Текст книги "Золотая чаша"

24

– Я могу сказать только одно, – отвечала Фанни. – Что-то такое в ее лице, в ее голосе, во всем ее облике подействовало на меня, как никогда прежде, и в первую очередь потому, что она явно изо всех сил старалась казаться спокойной и естественной – а она, бедняжка, все делает очень добросовестно. Если человек всегда ведет себя естественно, и вдруг ты видишь жалкие потуги казаться таким, невольно начинаешь понимать, что тут что-то неладно.

Я не могу тебе передать свои впечатления; это нужно было видеть собственными глазами. А неладно у Мегги может быть только одно. Я имею в виду, что у нее появились сомнения. В первый раз появились сомнения, – закончила миссис Ассингем, – правильно ли она представляет себе наш чудесный и замечательный мир.

Картина, нарисованная Фанни, впечатляла, и полковник, сам как будто взволнованный ее словами, снова прошелся по комнате.

– Сомнения в верности… сомнения в дружбе! Бедная малышка! Тяжеленько ей придется. Но она все свалит на Шарлотту, – заключил Боб Ассингем.

Миссис Ассингем, все еще пребывающая в мрачной задумчивости, покачала головой.

– Она не станет ничего ни на кого сваливать, не сделает ничего, что сделали бы другие на ее месте. Она все возьмет на себя.

– Ты хочешь сказать, она представит дело так, что это, мол, ее же вина?

– Да. Уж как-нибудь она найдет способ это устроить.

– Ну, тогда, – провозгласил полковник, – она действительно молоток!

– Ах, – отозвалась жена, – ты еще увидишь, как все это будет! – Она сказала это словно в каком-то экстазе, и тут же обернулась, как будто почувствовала удивление мужа. – Она и меня сумеет выручить!

– Выручить тебя?..

– Да, меня. Мне ведь хуже всех. – Фанни Ассингем произнесла эти слова с еще большей экзальтацией. – Все это – моих рук дело. Я это признаю, признаю со смирением. Она меня не упрекнет, никогда, ни в чем. Поэтому я положусь на нее. Она меня вытянет. – Полковника поразила непривычная словоохотливость Фанни. – Она всех нас вытянет.

И все-таки ему еще не все было ясно.

– Ты хочешь сказать, что она не будет в обиде? Ну знаешь, любовь моя! – Полковник таращил глаза не без сочувствия. – Так в чем же затруднение?

– Нет никаких затруднений! – объявила Фанни с тем же пылом, что и раньше.

Полковник пристально вгляделся в нее, словно потеряв на мгновение нить.

– А, ты хочешь сказать, никаких затруднений для нас!

Фанни пристально взглянула в глаза мужу, словно его слова отдавали эгоизмом, желанием любой ценой выпутаться из сложной ситуации. Потом она, видимо, решила, что выпутаться – их главная забота, в конце-то концов.

– Да, – сказала Фанни с достоинством, – если только мы не будем терять голову. – Она как будто намекала, что неплохо бы начать прямо сейчас. Что значит обрести в конце концов твердую почву под ногами! – Помнишь, что ты мне сказал в тот вечер, когда я впервые начала беспокоиться всерьез? После приема в министерстве иностранных дел?

– В карете, когда мы возвращались домой? – Да, он припоминает. – Оставить их в покое, и пусть они сами найдут выход?

– Именно. Практически ты сказал: «Положись на них. У них достаточно ума, и они сумеют соблюсти все условности». И вот я положилась на их ум и предоставила им самим искать выход.

Полковник слегка озадачился.

– Так о чем речь – они этого не сделали?

– Я предоставила их самим себе, – продолжала Фанни, – но, как я теперь поняла, на самом деле, сама того не сознавая, я оставила их на нее.

– На княгинюшку?

– Об этом-то я и говорю, – раздумчиво продолжала миссис Ассингем. – Тут и есть вся суть того, что случилось сегодня, пока я разговарила с нею, – пояснила она. – Мне вдруг стало ясно, что именно это я в действительности сделала.

– А, понимаю.

– Все это время я только зря мучилась. Она взяла их на себя.

Полковник заявил, что все понимает, но при этом таращил глаза с довольно бессмысленным видом.

– Что ж теперь такое с ней приключилось? Почему у нее вдруг открылись глаза?

– Они на самом деле никогда и не были закрыты. Ей его недостает.

– А раньше почему не спохватилась?

О, Фанни и в этом успела разобраться, наблюдая за ними в семейной обстановке и ловя обрывки их домашних горестей.

– Ей и раньше его недоставало, но она не позволяла себе осознать это. Она сама надела себе шоры на глаза. А теперь дело, наконец, дошло до критической точки. Теперь она поняла. И это многое объясняет. Мне, во всяком случае, это многое объяснило, – заключила миссис Ассингем.

Муж внимательно слушал, но немедленным итогом его добросовестности стала лишь еще большая растерянность, от которой полковник укрылся за восклицанием:

– Бедная малышка!

– Ах, нет, не надо ее жалеть!

Но тут уж Боб Ассингем возмутился:

– Так ее и пожалеть нельзя?

– Не сейчас… Во всяком случае, пока. Еще рано… То есть, если еще не слишком поздно. Это зависит… – продолжала миссис Ассингем. – Посмотрим. Можно было пожалеть ее раньше, хоть толку ей от этого было бы немного. Можно было начать жалеть ее какое-то время назад. Но сейчас она наконец начинает жить. И по-моему, по-моему… – Но Фанни снова умолкла, углубившись в собственные мысли.

– Неужели, по-твоему, ей все это понравится?

– Главное, что она будет жить. Главное, что она победит!

Фанни выкрикнула эти слова, пылая пророческим огнем, отчего у ее мужа заметно отлегло от сердца.

– Ну, так значит, нужно ее поддержать!

– Нет! Не нужно ее трогать. Никого из них не нужно трогать. Мы должны продвигаться на цыпочках и держать свои руки при себе. Нужно просто ждать и наблюдать. А тем временем, – сказала миссис Ассингем, – мы должны вынести все, по мере сил. Так нам и надо! Рядом с нами происходит нечто из ряда вон выходящее.

Фанни принялась расхаживать по комнате, словно ведя безмолвный диалог с какими-то неведомыми предзнаменованиями, пока полковник снова не задал вопрос:

– Что же это такое рядом с нами?

– Нечто прекрасное. Может стать прекрасным, если все закончится благополучно.

Она остановилась и стояла неподвижно, пока полковник напряженно думал.

– Ты имеешь в виду, что она сумеет вернуть князя?

Фанни нетерпеливо взмахнула рукой в ответ на столь низменное предположение.

– Речь не о том, чтобы что-то вернуть. Тут не будет вульгарной борьбы. Чтобы «вернуть», нужно потерять, а потерять можно только то, что твое. – Фанни покачала головой. – Как я понимаю, она только сейчас начинает прозревать истину, которая состоит в том, что он и не был ее. Никогда.

– Моя дорогая! – охнул злосчастный полковник.

– Никогда! – непреклонно повторила жена. И безжалостно продолжила: – Помнишь, что я сказала тебе давным-давно, еще до их свадьбы, когда Шарлотта приехала так неожиданно?

Пожалуй, ответную улыбку полковника никак нельзя было назвать жизнерадостной.

– Душа моя, чего ты только не говорила в свое время?

– Уж наверное, так много всего, что раз-другой нечаянно сказала правду! Во всяком случае, я была права, как никогда, утверждая, что Мегги – такое существо, которому просто невозможно сказать о плохом. Ее воображение просто-напросто закрыто для подобных вещей, ее разум наглухо запечатан. А потому, – закончила Фанни, – именно это теперь и произойдет. Ей придется раскрыть свой разум.

– Понимаю, – кивнул полковник. – Открыть его плохому. – Он опять кивнул, можно сказать – кивнул бодро, как будто успокаивая ребенка или сумасшедшего. – Очень, очень плохому.

Но его жена, раз воспарив духом, сумела не только удержаться в заоблачной выси, но и подняться еще выше.

– Впервые в жизни она откроет для себя Зло с большой буквы, познает его, ощутит во всей его неприглядности. – По такому случаю Фанни не пожалела красок: – Его грубое прикосновение, его неотступное леденящее дыхание. Разве только, – сделала оговорку миссис Ассингем, – разве только пока это всего лишь подозрения и страх (если дело не пойдет дальше). Посмотрим, довольно ли будет небольшой дозы тревог и беспокойства.

Полковник раскинул мозгами.

– Довольно для чего? Для того, чтобы разбить ей сердце?

– Для того, чтобы встряхнуть ее! – несколько непонятно отвечала миссис Ассингем. – Ровно настолько, насколько ей нужно, разумеется. От встряски нужной силы ее сердце не разобьется. Просто это заставит ее, – пояснила Фанни, – заставит ее раз в жизни что-то понять.

– Но разве не жаль, – заметил полковник, – что именно это что-то будет для нее особенно неприятно?

– Ах, «неприятно»! И должно быть неприятно, чтобы она хоть чуть-чуть начала соображать, что к чему. Должно быть неприятно, чтобы она очнулась от спячки. Должно быть неприятно, чтобы она решилась жить!

Боб Ассингем стоял теперь у окна, тогда как его жена медленно прохаживалась взад-вперед. Он раскурил сигару, дабы поддержать убывающий запас терпения, и как будто старался попасть в такт Фанни, следуя взглядом за ее перемещениями по комнате. В то же время он не мог не признать, что она наконец-то добилась небывалой ясности изложения, и выразил свое восхищение, возведя глаза к скрывающемуся в сумраке потолку, как бы от полноты чувств. Подумав, полковник измыслил ответ, какой, по его мнению, предполагали слова жены.

– Решилась жить… Ах да, ради ребенка…

– Да ну его, этого ребенка! – воскликнула Фанни, внезапно останавливаясь. Никогда еще полковника так не осаживали. – Жить ради отца, бедненький ты мой дурачок, а это совсем другое дело! – Миссис Ассингем вся просияла, и даже ее многочисленные украшения засверкали, словно озаренные блеском истины, воссиявшей после стольких трудов и мучительных поисков. – Жить ради ребенка всякий болван сумеет. Ее мотивы будут куда оригинальнее. Посмотрим, что у нее получится. Она должна будет спасти его.

– Кого «спасти»?

– Спасти своего отца, чтобы он не узнал то, что знает она. Вот это задача! – Фанни как будто воочию увидала вышеозначенную задачу в глазах собственного мужа и на этой драматической ноте закончила разговор: – Спокойной ночи!

Но что-то в ее манере или, по крайней мере, в последнем великолепном рассуждении, вдруг разом вознесло ее мужа на равную ей высоту, и он догнал ее на лестничной площадке с взволнованным возгласом:

– Знаешь, это прямо-таки здорово!

– «Здорово»? – переспросила она, обернувшись у первой ступеньки.

– Я хотел сказать, прямо-таки прелестно.

– «Прелестно»?

Все-таки еще и сейчас между ними действовал тот же закон: она воплощала собой трагическое, он – комическое.

– Я хочу сказать, это довольно-таки прекрасно. Ты же сама говорила… Только, – прибавил он в порыве вдохновения, как будто эта мысль внезапно осветила прежде неясные для него логические связи, – только я не совсем понимаю: если уж она из заботы о нем пускается на такие штуки, что всем это кажется «чуднó», почему из той же самой заботы она раньше не сообразила, что происходит?

– Ах, то-то и оно! Именно об этом я и сама себя все время спрашивала. – Фанни внимательно рассматривала ковер, но потом снова подняла глаза и проговорила, глядя мужу прямо в лицо: – Вот ведь какая тупость!

– Тупость?

– Да, я была очень тупа во многих отношениях, ведь в последнее время я так часто задавала себе этот вопрос! Тебе простительно, ты задал его сегодня впервые. А я только сегодня увидела ответ, хотя он все время был у меня прямо перед носом!

– И что же это за ответ?

– Ответ как раз и есть ее необыкновенная совестливость во всем, что касается отца, ее страстная, безоглядная преданность. Так уж это у нее выражается, – объяснила миссис Ассингем, – и я готова согласиться, что это «чудно», чуднее некуда. Но все и началось по-чудному. Ведь он, золотко наше, женился, лишь бы у дочери стало легче на душе, а получилось совсем наоборот, просто как назло!

Заново переживая это роковое стечение обстоятельств, Фанни могла лишь пожать в отчаянии плечами.

– Понимаю, – раздумчиво посочувствовал полковник. – Начало и впрямь чудное.

Фанни всплеснула руками, словно после его слов происходящее стало совсем невыносимым.

– Да, так оно и есть! И все из-за меня! – воскликнула она. – Не знаю, что на меня нашло, но я все это спланировала, я всячески уговаривала его! – Но Фанни тут же взяла себя в руки. – Вернее сказать, я знаю, что на меня нашло. Разве не осаждали его со всех сторон алчные женщины, и разве не просил он о помощи так трогательно, не показывал всеми средствами, что ему необходима защита? У Мегги была теперь своя жизнь, – продолжала миссис Ассингем со вновь обретенной ясностью, – она уже не могла всю себя посвящать ему, как раньше, оберегать его, отгонять от него надоедливых дам. Видя все это, разве можно было не пожалеть его? – От умиленных воспоминаний Фанни в сотый раз отвлекли тревожные раздумья о дне сегодняшнем. – Глупо, наверное, было соваться не в свое дело. Так всегда бывает, когда думаешь, будто со стороны чужая жизнь виднее. Но все-таки у меня есть одно оправдание – они-то явно совсем ничего не понимали в своей жизни. Просто больно было видеть, какой материал пропадает совершенно без всякого толку. Они не умели жить. Разве можно было спокойно смотреть на это, если они тебе небезразличны? За это я теперь и расплачиваюсь. – И бедная женщина, видимо чувствуя, как никогда, духовную близость с мужем, обрушила на него все муки своей измученной души: – Мне всегда рано или поздно приходится расплачиваться за свое неравнодушие, за свой проклятый, никому не нужный интерес к людям. И помимо всего прочего мне, конечно, понадобилось заинтересоваться еще и Шарлоттой – Шарлоттой, которая обреталась где-то на окраинах нашей жизни, если не считать тех моментов, когда она мимолетно являлась к нам, такая прекрасная, чуточку загадочная, и которая тоже пропадала зря, как и Мегги, и мистер Вервер. И вот бессонными ночами мне все чаще стало приходить в голову, что Шарлотта – как раз тот человек, кто мог бы успешно отражать атаки алчных женщин, сама не будучи одной из них в том же вульгарном смысле слова, и что такое занятие могло бы составить для нее прекрасное будущее. Было, конечно, одно соображение, которое могло бы меня удержать; ты знаешь, что я имею в виду, по глазам вижу! – простонала Фанни Ассингем. – Одно могу сказать: это меня не остановило. Я просто влюбилась в свой чудесный, такой симметричный план и была уверена, что Мегги примет Шарлотту, и притом я просто не могла себе представить, чтобы она согласилась принять другую женщину, женщину другого рода.

– Понимаю, понимаю. – Фанни сделала паузу. По ходу своей речи она воспламенялась все больше под действием воспоминаний. Полковник внимательно слушал и, видимо, не прочь был внести успокаивающую ноту. – Все это вполне можно понять, душа моя.

Но его слова не развеяли ее мрачного настроения.

– Естественно, я вижу, любовь моя, что ты все понимаешь; опять-таки, это видно по глазам. Ты понимаешь, что я поняла, что Мегги примет ее во всей беззащитности своего неведения. Да, любимый, – Фанни снова овладела суровая прямота, – тебе осталось только заявить, что сознание этого и стало причиной всех моих действий. Разве я смогу тебе возразить? Я и не возражаю, как видишь! – вскричала она, неукротимо встряхнув головой. – Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь! И все-таки, – немедленно прибавила она, – есть одна мелочь, которая меня спасает. – Она не заставила его долго дожидаться разъяснений. – Они вполне могли, и даже наверняка, сделать кое-что похуже.

Полковник напряженно думал.

– Хуже, чем чтобы Шарлотта?..

– Ах, не говори мне, – вскрикнула Фанни, – что хуже ничего быть не может. Могло быть очень и очень многое. Шарлотта по-своему тоже необыкновенная.

– Необыкновенная! – подхватил полковник почти в один голос с нею.

– Она блюдет условности, – сказала Фанни Ассингем.

– По отношению к князю?

– Ради князя! И по отношению к другим, – продолжала Фанни. – По отношению к мистеру Верверу – просто замечательно! Но прежде всего – по отношению к Мегги. А ведь условности, – она была готова даже им отдать должное, – это две трети этики. Допустим, он женился бы на женщине, которая плевать хотела на условности.

Полковник так и вздрогнул:

– Душа моя, я этого ни в коем случае не допускаю!

– Допустим, – не отступалась Фанни, – он бы женился на женщине, которую князь любил бы по-настоящему.

– Стало быть, Шарлотту он не любит?..

Это был совершенно новый взгляд на вещи, и полковник, по-видимому, хотел на всякий случай удостовериться, что подобный поворот стоит затраченных на него умственных усилий. Жена дала ему время как следует проникнуться, после чего просто ответила:

– Нет!

– Тогда чем они там вообще занимаются?

Но Фанни только молча смотрела на него. Постояв немного перед ней, засунув руки в карманы, полковник рискнул задать еще один вопрос:

– Эти «условности», о которых ты говоришь, которые две трети этики… По-твоему, они помешают ей явиться вместе с ним домой под утро?

– Да. Безусловно. Их собственные условности.

– Собственные?..

– Собственные правила поведения Мегги и мистера Вервера, которые они невольно передают и Шарлотте с князем. Те самые правила, – пояснила она свою мысль, – которые по какому-то капризу судьбы, как я уже говорила, оказались самыми правильными.

Полковник задумался… Но в результате только опечалился еще больше.

– Вот как раз этого твоего «каприза судьбы» я никак не могу понять, душа моя. Существующее положение дел не выросло за одну ночь, как грибы на поляне. По крайней мере, то что с ними теперь будет – результат их собственных поступков. Что они, беспомощные жертвы рока, что ли?

Фанни наконец набралась мужества признать это.

– Да, так и есть! Быть такими беспросветно невинными – это и значит быть жертвами рока.

– А князь и Шарлотта – они тоже беспросветно невинные?

Понадобилась целая минута, но все-таки Фанни снова оказалась на высоте.

– Да. То есть они такими были, по-своему, не меньше, чем те двое. У всех у них были прекрасные намерения. У князя с Шарлоттой намерения были прекрасные, в это я верю всей душой. Были, и за это я пойду на костер! В противном случае, – прибавила Фанни, – я была бы настоящей мерзавкой. А я не мерзавка. Я всего лишь отъявленная ослица.

– Ну, если так, кто же тогда выходят они? – поинтересовался полковник.

– Они просто чересчур заботились друг о друге. Называй как хочешь; во всяком случае, их ошибка именно в этом.

И это показывает, какое несчастье – быть слишком уж замечательными, – торжественно провозгласила миссис Ассингем.

Это тоже следовало обмозговать, но полковник постарался не ударить в грязь лицом.

– Да, но это смотря к кому… По отношению к кому князь с Шарлоттой были такими замечательными?

– Прежде всего, само собой, по отношению друг к другу. Ну, и оба вместе – по отношению к Мегги.

– К Мегги? – озадаченно переспросил полковник.

– К Мегги. – Фанни все уже было кристально ясно. – Потому что они с самого начала так наивно – да, так наивно! – приняли наивную идею Мегги сохранить за отцом прежнее место в ее жизни.

– Ну, так если по-человечески и если этот самый отец не пьет горькую, если вы с ним не ссорились и средства позволяют, почему бы и не оставить престарелому родителю место в своей жизни?

– Разумеется, если только нет особых причин, препятствующих этому. В том-то и мораль всей этой истории, что такой причиной не обязательно должно быть его пьянство. И прежде всего, мистер Вервер не престарелый.

Полковник ненадолго прервал артобстрел, но очень скоро последовал новый залп.

– Тогда почему он – золотко наше! – ведет себя, как дряхлый старик?

Это озадачило на мгновение его супругу.

– Откуда ты знаешь, как он себя ведет?

– Любовь моя, мы же видим, как себя ведет Шарлотта!

Снова миссис Ассингем запнулась и снова оказалась на высоте.

– Ах, но ведь я о том только и толкую, как он очарователен по отношению к ней!

– А не зависит ли это отчасти от того, что сама Шарлотта считает очаровательным?

Фанни восприняла вопрос как легкомысленный и отмела его прочь надменным движением головы.

– На самом деле мистер Вервер молод; из них двоих Шарлотта куда старше. И к тому же все это никак не влияет на то, о чем я говорила!

– Ты говорила, – признал полковник, – что они все очень наивные.

– Так оно и было. Вначале все они были наивными, просто необыкновенно. Потому и не увидели, что, полагая, будто могут остаться такими же близкими, как прежде, на самом деле все больше отдалялись друг от друга. Потому что, повторяю, – продолжала Фанни, – я верю, Шарлотта с князем совершенно искренне решили поначалу, что их спасет уважение к мистеру Верверу – а они его уважают всерьез, да оно и неудивительно.

– Понимаю. – Полковник слегка наклонил голову. – И его спасет.

– Это, по сути, одно и то же!

– Тогда – спасет Мегги.

– А вот это уже немножечко другое, – сказала миссис Ассингем. – Потому что Мегги сделала больше всех.

– Что ты называешь «больше всех»? – переспросил полковник.

– С нее все началось, она создала этот порочный круг. От этого и пошли все их беды, хотя ты можешь сколько угодно делать круглые глаза, когда я применяю к Мегги слово «порочный». Вся эта бездна разверзлась из-за их всепоглощающей заботы друг о друге, и они безнадежно запутались только оттого, что все они такие немыслимо хорошие.

– О да, по-своему! – усмехнулся полковник.

– И прежде всего – по образу и подобию Мегги. – Фанни уже были нипочем любые насмешки мужа. – Во-первых, Мегги понадобилось непременно искупить свою вину перед отцом, состоящую в том, что она позволила себе до такой степени погрузиться в собственное замужество – так она считала, бедняжка. Затем ей потребовалось искупить вину перед мужем за то, что она столько времени тратит на заботу о мистере Вервере, которое могла бы проводить с ним. Для возмещения этой потери она позволила князю искать утешения, ободрения – называй как хочешь – у Шарлотты, которая скрашивала его жизненный путь, в то время как сама Мегги пеклась о благополучии своего отца. Но это, в свою очередь, означало, – продолжала свои объяснения миссис Ассингем, – что она все чаще лишала мистера Вервера общества своей молодой мачехи, а это тоже необходимо было возместить. В итоге, нетрудно видеть, она взвалила на себя еще дополнительные обязательства по отношению к отцу, а все из-за ее злосчастного, хотя и совершенно героического чувства справедливости. Вначале она хотела доказать отцу, что замужество ни в коем случае не послужит ей предлогом, чтобы забросить его, какие бы соблазны блаженства с князем ее ни искушали. Желание остаться все той же страстно преданной дочерью заставило ее отчасти забросить князя, и теперь уже потребовалось доказать ему, что она это сознает и понимает. Я глубоко убеждена, – заметила в виде небольшого отступления Фанни с несвойственной ей категоричностью, – что человек, как правило, не способен одновременно испытывать больше одной страсти – я имею в виду нежную страсть. Но это не относится к древним, первобытным инстинктам, к так называемому «голосу крови» – как, например, любовь к родителям или к брату. Такая любовь может быть очень сильной и в то же время не исключать другого сильного чувства, и ты со мной согласишься, душа моя, если вспомнишь, как долго я продолжала, tout battement[43]43
  Чрезвычайно глупо (фр.).


[Закрыть], обожать свою матушку, которую ты совсем не обожал, еще долгие годы после того, как я начала обожать тебя. Так вот, – Фанни вернулась к своим объяснениям, – Мегги сейчас находится в том же положении, что и я тогда, плюс еще различные осложнения, от которых я, слава богу, была избавлена, да плюс еще то главное осложнение, что она, в отличие от меня, вовсе и не замечает никаких осложнений. Во всяком случае, не успела Мегги опомниться, как своей совестливостью, своей хитроумной прозорливостью, – а на самом деле блаженной слепотой, – своим пламенным чувством справедливости, о котором я уже говорила, свела тех двоих вместе вернее, чем любыми, самыми чудовищными и неблаговидными поступками. И вот теперь она знает: что-то произошло – но до сих пор не догадывалась, что именно. Она, бедненькая, только продолжала громоздить одну на другую все те же искупительные меры, которые с самого начала себе придумала и возвела в принцип, хотя на самом деле эти принципы давным-давно следовало пересмотреть. А для нее только одно изменилось – стало еще важнее не допустить, как бы отец, не дай бог, не задумался: а так ли хороша эта их совместная жизнь? Теперь ей, как никогда, необходимо, чтобы ему не закралась в голову мысль о том, что в сложившейся ситуации есть нечто не совсем приятное, нечто не совсем обычное с точки зрения общепринятой морали. Ей приходится изо дня в день прилагать огромные усилия, чтобы для него все выглядело нормальным и естественным, так что она уже стала – Господи, прости за такое сравнение! – совсем как та бабка, что на старости лет увлеклась живописью и с годами кладет краски все гуще, все более толстым слоем. – Фанни застыла в восхищении от созданного ею самой образа. – Мне нравится представлять себе, как Мегги учится быть дерзкой и безрассудной, лишь бы как-то сгладить ситуацию. Она бы могла стать такой ради этой священной цели. Я верю, она сможет, и уж если возьмется, то сделается сущим дьяволом. Ведь как только милый мистер Вервер увидит, что все это одни румяна!.. – Она умолкла, захваченная пророческим видением.

Картина, открывшаяся перед ее мысленным взором, передалась и Бобу.

– Вот тут-то и пойдет веселье! – Но Фанни сурово глянула на него, и он поторопился изменить формулировку: – Ты хочешь сказать, в этом случае славная девочка погибнет?

Фанни еще чуть-чуть помолчала.

– Я уже говорила тебе раньше, она не погибнет, если ее отец спасется. Для нее этого будет достаточно.

Полковник проникся.

– Ну, тогда она настоящая маленькая героиня!

– Еще бы! Конечно, она маленькая героиня. А главное, – прибавила миссис Ассингем, – их спасет его невинность.

Тут полковник снова задумался о невинности мистера Вервера.

– Она у него жутко оригинальная.

– Разумеется, она жутко оригинальная! Они и сами жутко оригинальные, в духе нашей милой старосветской оригинальности. Я сейчас говорю не о нас с тобой, а о своих прелестных сельских родичах, от которых я, увы, ушла так далеко, и совсем не в лучшую сторону. Оттого-то они мне сразу так и понравились. И конечно, они еще успеют проявить свою оригинальность, – прибавила Фанни удрученно, – прежде, чем окончательно со мной разделаются!

Такая перспектива представлялась вполне реальной, но не это больше всего беспокоило полковника.

– Ты так веришь в невинность мистера Вервера, после двух лет с Шарлоттой?

Фанни широко раскрыла глаза:

– В том-то и дело, что по-настоящему не было у него этих двух лет с Шарлоттой.

– Так же, как у Мегги, по твоей теории, не было «по-настоящему» четырех лет с князем? Это объясняет, почему в ней тоже осталось столько невинности, что просто дух захватывает, – согласился полковник.

Фанни пропустила его слова мимо ушей – это тоже могла быть грубая шутка.

– Чтобы объяснить Мегги, нужно очень много всякого разного. Одно можно сказать наверняка: как ни странно, до сих пор ее старания по поводу отца достигали своей цели. Она добилась того, что он воспринимает их довольно странные отношения как нечто, отвечающее правилам игры. У нее за спиной он в полной безопасности, его оберегают, развлекают, можно сказать – по доброте душевной морочат ему голову, в том числе и при содействии Принчипино, которого мистер Вервер обожает, а он и рад, и считает, что именно такую жизнь и планировал в своей возвышенной душе. Он ведь не продумывал заранее всех деталей, точно так же, как и я, несчастная! А тут вся странность как раз в деталях. Он уверен, что таким и должен быть брак с Шарлоттой. А они оба помогают, – закончила Фанни.

– «Оба»?..

– Я хочу сказать, если Мегги постоянно бросается на амбразуру, убеждая отца, что все обстоит просто идеально, то и Шарлотта вносит свой вклад не менее добросовестно. А ее вклад очень велик. Шарлотта работает как лошадь, – заявила Фанни.

Теперь все было сказано. Полковник несколько минут созерцал предложенную ему картину.

– А как кто работает князь?

Фанни взглянула на мужа в упор:

– Как князь!

Засим она двинулась вверх по лестнице, являя взору полковника спину в пышном одеянии, на котором то там, то тут в живописном беспорядке посверкивали рубин или гранат, топаз или бирюза, скрепляющие между собой отдельные элементы сложной конструкции, словно бледные символы острого ума, соединившего в единое целое атласные лоскутки ее аргументов.

Полковник смотрел ей вслед, потрясенный ее способностью разбираться в подобных тонкостях, словно главная суть разворачивающейся у них на глазах драмы заключалась в том, что у него такая умная жена, умело справляющаяся со всеми сложностями жизни – в тех узких пределах, до которых съежилась нынче его жизнь. Налюбовавшись ее величественным отступлением, полковник выключил слабенькую электрическую лампочку, при свете которой проходила их беседа, и стал подниматься следом за ней, насколько позволяли складки ее длинного шлейфа, вздымавшиеся легко и свободно, под стать парению ее духа, вдохновленного достигнутой в конце концов ясностью. Но, поднявшись на верхнюю площадку, где Фанни уже успела коснуться металлической кнопки, вызывающей свет, полковник вдруг почувствовал, что жена не столько утолила, сколько, напротив, заронила в его душу зерно любопытства. Он задержал ее еще на минуту – в пироге оставалась одна последняя изюминка.

– Ты сейчас сказала, что он не любит Шарлотту; что ты имела в виду?

– Князь-то? Что не любит «по-настоящему»? – довольно милостиво отозвалась миссис Ассингем. – Я имела в виду, что мужчины не любят по-настоящему то, что дается слишком легко. В девяти случаях из десяти именно так они относятся к женщине, которая ради них рисковала жизнью. Ты спрашивал, как он работает, – прибавила Фанни. – Спросил бы лучше, как он играет.

Полковник немедленно исправил упущение:

– Как князь?

– Как князь. Он и есть князь до мозга костей. А это очень редко встречается, – сказала она с чувством, – даже в высших кругах, хотя там многие претендуют… Вот почему он такое сокровище. Наверное, один из последних. Последний из настоящих. Так что мы должны принимать его целиком, таким, какой он есть.

Полковник что-то прикинул в уме.

– А как должна его принимать Шарлотта?

От такого вопроса Фанни запнулась на мгновение; не сводя глаз с мужа, она положила руку ему на локоть, и в ее пожатии он ясно прочел ответ. Никогда еще он не получал от нее такого решительного, глубокого и прочувствованного запрета.

– Что бы там ни было, ничего не произойдет. Ничего не произошло. Ничего не происходит.

Боб Ассингем протянул чуть разочарованно:

– Понимаю. Для нас.

– Для нас. Для кого же еще? – И он буквально физически ощутил ее желание заставить его понять. – Мы ровным счетом ничего не знаем!