотя и не понимает их сложных дел, но желает им всем только добра. И каждый из них, подняв голову от карт, отвечал ей серьезным до торжественности взглядом; взгляды эти несколько минут спустя она унесла с собой на террасу. Отец и муж, Фанни Ассингем и Шарлотта ровно ничего не сделали, всего лишь посмотрели ей в глаза, но настолько по-разному, что каждый из взглядов представлял собою отдельный эпизод, и это особенно удивительно, поскольку было и нечто общее во всех представших перед нею лицах – каждое из них хранило свой секрет, и все они смотрели на нее как бы сквозь свою тайну, существование которой тщетно пытались отрицать.

От всего этого у Мегги осталось самое странное впечатление. Никогда еще не ощущала она с такой силой обращенную к ней мольбу; положительно, в четырех парах глаз светилась вера в то, что она сумеет что-нибудь придумать, как-то повернуть свои отношения с каждым из присутствующих таким образом, чтобы избавить его или ее от опасности, таящейся в его (или ее) нынешних отношениях с остальными. Они безмолвно возлагали на нее задачу преодоления грозящих им сложностей, и Мегги скоро поняла, почему: ей была уготована роль старинного козла отпущения. Ей как-то случилось видеть такую страшную картинку – на козла нагрузили грехи целого народа и прогнали его в пустыню погибать под непосильным бременем. Разумеется, они не планировали, да это и не в их интересах, чтобы она рухнула под своей тяжкой ношей; напротив, они хотят, чтобы она нашла в себе силы жить, жить дальше им всем на пользу, и по возможности поближе к ним, чтобы ежедневно доказывать вновь и вновь, что они действительно спасены, а она всегда рядом и всегда готова все упростить. Идея о том, что она способна все упростить и что все они могут объединить усилия в борьбе, была пока еще очень смутной, но постепенно приобретала более четкие очертания, подталкивая принять предложенные условия игры, и Мегги никак не могла отогнать ее от себя, прогуливаясь по террасе, где летняя ночь дышала теплом, и даже легкая шаль, которую княгинюшка прихватила с собой, была, пожалуй, совсем не нужна. Сюда выходили несколько высоких освещенных окон, некоторые из них стояли настежь, и полосы света лежали на старых, истертых до гладкости каменных плитах. Вечер был безлунный и беззвездный, воздух тяжелый и неподвижный, поэтому Мегги в своем вечернем платье могла, не боясь прохлады, отойти подальше от дома, в тьму внешнюю, спасаясь от искушения, напавшего на нее внутри, на диване, подобно хищному зверю, норовя вцепиться в горло.

И вот еще странность – по прошествии некоторого времени Мегги заметила, глядя через окно на играющих, что они как будто расправили плечи, почувствовав, что опасность отступила, и от души благодарны ей за это. Очаровательные люди в прекрасно обставленной комнате, а уж Шарлотта, как всегда, блистает горделивой красотой, но все они удивительно напоминают фигурки, разыгрывающие спектакль, причем автор пьесы – она сама. Пожалуй, с такими замечательными фигурками пьеса удалась бы у любого автора, тем более что все они великолепные актеры. Им нетрудно представить любую загадку, какую только пожелается. А главное, ключ к загадке, позволяющий без сучка без задоринки заводить и снова ослаблять пружину действия, этот ключ находится здесь, у нее в кармане – а вернее, в столь критическую минуту крепко стиснут в руке, которую она, расхаживая взад-вперед, прижимает к груди. Мегги дошла до конца террасы, скрывающегося во мраке, затем вернулась и застала остальных на тех же самых местах; обошла вокруг дома, заглянула в гостиную, тоже освещенную, но пустую и оттого словно еще громче кричавшую о разнообразных возможностях, находившихся сейчас во власти княгинюшки. Просторное помещение с роскошным убранством напоминало сцену, ожидающую, когда на ней развернется драма, и сцену эту Мегги могла простым нажатием пружины населить безмятежной ясностью, порядочностью и достоинством – или, наоборот, ужасом, позором, разрушением, такими же безобразными, как бесформенные осколки золотой чаши, которые она из последних сил старалась соединить вновь.

Мегги то ходила, то останавливалась; остановилась опять, заглянув в курительную. На этот раз – как будто это впечатление и остановило ее – в отсутствие соблазна, от которого бежала так поспешно, княгинюшка поняла очень ясно, словно увидела на картинке, почему ей с самого начала удалось не поддаться вульгарному чувству обиды. Глядя на них, она, возможно, пожалела о такой потере; ей хотелось сейчас этой откровенной мстительности, права на гнев, на буйные припадки ревности, на бурю страстей – все эти чувства много значат для других женщин, но для жены ее мужа, дочери ее отца они были так же нереальны, как если бы перед нею вдруг явился пестрый восточный караван, грубо-яркий в лучах палящего солнца, с пронзительными воплями труб, с острыми копьями, воздетыми к небу, так и зовущий присоединиться к общему дикарскому ликованию, но в последнюю минуту сворачивающий в сторону и исчезающий в неведомой дали. По крайней мере, теперь она поняла, почему главный ужас ее почти не затронул – ужас, который, казалось бы, должен исторгнуть крик боли из самой глубины ее потрясенного существа: при виде того, как зло преспокойно расположилось там, где прежде она могла вообразить только добро, как оно прячется позади всего, что притворялось благородством, умом, нежностью. Впервые в жизни ее коснулась фальшь – все равно что наткнуться на незнакомца со зверской физиономией в одном из устланных коврами коридоров собственного дома тихим воскресным полднем. Да-да, невероятно, но она сумела посмотреть в лицо ужасу и омерзению и отринуть их горько-сладкую заманчивую новизну. Зрелище группы людей по ту сторону окна безжалостно назвало все своими именами, обозначив напрямик то единственно возможное иное отношение к происходящему, которое тяжким бременем легло на ее плечи. Удивительное дело: Мегги вдруг сделалось совершенно ясно, что поведи она себя, как любая оскорбленная невинность, поддайся первому естественному порыву отвести душу – и она потеряла бы их навсегда, а об этом, как ни странно, невозможно даже подумать. Никогда, с тех самых пор, как она впервые убедилась вполне, ей ни разу не пришло в голову отказаться от них; тем более не приходило и теперь. А еще через минуту все это стало уже совсем очевидно. Она продолжила свою прогулку – тянула время, то и дело останавливалась, опершись о холодную каменную баллюстраду, и вскоре снова оказалась перед освещенным окном пустой гостиной, и снова остановилась, пораженная тем, что увидела и почувствовала.

Впрочем, что именно это было, стало понятно не сразу. Но скоро Мегги различила, что посреди комнаты стоит Шарлотта, прямая и настороженная, оглядываясь по сторонам. По-видимому, она только что отошла от карточного стола и ожидала застать здесь свою падчерицу. Она застыла как вкопанная при виде пустой комнаты – ведь никто из игроков не заметил, как Мегги прошла мимо них. А на Мегги произвело глубокое впечатление, что ради нее прервана партия в бридж или, по крайней мере, изменился состав играющих. Поза Шарлотты заставляла преположить целеустремленность ее поисков, прерванных так неожиданно, а следующее ее движение придало всему еще более многозначительный смысл. Смысл состоял в том, что Шарлотта, очевидно, в начале вечера остро ощущала присутствие Мегги и для какой-то причины так сильно хотела застать княгинюшку наедине, что, скорее всего, попросила Боба Ассингема заменить ее в игре. Он занял ее место за столом, дав ей возможность отойти ненадолго. На взгляд Мегги, такие сложные манипуляции доказывали, что мачеха настроена серьезно. Хотя в компании обычных людей, не наблюдающих неотрывно друг за другом, подобный поступок был бы явлением вполне заурядным, нашей юной приятельницей он воспринимался как побег заключенного из каземата. Великолепное гибкое сверкающее существо, разбив все запоры, вырвалось на свободу. Теперь на повестке дня стоял довольно смешной вопрос: нельзя ли как-нибудь заманить ее обратно, пока она не успела отойти далеко, и поскорее снова заколотить дверь. В данном случае это означало бы – закрыть все окна и поднять тревогу. Хоть бедняжка Мегги ведать не ведала, что нужно от нее Шарлотте, но у этой твердой руки явно имелась некая цель – одного этого было довольно, чтобы перепугаться насмерть, не говоря уже о незамедлительно последовавшем продолжении в виде стремительного бегства в дальний конец террасы, пусть даже такое постыдное отступление не пристало разгневанной супруге. Именно так и поступила разгневанная супруга; во всяком случае, можно сказать в ее оправдание, что она остановилась в темноте, справившись с малодушным желанием пробраться в дом через другой вход и забиться к себе в комнату. Она буквально схватила саму себя за руку, запретив себе подобные низкие увертки, и тут же окончательно поняла, чего боялась больше всего все это время.

Она боялась открытого столкновения с Шарлоттой, которое могло толкнуть миссис Вервер откровенно объясниться с мужем, чего до сих пор, судя по всему, еще не произошло, изложить ему свою обиду, назвать вслух то гнусное прегрешение, в котором ее, по-видимому, подозревают. Вздумай она отважиться на такое, то не иначе, как опираясь на некий свой расчет, одна мысль о котором потянула за собой множество других мыслей и возможностей. Получается, Шарлотта достаточно уверена в своем влиянии на мужа, чтобы считать, что в случае прямого столкновения, если на кон будет поставлено слово Мегги против ее слова, исход дела далеко не предрешен в пользу Мегги. Несомненно, у нее имеются свои причины для подобной уверенности – причины, основанные на опыте, о котором никто, кроме нее, не может знать. Эта мимолетная мысль мгновенно развернулась в широкую картину – ведь, если отношения старшей пары все еще настолько прочны, если видимость благополучия так успешно удалось сохранить в неприкосновенности, значит, ничего и не разбито, кроме только золотой чаши, какой Мегги ее когда-то знала. Ничего непоправимого не произошло для торжествующей троицы, вот только ее отношение к ним обрело новые, уродливые черты. Мегги, само собой, не могла так прямо, не сходя с места, определить, как именно это меняет ее положение, и ее по-прежнему тревожило то обстоятельство, что, не решись она благоразумия ради удовлетворить нетерпеливое любопытство Шарлотты по поводу многих вещей, невысказанных и невыразимых словами, но постоянно и весьма прозрачно подразумеваемых, то ее отцу будет без дальнейших церемоний настоятельно предложено самому потребовать у нее ответа. Но и вся самоуверенность Шарлотты, любые скрытые дерзости, какие она могла держать про запас, учитывая ее огромные таланты по этой части, – предстали в миг озарения перед Мегги новой путеводной звездой; здесь вполне можно было найти почву под ногами и руководство к дальнейшим действиям. В следующую минуту сердце Мегги сжалось при мысли о том, в чем, скорее всего, будет состоять дальнейший образ действий, а эта мысль пришла к ней чуть ли не раньше, чем она заметила, что ее страхи оправдываются. Шарлотта, расширившая область своих поисков, уже смутно нарисовалась в отдалении. Еще миг – и вот уже сомнений не осталось, ибо, свет, падавший из окон курительной, рассеивал густую тьму, помогая разглядеть приближавшуюся фигуру. Лучшая подруга медленно вступила в круг света – очевидно, она, в свою очередь, уже обнаружила Мегги на террасе. Мегги видела издали, как та помедлила перед одним из окон, глядя на группу, расположившуюся в комнате, а затем подошла чуть ближе и снова остановилась. Между ними все еще оставалось порядочное расстояние.

Да, Шарлотта видела, что княгинюшка наблюдает за нею со своего конца террасы, и остановилась, испытывая ее терпение. Ее лицо было обращено к Мегги. Она была пленницей, вырвавшейся из клетки, но все же во всех ее движениях, смутно различимых в темноте, угадывалось своего рода зловещее спокойствие. Она покинула узилище с некой целью, и намерения ее отнюдь не становились менее определенными оттого, что могли быть осуществлены их тихими методами. Впрочем, обе дамы оставались неподвижны лишь первые несколько минут, глядя друг другу в лицо через разделяющее их пространство, не сделав ни единого жеста; их напряженные взгляды словно пронизывали ночь, и Мегги внезапно вздрогнула, сообразив, что непозволительно поддалась сомнениям, страху, неуверенности, что такое долгое колебание выдает ее с головой, сделав ненужными любые другие доказательства. Сколько времени простояла она в оцепенении? Минуту, пять? Во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы принять от мачехи нечто, что та хотела ей навязать посредством этого молчания, этого выжидательного внимательного взгляда, рассчитывая на ее испуг и нерешительность. Было совершенно очевидно, что своим трусливым промедлением княгинюшка напрочь опровергла все прежнее притворство, и, когда она наконец двинулась вперед, Шарлотта встретила ее с полным сознанием огромного стратегического преимущества. Мегги шла, держа свое сердце в ладонях, с отчетливым, словно тиканье часов, ощущением надвигающейся судьбы, немыслимо жестокой и беспощадной, которой она взглянула в лицо широко раскрытыми глазами, и покорно склонила голову. Шарлотта без слова, без движения позволила ей приблизиться, и к тому времени, как Мегги оказалась рядом, голова ее уже лежала на плахе и мысль о том, что все пропало, мешала ей понять, упал уже топор палача или только еще занесен над ее головой. Ах, воистину преимущество было на стороне миссис Вервер; разве Мегги не чувствовала с самого начала, что сбита с ног и валяется на земле с переломанной шеей, беспомощно глядя вверх? Отсюда и мучительная гримаса слабости и боли в ответ на полное достоинства вступление Шарлотты:

– А я шла к тебе; я так и думала, что ты где-нибудь здесь.

– Ах да, я здесь, – услышала Мегги свой собственный, немного сдавленный голос. – В комнатах очень душно.

– Очень; но и здесь тоже душно. – Шарлотта говорила негромко и серьезно. Даже слова о погоде прозвучали у нее внушительно, почти торжественно, и Мегги, в растерянности подняв глаза к небу, не глядя ощущала ее неумолимую решимость.

– Воздух такой тяжелый. Я думаю, будет гроза.

Мегги проговорила это с намерением хоть чуть-чуть сгладить неловкость, игравшую на руку ее противнице, но пауза, последовавшая за ее репликой, отнюдь не уменьшила неловкости. Шарлотта ничего не сказала в ответ. Застывшее, мрачное выражение запечатлелось на ее челе, а гордая осанка, красивая головка и длинная стройная шея даже в полумраке утверждали непоправимое совершенство ее благородного изящества. Казалось, то, ради чего она пришла сюда, уже началось, и, когда Мегги беспомощно спросила:

– Тебе не холодно? Хочешь мою шаль? – почудилось, что все вокруг сейчас рассыплется в прах от убожества этой попытки.

Миссис Вервер отвергла ее предложение одним коротким взмахом руки, как бы давая понять, что они встретились не для обмена праздными словами, и в ее смутно различимом серьезном лице отразилось удовлетворение, с каким она наблюдала точное попадание своей мысли в цель. Дамы направились в ту сторону, откуда появилась Шарлотта, но она остановила Мегги против окна курительной комнаты и заставила встать так, чтобы той была видна вся компания, занятая игрой. Минуты три, стоя бок о бок, они созерцали эту прелестную, мирную картину и ее, так сказать, глубинное значение – хотя, как Мегги теперь понимала, значение, в конце концов, зависит от интерпретации, а следовательно, может быть различным для разных интерпретаторов. Когда Мегги четверть часа назад рассматривала то же самое сборище, было бы вполне уместно указать на него Шарлотте, указать с праведной иронией, с упреком, слишком суровым, чтобы его можно было высказать иначе, как в молчании. А теперь ей самой указывают на него, и указывает именно Шарлотта, и очень скоро Мегги поняла: в каком духе Шарлотта указывает, в таком и следует, по крайней мере для вида, все это воспринимать.

Остальные, занятые игрой, ничего не замечали вокруг. Обдумывали следующий ход, роняли какие-то замечания, но на террасе их не было слышно. Наша юная приятельница смотрела прежде всего на отца – в его спокойном лице не было заметно и признака тех материй, которые смущали душу его дочери. Жена и дочь – обе внимательно наблюдали за ним. Знай он об этом, к которой первым делом обратил бы свой взор? Чье душевное спокойствие было важнее для его внутреннего равновесия? Впервые со времени его женитьбы Мегги с такой остротой и с таким страхом осознала, что прежнее ее безраздельное владычество над ним пошатнулось и уже не является бесспорным. Сейчас она смотрела на отца с разрешения Шарлотты, по ее прямому указанию, точно ей было предписано, каким образом следует на него смотреть, точно ей запрещали смотреть на него по-другому. Понимала она и то, что запрет направлен вовсе не на защиту его интересов, а долженствует в срочном порядке защитить интересы Шарлотты, обеспечить ей безопасность любой ценой. Право, своей немой демонстрацией она будто объявляла Мегги цену, словно бы назначала выкуп. Она должна остаться в безопасности, а Мегги должна заплатить – а чем она будет платить, это уж ее личное дело.

Итак, княгинюшка почувствовала вновь, что все ложится на ее плечи, и на какую-то минуту, на один-единственный умопомрачительный миг ее охватило неистовое желание, чтобы отец поднял глаза и посмотрел на нее. Готовая на любой риск, она мысленно умоляла его взглянуть и увидеть их, как они стоят рядышком в темноте. Может быть, тогда он что-то почувствует и подаст какой-нибудь знак, который неким неведомым образом спасет ее, спасет от необходимости расплачиваться за всех. Может, он все-таки найдет способ различить их, показать, которая ему дороже; может, сжалится и даст знать, что ей нет нужды так надрываться ради него. Только в этот единственный раз Мегги дрогнула, на одно только это мгновение отклонилась от своего пути. И почти в ту же минуту все закончилось ничем, поскольку отец так и не поднял глаз, а Шарлотта, ловко подхватив падчерицу под локоть, уже решительно тащила ее прочь – словно и она тоже неожиданно уяснила возможность неоднозначного впечатления от их появления за окном. Снова они прошли вдоль всей террасы, завернули за угол и вскоре поравнялись с окнами другой комнаты, роскошной парадной гостиной, по-прежнему освещенной и по-прежнему пустой. Здесь Шарлотта еще раз остановилась, как бы вновь указывая Мегги нечто, уже замеченное тою раньше. Самый вид комнаты, казалось, громко говорил о чем-то в тишине; все ее пышное убранство, застывшее в строгом и величественном порядке, как будто предназначило сие помещение для проведения парадных приемов и заключения высоких договоров, для дел поистине государственных. Воспользовавшись случаем, Мегги снова посмотрела в лицо своей спутнице и прочла в нем то же, что и прежде; Шарлотта ясно давала понять, что терраса и глухая ночь составляют чересчур скудный антураж для завершения ее плана. Итак, очень скоро они оказались в комнате, под сенью венецианской люстры, под взглядами величественных портретов, приблизительно ровесников люстры, нашедших на стенах «Фоунз» окончание своих дальних странствий. И вот наконец перед изумленной и даже поначалу задохнувшейся Мегги предстал непомерно громадный итог, сложившийся из суммы всех отдельных вопросов, когда-либо заданных миссис Вервер княгинюшке в какой бы то ни было форме.

– Ты, может быть, удивишься, но я давно уже хочу кое о чем тебя спросить, вот только случая все не было. Возможно, все было бы гораздо проще, если бы ты предоставила мне такой случай. Как видишь, мне пришлось воспользоваться тем, который подвернулся сам.

Они стояли в центре огромной комнаты, и Мегги чувствовала, что воображаемая сцена, какой она представлялась ей двадцать минут назад, теперь населена вполне. Несколько откровенных слов Шарлотты наполнили ее до краев, и в равной мере сознание Мегги было переполнено тем, какую роль ей предстоит сыграть в сегодняшнем спектакле. Шарлотта сразу вышла на середину, волоча за собою шлейф; она стояла, прекрасная и свободная, всем своим видом и каждым жестом подтверждая решительность своих слов. На плечах Мегги все еще была шаль, которую она захватила, выходя в сад, – княгинюшка нервно куталась в нее, словно ища укрытия, словно прикрываясь от своего унижения. Она выглядывала из-под этого импровизированного капюшона, похожего на головной убор нищенки, побирающейся у дверей богатой гордячки; она и стояла, словно нищенка, и в глазах у нее светились признания, с которыми она была не в силах совладать. Она попыталась слабо откликнуться:

– О чем же спросить? – но весь ее облик, с ног до головы, выдавал Шарлотте, что она знает.

Мегги слишком хорошо сознавала, что это видно. Бесполезно было пытаться спасти жалкие остатки достоинства, оставалось только одно – любой ценой, хоть бы даже в нарушение всякой логики, попытаться сделать вид, что ей не страшно. Если бы только удалось притвориться, будто ей ни капельки не страшно, можно было бы также сделать вид, будто ей и не очень стыдно – не стыдно бояться; это единственная разновидность стыда, которую можно было ей приписать, а в основе все-таки лежал страх. Впрочем, ее вызов, ее изумление и ужас, слившиеся в единое размытое пятно, очень скоро лишились всякого значения, так как подавляющее превосходство Шарлотты стало к этому времени настолько очевидно, что даже следующие ее слова почти ничего не могли к нему прибавить.

– У тебя есть какие-то основания жаловаться на меня? Ты считаешь, что я тебя чем-то обидела? Я, наконец, имею право спросить тебя об этом.

Так они и стояли, глаза в глаза, и стояли довольно долго. Мегги не отвела взгляд; хоть этого позора удалось избежать.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто хочется понять. Ты так долго пренебрегала этим моим естественным желанием.

Мегги выждала полминутки.

– Так долго? Значит, ты подумала…

– Я хочу сказать, моя дорогая, что я видела. Неделю за неделей я наблюдала, как ты, по всей видимости, о чем-то думаешь. Что-то тебя беспокоит. Я в какой-то мере ответственна за это?

Мегги собрала последние силы.

– Боже мой, что же это такое может быть?

– О, этого уж я не могу себе представить! Очень не хотелось бы делать какие-то предположения. Насколько мне известно, я ни в чем перед тобой не провинилась, – сказала Шарлотта, – и ни перед кем из тех, кто тебе достаточно дорог. Если я и сделала что-то не так, то это случилось нечаянно, и я очень прошу тебя честно мне сказать. Мне показалось, в последнее время ты стала вести себя со мной совсем по-другому, но, конечно, я могу и ошибаться. Если так – тем лучше. Я была бы очень этому рада.

Мегги заметила, что она говорит все более и более непринужденно, как будто с каждой минутой все больше обретает уверенность, слыша звуки собственного голоса и видя, как воспринимаются ее слова. Шарлотта поняла, что взяла верный тон, что, обдумывая этот разговор заранее, пожалуй, преувеличила трудность своей задачи. Трудности-то не так уж велики, и все уменьшаются по мере того, как съеживается ее противница. Мало того что она получила возможность делать то, что задумано, – она уже и сделала это, и подвела черту. От всего этого Мегги только острее сознавала, насколько важно ей продержаться до конца.

– Ты сказала: «я могу и ошибаться»? – Голос княгинюшки почти не дрожал. – Ты и в самом деле ошибаешься.

Шарлотта ответила великолепным бестрепетным взглядом.

– Ты совершенно уверена, что ошибаюсь только я одна?

– Я могу только сказать, что у тебя сложилось ложное впечатление.

– Вот как! Ну что же, тем лучше. Но раз уж оно сложилось, необходимо было поговорить об этом рано или поздно. Такое у меня правило, видишь ли. А теперь я рада, что заговорила, – прибавила Шарлотта. – Я тебе очень благодарна.

Как странно – с этой минуты Мегги тоже вдруг начало казаться, что трудности рассеиваются прямо на глазах. Шарлотта приняла ее объяснение, как будто дала слово не ухудшать дело больше, чем нужно. С этим Мегги стало гораздо легче возводить здание вранья, и она не замедлила уложить на место еще один кирпичик.

– Видимо, тебе как-то нечаянно почудилось что-то такое, о чем я совсем не думала. У меня никогда и в мыслях не бывало, будто ты меня чем-то обидела.

– Неужели подобная вещь могла прийти мне в голову? – осведомилась Шарлотта.

Мегги даже не пыталась ответить, но смотрела на Шарлотту уже намного спокойнее. Помолчав, она высказалась по существу дела:

– Я тебя… Я тебя ни в чем не обвиняю.

– Какое счастье!

Эти слова Шарлотта произнесла чрезвычайно выразительно, чуть ли даже не со смехом, и Мегги не смогла бы продолжать, если бы не подумала в эту минуту об Америго – ему ведь тоже пришлось лгать Шарлотте, он пошел на это ради своей жены, значит, выдержит и она. Ему тоже, наверное, было трудно. Образ Америго, сражающегося с этим ослепительным существом, как сражалась сейчас Мегги, стоял у нее перед глазами, и где-то вдали вдруг забрезжил прямой и сильный луч, озаривший все вокруг до самых потаенных уголков. Америго подал ей пример, и она, как говорят, «не подвела». Значит, они опять вместе, они заодно, а Шарлотта, хоть и стоит перед ней, сверкая горделивым великолепием, на самом-то деле затеряна где-то там, в темноте, ее терзает одиночество и изматывают заботы. У княгинюшки сердце так и взыграло, несмотря на только что пережитое унижение: все-таки она не сбилась с верного пути, и за это будет ей награда, подобная редкостному цветку, сорванному на немыслимой крутизне у самого края пропасти. Все было сделано правильно, пусть и пришлось сжульничать, как выразилась про себя Мегги. Теперь главное – ни на волос не уклониться в сторону правды. Мегги ощутила в себе новые силы.