Текст книги "Золотая чаша"

2

Снова Америго отсутствовал, а она сидела, ходила по комнате без него – теперь, когда он был в доме, она уже не запрещала себе двигаться. Все равно ее не покидало ощущение, что он рядом и что она словно заново увидела его – довольно странный эффект для людей давно женатых.

Всего пять дней прошло с тех пор, как они виделись в последний раз, но когда он только что стоял перед ней, Мегги казалось, будто он возвратился из каких-то далеких стран, из долгого путешествия, полного опасностей и невзгод. Он всегда по-новому интересен ей – что же это значит? Попросту говоря, то, что ей посчастливилось выйти замуж за человека, ослепительного во всех отношениях. Старая, старая история, но для Мегги она светилась правдой, словно чудесная фамильная реликвия, портрет далекого предка, на который после долгого перерыва смотришь почти с удивлением. Ослепительный находился на верхнем этаже, Мегги – на нижнем; были и другие тонкости выбора и принятия решений, которых потребовал ее сегодняшний демарш, притом и равновесие требовало неусыпной заботы… И все-таки никогда еще она не чувствовала себя настолько всепоглощающе замужней, с бесконечной покорностью осознающей присутствие властелина своей судьбы. Он может делать с нею все, что хочет; собственно говоря, именно это и происходило в настоящую минуту. «Что он хочет»… что он на самом деле хочет – вот, пожалуй, единственная неизвестная величина среди высокой гармонии, знакомых имен и привычных обсуждений. Для Мегги довольно было одного: чего бы он ни хотел, он это наверняка получит. С полнейшей покорностью, без тени сомнения Мегги отдавала себе отчет в том, что он только что одним-единственным намеком сумел привести ее в состояние трепетного восторга. Если возвратился домой усталый после долгого дня, то ведь трудился он в буквальном смысле слова ради нее и ее отца. Они вдвоем сидели спокойно дома, рядышком с Принчипино, все трудности жизни решались без них, скучные дела отсеивались, в доме царил покой именно потому, что другие держали оборону и сражались с ураганами. Америго никогда не жаловался – как, собственно, и Шарлотта, – но сегодня Мегги вдруг поняла, чего не понимала прежде: добросовестное выполнение ими, согласно их представлению о подобных вещах, своих светски-представительских функций означало жизнь в упряжке без минуты отдыха. Ей вспомнилось, как Фанни Ассингем когда-то говорила, что они с отцом вовсе не живут, не знают, что с собой делать и что другие могут сделать за них, и вместе с этим до нее словно долетело эхо давнего разговора в «Фоунз» долгим сентябрьским днем, под деревьями, когда она процитировала отцу авторитетное суждение Фанни.

Ей и раньше приходило в голову, что тот случай можно считать первым шагом к более разумному устройству их жизни. Именно с этой минуты отчетливо прослеживалась цепочка причин и следствий. Так много разных событий, и в первую голову – женитьба отца, проистекли из приезда Шарлотты в «Фоунз», а ее приезд, в свою очередь, проистек из того памятного разговора. Но что, пожалуй, в свете этих сопоставлений выступало ярче всего, так это впечатление, что Шарлотту словно бы «принаняли», как говорят слуги о временно приглашенных помощниках по дому, поскольку они с отцом пошли на поводу постороннего мнения – мол, если их семейная повозка поскрипывает и застревает на ухабах, то лишь по причине отсутствия полного комплекта колес. На трех колесах, так сказать, далеко не уедешь, а Шарлотта с первой же минуты своего появления взяла на себя и замечательно успешно выполняла роль четвертого колеса.

И сразу же экипаж покатился необыкновенно гладко, а теперь еще, для довершения картины, Мегги стало окончательно ясно, что с нее самой была снята всякая нагрузка. От нее в качестве колеса требовалось одно: оставаться на своем месте; всю работу выполняли другие, она же совершенно не чувствовала груза и даже, нужно признаться, почти совсем не вращалась. Мегги задержалась перед очагом, может быть созерцая открывшееся ей видение, принявшее в конце концов абсурдную, фантастическую форму. Возможно, ей бросилось в глаза, что одни лишь Америго с Шарлоттой тянут семейную карету, в то время как они с отцом вместо того, чтобы подталкивать сзади, удобно расположились внутри и тетешкают Принчипино, указывая ему из окна на окружающие пейзажи и демонстрируя его самого, словно маленького инфанта королевской крови, а все труды переложив на плечи других. Эти образы смущали Мегги; снова и снова останавливалась она перед огнем и каждый раз после этого резким движением срывалась с места, как человек, которого осенило внезапное озарение. Наконец, пристально вглядываясь в воображаемую картину, Мегги увидела, как сама она неожиданно выпрыгивает из кареты – от такого удивительного зрелища глаза ее широко раскрылись и сердце сделало перебой. Она смотрела, словно поступившая так – не она, а какая-то совсем другая девушка, и напряженно ждала, что же последует дальше. Незнакомая особа приняла решение – очевидно, в ней давно уже накапливался некий импульс, в конце концов потребовавший разрядки. Но как осуществить принятое решение? И в частности, как поступит незнакомка на картине? Мегги огляделась, стоя посреди комнаты, как будто вышеописанные события разворачивались именно здесь. Тут снова отворилась дверь, и для Мегги стала ясна по крайней мере форма, в какой явилась первая возможность для каких бы то ни было поступков.

Вошел муж, он опять стоял перед ней, свежий, прямо-таки сияющий – весьма утешительное зрелище. Изысканно одетый, умащенный благовониями, полностью готовый к обеду, он улыбался, словно радуясь окончанию досадной задержки. Было так, словно ее последующие действия зависели от того, как он будет выглядеть, и теперь она видела, что – хорошо. Оставалось еще какое-то крошечное напряжение, но оно прошло еще быстрее, чем при первом его появлении. Он уже протягивал руки ей навстречу.

Миновало несколько часов. Мегги все это время словно возносилась ввысь на волне теплого прибоя, скрывшей от глаз всяческие камни преткновения. Источником этого чувства было то, что она на какое-то время снова обрела уверенность, она знала, что ей следует делать. Весь следующий день и еще следующий ей казалось, что она знает. У нее был план, и она радовалась своему плану, в основе которого лежало озарение, ставшее кульминацией ее тревожных раздумий возле очага. Оно пришло к ней в виде вопроса: «А что, если это я покинула их? Что, если я чересчур пассивно принимала наш причудливый образ жизни?» Теперь она будет вести себя совсем иначе по отношению к Америго и Шарлотте, она найдет для этого способ, никак не связанный с их способом трудиться на благо семьи. Едва возникнув, такое решение совершенно очаровало Мегги своей простотой; как глупо, что она не догадалась раньше! И, кажется, ей уже начал сопутствовать успех. Стоило лишь потрудиться что-то сделать самой, и мгновенно приходит отклик. Вот это ощущение отклика от мужа и поднимало ее упругой, захватывающей дух волной. Он «сделал ответный шаг», так она это для себя сформулировала, ответил ей тем, что так великодушно и, главное, таким веселым вернулся к ней, готовый к обеду; эту минуту она хранила в своей груди, словно символ их общего спасения от чего-то не вполне определенного, но, очевидно, далеко не столь хорошего. В сущности, уже в этот момент ее план начал работать; когда Америго вошел, такой жизнерадостный, она как раз приступила к исполнению своего замысла, словно сорвала в саду своих размышлений пышно распустившийся цветок, чтобы не сходя с места поднести его мужу. Так вот, это был цветок участия, и она преподнесла его, не откладывая, воплотив в жизнь свою мысль, так нелепо и ненужно ускользавшую прежде от ее сознания – мысль о том, что нужно просто делить с ним все, и радостное, и интересное, и весь жизненный опыт, с ним, и, соответственно, с Шарлоттой.

За обедом Мегги так и набросилась на мельчайшие подробности их недавней поездки, показывая ему тем самым, как ей хочется услышать обо всем, и особенно о Шарлотте, о ее мнении по поводу Мэтчема, о ее внешности, о ее успехах, о произведенном ею эффекте, о ее неподражаемых нарядах, о ее изысканном остроумии, о ее светском блеске – словом, темам для расспросов не было конца. Мало того, Мегги расспрашивала, от души радуясь, что им пришла в голову такая блестящая идея – посетить собор, Америго же с полным добродушием рассказывал о приятных результатах этой идеи, вплоть до холодной говядины и бутербродов с сыром в немыслимой старинной таверне со своеобразным затхлым запахом и грязными скатертями. Он то и дело поглядывал на жену через стол, как будто растроганный смирением, с которым она принимала впечатления из вторых рук, чужие развлечения, свободу, доступную другим, – как будто признавал, что в этом смирении есть своя особая утонченная прелесть. Когда они в конце концов остались одни, прежде, чем Мегги позвонила, вызывая служанку, Америго снова дал почувствовать свое великодушное прощение ее маленького проступка. Они вместе поднялись из-за стола, намереваясь отправиться наверх; Америго рассказывал о разных людях, и под самый конец – о леди Каслдин и мистере Блинте, после чего Мегги снова затронула тему «атмосферы» Глостера. На это Америго, обойдя вокруг стола, ответил еще одним многозначащим взглядом, в котором читалось нескрываемое восхищение, но вместе с тем и довольно заметное недоумение, какое он уже и прежде выказывал в ответ на ее чарующее любопытство. Словно он в какое-то мгновение готов был сказать: «Не нужно так притворяться, дорогая, не считай себя обязанной проявлять такую уж заинтересованность!» Казалось, нечто в этом роде, нечто ласково-успокаивающее вот-вот готово было сорваться с его губ. Ответ у нее уже был готов – она нисколечко не притворяется! Он взял ее руку, а Мегги смотрела на него снизу вверх, и в глазах у нее светился ее прозрачный маленький план. Ей хотелось, чтобы он понял: отныне она снова с ним, с ними обоими, как не было уже очень давно – наверное, с самого начала «странных» перемен – иначе, право, не назовешь. В заботе друг о друге они слишком уж легко и плавно поддались этим переменам. Они почему-то считали само собой разумеющимся, что их совместная жизнь требует, как принято говорить в Лондоне, соблюдения особых «условностей»; все это очень хорошо, пока условности соблюдаются только для посторонних, а между собой им придают не больше значения, чем красивой глазури для торта, которую, желая добраться до съедобной сердцевины, без колебаний проламывают ложкой. Это она готова была произнести вслух при первом удобном случае; ей хотелось, чтобы он понял, что в ее план включена также и Шарлотта, и признайся он открыто в том, в чем, кажется, уже готов был признаться, – что он уловил ее отважную идею во благо общего дела, – она в ответ не отстала бы от него по части прямоты и даже красноречия.

Но получилось не так. Еще замирая в ожидании, Мегги вдруг почувствовала, что в его душе происходят некие процессы, куда более глубинные, нежели, на первый взгляд, оправдывают обстоятельства. Он что-то мысленно взвешивал, прикидывал, принимал и отвергал какие-то решения. Он догадался, что у нее имеется мысль, что из-за этой мысли она и находится сейчас здесь, но, как ни странно, именно эта догадка остановила в последний миг готовые вырваться слова. Мегги утвердилась в своих выводах, видя, что он смотрит на нее пристальнее, чем прежде, так что она чуть ли не начала сомневаться, точно ли он правильно представляет себе ее идею. Чуть ли – потому что он уже взял ее руки в свои и склонился к ней, очень нежно, словно желая лучше понять и, может быть, больше дать ей – она не знала, что именно, а в итоге оказалась, как она сказала бы сама, целиком в его власти. Мегги сдалась, позабыла о своей идее, позабыла обо всем на свете и сознавала только одно – она снова в его объятиях. Лишь позднее, обдумывая случившееся, она почувствовала, что действие заменило ему слова, так и оставшиеся непроизнесенными, – возможно, по его мнению, подобное действие лучше всяких слов и вообще всегда лучше чего бы то ни было другого. Позже она вспоминала, как покорилась ему, как потянулась к нему, неизбежно, обреченно, словно подтверждая тем самым правильность его предположения, будто такой исход все объясняет, на все дает ответ, да и причина ее нынешного поведения – не что иное, как желание спровоцировать его именно на такую реакцию. Во всяком случае, вот уже третий раз с момента своего возвращения он привлек ее к груди; и теперь, выходя из комнаты, продолжал крепко прижимать к себе всю дорогу через холл и во все время медленного подъема по лестнице. Он был прав, всепоглощающе прав по поводу того, какую радость доставляет ей его ласка и насколько она чувствительна к подобным вещам, но даже в ту минуту, когда эти ощущения сметали и уносили прочь все остальное, Мегги ужаснула собственная слабость. Ей по-прежнему было ясно, что она обязана что-то сделать, а для этого нельзя быть слабой, для этого нужно быть сильной. Но еще много часов она оставалась слабой – если то была слабость; но при этом не отказывалась от мысли о достигнутом успехе: все-таки ее взволнованная попытка, безусловно, нашла отклик.

В целом, к ней довольно быстро вернулось ощущение, что нужно еще заняться Шарлоттой – ведь Шарлотта, как бы она ни отнеслась к попытке Мегги, во всяком случае должна будет проявить это совсем иначе. Какой же может быть ее реакция? Это Мегги могла проверить на деле, обратившись к Шарлотте на следующее утро после ее возвращения из Мэтчема с тем же простодушным желанием услышать ее рассказ. Ей, как и накануне, непременно хотелось узнать все подробности, и для этой цели – ни для чего иного! – она почти демонстративно отправилась на Итон-сквер, без князя, и к этой теме возвращалась без конца, как в присутствии Шарлоттиного мужа, так и в те редкие моменты, когда они оставались вдвоем. При отце Мегги инстинктивно принимала за аксиому, что ему не меньше, чем ей самой, интересны воспоминания путешественников – разумеется, за вычетом уже рассказанного ему женой накануне. Мегги явилась к ним сразу после завтрака, горя желанием поскорее заняться дальнейшим осуществлением своей идеи, и, застав их еще в утренней столовой, первым делом в присутствии отца объявила о своем сожалении по поводу упущенных рассказов и о своей надежде, что Шарлотта еще припомнит одно-два забавных происшествия, дабы она могла подобрать хотя бы крохи. Шарлотта была одета для выхода, в то время как ее муж совершенно явно никуда не собирался; он уже встал из-за стола, но тут же снова уселся у огня, разложив на специальной полочке рядом с собой две-три утренние газеты и прочую корреспонденцию, поступившую со второй и третьей почтой. Мельком глянув в ту сторону, Мегги убедилась, что сегодня перед ним было даже больше обычного всевозможных каталогов, циркуляров, рекламных объявлений, извещений об аукционах и заграничных конвертов, надписанных заграничным почерком, который можно распознать так же безошибочно, как и заграничное платье. Шарлотта стояла у окна и рассматривала боковую улочку, выходящую на Итон-сквер. Можно было подумать, что она караулила здесь свою гостью. Для Мегги это впечатление было окрашено странным цветным светом, как бывает в живописи, от которого все предметы приобрели новые, неочевидные прежде оттенки. Снова сказывалась ее обострившаяся чувствительность: она знала, что перед ней опять стоит проблема, требующая решения, на которое предстоит затратить немало труда; недавно зародившиеся мысли накануне временно присмирели и затихли, но стоило ей выйти из дома и пройтись чуть ли не через весь город (она пришла с Портленд-Плейс пешком), как они вновь обрели дыхание.

И это дыхание вырвалось наружу единым вздохом, легким и никем не услышанным – так Мегги, прежде чем заговорить, отдала дань грозной реальности, проступающей сквозь золотой туман, уже заметно начинавший редеть. Окружающая действительность ненадолго уступила место вышеупомянутому туману, но вот она вновь обрела четкие очертания, и в последующие четверть часа Мегги могла бы, кажется, пересчитать на пальцах все составляющие этой действительности. С особой остротой она заново убеждалась в том, что отец безоговорочно принимает сложившуюся ситуацию; долгое время она полагала, будто отношение отца к таким вещам сродни ее собственному, но теперь приходилось заключить со всей определенностью, что для него необходим отдельный подход. До сих пор позиция отца не казалась ей чем-то экстраординарным, оттого и стало возможным смешать ее с собственной точкой зрения, которая лишь совсем недавно начала понемногу меняться. Впрочем, Мегги тут же стало ясно, что она ничем не может проявить свои новые взгляды, не привлекая в той или иной мере внимания мистера Вервера, не вызвав, чего доброго, его удивления и не изменив тем самым существующее положение вещей, затрагивающее их обоих. Весьма наглядная картина послужила ей предостережением, и сразу же ей показалось, что Шарлотта вглядывается в ее лицо, как будто проверяя, не отразится ли на нем это предостережение. Мегги исправно поцеловала мачеху, затем, подойдя сзади к отцу, обхватила его за шею и прижалась щекой; раньше эти маленькие знаки внимания как бы символизировали собой смену караула; такое сравнение придумала Шарлотта – впрочем, вполне беззлобно, – имея в виду процесс передачи мистера Вервера с рук на руки. Мегги при этом отводилась роль сменщика, заступающего на дежурство, и вся процедура так гладко катилась по накатанной колее, что ее напарница вполне могла и на этот раз, опознав привычный пароль, немедленно удалиться, не теряя времени на постороннюю болтовню, строго говоря не слишком подобающую часовым.

Тем не менее этого не случилось. Пускай наша юная дама, подхваченная прибоем, отказалась от своего первого побуждения разрушить чары одним решительным ударом – сегодня ей потребовалось не больше мгновения, чтобы рискнуть опробовать в действии ту интонацию, которую она так долго репетировала наедине с собой. Если вчера за обедом Мегги уже испробовала ее на Америго, то тем яснее для нее было, как подступиться к миссис Вервер. В этом ей очень помогла возможность сослаться на то, что князь накануне не столько утолил, сколько раззадорил ее любопытство. Она пришла спросить, весело и искренне, – спросить об их достижениях за время необычно затянувшейся кампании. Она, признаться, уже вытянула из мужа все, что только смогла, но мужья – такие люди, они не умеют толком отвечать на подобные вопросы. Он только разжег ее любознательность, и вот она приехала с утра пораньше, чтобы по возможности ничего не упустить из Шарлоттиных рассказов.

– Жены, папочка, – провозгласила она, – всегда рассказывают гораздо лучше, хотя, не буду скрывать, – прибавила она, обращаясь к Шарлотте, – отцы в этом смысле немногим лучше мужей. Вот он, – улыбнулась Мегги, – никогда не расскажет мне и десятой части того, что ты рассказываешь ему. Поэтому я очень надеюсь, что ты еще не все ему рассказала, иначе окажется, что я наверняка пропустила все самое интересное.

Мегги говорила, говорила… Она чувствовала, что ее заносит, она напоминала самой себе театральную актрису, которая выучила роль назубок, но, оказавшись на сцене, в свете рампы, вдруг пустилась лепить отсебятину, произнося строчки, напрочь отсутствующие в тексте пьесы. Именно ощущение сцены и рампы поддерживало Мегги, поднимало ее все выше – ощущение действа, требующего для себя неких подмостков; Мегги лицедействовала в первый раз в жизни – вернее, учитывая вчерашнее, во второй. В течение трех или четырех дней она прочно ощущала у себя под ногами вышеупомянутые подмостки, и вместе с ними пришло вдохновение, способность к удивительной, поистине героической импровизации. Предварительной подготовки и репетиций хватило ненадолго; роль все росла вширь, и Мегги ежеминутно приходилось придумывать самой, что говорить и что делать. В искусстве она знала лишь одно правило: не выходить из рамок и не терять головы; что ж, можно выдержать так недельку и посмотреть, куда это ее заведет. В своем приподнятом настроении Мегги говорила себе, что это чрезвычайно просто: понемногу, шаг за шагом переломить ситуацию, так, чтобы никто из троих, и прежде всего – отец, даже не заподозрил, что это ее рук дело. Если они заподозрят, то захотят узнать причину, а унизительная правда состояла в том, что у Мегги не было в наличии причины – по крайней мере, такой, какую она могла бы назвать разумной. Она инстинктивно тешила себя мыслью, что всю жизнь, следуя примеру отца, руководствовалась в своих поступках исключительно разумными причинами; и теперь ей было бы в высшей степени стыдно предъявить ему какой-нибудь убогий заменитель. Она не может сослаться в свое оправдание на чувство неудовлетворенности, не сославшись при этом на чувство ревности. Второе неизбежно вытекает из первого, в противном случае вся аргументация рухнет. Итак, все дело чудеснейшим образом решилось за нее: в распоряжении Мегги имелась одна карта, с которой можно пойти, но стоит только разыграть ее, как вся игра закончится. Мегги представлялось, что они с отцом – партнеры по игре за столиком, крытом зеленым сукном, с высокими старинными серебряными подсвечниками и аккуратными рядами фишек, и она постоянно напоминала себе, что задать хоть один вопрос, заронить хоть тень сомнения, сделать малейшее замечание по поводу игры остальных участников значило бы немедленно разбить чары. Слово «чары» невольно приходило Мегги на ум, ибо ее отец благодаря такому волшебству был постоянно занят, уютно устроен и вполне доволен жизнью. Попросту говоря, сказав хоть одно слово, пришлось бы объяснить, почему она ревнует; только лишь наедине с собой Мегги могла затуманенным взором рассматривать такой немыслимый вариант.

К концу недели, ведущей свой отсчет от утра на Итон-сквер, проведенного в компании отца и его жены, мысль о том, как великодушно все к ней относятся, заслонила для Мегги все остальные соображения. Более того, я должен добавить, что она под конец начала даже задавать себе довольно неожиданный вопрос: а могло ли что-нибудь быть важнее? Реакция Шарлотты на эксперимент Мегги, состоявший в том, чтобы им проводить больше времени вместе, казалось бы, свидетельствовала об успехе этого смелого опыта, и если успех ощущался на деле не таким весомым, каким поначалу представлялся в воображении, то здесь отчасти прослеживалась аналогия с целенаправленно-демонстративным поведением самого Америго, оставившим некий осадок в сознании нашей юной дамы. По правде говоря, не от одного только этого воспоминания у нее остался горький привкус. Раз уж у нас зашла речь о впечатлениях, накопившихся у Мегги с той минуты, как она столь коварно открыла военные действия, следует особо упомянуть неуверенность, подмеченную Мегги в поведении Шарлотты. Разумеется, по Мегги было видно, – не могло не быть видно, – что она пришла с определенной идеей; точно так же накануне она не смогла скрыть от своего мужа, что дожидается его с определенным чувством.

Эта аналогия не давала Мегги забыть сходство в выражении двух лиц – как видно, ее поступки вызвали у них одинаковые чувства, которые оба одинаково хорошо скрывали; более глубоких выводов Мегги до поры себе не позволяла. Для Мегги провести подобное сравнение значило возвращаться к нему снова и снова, обдумывать его со всех сторон, выжимать до последней капли – словом, вертеть его туда и сюда, как могла бы она вертеть в руках медальон, заключавший в себе два бесценных миниатюрных портрета и висевший у Мегги на шее на золотой цепочке, такой прочной, что никаким усилием ее невозможно было порвать. Изображенные на портретах смотрели в разные стороны, но Мегги мысленно видела их неизменно рядом и, переводя взгляд с одного любимого лица на другое, находила в глазах Шарлотты вопрос, так мимолетно мелькнувший тогда в глазах князя: «Что ей на самом деле нужно?» И точно так же Мегги снова видела совсем иной свет, вспыхнувший ярким сиянием на Итон-сквер, как и на Портленд-Плейс, едва только она дала понять, что не желает ничего плохого – то бишь ничего более страшного, как выезжать в свет вместе с Шарлоттой. Вышеупомянутый процесс Мегги наблюдала воочию, словно любой другой мелкий домашний инцидент – скажем, подвешивание новой картины на стенку или примерку первых брючек Принчипино.

Соответственно, всю следующую неделю они провели вместе, и миссис Вервер только приветствовала ее общество с неизменной любезностью. Шарлотте довольно было намека, а в чем же еще заключалась суть того пассажа в утренней столовой, выдержанного в приглушенных тонах, но тем не менее незабываемого, как не в том, что она именно восприняла намек? Мало того, нельзя сказать, чтобы намек был воспринят с неохотой или с какими-либо оговорками; нет, Шарлотта ухватилась за него жадно, с благодарностью, с благородной отзывчивостью, делающей излишними всякие объяснения. Такая готовность пойти навстречу желаниям Мегги сама по себе могла служить своего рода объяснением: похоже, княгинюшку давно уже считали взбалмошной особой, соглашаясь из деликатности принимать ее капризы как закон. Очередной каприз требует, чтобы появление на людях одной из дам непременно сопровождалось появлением другой, до тех пор, пока причуда не переменится; и лозунг текущего момента, начертанный яркими буквами, состоит в том, что миссис Вервер всего только хочет знать, чего от нее ждут, и ожидает получения четких инструкций, дабы выполнять их как можно лучше. В тот период молодые дамы снова стали неразлучны, совсем как в те давние дни, когда Шарлотта приезжала гостить к восторженной и благополучной Мегги, когда обе они были равны только лишь благодаря врожденной способности Мегги не замечать собственных преимуществ. Возродились прежние привычки, частые встречи, задушевные беседы, нежность, восхищение, доверие; каждую из подруг еще больше украшали постоянные старания доставить радость другой, и все это вместе еще усугублялось – или умерялось, кто знает? – непривычным оттенком дипломатии, почти доходящей до тревоги и особенно заметной со стороны Шарлотты; она так бдительно следила за настроением княгинюшки, так неустанно ей угождала, словно пыталась вновь затеять игру в неравенство, пускай на этот раз с большей утонченностью. Иными словами, в обращении Шарлотты с падчерицей порой наблюдался избыток учтивости, скромности и самоотречения – возможно, так выражалось у нее понимание своего долга «не упускать из виду» социальных различий. Мегги это особенно поражало в те минуты, когда они оказывались наедине; даже тогда подруга скрупулезно соблюдала свои правила: неизменно пропускать Мегги вперед, ни в коем случае не садиться, пока Мегги не сядет, не перебивать, пока Мегги не даст понять, что разрешает это, не допускать никаких фамильярностей и постоянно помнить, что Мегги не только знатна, но и легко ранима… Такая стойкая приверженность к формальному этикету словно набрасывала на их встречи серебристую вуаль благопристойности. Эта вуаль висела над ними величавым балдахином, не позволяя забывать, что, как бы ни было прочно положение любимой фрейлины государыни, но маленькая королева, даже самая добросердечная на свете, – все-таки маленькая королева и может в любую минуту об этом напомнить.

Вот и еще один из спутников лихорадочного ощущения успеха во весь этот период: впечатление, что вторая участница происходящего всеми средствами старается облегчить ей задачу. Готовность Шарлотты пойти ей навстречу обернулась и другой стороной: она занимала время Мегги как раз тогда, когда ее муж начал всячески показывать, что он, как говорится, всегда под рукой, и Мегги – опять-таки, как говорится, – стоит только свистнуть. Ей случалось слышать от него это выражение: «стоит только свистнуть», – когда ему приходило настроение подшучивать над английским сленгом, проявляя свою замечательную способность к ассимиляции, способность, достойную значительно лучшего применения; свою позицию он строил, исходя из поступков Мегги, когда в свете первого чувства облегчения время как будто растянулось. Но тут же, пусть слегка поверхностно, совершилась определенная перестройка взаимоотношений, и Мегги, по сути, снова отчасти оказалась жертвой. «Я должна сделать все, – говорила она, – так, чтобы папочка не видел, что я делаю – по крайней мере до тех пор, пока все не будет сделано!» Но она плохо представляла себе, как отвести глаза этому важному действующему лицу своей жизни хотя бы на ближайшие несколько дней. На самом же деле, как Мегги очень скоро поняла, случилось вот что: если мачеха в порыве благородства занялась ею и тем самым отняла у мужа, в то же самое время у княгини появился очаровательный помощник на Итон-сквер. По возвращении домой после очередного показательного выхода в свет с Шарлоттой, целью коего являлось продемонстрировать всему миру, что у них нет ровно никаких причин утаивать свою тесную дружбу от общества, – каждый раз оказывалось, что Америго приехал посидеть с ее отцом в отсутствие обеих леди, тем самым столь же наглядно утверждая полное благолепие их семейной жизни. При одной мысли об этом Мегги вся таяла и рассыпалась на части – вернее сказать, рассыпались любые ее поползновения усомниться в идеальном совершенстве их общего уклада. Правда, такой оборот дела снова разлучал их. Снова семья распадалась на отдельные пары, будто подчиняясь властному чувству равновесия; словно Америго с нею наравне следил и заботился об этом. Зато отец, благодаря Америго, не скучал без нее, а лучшей услуги им обоим оказать было невозможно. Словом, князь путем внимательных наблюдений нашел для себя руководство к действию; ему было довольно увидеть легкую перемену в поведении жены, и вот уже присущий ему тончайший инстинкт человеческих отношений подсказал, что следует подстроиться под эту перемену, каким-то образом сыграть ей в тон. Вот что значит выйти замуж за истинного джентльмена! Сейчас Мегги ощущала это с новой остротой. И хотя ей совсем не хотелось перелагать все их тонкости на грубый язык обычной беседы, на Портленд-Плейс у нее то и дело вырывалось: «Знаешь, если бы я не любила тебя за тебя самого, то за это все равно бы полюбила». После подобных высказываний князь смотрел на нее примерно так, как смотрела Шарлотта на Итон-сквер, когда Мегги принималась расхваливать ей его доброту: со смутной, почти недоуменной улыбкой, как бы полагая, что причуды его жены, пускай вполне безобидные, все же требуют определенного внимания. «Но, бедное дитя, – казалось, готова была ответить на это Шарлотта, – все хорошие люди такие, чему же тут удивляться? Все мы здесь очень хорошие – а почему нам быть другими? Будь мы другими, мы бы немногого достигли, а мы, по-моему, достигли очень даже немало. Отчего ты так „трепыхаешься“, как будто сама – не самая расчудесная лапочка на свете, которая умеет быть доброй, как никто? Как будто ты не выросла в атмосфере доброты, которую я всегда чувствовала вокруг тебя и которая теперь, благодаря вам обоим, стала и моей тоже». Может быть, миссис Вервер была недалека от того, чтобы высказать еще и другую мысль, очаровательно естественную для нее как благодарной и безупречной жены: «Совсем не так уж удивительно, позволь тебе напомнить, что твой муж пользуется всяким случаем повидаться с моим мужем, это для него далеко не худшее времяпрепровождение. Я, душа моя, между прочим, высоко ценю своего мужа и ничуть не удивляюсь, что его знакомством дорожат и его общества добиваются».