Текст книги "Золотая чаша"

Мегги перевела дух. Она заставила отца все сделать за нее, сама осветила ему дорогу, а он так ни разу и не назвал имени ее мужа. Это умолчание звучало громче самого резкого, самого неумолимого звука. И как-то в тон ему оказалось неожиданное выражение, появившееся на лице мистера Вервера, словно Мегги наконец созналась в чем-то, равно как и последовавший за этим вопрос:

– Думаешь, я не способен сам позаботиться о себе?

– Ах, но ведь в этом-то все и дело! Если бы не это…

Мегги умолкла. Всего лишь еще несколько мгновений они продолжали стоять друг против друга.

– Душа моя, если мне вдруг покажется, что ты начинаешь приносить меня в жертву, я тебе непременно об этом сообщу.

– Начинаю? – с горькой иронией переспросила Мегги.

– Для меня это случится в тот день, когда ты перестанешь доверять мне.

С этими словами, по-прежнему нацелив на нее стекла своего пенсне, держа руки в карманах и сдвинув шляпу на затылок, чуть пошире расставив ноги, мистер Вервер как будто принял боевую стойку, готовясь угостить ее еще одним уверением, которое, на его взгляд, все-таки следовало произнести, за неимением лучшего, прежде чем они переменят тему. Для Мегги это стало своего рода напоминанием – напоминанием о том, каким он был, обо всем, что он для нее сделал, о том, как много он значил для нее, о том, что он, помимо того, что был всегда идеальным папочкой, представляет собой в глазах обоих полушарий Земли; наверное, он хотел напомнить ей обо всем этом и – как это называется? – не без оснований. «Преуспевающий» бизнесмен, щедрый меценат, очаровательный оригинал, бесстрашный и своенравный, великий гражданин своей страны, самозабвенный коллекционер и непогрешимый авторитет в области изящных искусств – таким он был, и таким его сейчас увидела Мегги, пораженная внезапной мыслью: ведь все это тоже необходимо принимать в расчет, когда думаешь о нем, не важно, с жалостью или с восхищенной завистью. Он вдруг словно показался ей выше ростом. У нее и прежде не раз случались такие озарения, но никогда они не бывали такими яркими и почти укоризненными. Отчасти причиной тому его тихая молчаливость, неотъемлемая составная часть всех сторон его жизни – его успеха, его оригинальности, его скромности, его неподражаемого равнодушия к светскому обществу, его непостижимой неисчерпаемой энергии; возможно, именно благодаря этой своей особенности – тем более что в данном случае она являлась результатом сознательного усилия – мистер Вервер занимал в глазах дочери такое место, какого в собственных его глазах не занимало ни одно, даже самое бесценное произведение искусства. Несколько долгих мгновений впечатление Мегги становилось все сильнее, как это бывает с типичным ценителем древностей в тиши музейного зала при созерцании освященного временем экспоната, гордости всего каталога, украшенного табличкой с названием и датой. Просто удивительно, сколько разных качеств открылось ей в нем при этом внимательном взгляде. Он силен – это самое главное. Он уверен – уверен в себе всегда и неизменно, о чем бы ни шла речь. Почему-то особенно сейчас это качество представилось неотделимым от другого его свойства, которое ему не раз случалось доказывать – безошибочного чутья на все редкое и подлинное. Но что более всего бросалось в глаза – то, как он потрясающе молод; вот что венчало в ту минуту впечатление Мегги, да иначе и быть не могло. Не успела Мегги опомниться, как ее подхватило и вознесло куда-то ввысь сознание того, что он попросту великий, и глубокий, и возвышенный маленький человек, и что любить его с нежностью означает не больше и не меньше, как любить его с гордостью. И вместе с этим к ней пришло странное чувство внезапного и безмерного облегчения. Ее отец – никакой не неудачник и никогда им не будет; эта мысль очистила происходящее от всей налипшей мерзости, словно оба они вышли из своего испытания преображенными, но по-прежнему едиными, по-прежнему с улыбкой, в которой почти не было боли. Как будто новое доверие утвердилось между ними, и еще через минуту Мегги стало ясно, почему. Не потому ли, что на этот раз он и сам думал о ней как о своей дочери и в эти безмолвные секунды испытывал ее – в самом ли деле она плоть от плоти его и кость от кости? Ну а тогда, если она в самом деле не дитя слабости, вместе со своей маленькой и вполне осознанной страстью, на что только у нее не хватит сил? Эта мысль все росла, поднимала ее все выше и выше. Значит, и она никакая не неудачница, совсем даже наоборот; его сила – ее сила, ее гордость – его гордость, и оба они вместе порядочные люди и полностью в своем праве. И когда она наконец ответила ему, все это уместилось в ее ответе.

– Я верю тебе больше, чем кому угодно другому.

– Вообще кому угодно другому?

Мегги заколебалась – это могло значить так много! Но ведь сомнений нет, тысячу раз нет!

– Вообще кому угодно другому.

Теперь ей нечего было скрывать, и она прямо взглянула ему в глаза; потом продолжала:

– И я думаю, ты веришь мне точно так же.

Целую минуту он молча смотрел на нее, но когда наконец заговорил, то с единственно верной интонацией.

– Да, примерно так же.

– Ну, тогда?..

Она как будто предлагала закончить этот разговор раз и навсегда и никогда больше к нему не возвращаться.

– Ну, тогда!..

Он протянул к ней обе руки, и, когда она схватила их в свои, он притянул ее к своей груди и крепко обнял. Так он держал ее долго, и она изо всех сил прижималась к нему; но как ни тесно было их объятие, царственное и почти суровое, оно не было омрачено такой отвратительной нелепостью, как слезы.

14

Вспоминая тот разговор в парке, Мегги не раз задумывалась о том, что справиться с ним помогло им обоим происшествие, случившееся за несколько дней до этого, когда ее застали в нежных и дружеских объятиях мачехи. Отец вернулся в гостиную как раз вовремя, чтобы увидеть это проявление чувств. Не остались также в стороне ее муж и Ассингемы, которые вышли из бильярдной одновременно с мистером Вервером, прервав на время партию в карты. Мегги уже тогда понимала, как много может значить такое обилие свидетелей для успеха ее замыслов; тем более что в первый момент никто из них не решился как-либо прокомментировать увиденное, и, таким образом, весь эпизод приобрел оттенок священной церемонии, совершающейся в глубоком и единодушном молчании. В конце концов, пожалуй, вышла даже маленькая неловкость – заметив, что на них смотрят, Мегги отскочила от Шарлотты, точно их застали за каким-то нелепым и смешным занятием. С другой стороны, зрители, судя по их виду, никак не ожидали от обеих дам подобных взаимных излияний, несмотря на их близкое родство, и, разрываясь между сочувствием и насмешкой, вероятно, пришли к выводу, что любое замечание по этому поводу, выраженное словами или смехом, неизбежно покажется вульгарным, если только не будет умно свыше всякой меры. Как видно, сценка с участием двух молодых жен напоминала бурное примирение рассорившихся подружек, какое принято считать обычным делом, особенно если подружки эти непробиваемо глупы; но выкажи отец, Америго или Фанни Ассингем радость по случаю восстановления мира, это подразумевало бы их осведомленность о наличии каких-либо оснований для ссоры. Каждый из наблюдающих увидел что-то свое в этом инциденте, увидел даже слишком много, но ни один не мог ничего сказать без явственно звучащего подтекста: «Посмотрите на наших милых душечек – слава богу, они больше не ссорятся!» «Ссориться? Да разве мы ссорились?» – принуждены были бы ответить милые душечки, после чего всем присутствующим пришлось бы основательно поломать голову над тем, как им всем выйти из создавшегося положения. Едва ли у кого-нибудь хватило бы полета фантазии, чтобы тут же на месте изобрести мнимую причину размолвки вместо истинной, которая давно уже была совершенно очевидна для всякого, кто наделен мало-мальски тонким восприятием; вот все и сделали вид, будто не заметили ничего из ряда вон выходящего.

Тем не менее от Мегги не ускользнуло, что каждый из присутствующих сделал свои выводы и в буквальном смысле слова вздохнул с облегчением, и не в последнюю очередь – Шарлотта. Каждый истолковал увиденное по-своему, но все воспрянули духом и с новыми силами взялись за общий труд, в последнее время заметно более успешный – выглядеть, ходить и говорить так, как будто ничего не случилось. Но Мегги, заглядывая в зеркало воспоминаний, прежде всего пыталась разобрать, какую пользу извлекла из происшедшего Шарлотта. Мегги догадывалась, как внутренне вздрогнул ее отец, как втайне изумился ее муж, как встрепенулась, незаметно для других, Фанни Ассингем, – но сильнее всего ей передалось ощущение огромной выгоды, доставшейся на долю второй участницы спектакля. Мегги каждой своей жилкой ощущала, какие чувства испытывала тогда Шарлотта и насколько та нуждалась в зрителях, чтобы окончательно сокрушить ее, Мегги. Это был последний, завершающий штрих, больше ей желать было нечего – и надо отдать ей должное, с того дня миссис Вервер всеми мыслимыми средствами старалась показать, что прекрасно это понимает. Мегги ловила себя на том, что снова и снова проживает про себя те решающие минуты, так что весь тогдашний вечер начал представляться ей творением некой оккультной силы. Эта сила, к примеру, не позволила четверым игрокам в бридж усидеть на месте, заставила их именно в нужную минуту бросить свою игру и в едином порыве, по образцу Шарлотты, отправиться на поиски Мегги, чей уход не остался незамеченным, хоть все присутствующие очень старательно прикидывались слепыми и глухими.

Но если миссис Вервер, по мнению Мегги, действовала в тот вечер вполне целенаправленно, добившись наконец полного успеха благодаря удачному – для нее – стечению обстоятельств, в то же время наша юная приятельница не преминула заметить и другую истину: все-таки мачеха не совсем еще успокоилась. Ошибки быть не могло: Шарлотта всячески старалась использовать свое преимущество до конца и, по всей видимости, решила, что лучше всего будет сделать это, доказав, что уверения, которые она вырвала у Мегги в мерцании серебра и хрусталя роскошной холодной гостиной, не только пролили масло на взволнованные воды ее сомнений, но и пропитали этим благотворным веществом все их взаимоотношения насквозь. Признаться, она даже перешла границы разумного, всячески демонстрируя свою способность отплатить с лихвой за оказанную услугу. «Что же за такая особенная услуга?» – могла бы спросить Мегги; ведь если Шарлотта говорила правду, то услуга выходит не такая уж и большая. В самом деле, если все обстоит именно так, как утверждает Шарлотта, то слово правды, сорвавшееся невзначай с губ княгинюшки, ничему помешать не может. Право, будь Мегги сейчас в состоянии подмечать смешное, она бы немало повеселилась, видя, как ее умница-мачеха запуталась в собственных хитростях. По-видимому, в представлении Шарлотты держаться с падчерицей по-дружески означало всеми доступными способами намекать, что Мегги одним своим словом разрушила все недоразумения, благодаря чему между ними снова установились самые безоблачные отношения. Все улажено, и даже призрак размолвки больше не встанет из могилы. Версия, безусловно, отрадная, но ведь, пожалуй, и самую капельку опрометчивая? И действительно, в течение недели у Мегги появились подозрения, что ее дорогая подруга несколько опомнилась. Несомненно, муж Мегги уже подал Шарлотте благой пример, да и уверения самой Мегги в неизменном доверии к его любовнице пришлись как нельзя более кстати, но все же она в воображении невольно пыталась объяснить любые внешние перемены в поведении мачехи скрытым влиянием Америго. Как известно, княгинюшка нечасто давала волю фантазии, но уж в том, что касалось отношений между этими двумя, она не знала удержу. Закрытое от всех пространство, не заполненное какими бы то ни было подробностями, Мегги населяла самыми невероятными образами; они толпились, словно группы неведомых существ, притаившихся в сумрачной чаще леса, то проступая из темноты, то снова растворяясь во мраке. Одно отличало их всех – они постоянно пребывали в движении. Мало-помалу Мегги совершенно оставила свои прежние представления о блаженстве, которое становится непрочным просто в силу своей чрезмерности. Ей уже не мерещилась парочка пылких возлюбленных из какой-нибудь оперы Вагнера (эти сравнения являлись из самой глубины ее души), сплетенных в страстном объятии посреди зачарованного леса, на романтической зеленой полянке, какие рисуются нам в мечтах о лесных чащобах старой Германии. Напротив, теперь картина затянулась туманной дымкой, в которой смутно угадывались вереницы неясных фигур, растерявших, увы, всю свою прежнюю уверенность.

Вследствие этого, хотя в те дни они с Америго даже почти и не пытались создать видимость непринужденного общения (Мегги с самого начала предчувствовала, что так будет), она по-прежнему была убеждена, что он ничем не защищен в случае, если Шарлотте вздумается осуществить свое личное неотъемлемое право перейти в наступление. А потому она мысленно все еще видела его приводящим в движение всевозможные рычаги, переключающим ток, а вернее сказать – прилагающим все усилия к тому, чтобы смягчить, приглушить ситуацию, настойчиво направляя свою сообщницу к какому-то совершенно новому повороту дороги. Что касается его отношения к самой Мегги, день ото дня становилось заметнее, что ее муж проявляет поразительную изобретательность в своих стараниях возместить ей недостаток той неподдельной искренности, от которой им пришлось отказаться столь радикальным образом. Возможно, и у него самого губы уже потрескались от жажды, иссушившей горло княгинюшки, и он познал мучения пилигрима, который заблудился в пустыне и прислушивается с тоской: возможно, раздастся среди песков невозможный плеск воды. Именно таким представляла его Мегги, когда особенно нуждалась в поддержке, чтобы сохранить достоинство в жестокой борьбе с собственной тихой, но неумолимой страстью, которую никакие его прегрешения так и не смогли задушить. Много было одиноких часов, когда Мегги оставляла всякую заботу о собственном достоинстве; были и другие, когда княгинюшка, пробираясь легкокрылой пчелкой в потаенный улей своего сердца, заполняла его кладовые запасами нежности, словно медовым нектаром, собранным с луговых цветов. Со стороны могло показаться, что Америго не отходит от нее ни на шаг, на самом же деле он затерялся в ровной серой мгле, беспомощно шаря вокруг в поисках выхода, и продолжаться это могло до бесконечности. Было мучительно видеть его таким, но из этого тупика он мог выйти только сам. Мегги ничего больше не могла для него сделать; она и так уже сделала все, что было в ее силах.

Но от этого было ничуть не легче выносить мысли о Шарлотте, которая затеряна вместе с ним в этих обманчивых глубинах и у него ищет совета и руководства, пусть даже с привкусом горечи. Приходится заключить, что, услышав от нее рассказ об успокоительном заверении его жены, Америго поторопился предупредить Шарлотту, чтобы та не выражала слишком бурно свою радость и тем не выдала своего прежнего страха. Мегги дала ему время узнать о том, как беззаветно она лгала ради него, после чего целый день дожидалась, пока это знание отзовется в ней бог весть каким отраженным светом. Кто знает, говорила она себе в эти минуты, а вдруг бедняжка Шарлотта, сама того не желая, только ускорила события? Итак, миссис Вервер снова была в глазах Мегги «бедняжка Шарлотта», несмотря на то, что самой Мегги как будто пришлось склонить перед ней голову; а причиной тому – неотступные картины, преследовавшие нашу юную приятельницу. Вот Шарлотта наедине с князем, он строго отчитывает ее, перечисляя осложнения, какие могут воспоследовать для них обоих. Мегги так и слышала раздраженный вопрос Шарлотты: как же ей, во имя всего святого, держать себя, если ее смелость его не устраивает? И в пророческом порыве Мегги слышала также ответ Америго, произнесенный его чудесным голосом, каждая интонация которого была такой знакомой и родной: нужно все-таки остерегаться хоть немного, каждому за себя. И тогда княгинюшку вчуже пробирал холод, как и саму Шарлотту; как будто Мегги стояла у нее за спиной, когда та бросалась то в одну, то в другую сторону, нигде не находя покоя и отдыха. Любопытно было посмотреть, как Мегги, предаваясь подобным фантазиям, мечется по комнате, будто и впрямь следует невидимкой по пятам Шарлотты, пересчитывая ее бесполезные, напрасные попытки, отмечая про себя каждую ее остановку перед очередным препятствием.

Несколько дней подобных размышлений произвели значительную перемену в представлениях Мегги о предвкушаемом будущем торжестве, торжестве великодушном и невозмутимом, которое грезилось нашей юной приятельнице со времени вечерней сцены на террасе. Как мы знаем, ей тогда явилось видение погнутых золоченых прутьев, клетки с распахнутой дверцей и вырвавшегося на волю пленного существа; свободные движения этого существа были даже по-своему красивы, но очень скоро завиделся им предел, причем совершенно с неожиданной стороны, а случилось это во время недавнего разговора Мегги с отцом под огромными старыми деревьями. Именно тогда, вообразив лицо его жены, с печалью обращенное в ту сторону, куда отец смотрел так многозначительно, Мегги увидела, как бледнеет это лицо, и словно вдруг поняла, отчего после пугающих слов отца мысленно назвала Шарлотту «обреченной». Повторю: как бы ни кружило и ни металось в те дни ее воображение, Мегги то и дело останавливалась, замирая, словно смотрела на все происходящее серьезными глазами Шарлотты. А видела она при этом неизменно одно и то же: фигуру невысокого, тихого джентльмена, как правило в соломенной шляпе и белом жилете с синим галстуком, с сигарой в зубах и руками в карманах; чаще всего он был виден со спины, задумчиво и неторопливо мерявший шагами уходящую вдаль перспективу парка. В течение недели или двух Мегги не раз случалось красться на цыпочках за своей мачехой из комнаты в комнату, от окна к окну, по всему огромному дому, но та и тут, и там, и везде лишь озиралась тревожно, словно вопрошая судьбу. Нет сомнения, ей пришлось столкнуться с чем-то совершенно непривычным, с каким-то новым затруднением и началом новой заботы, которые она носила с собой в узелке, свернутом из тряпицы упрека, покорно принятого ею от возлюбленного, – носила с собой и повсюду искала, но не находила уголка, где бы можно было без опаски оставить свою ношу. Тщательно скрываемая серьезность этих долгих и бесплодных поисков могла показаться до смешного нелепой на более иронический взгляд, но Мегги, как мы видели, и всегда-то была мало склонна к иронии, теперь же запасы этого ценного продукта у нее почти совсем истощились. Бывали минуты, когда от одного взгляда на мачеху из какого-нибудь укромного уголка у Мегги перехватывало горло, и она едва удерживалась, чтобы не сказать ей: «Держись, бедненькая моя, не бойся так сильно, все как-нибудь уладится».

Впрочем, размышляла Мегги, на это Шарлотта могла бы ответить, что ей легко говорить; даже такие слова почти ничего не значат, пока задумчивый человечек в соломенной шляпе маячит вдали и точно все колдует, все плетет свои чары. Куда ни посмотришь, вечно он тут как тут и неизменно погружен все в то же занятие; и вот удивительная вещь – Мегги раз или два ловила довольно ясные намеки на то, что он и сам понимает, какое производит впечатление. Только уже какое-то время спустя после того долгого разговора в парке Мегги начала сознавать, насколько глубоким и откровенным было в тот раз их общение, насколько они раскрылись друг перед другом. Из-за этого они теперь сильно напоминали пару приятелей-забулдыг, только что отвалившихся от стола, на который за минуту перед тем опирались локтями и над которым осушили до последней капли свои налитые до краев кружки. Кружки все еще стоят на столе, но они перевернуты кверху дном, и дружным собутыльникам не остается ничего другого, как подтвердить своим благодушным молчанием, что выпивка и впрямь была что надо. Положительно, Мегги с отцом расстались тогда, так сказать, упившись до предела, и все, что происходило между ними потом, по мере того, как июль приближался к концу, только подкрепляло подобную аллегорию. Собственно говоря, между ними ничего и не происходило, кроме разве того, что они смотрели друг на друга с бесконечным доверием; слова были уже не нужны, и когда отец с дочерью встречались бездонными летними днями, хотя бы даже без свидетелей, когда целовались, увидевшись утром или прощаясь на ночь, или при любом удобном случае, ведь встреча друг с другом всегда приносила им радость, которую они выражали нимало не стесняясь, – да скорее птицы небесные стали бы огорчать друг друга, напоминая о мирских заботах, нежели мистер Вервер и Мегги в такие минуты. Вот и внутри дома, где на этот раз собралось больше обычного сокровищ, дожидающихся отправки за океан, Мегги иной раз только издали глядела на отца, – к примеру, из конца в конец большой галереи, гордости поместья, – будто она – юная интеллектуалка, странствующая по залам музея с «Бедекером»[55]55
  Известный путеводитель.


[Закрыть]в руках, а он – невежественный джентльмен, которому и «Бедекер» незнаком. У него всегда была привычка время от времени осматривать свои приобретения, проверяя их состояние сохранности, но теперь он просто-таки не в меру пристрастился к этому занятию. Если Мегги случалось пройти мимо, он оборачивался и улыбался ей, и неизменная мелодия, которую он мычал себе под нос, рассматривая произведения искусства, обретала вдруг – или это только казалось Мегги? – особую глубину. Словно он на ходу напевал сам себе песенку sotto voce[56]56
  Вполголоса (ит.).


[Закрыть], – а иногда возникало также впечатление, будто Шарлотта держится где-то поблизости, прислушивается к его пению, но из-за некоего оттенка этого пения не решается подойти.

С самого первого дня замужества Шарлотта оказывала мистеру Верверу различные знаки внимания и в первую очередь проявляла интерес к собранным им редкостям, всячески показывала, как ценит его вкус, не сдерживала своей прирожденной страсти к красивым вещам и с благодарностью принимала все, чему он мог ее научить по этой части.

Мегги в свое время отлично заметила, как та вовсю «разрабатывает» этот – к счастью, вполне естественный – источник теплых чувств. Шарлотта проявляла огромное рвение в этой области, можно даже подумать – чрезмерное, словно это была для них с мужем единственная возможная точка соприкосновения и только этим разреженным воздухом они могли дышать совместно. Мегги порой приходило на ум, не слишком ли Шарлотта ограничивает его, своими неумеренными похвалами побуждая замыкаться в одной-единственной сфере. Впрочем, мистер Вервер, разговаривая с дочерью, никогда на это не жаловался. Одного у Шарлотты не отнимешь: руководствуясь замечательно верным инстинктом, она умела не отставать от него в восприятии искусства и ни разу не допустила грубой ошибки или же откровенной глупости. В те летние дни Мегги невольно иной раз приходила в голову весьма странная мысль – а ведь, пожалуй, именно такой и должна быть идеальная жена. Особенно настойчиво эта мысль преследовала Мегги в те редкие моменты, когда под сводчатыми потолками «Фоунз» навстречу ей попадались sposi, как называл их Америго, совершающие свой ежедневный обход так единодушно и в то же время настолько порознь. Шарлотта шла чуть поотстав, рассматривая экспонаты с преувеличенным вниманием; останавливалась, когда останавливался ее муж, но на расстоянии одной-двух витрин или чего бы там ни было; если представить себе мистера Вервера держащим в руке, что скрывалась в кармане, невидимый шелковый поводок, накинутый на ее прекрасную шею, сравнение, пожалуй, оказалось бы не так далеко от истины. Мистер Вервер ни разу не дернул незримую нить, но поводок тем не менее наличествовал; мистер Вервер не тянул ее к себе, но Шарлотта шла за ним, не отставая. Присутствие жены ни в коей мере не мешало ему расточать дочери упомянутые нами мимические приветствия, которые княгинюшка находила такими трогательными, равно как и дочери, заметим, присутствие мачехи нисколько не мешало краснеть от удовольствия при таком проявлении отцовских чувств. Пусть это были всего лишь безмолвные, бессловесные улыбки, но каждая улыбка равнялась легкому потряхиванию крученого шелкового шнура, и Мегги переводила их в слова, которые удерживала в груди, словно кто-нибудь мог их подслушать, до тех пор, пока не отойдет подальше, пока за нею не закроется дверь, и только тогда произносила мысленно воображаемую отцовскую реплику. «Да, вот видишь, теперь я вожу ее на веревочке. Я веду ее навстречу ее судьбе, а она даже и знать не знает, что это за судьба, хотя в сердце у нее затаился страх. Будь у тебя возможность, какая есть у меня, ее мужа, приложить свое ухо, ты услышала бы, как гулко стучит ее сердце: тук-тук-тук. Она думает, что судьбой ее может оказаться то ужасное место, там, за океаном, – ужасное для нее; но она боится спросить, понимаешь ли ты? Боится и не спрашивать. И всего-то на свете она боится, со всех сторон видит опасности и грозные предзнаменования. Но она узнает – когда придет время».

А между тем единственной возможностью хоть на время принять вид той горделивой уверенности, которая так ей удавалась и так шла ее твердой и обаятельной манере, было для Шарлотты присутствие гостей, которые сменяли друг друга почти без перерывов. Собственно говоря, в доме постоянно толпилось множество народа – кто являлся к ланчу, кто к чаю, кто приезжал посмотреть дом, успевший прославиться обилием прекрасных вещей, так что Мегги все это «общество» снова начало казаться чем-то вроде водной струи, бесперебойно поступающей в бассейн, где плавает вся их компания наподобие резвых золотых рыбок. Безусловно, это помогало им одолевать трудную задачу общения друг с другом, ведь не будь гостей, их разговоры состояли бы преимущественно из пауз. Временами благотворное влияние визитеров приводило Мегги в восторг и изумление, а одним из наиболее ярких результатов стало то, что каждый из обитателей «Фоунз» мог оценить, какой глубокий смысл скрывается порой в самых поверхностных вещах. Изо дня в день они жили и дышали одной только поверхностью, пребывали в поверхностном целыми часами. В конце концов их жизнь стала напоминать просторную центральную залу в каком-нибудь доме с привидениями, этакую ротонду с высокими арками и застекленным потолком; пусть в зале царит веселье и смех, но многочисленные двери, открывающиеся из нее, ведут в зловещие кривые закоулки. Здесь обитатели дома встречаются друг с другом, прогнав со своих лиц всякое выражение, чтобы скрыть гложущее их беспокойство, и наглухо закрывают за собою двери – все, кроме одной, через которую по прямому коридору, затянутому тентом, еще возможна связь с внешним миром, откуда приходят гости, подобно тому, как цирковые артисты попадают по специальному проходу на арену цирка шапито. От Мегги не ускользнуло, что миссис Вервер весьма пригодились предыдущие успехи в свете; она приглашала погостить «личных друзей» (в Лондоне личные друзья Шарлотты служили обоим семействам постоянной темой для шуток), и те заметно скрашивали ее одиночество в эти тяжелые дни. Нетрудно было угадать, что лучше всего она чувствовала себя, когда ее на время отпускал страх наскучить им, истощив все припасенные приманки для их любознательности. Пускай их любознательность зачастую отдавала дремучим невежеством, зато гостеприимная хозяйка была умна и устраивала им бесконечные экскурсии по дому, ничего не пропуская, словно ее хлеб насущный зависел от количества полукрон, собранных за день от посетителей. Мегги встречала ее в галерее в самые неурочные часы во главе очередной компании гостей, видела, как та всеми средствами растягивает свою лекцию и с надменной улыбкой отметает прочь недоуменные взгляды, без которых в последнее время почти не обходилось дело. Глядя на это, наша юная приятельница, сама безвозвратно очарованная коллекцией, заново изумлялась про себя: как можно, чтобы женщина, такая правильная в некоторых отношениях, в других оказывалась такой скверной? Когда отец Мегги бродил по дому, жена неизменно держалась позади, но мистер Вервер скромно отступал на второй план, если Шарлотта выступала в роли чичероне[57]57
  Гид, экскурсовод (ит.).


[Закрыть]; может быть, именно в эти минуты, тихо обретаясь на задворках своей выставки, он особенно напоминал посвященным колдуна, плетущего свои чары. Блестящие светские дамы обращались к нему с невнятными излияниями восторженных чувств, но он отвечал так сдержанно и односложно, словно какой-нибудь музейный служитель, вся обязанность которого заключается в том, чтобы после ухода посетителей навести в залах порядок да запереть витрины и шкафы.

Однажды утром, незадолго до второго завтрака и вскоре после приезда очередных соседей, живших за десять миль от «Фоунз», которых взяла на себя миссис Вервер, Мегги, собиравшаяся пройти через галерею, задержалась на пороге, ошеломленная выражением лица мистера Вервера, показавшегося из противоположной двери. Шарлотта находилась на середине разделявшего их расстояния. Было что-то чуть ли не строгое в любезных пояснениях, с какими она удерживала вокруг себя кучку довольно испуганных (когда дошло до дела!) посетителей – но ведь они сами объявили телеграммой о своем желании насладиться и просветиться, так что теперь уж отступать не приходилось. Голос миссис Вервер, высокий, звонкий, чуточку жесткий, доносился до ее мужа и падчерицы, убеждая в том, что она весело и охотно выполняет взятую на себя обязанность. Она говорила звучно и раздельно, чтобы ее было слышно как можно лучше, а притихшие слушатели внимали с таким почтением, словно дело происходило в церкви и кругом горели тонкие восковые свечи, а Шарлотта принимала участие в исполнении хвалебного псалма. Фанни Ассингем не отводила от нее преданных глаз. Фанни Ассингем не оставила в беде и эту свою подругу, как не могла она оставить ни хозяина дома, ни княгинюшку, ни князя, ни Принчипино. В подобных случаях она неукоснительно следовала за Шарлоттой, потихонечку давая ей знать о своем присутствии. Мегги заколебалась в первую минуту, но потом двинулась вперед, заметив при этом серьезное, сосредоточенное выражение лица Фанни, ее напряженно-внимательный взгляд, в котором трудно было бы застать врасплох то или иное чувство. И все-таки она не удержалась, на мгновение метнула взор в сторону приближающейся Мегги, словно отважившись послать ей безмолвную мольбу. «Ты понимаешь ведь, не займи она себя таким образом, один Бог ведает, что она могла бы натворить?» Миссис Ассингем, не скупясь, поделилась этой мыслью со своей юной подругой, и та, растроганная против воли, снова остановилась в нерешительности, вслед за чем, не желая выставлять напоказ свои колебания, – а вернее, желая вовсе их скрыть, а с ними заодно и кое-что другое, – отвернулась к одному из окон галереи, где и стояла теперь в неловком, бесцельном ожидании.