Текст книги "Золотая чаша"

– Уверяю тебя, тут одно только сплошное недоразумение. Уверяю тебя, мне ни на минуту даже не мерещилось, будто я могу как-нибудь пострадать из-за тебя. – Поразительно – ей удалось не только удержаться на прежнем уровне вранья, но еще и приукрасить его. – Уверяю тебя, я всегда считала тебя самой красивой, самой доброй и замечательной подругой, чего же больше?

Шарлотта удержала княгинюшку еще на мгновение. Последнее слово должно остаться за ней, иначе ее демарш выродится в простую бестактность.

– Это уже гораздо больше, чем я смела надеяться. Я просто хотела услышать от тебя, что ничего такого нет.

– Что ж, ты это услышала.

– Честное слово?

– Честное слово.

Наша юная приятельница не сделала попытки уйти первой. Шаль, уже не стискиваемая судорожной рукой, свободно свисала с ее плеча, сама же она стояла неподвижно, как бы ожидая, не потребуется ли что-нибудь еще, пока с нее не снимут груз. И очень скоро она поняла, что ее испытание еще не закончено. Она увидела это в лице Шарлотты, почувствовала холодок в воздухе, довершивший ледяной холод их взаимного клятвопреступления.

– Тогда давай поцелуемся?

Она не смогла сказать «да», но не сказала и «нет». Застыв на месте, она в глубине души поражалась тому, как далеко отступила Шарлотта с занимаемых позиций. Но тут было и что-то другое, и в тот самый миг, когда этот противоестественный поцелуй коснулся ее щеки, она поняла, что именно: в дальнем конце комнаты отворилась дверь, и игроки в бридж, забросившие свои карты, остановились на пороге при виде трогательной картины. Отец Мегги и ее муж шли впереди и первыми увидели, как Шарлотта обнимает ее – что с их точки зрения выглядело совершенно так же, как если бы она обнимала Шарлотту.

13

Три дня спустя, в минуту затишья, отец спросил Мегги, что она думает о вновь прибывших гостях – Дотти и Китти, ставших теперь еще более рьяными, чем прежде, и о некогда такой устрашающей миссис Рэнс. Результатом этого вопроса стало то, что отец с дочерью, отделившись от остальной компании, углубились в парк, совсем как в прошлый приезд этих милых особ, которые когда-то волновали их значительно больше. В тот раз дело закончилось долгой беседой на уединенной скамье под вековыми деревьями, в ходе которой и возник некий вопрос, ставший, по мнению Мегги, «исходной точкой» всей нынешней ситуации. Итак, карусель времени совершила полный оборот, и вот они снова стоят лицом к лицу, пока остальные попивают чаек на террасе. Снова они «улизнули» от всех, как выразился в обычной своей непринужденной манере мистер Вервер, уступив тому же побуждению, что и в тот далекий осенний день, когда они переживали свои давно уже позабытые тревоги.

Могло показаться очень забавным, что когда-то у них вызывали тревогу миссис Рэнс и барышни Латч (при том, что в то время пугающие симптомы были выражены у этих очаровательных особ куда меньше). Могло также показаться забавным, что эти безобидные, в сущности, дамы представлялись им настолько опасными, что потребовали принятия срочных оборонительных мер. Отец и дочь с удовольствием обсуждали свои впечатления от их повторного приезда; в последнее время Мегги стала замечать, что они при всякой встрече с огромным увлечением беседуют о людях, которые их на самом деле нисколько не интересуют, – а таких людей вокруг них собрались уже положительно несметные толпы. Вот и сейчас они азартно воскрешали прошлое, находя, что три обаятельные дамы позволяют куда лучше имитировать заинтересованность разговором, нежели, скажем, Каслдины с их приятелями. Каслдины им были пока в новинку, к ним еще нужно было приладиться, – опять-таки, как представлялось Мегги, – тогда как компания из Детройта и Провиденса навевала множество воспоминаний о Детройте и Провиденсе, давая обильную пищу для разговора и веселого подтрунивания.

Помимо всего прочего, в этот день отцу с дочерью отчего-то вдруг нестерпимо захотелось побыть вдвоем, словно бы отдохнуть от долгого и тяжкого, но никогда не называемого вслух труда; побродить по парку рука в руке, закрыв печальные и – какие же, если не донельзя усталые? – глаза, чтобы другая пара глаз не увидела этой безмерной усталости. Словом, им захотелось хоть на полчаса вновь изведать счастье быть просто отцом и дочерью, и они ухватились за первый попавшийся удобный предлог. Теперь один из них еще и муж, другая – жена (ого, и еще как!), они прочно связаны с другими людьми, но стоило только присесть на старую скамью, зная, что общество на террасе, как и в тот раз, обогащенное присутствием соседей, прекрасно обойдется без них, – и вот уже они как будто отплыли в лодке, оставив на берегу жен, и мужей, и все невероятные сложности, распустившиеся пышным цветом в жаркой и влажной атмосфере тропического острова. Здесь, в лодке, они снова отец и дочь, а горемычные Китти и Дотти служат им не то веслами, не то парусами. Мегги вдруг пришло в голову: почему бы им не жить постоянно в этой лодке, хотя бы в том, что касается их двоих? И вместе с этим вопросом на нее повеяло дыхание новой надежды: нужно просто-напросто в будущем общаться друг с другом, не затрагивая брачных отношений каждого. В тот прошлый чудесный вечер на этом же самом месте отец был до последней степени холостяком, и это обстоятельство, так сказать, умеряло произошедшие в их семье перемены. Так пусть же сегодняшний чудесный вечер напоминает тот прошлый чудесный вечер; можно с уверенностью предсказать, что это будет необыкновенно приятно и освежающе. В конце концов, что бы ни случилось, они всегда есть друг у друга; в этом и заключается их тайное сокровище и спасительная правда. Кто может сказать, чего только они не совершат вместе?

Тем временем дело приближалось к шести часам, золотистый июльский вечер лежал над обступившими поместье лесами Кента, а отец с дочерью успели проанализировать социальную эволюцию своих старинных приятельниц, которые, сколько можно судить, по-прежнему рвутся к недостижимому, так и не выйдя за пределы родных городов в отношении своего нравственного, финансового, разговорного – как бы это назвать? – снаряжения, и неизменно появляются вновь и вновь, словно кочующее племя Вечных Жидовок[54]54
  Вечный Жид, Агасфер – апокрифический библейский персонаж, в наказание за грехи обреченный вечно странствовать, нигде не находя покоя.


[Закрыть]. В конце концов наша парочка истощила свое остроумие, всесторонне обсудив своих милых подружек, – чтобы не сказать зверушек, – и Мегги после короткой паузы заговорила совсем о другом; вернее сказать, связь между двумя темами имелась, но ее трудно было заметить с первого взгляда.

– Я сейчас не показалась тебе смешной, когда удивлялась, чего ради некоторые люди так стараются? Ты не считаешь, что это был… ну, дурацкий вопрос, что ли?

– Дурацкий? – удивился мистер Вервер.

– Я хотела сказать – слишком надменный, будто бы с высоты нашего счастья. Или вообще нашего положения в целом, это я имела в виду. – Мегги говорила как бы из обычной своей совестливости, заставлявшей ее постоянно подводить счета в книге человеческих отношений. – Я вовсе не хочу «чваниться» своим положением в обществе, – пояснила она.

Отец выслушал ее с таким видом, словно его еще могли удивить подобные проявления ее щепетильности и привычной заботы о других – не говоря уже об очаровательной деликатности и красоте. Он как будто не прочь был посмотреть, как далеко она способна зайти в своем великодушии, к полной радости отцовского сердца. Но Мегги вдруг замолчала, словно испуганная тем, как много зависит для него от того, что она скажет. Они все время избегали говорить о серьезном, упорно сторонились реальности и, словно стараясь скрыть собственные предосторожности, то и дело снова впадали в тон того, давнего разговора, происходившего в этом же укромном уголке. Наконец она заговорила опять.

– Помнишь, когда они приезжали в прошлый раз, я сказала тебе, что не совсем уверена, есть ли оно у нас на самом деле?

Мистер Вервер добросовестно напряг память.

– Ты имела в виду положение в обществе?

– Да. Как раз тогда Фанни Ассингем объяснила мне, что, если мы будем по-прежнему жить, как жили, то ничего не добьемся в свете.

– Это и навело нас на мысль пригласить Шарлотту?

О да, нетрудно было вспомнить – они достаточно часто говорили об этом.

Мегги еще немного помолчала. Значит, он уже в состоянии понять и признать, что в тот критический момент их «навели» на мысль пригласить Шарлотту. Казалось, им было необходимо выяснить между собой этот вопрос как основу честного мнения о достигнутых успехах.

– Что же, – снова заговорила Мегги, – когда я вспоминаю свое отношение к Китти и Дотти, то я считаю, даже если в то время мы не занимали такого высокого положения, как сейчас, или как там это называется, все равно было непростительно думать, что другие не должны тянуться за мной, а обязаны смирненько довольствоваться своей участью. А ведь мы именно так и думали, – закончила она.

– О да, – философически отвечал мистер Вервер. – Я помню, что мы тогда думали.

Мегги как будто пыталась задним числом оправдать барышень Латч.

– Достаточно плохо смотреть на людей свысока, если сам занимаешь высокое положение. Но еще хуже быть высокомерным, – а я очень боюсь, что я такой была, да и теперь осталась, – когда на самом деле ты не настолько уж выше других. – Мегги говорила почти поучительным тоном, что с ней, признаться, случалось нередко даже и теперь. – Всегда нужно стараться войти в положение другого человека, представить себе, чего ему, может быть, не хватает в жизни. Правда, Китти и Дотти вряд ли могли бы себе представить, что нам чего-нибудь в жизни не хватает! – прибавила она. – А уж теперь-то, теперь! – И Мегги умолкла, как бы извиняя их завистливое изумление.

– А теперь они еще лучше могут убедиться в том, что можно иметь все, все сохранить и все-таки не загордиться.

– Нет, мы не загордились, – ответила Мегги, чуть помолчав. – Пожалуй, нам даже капельку не хватает гордости.

Но она тут же вновь переменила тему. Сделать это можно было, только вернувшись опять к прошлому, которое притягивало ее словно по волшебству. Возможно, этим она пыталась удержать отца рядом с собой, не дать ему снова погрузиться в реку времени.

– Мы уже говорили об этом, говорили! Ты не помнишь, а я хорошо помню. Ты тоже ни о чем не догадывался, потому что ты такой хороший. Совсем как Китти и Дотти, ты думал, что мы занимаем достаточно высокое положение, и очень удивлялся, когда я говорила, мол, нужно бы честно сказать им, что мы не делаем того, что они думают. В сущности, мы и сейчас этого не делаем. Мы ведь на самом деле не вводим их в свет, не знакомим с людьми, с которыми им хотелось бы познакомиться.

– А как же те люди, с которыми они сейчас пьют чай?

Мегги круто обернулась.

– Вот точно то же самое ты спросил в тот раз – тогда у нас тоже были гости к чаю. А я сказала тебе, что они тут совершенно ни при чем.

– Помню, помню. Ты сказала, что такие, как они, – люди, которых мы с таким удовольствием принимали, – на самом деле «не в счет» и что Фанни Ассингем разбирается в таких вещах. – Дочь сумела пробудить в мистере Вервере эхо воспоминаний, и он, совсем как прежде, усмехнулся, наклонив голову и в то же время беспокойно покачивая ногой. – Да, те гости годились только для нас. Помню, – повторил он, – так оно все и получилось.

– Так, именно так! И еще ты спрашивал меня, – прибавила Мегги, – не думаю ли я, что нужно им об этом сказать. Например, объяснить миссис Рэнс, что мы ввели ее в заблуждение.

– Верно, верно. Но ты сказала, что она не поймет.

– А ты ответил, что в этом случае ты такой же, как она. Ты тоже не мог понять.

– Не мог. Но помню, ты просто-таки раздавила меня, объяснив, что мы, сами того не зная, не занимаем ровно никакого положения в свете.

– Ну, тогда, – воскликнула Мегги восторженно, – я снова тебя раздавлю! Я говорила тебе, что ты, сам по себе, безусловно, занимаешь определенное положение, то же, что и всегда, в отличие от меня.

– А тогда я тебя спросил, – подхватил мистер Вервер, – почему же в таком случае твое положение изменилось?

– Да уж, так ты и спросил. – Она еще прежде повернулась к отцу, а теперь не отводила глаз и вся сияла оттого, что они хотя бы в разговоре могут снова быть вместе. – И я тебе ответила, что лишилась положения в обществе из-за своего замужества. Возврата к прежнему не будет – помню, я это очень хорошо понимала. Каким-то образом я сама была в этом виновата. Я как будто своими руками отдала то, что имела, и – как мне тогда казалось – ничего не получила взамен. Милая Фанни уверяла меня, что я вполне могу все получить, нужно только проснуться. Вот я и старалась проснуться, понимаешь, старалась изо всех сил.

– Да-а; и в какой-то степени тебе это удалось. Да ты и меня разбудила. Но очень уж ты беспокоилась по поводу той трудности, о которой ты поведала. Собственно говоря, это единственный случай на моей памяти, когда ты беспокоилась из-за трудностей.

Мегги пристально посмотрела на него.

– Из-за того, что я была так счастлива?

– Из-за того, что ты была так счастлива.

– Ну что же, ты тогда сам признал, что это большая трудность, – не отступалась Мегги. – Ты согласился, что наша жизнь прекрасна.

Мистер Вервер задумался на мгновение.

– Да, я вполне мог с этим согласиться. Видишь ли, в то время мне действительно так казалось. – Но он тут же обезопасил себя своей легкой рассеянной улыбкой. – А к чему ты теперь затеяла этот разговор?

– К тому, что мы в то время часто задумывались, нет ли в такой жизни капельки эгоизма.

Адам Вервер не торопясь обдумал и это.

– Потому что так считала Фанни Ассингем?

– О нет, она никогда так не считала, она и не могла подумать ничего похожего, если бы даже очень захотела. Она только считает иногда, что кто-нибудь ведет себя глупо, – пояснила Мегги свою мысль, – но она как-то не задумывается о том, что человек, может быть, просто поступает неправильно; «неправильно» в смысле «нехорошо». – Княгинюшка отважилась на большее. – Ее не особенно беспокоит, если люди поступают нехорошо.

– Понятно, понятно. – Но дочь мистера Вервера далеко не была уверена, что ему все так уж понятно. – Значит, она просто считала нас дураками?

– Ох, нет, этого я не говорила! Я говорила об эгоизме.

– А это, стало быть, из числа тех пороков, которые Фанни извиняет?

– О, я не говорила, что она извиняет! – Щепетильность Мегги подняла голову. – Кроме того, я сейчас говорю о том, как все было прежде.

Впрочем, ее отец тут же доказал, что ему недоступно столь тонкое различие. Одна мысль крепко его зацепила, и он не позволил себя отвлечь.

– Послушай-ка, Мег, – сказал он задумчиво. – Я не эгоист. Не эгоист, и все тут, вот провалиться мне на этом месте!

Ну что ж, если так, Мегги тоже может сказать свое слово.

– Значит, это я эгоистка, папа.

– Чушь собачья! – сказал Адам Вервер, имевший обыкновение в минуты глубочайшей искренности возвращаться к жаргону своей молодости. И прибавил: – Я этому поверю только тогда, когда Америго на тебя пожалуется.

– Ах, но ведь в нем-то и заключается весь мой эгоизм! Я, что называется, эгоистка ради него. Я хочу сказать, – продолжала Мегги, – все, что я делаю, я делаю ради него.

Что-что, а это ее отец вполне мог понять по собственному опыту.

– Разве уж не дозволено быть эгоисткой по поводу собственного мужа?

– Я совсем не хотела сказать, что ревную его, – заметила Мегги, не отвечая на вопрос. – Но это ведь его заслуга, не моя.

Мистер Вервер снова усмехнулся:

– А не то бы ты стала?

– Как я могу говорить про «а не то»? К счастью, на самом деле есть именно «то», что есть. Если бы все было по-другому, – обстоятельно растолковала она, – тогда уж все было бы по-другому. – И снова прибавила, будто этого было недостаточно: – Я думаю так: если любишь чуть-чуть, тогда, естественно, не ревнуешь, а если и ревнуешь, так тоже только чуть-чуть, это не страшно. А вот если любишь глубоко и сильно, то и ревнуешь сильнее и, наверное, более жестоко. Но если любишь совсем уже без памяти, так, что и сказать нельзя, – вот тогда ты уже по ту сторону, и ничто не может стянуть тебя вниз.

Мистер Вервер слушал с таким видом, словно на эти возвышенные слова возразить ему было нечего.

– Стало быть, ты любишь именно так?

Мегги на целую минуту лишилась дара речи, но в конце концов ответила:

– Я совсем не об этом собиралась говорить. Но я и в самом деле чувствую себя «по ту сторону», и вследствие этого, – попыталась она пошутить, – наверное, иногда не вполне четко сознаю, на каком я свете.

В ее словах чуть приметно билась страсть, подобно тому, как какое-нибудь морское существо ныряет и нежится в волнах теплого летнего моря; это существо, созданное из блистающего сапфира и серебра, взлелеянное океанскими глубинами, беспечно скользит среди множества опасностей, ему неведомы безумие и страх, и оно просто не может пойти ко дну иначе как в шутку. Мистер Вервер смотрел застенчиво и как-то робко, словно изведанные его дочерью восторги самому ему очень редко случалось дарить или принимать от кого-нибудь в своей жизни. Он внезапно притих, точно пристыженный, и к тому же не впервые; впрочем, он, скорее, думал о том, чем судьба одарила ее, нежели о том, чего лишен он сам. Помимо всего прочего, кто, кроме самого мистера Вервера, мог знать, чего он лишен или не лишен? Во всяком случае, радуясь ее счастью, он, должно быть, чувствовал: пусть для него дни плавания прошли, все-таки перед ним море, его блеск, и плеск, и благоуханный воздух, и все это тоже дарит наслаждение. Значит, он еще не всего лишен. Пускай сам он не окунается в воду и даже не сидит на песке, а все-таки, можно сказать, дышит морским бризом. А кроме того, еще и знает – знает, что без него ничего бы этого не было; так о каких же лишениях может идти речь!

– Мне думается, я никогда не был ревнив, – промолвил он наконец.

И сразу же заметил, что Мегги услышала в его словах больше, чем он намеревался высказать. Она распрямилась, словно туго сжатая пружина, и бросила на него взгляд, выражавший, казалось, множество разных вещей, о которых она не могла говорить.

Но Мегги попыталась высказать по крайней мере одну из них.

– Знаешь, папа, по-моему, это ты у нас «по ту сторону»! Тебя ничто не может стянуть с небес на землю.

Мистер Вервер ответил ей дружеским взглядом, хотя на этот раз к нему невольно примешивалась доля серьезности. Возможно, мистеру Верверу тоже пришло в голову несколько разных вещей, которые можно было сказать в эту минуту, и еще больше – о чем лучше было промолчать. В конце концов он ограничился тем, что произнес очевидное:

– Выходит, мы с тобой два сапога пара. Стало быть, все в порядке!

– Ах, конечно, все в порядке!

Мало того что Мегги изрекла это со всей силой убежденности, она еще и подкрепила свои слова, решительно поднявшись с места, словно цель их маленькой прогулки была достигнута и оставаться здесь долее не имело никакого смысла. Они миновали прибрежные отмели и благополучно достигли входа в гавань. Но тут случилась заминка – единственное напоминание о том, что идти им приходилось против ветра. Отец остался сидеть. Получилось, что Мегги первой вошла в тихие воды порта и остановилась, поджидая, пока корабль сопровождения последует за ней. Все в порядке – значит все в порядке, что же он колеблется, как будто ждет еще каких-то слов? Он многозначительно смотрел ей в глаза, но она только улыбалась в ответ, улыбалась так упорно, что он, в конце концов, заговорил, не вставая со скамьи, откинувшись на спинку, запрокинув к дочери лицо и устало вытянув ноги, а руками ухватившись за сиденье по обе стороны от себя. Долго сражались они с неумолимым ветром, а Мегги все еще свежа, как ни в чем не бывало; долго сражались они с неумолимым ветром, а он, кого бури потрепали сильнее, лишь самую малость приспустил паруса. Но во время их затянувшегося молчания Мегги как будто звала его за собой, и он, пожалуй, уже почти приблизился к ней борт о борт, когда спустя еще минуту нашел наконец слова.

– Вот только чтоб я еще раз услышал, как ты обзываешь себя эгоисткой!..

Тут уж Мегги помогла ему:

– Ты этого не допустишь?

– Я этого не допущу.

– Конечно, ты всегда такой! Но это ничего не значит и доказывает только одно… Не важно, что это доказывает. В настоящую минуту, – объявила она, – я просто насквозь пропитана эгоизмом.

Отец продолжал смотреть на нее все с тем же странным выражением. Эта неожиданная остановка словно выражала примирение с невысказанным или, по крайней мере, служила намеком на него. Они как будто почти отбросили всякое притворство, как будто решились наконец на что-то такое, от чего их удерживал непереносимый ужас, от чего-то пугающего, но одновременно и притягивающего, точно так же, как признание в собственном страхе означало в то же время вполне определенный намек. И вот мистер Вервер рванулся вперед очертя голову.

– Когда у человека такой характер, какой ты сейчас описывала, от этого неизбежно страдают другие люди. Но, по сути, ты просто перечислила, что ты могла бы стерпеть от своего мужа, буде возникла бы такая необходимость.

– Ах, я вовсе не о нем говорила!

– Тогда о ком же ты говорила?

Ответ и встречный вопрос последовали друг за другом с невероятной скоростью; вслед за этим Мегги примолкла. Но она не собиралась прерывать разговор. Отец не сводил с нее глаз, и Мегги, раздумывая о том, не ожидает ли он услышать, как она назовет имя его жены, лицемерно заявляя, будто той приходится расплачиваться за безоблачное счастье его дочери, вдруг наткнулась на идею, показавшуюся ей значительно более удачной.

– Я говорила о тебе.

– Хочешь сказать, я – твоя жертва?

– Конечно, ты моя жертва! Разве ты хоть раз в жизни делал что-нибудь не ради меня?

– Много раз, все и не припомнишь. Подумай сама. Куда ты денешь все то, что я делал ради себя самого?

– Ты – ради себя самого? – рассмеялась Мегги.

– А то, что я сделал для Америкэн-Сити, что ты об этом скажешь?

Мегги растерялась не больше чем на мгновение.

– Я говорю не о твоей общественной деятельности. Я говорю о твоей личной жизни.

– Ну как же, Америкэн-Сити – это тоже очень личное, коли на то пошло. А что ты скажешь о том, что я делал ради укрепления своей репутации?

– Твоей репутации там? Да ты ее отдал на растерзание тем жутким людям, причем совершенно задаром, а они еще и высмеивают тебя в своих чудовищно вульгарных шуточках.

– Ах, душа моя, мне и дела нет до их вульгарных шуточек, – простодушно возразил мистер Вервер.

– Вот то-то и оно! – с торжеством воскликнула Мегги. – Все, что тебя ни коснется, все, кто тебя окружают, начинают жить за твой счет, пользуясь твоим замечательным бескорыстием и твоим неописуемым всепрощением.

Мистер Вервер еще несколько мгновений смотрел на дочь со своей скамьи, затем медленно поднялся, рассеянно сунул руки в карманы и остановился перед ней.

– Конечно, ты живешь за мой счет, душа моя. У меня никогда и в мыслях не было заставить тебя зарабатывать на жизнь, – улыбнулся он. – Мне бы этого вовсе не хотелось. – Еще несколько времени они стояли молча, лицом к лицу. – Ну, положим, я и в самом деле не лишен отцовских чувств. Почему из-за этого я становлюсь жертвой?

– Потому что я жертвую тобой.

– Чему жертвуешь-то?

Мегги вдруг сообразила, что ей еще ни разу не представлялось возможности сказать отцу об этом, и сердце у нее сжалось при виде напряженной улыбки, с какой он испытывал ее, скрывая свое беспокойство. Вот именно в эту минуту между ними все висело на волоске, и тонкая перегородка могла обрушиться от легчайшего неверного прикосновения. Эта невидимая стена уже колебалась от одного только их дыхания; сделана она была из легчайшей ткани, натянутой на раму, и стоило дохнуть посильнее, как она повалилась бы набок в ту или другую сторону. Мегги задержала дыхание, поняв по его глазам, свет которых он никакими силами не мог притушить, что отец вполне сознательно проверяет ее – проверяет, уверена ли она так же твердо, как и он. Узнать это было для него сейчас важнее всего, и это само по себе убедило ее окончательно. На какие-то полминуты она зашаталась, балансируя на острие под его неотступным взглядом. Можно сказать, она воплощала собою то самое равновесие, которое оба они пытались спасти, каждый по-своему. И это им удавалось! Да-да, по крайней мере, удавалось ей; дело пока еще не безнадежно, говорила сама себе Мегги, чувствуя, как отступает головокружение. Она покрепче взяла себя в руки; необходимо покончить с этим прямо сейчас, не сходя с места. Столько всего вместилось в эти краткие мгновения, что Мегги уже понимала – она сумела не потерять головы. Сумела, благодаря предостережению, которое прочла в его глазах, а теперь уж и подавно не потеряет – она понимала, как и почему, и если от подобных мыслей вдруг стало холодно, так именно это ей и помогло. Отец сейчас думает: «Она не выдержит и назовет имя Америго, она скажет, что жертвует мною ради него, и это вместе со многим, многим другим окончательно и бесповоротно подтвердит мои подозрения». Он следит за ее губами, ловя первые признаки зарождающегося слова. Нужно только, чтобы эти признаки не посмели явиться на свет, и ничего он тогда не получит, кроме того, что она пожелает ему предложить. Собственно говоря, Мегги уже настолько пришла в себя, что ей, казалось, было бы проще заставить его назвать имя своей жены, нежели чтобы он заставил ее назвать имя мужа.

Таким образом, если только суметь сделать так, чтобы он забыл остерегаться, как бы не сказать: «Шарлотта, Шарлотта», – то он непременно выдаст себя. Но для Мегги довольно было этой уверенности; с каждым уходящим мгновением она все яснее понимала, чем они оба сейчас заняты. Отец делает именно то, к чему и вел все это время: он практически предлагает, просто-таки навязывает себя в жертву; так уж он решил для себя, что это для нее наилучший выход, – а что же и дало ей силы выстоять во все последние дни и недели, если не внутренняя готовность принять такое предложение? Холодно, ах, как холодно сознавать, что она видит и понимает его самоотверженную решимость, и все-таки не дрогнет! Настойчивость отца развеяла последние ее сомнения, ведь если бы ничего ужасного на самом деле не случилось, не потребовалось бы им обоим делать такие ужасные вещи. К тому же у Мегги имелось несомненное преимущество – она вполне могла назвать имя Шарлотты, нисколько не скомпрометировав себя, что и доказала в следующую минуту.

– Да как же, я жертвую тобой чему ни попадя, направо и налево! Принимаю как должное все последствия твоей женитьбы.

Отец вскинул голову, одной рукой поправляя пенсне.

– О каких последствиях ты говоришь, душа моя?

– О твоей жизни, какой она стала с тех пор, как ты женился.

– А разве не этого мы и хотели?

Мегги заколебалась и вдруг снова ощутила твердую почву под ногами, куда тверже, чем могла надеяться.

– Да… Именно этого я и хотела.

Взгляд отца был по-прежнему устремлен на нее сквозь стекла пенсне, теперь уже прямо и ровно сидящего на носу, и, судя по застывшей улыбке, он понимал, что его дочь осенило вдохновение.

– А я чего хотел, по-твоему?

– Думаю, что ничего такого особенного. Не больше, чем получил. Так ведь о том и речь! Я не стараюсь чего-нибудь добиться, мне просто никогда не приходилось этого делать. Я беру от тебя все, чем ты меня обеспечиваешь, а тебя бросаю справляться со своими собственными нуждами, как получится. Я даже не делаю вид, будто меня заботит…

– Тебя заботит?.. – Он внимательно посмотрел на запнувшуюся Мегги, а она на этот раз отвела глаза.

– Что с тобой на самом деле стало. Как будто мы с тобой с самого начала договорились не вникать в такие вещи. Для меня это, конечно, весьма удобно. Ты не можешь сказать, что я со своей стороны хоть раз нарушила эту договоренность.

Он и не сказал, хотя возможность у него была, – Мегги снова остановилась перевести дыхание. Вместо того он сказал:

– Ах ты боже мой!

Но это ничего не изменило, хоть Мегги и угадала в его восклицании скрытый намек на прошлое, такое недавнее и в то же время такое далекое. Она повторила вновь, словно предостерегая его, в свою очередь, не портить правды ее слов.

– Я никогда ни во что не вникала и не вникаю, сам видишь. Я по-прежнему тебя обожаю, но как же иначе и относиться порядочной дочери к такому отцу, как ты? Просто удобнее жить двумя, тремя домами, а не одним (ты мог бы их устроить хоть пятьдесят, если бы я захотела!). Что такого, если я стараюсь, чтобы для тебя было несложно видеться с малышом? Ты же не станешь, надеюсь, утверждать, будто бы самым естественным с моей стороны было сплавить тебя в Америку, как только ты тоже обзавелся собственной семьей?

Эти прямые вопросы звонко раздавались в тихом лесном воздухе, и Адам Вервер сперва ответил на них глубокой задумчивостью. Но очень скоро он, как видно, додумался до подходящего ответа.

– Знаешь, Мег, что мне приходит в голову, когда ты так говоришь?

Он еще чуть-чуть подождал. Мегги явственно ощущала, как нечто, дотоле таившееся в тени, потихоньку выходит на свет, осторожно нащупывая дорогу.

– Я, знаешь ли, всерьез начинаю жалеть, что в самом деле не уплыл обратно в Америкэн-Сити. Когда ты принимаешься за свои штучки… – Но он удержался и не договорил.

– Да, когда я принимаюсь за свои штучки?..

– Так и хочется самому вскочить на корабль. Прямо-таки само собой начинает казаться, что лучше всего нам было бы переехать в Америкэн-Сити.

Мегги так вся и затрепетала.

– «Нам»?

– Нам с Шарлоттой. А что, возьмем да и удерем от вас – вот тебе! – С этими словами мистер Вервер улыбнулся. Боже, он улыбнулся! – Если будешь еще продолжать в том же духе, мы и вправду сядем на корабль.

И тогда чаша ее уверенности, без того уже наполненная доверху, перелилась через край от единого толчка. Вон что, оказывается, он придумал! Мегги едва не ослепла от невыносимой ясности его идеи. В сиянии размытого светового пятна резко выступающим сгустком черноты перед ней предстала Шарлотта и тут же замерцала, стремительно, обреченно уплывая прочь. И все-таки он произнес имя Шарлотты, произнес его вслух, это она, Мегги, его заставила, и больше ей ничего не нужно. Как будто она поднесла к огню чистый листок бумаги, и вдруг на нем проступили буквы, крупные и четкие, какие она и не мечтала увидеть. Несколько секунд потребовалось, чтобы это осознать, но когда Мегги снова заговорила, драгоценный листочек был уже прочитан, сложен и снова убран в карман.

– Так ведь причиной твоего отъезда буду тоже я, и даже еще больше, чем раньше. Я нисколько не сомневаюсь, что ты на такое способен, если вообразишь, что мне от этого будет какая-то польза, хотя бы маленькое удовольствие, как ты сейчас выразился, «продолжить в том же духе», – рассмеялась она. – Порадовать меня любой ценой – это я и называю принесением тебя в жертву.