Текст книги "Золотая чаша"

8

Если бы Мегги не приняла твердого решения никому, даже лучшей своей подруге, не рассказывать больше, чем нужно, об отце, то она бы сильно рисковала поддаться искушению в течение недели, которую провела с мужем в Лондоне после того, как остальные двое переселились на лето в «Фоунз». Дело в том, что весь прежний уклад их жизни придавал сложившейся ситуации некий противоестественный оттенок. Сама Мегги, конечно, к этому времени привыкла иметь дело с различными странностями, но с трудом обретенный шаткий душевный покой мгновенно покидал ее, стоило подумать о том, что ничего не ведающий родитель остался с ними наедине, то бишь – наедине с Шарлоттой. В представлении Мегги эти вещи были равнозначны, как ни странно, хотя она вполне отдавала должное умению Шарлотты не только поддерживать видимость благополучия, но и значительно приукрашивать ее. Именно этим Шарлотта занималась – правда, в несопоставимо менее трудных условиях – все долгие месяцы пребывания супругов Вервер за пределами Англии, прежде чем обе пары воссоединились вновь в целях наиболее полного проявления их многочисленных и разносторонних достоинств, принесшего – во всяком случае, с точки зрения падчерицы миссис Вервер – такие удивительные плоды. Теперь искусству Шарлотты предстояло выдержать тяжелое испытание, ибо, хотя период времени на этот раз был чрезвычайно краток, зато условия задачи радикально изменились. Княгинюшка время от времени одергивала себя, вспоминая, что истинные «отношения» между отцом и его женой ей неизвестны, да, строго говоря, ее и не касаются. И все-таки она не могла, по ее собственному выражению, спокойно смотреть на воображаемую картину их показной идиллии в уединении загородного поместья. Какой уж тут покой, когда в душе шевелится довольно странное желание, временами вытесняющее другое, гораздо более естественное. Если Шарлотта взялась грешить, пусть бы уж грешила пострашнее! Отчего-то именно такая мысль являлась у Мегги вместо того, чтобы ей пожелать Шарлотте вести себя получше. Как это ни удивительно, но Мегги было бы легче, если бы перед ней не маячил образ мачехи среди прекрасных лесов и милого старого сада, в ореоле доверия пятидесяти разных сортов и двадцати видов нежности, никак не меньше. Нежность и доверие – чего же еще и ждать от очаровательной женщины по отношению к мужу? Но тончайшая ткань убаюкивающей безмятежности, сотканная руками этой леди, прочно опутавшей ею своего спутника жизни, представлялась Мегги удушливым покрывалом, из-под которого мистер Вервер то и дело устремлял свой взор на дочь. Издали его взгляд казался еще более красноречивым. Там, за городом, совсем один, он яснее сознавал собственные подозрения, он чувствовал, что его намеренно стараются не потревожить, не причинить боль. Мегги и сама уже много недель не сморгнув наблюдала за ходом сего человеколюбивого процесса; она гордилась тем, что сумела вынести это, не подавая вида, но все ее усилия окажутся напрасными, если миссис Вервер повторит с отцом ту же ошибку, которую допустила с дочерью – потеряет чувство меры, бросаясь из крайности в крайность в своих стараниях исправить прошлые ошибки. Впрочем, согреши бедная женщина хуже, кто может сказать с уверенностью, что мужу ее от этого было бы лучше?

Среди подобных вопросов приходится пробираться ощупью, наугад. Княгинюшка не могла даже утверждать наверное, что ее собственный Америго, оставшись в городе с нею вдвоем, сумел найти золотую середину не слишком преувеличенной галантности, какая, по его расчетам, должна была окончательно смести оставшиеся сомнения. По правде говоря, ее осаждали тысячи разнообразных страхов. Бывали минуты, когда ей казалось, что все эти дни – всего лишь бесконечное повторение той ночной поездки в карете, несколько недель назад, когда он пытался воспользоваться своей колдовской властью над нею и заставить сдаться, отбросив всякую логику. Признаться, оставаясь с ним наедине, она рано или поздно неизбежно спрашивала себя: что там еще осталось от ее логики? И все-таки, пока Мегги не проронила ни единого звука, который можно было бы истолковать как обвинение, она еще могла цепляться за спасительные остатки внешнего благополучия, охранявшие ее от прямого наступления. Вот чего она страшилась больше всего; вздумай он повести наступление всерьез, она отнюдь не была уверена, что не поддастся слабости, не даст ему в руки неотразимого средства, которое он сможет применять снова и снова. Итак, поскольку Мегги пока не давала ему ни малейшего повода утверждать, будто она перестала доверять ему или будто чаша ее счастья стала хоть на пушинку менее полновесной, у Америго оказывалось громадное преимущество, несмотря на все ее потуги. В настоящее время ей было совсем не нужно, чтобы он пытался «загладить» какие бы то ни было провинности. Кто знает, в какие дебри это может завести, на какие безрассудства покорной, губительной слепоты толкнуть ее? Она все еще была слишком беззащитна перед своей любовью, и потому не могла допустить, чтобы он вел себя с нею так, словно один из них чем-то провинился перед другим. В порыве минутного эгоизма что-нибудь или кто-нибудь непременно падет жертвой, и кто же именно из них из всех? Нет, сейчас, как никогда, ей необходимо было точно знать, на каком она находится свете. Знание! Знание манило ее и завораживало. И вот еще одна странность: страх, что он внезапно обратится к ней с какими-нибудь расплывчатыми заверениями, смешивался у Мегги с настоятельной потребностью простить его, успокоить, откликнуться на его призыв, и причины этого были ей вполне ясны. Чтобы действовать, необходимо понимать, для чего все делается; но в то же время это означало понимание ужасной правды и о другом. Америго мог бы рассказать ей лишь то, что ему нужно, что поможет ее растрогать, и тогда она в полной беспомощности сдастся на милость победителя. А значит, ее непрочная безопасность, весь ее недолгий успех зависит от того, чтобы Америго не заметил, не догадался, как близка она к капитуляции. Это следовало скрывать любыми средствами, буквально каждый час, каждую минуту – теперь, когда они постоянно были на глазах друг у друга. Каждый час, каждую минуту Мегги ожидала увидеть по какому-нибудь незначительному признаку, что он изготовился к броску. «Да-да, все было так, как ты и подумала. Я ненадолго уклонился в сторону, вообразил себя свободным, щедро раздаривал себя направо и налево, потому что думал, ты не такая – не такая, какой я сейчас тебя вижу. Все случилось только потому, что я не знал. Но, согласись, ты почти ничем не помогла мне. Я хочу сказать – не помогла избежать этой ошибки, в которой я сознаюсь, в которой раскаиваюсь, за которую готов понести самую изощренную кару и которую с твоей помощью, я верю, я знаю, смогу навсегда оставить в прошлом».

Мегги, постоянно настороже, так и слышала, как он произносит эти слова. Но еще один день подходил к концу, и еще следующий, а ничего не было сказано, и напряжение достигло такого накала, что даже капитулировать стало уже невозможно. Мегги держала себя в руках, памятуя о своей цели, и тяжкий труд постоянного самоконтроля вкупе с непрестанными усилиями скрыть эту борьбу скреплял их обоих вместе стальными обручами, по сравнению с которыми простая, бесхитростная страсть показалась бы всего-навсего напрасным сотрясением воздуха. Самой грозной опасностью или, по крайней мере, самой большой заботой представлялась Мегги неотвязная мысль: если он действительно что-то подозревает, то ее значение должно неминуемо вырасти в его глазах. Пытаясь определить для себя пределы необходимого лицемерия по отношению к Америго, как раньше – к отцу, Мегги видела, среди прочего, что обязана вопреки всему доказывать собственную незначительность. Одно-единственное прикосновение Америго – о, она должна отдавать себе в этом отчет, на всякий случай, если такое случится! – легчайшее касание его руки, его губ, его голоса, вызванное подлинным интересом к ее особе, без связи с ее нынешней печалью, – и она пропала отдана ему во власть, связанная по рукам и ногам. Следовательно, чтобы сохранить свою свободу, потеряв которую она самым презренным образом подведет отца, необходимо скрывать эту значимость, непомерно увеличившуюся даже в ее собственных глазах, сгибалась под ее непосильным грузом, подобно какой-нибудь крошечной букашке, изнемогающей под тяжестью песчинки.

У нее еще доставало сил кое-как перемогаться в надежде, что скоро все изменится, ведь навечно ее не хватит! А потому неделя ничем не разбавленной конфронтации, изобилующая новыми вехами, принесла весьма неожиданный результат: Мегги уже с нетерпением ожидала воссоединения с привычными спутниками, надеясь, что ей станет хоть немного легче, как только они снова соберутся вместе. С каждой минутой Мегги становилась все более искусной мастерицей полутонов – ведь чем чаще они с мужем оказывались вдвоем, тем больше было возможностей для вспышки, озаряющей все вокруг; но ей приходилось иметь дело с противником, который тоже был мастером полутонов, и стоило Мегги хоть на мгновение утратить бдительность, она ненароком открыла бы ему глаза на истинную природу этой борьбы. Собственно говоря, думая о нем, как о своем противнике в этих тонких материях, о том, что он и сам может ощутить себя таковым, – одним словом, противопоставляя его себе хотя бы в мыслях, Мегги с трудом сдерживала рвущийся наружу крик ужаса. Да стоит ему только догадаться, что между ними происходит незримая битва и что битву эту затеяла и ведет с необыкновенным размахом сама Мегги, которую все привыкли считать глупенькой малышкой… Если он только догадается об этом прежде, чем они уедут из города, она действительно пропала.

В «Фоунз» можно будет чуточку перевести дух, ведь там так много отвлекающих факторов, которые неизбежно притупят наблюдательность Америго, хотя бы уже потому, что отец Мегги с всегдашней своей невероятной доброжелательностью наверняка предъявит права на значительную долю времени и внимания зятя. К тому же его будет отвлекать и сама Шарлотта. Безусловно, Шарлотта снова примется помогать ему ловить малейшие многозначительные симптомы, но Мегги видела, что это может скорее в какой-то мере способствовать сохранению тайны ее собственных подспудных переживаний. Не так уж неправдоподобно было бы даже предположить, что Мегги различила блеснувший вдали луч утешения, засиявший еще ярче при мысли о том, как может подействовать на князя с его восприимчивостью, с его тонкой нервной организацией постоянная близость неотразимого тактического гения миссис Вервер. В сущности, говорила себе Мегги, у него просто снова появится возможность понаблюдать, как эта леди наблюдает за самою Мегги. Что ж, очень хорошо; учитывая его собственный внутренний разлад, долго ли ему будет доставлять удовольствие оставаться простым зрителем? К этому времени Мегги успела убедиться в том, что в присутствии Шарлотты князь уступал сторожевые обязанности ее мачехе, как более изощренной в этом нелегком деле. Не утомит ли его – чтобы не сказать больше – постоянное созерцание Шарлотты на крепостном валу, неизменно прямой и элегантной, держащей кружевной зонтик то сложенным по команде «Смирно!», то раскрытым по команде «На плечо!» и бодро марширующей размеренным шагом на фоне блистающего зарей востока или запада? Право, дело далеко зашло, если Мегги приходили в голову подобные мысли; впрочем, она сразу же одергивала себя напоминанием, что цыплят по осени считают. Многое еще предстоит выяснить и уладить, прежде чем она увидит скучающее выражение на лице Америго и верно угадает причину этой скуки!

А тем временем Мегги пустила в ход еще одну уловку, чтобы немного разрядить напряжение. Она под любыми мало-мальски правдоподобными предлогами привлекала миссис Ассингем к участию в их совместных развлечениях; скажем, приглашала ее поехать вместе с ними осматривать какие-либо достопримечательности, которые они посещали так же неукоснительно, как члены королевской семьи – благотоворительные базары. Ближе к вечеру также осуществлялись различные хитроумные комбинации; к примеру, Мегги вдруг приходил каприз пригласить дорогую Фанни, а заодно и полковника в оперу, а кто поет – не имело значения; или у нее ни с того ни с сего пробуждался жгучий интерес к развитию британского драматического искусства. Добросердечная чета с Кадоган-Плейс по первому требованию безропотно являлась к ним обедать, а после обеда покорно отправлялась на любые светские мероприятия, которые княгинюшка, расхрабрившись, взяла за правило украшать своим присутствием. В таких случаях Мегги, так сказать, срывала мимоходом цветы ярких впечатлений и нервно теребила в руках свой скромный букетик, собранный в окружавшем ее дремучем лесу, усердно создавая для своих спутников и прежде всего – для мужа видимость беззаботной прогулки. Были у нее свои никому не видимые моменты, полные захватывающего интереса, доходящего до восторга; в частности, временами ее глубоко изумляло, а иногда и смешило сознание, что она вовсю использует свою подругу и притом еще может позволить себе роскошь обходиться без каких-либо объяснений. Никогда, никогда больше ей не придется ничего объяснять Фанни Ассингем – пусть бедняжка сама все объясняет хоть всю свою жизнь, ведь она гораздо изобретательнее. Мегги переложила бремя объяснений на плечи Фанни, предоставив этой милой даме испытать на себе его тяжесть. Великолепная в своем невинном эгоизме, Мегги не задавала ей вопросов и тем лишь подчеркивала, какую потрясающую возможность она ей дарит. Ее ничуть не заботило, что Ассингемы, возможно, уже «ангажированы» на тот или иной вечер; для Мегги это были мелочи, и душа ее не содрогалась при мысли о том, на какие мучительные извинения и перестроения она их обрекает. И ведь все сходило ей с рук! В те дни княгинюшка при всей своей лихорадке сохраняла твердость алмаза – такого маленького алмазика с острыми гранями, в которых порой сверкающими искрами вспыхивало сознание собственной власти творить и созидать. В любую минуту она могла по своей прихоти представить и себя, и мужа в таком свете, что для них становилось абсолютно естественным появляться всюду в сопровождении избранных придворных. Чему же, как не этому, научила ее Шарлотта в течение предыдущих долгих недель, старательно исполняя добровольно взятую на себя роль свиты при царственных особах?

Итак, прецедент был установлен раз и навсегда. А там пускай миссис Ассингем – за столом ли, на лестнице, в карете или оперной ложе, со своим вечным пристрастием к излишне выразительным жестам, особенно если в дело замешан мужчина, – сколько угодно поглядывает на Америго со значением; этого Мегги нисколько не боялась. Пусть предостерегает его, пусть корит, пусть утешает. Пусть даже влюбится в него – как будто вообще возможно в него не влюбиться! Даже это было ей позволено, поскольку касалось только их двоих. Лишь бы Фанни выполняла свою задачу, большего от нее не требовалось. Собственно, желая показать, что благодарна ей за помощь, Мегги однажды высказала вслух идею, которую втайне давно лелеяла – непреодолимо притягательную, чарующую идею нанести визит в музей, к мистеру Крайтону. Мистер Крайтон, как сразу же припомнила миссис Ассингем, был самым образованным, самым обязательным из должностных лиц; он знал всех, и все знали его, и в частности, именно он по доброте душевной, а также из любви к искусству и истории, стал в свое время одним из путеводных огней в изобилующем опасностями путешествии мистера Вервера. Будучи хранителем одного из богатейших отделов великого национального собрания бесценных экспонатов, мистер Крайтон искренне сочувствовал одержимости частного коллекционера, охотно направлял его и поддерживал, даже когда приходилось смотреть, как тот забирает себе лучшие трофеи, павшие жертвой скудости государственного финансирования. В своем дружелюбии он доходил даже до таких высказываний: если уж Лондон из-за мелочной экономии то и дело упускает редчайшие находки, можно почти утешиться, глядя, как эти заблудшие овечки, дразняще позвякивая своими серебряными колокольцами, рано или поздно уплывают одна за другой к берегам Миссисипи, в волшебную долину чудес, уже успевшую прославиться на весь мир. Его «почти» были по-своему неотразимо обаятельны, и перед ними невозможно было устоять, особенно после того, как Мегги и мистер Вервер убедились – или опять-таки почти убедились – что обладают монополией на эти приятные уверения. Итак, зависть музейного хранителя переродилась в симпатию под влиянием более близкого знакомства с отцом и дочерью, и в результате мистер Крайтон занял почетное и ответственное место в обоих домах, но особенно на Итон-сквер. По его приглашению, вспомнила Фанни, Мегги однажды, давным-давно и при ее, Фанни, непосредственном участии, а также ввиду славного имени, которое теперь носила, совершила паломничество в одно из главных святилищ верховного музейного храма – альков со стеллажами, полными увесистых томов в золотисто-коричневых старинных итальянских переплетах, отделанных золотом и слоновой костью, и все эти тома были посвящены генеалогическим записям древнего княжеского рода, к которому принадлежал Америго. По крайней мере, такое впечатление возникало при первом взгляде на них и держалось необыкновенно прочно, хотя в силу суровой необходимости так и осталось поверхностным, по каковому поводу у Мегги вырвался совершенно очаровательный вздох огорчения. Она решила непременно как-нибудь прийти туда еще, порыться получше, не торопясь и со вкусом, но миссис Ассингем что-то не могла припомнить ни одного повторного визита. В счастливой жизни Мегги он постоянно уступал место разнообразным другим визитам, каждый из которых по-своему служил подтверждением высокой степени благородства крови Америго, ее богатого состава и многочисленных замечательных родственных связей; ну а позднее, очевидно, благочестивый порыв несколько ослаб, следуя руслу общей растерянности.

Тем не менее, как выяснилось, недавний разговор с мистером Крайтоном вдохнул новую жизнь в увядшие было планы, и Мегги теперь говорила о них так, словно они были составлены ею совершенно самостоятельно, без всякой подсказки со стороны. Осуществлению этих планов она и задумала посвятить утро. Визиты изысканных дам, доверивших себя покровительству мистера Крайтона, в глазах этого, может быть, самого большого любителя цветов и медового нектара во всем гигантском улье Блумсбери, озаряли розовым сиянием его тесные ячейки и закоулки; и хотя отдел, составлявший предмет устремлений прелестной гостьи, находился не в его ведении, ничто не могло быть проще, чем немедленно доставить ей знакомство с тамошним начальством. На том и порешили, и на этот раз Мегги предстояло обойтись без общества Америго. Фанни впоследствии вспоминала, что сперва ей почудилось, будто Мегги намерена остаться дома, так как в эти смутные дни присутствие мужа неизбежно должно было внести изрядную долю иронии в изучение свидетельств доставшегося ему по наследству величия. Но уже в следующую минуту у нее отлегло от сердца – Фанни поняла, что Мегги специально спланировала для себя этот клочок свободы, чтобы заново пробудить в своей душе остатки гордости и надежды. Фанни сердечно поздравила свою приятельницу как с тем, что ей предстоит столь восхитительное времяпрепровождение, так и с тем, что настроение ее столь восхитительно с ним гармонирует. Дальнейшие события подтвердили, что Фанни была права в своем оптимизме; вечером ей было поведано, что княгинюшка значительно расширила свой кругозор и преисполнилась небывалого душевного подъема, проведя час в свете настольных ламп, среди анналов и иллюстраций, пергаментов и портретов, украшенных гербами фолиантов и негромких пояснений музейного работника. Несколько дней назад Мегги сказала ей очень ласково, но твердо: «Пригласи нас, пожалуйста, в пятницу к обеду, а другие гости пусть будут, каких ты захочешь, не имеет значения». И вот уже супружеская пара с Кадоган-Плейс исправно выполняет приказ, нимало не смущаясь его безапелляционностью.

Значит, еще один вечер удалось занять – так Мегги на это смотрела и подтвердила свою точку зрения, почти не скрывая от подруги, что для нее это совершенно новое и непривычное приключение. В самом деле, угощение, которое славные Ассингемы вкушали в обоих дружеских домах, было настолько несоизмеримо с их собственным скудным семейным бюджетом, что невольно представлялось чрезвычайно забавным посмотреть, как же они питаются у себя дома и как справятся с неожиданно возникшей необходимостью накормить гостей. Словом, Мегги явилась к ним обедать и привезла с собою мужа с таким видом, словно оба они – венценосные монархи, вздумавшие в минуту шаловливого веселья, свойственного юным суверенам в расцвете своего царствования, посетить убогое жилище пары преданных подданных. Мегги соизволила проявить интерес к их домашнему хозяйству и чуть ли даже не принялась расспрашивать об их методах семейной экономии. Хозяйка дома – что называется, вполне естественно – приписала ее снисходительный тон и свободу обращения впечатлению от уроков, полученных в то утро у алтаря далекого прошлого. Не могла она разве уяснить для себя из одного-двух исторических анекдотов, предложенных ее вниманию, что для княгини столь древнего и прославленного рода открыты самые разные способы сделаться центром общества? И вот сегодня Мегги решила удивить всех своей необыкновенной общительностью. Безусловно, ее поведение в тот вечер нельзя было назвать развязным, и, хотя миссис Ассингем, весьма великодушный критик, никогда не сомевалась в том, что Мегги умеет быть любезной, все-таки ей никогда еще не случалось видеть, чтобы та была настолько, если можно так выразиться, напористо любезной. В глубине души Фанни могла лишь порадоваться этому с тайным сердечным трепетом. Ее гостья выглядела счастливой, словно случилось что-то очень хорошее, не забывая, однако, следить за тем, чтобы ни один из переливов ее смеха не пропал даром для князя, хотя, возможно, минутами этот смех не мог не показаться ему несколько глупым. А князь был не такой человек, чтобы позволить своей жене прослыть в свете глупой сверх определенного предела, и потому их общая приятельница смутно опасалась возможной последующей сцены между ними, в карете или уже дома, с вопросами, отмеченными легким сарказмом, и требованиями немедленных объяснений. Такая сцена могла иметь далекоидущие последствия – или не иметь, в зависимости от того, как Мегги проведет свою роль. Но самым захватывающим во всем этом был элемент тайны; очевидно, и для самого Америго было тайной, что за неведомый случай так своеобразно повлиял на княгинюшку?

Впрочем, не прошло и трех дней, как леди с Кадоган-Плейс несколько глубже проникла в суть вещей. Новая страница открылась для нее накануне того дня, когда ее юная конфидантка должна была покинуть Лондон. Долгожданный переезд в «Фоунз» был намечен на следующее утро, а тем временем, как было известно миссис Ассингем, их дружной компании из четырех человек предстояло отобедать в американском посольстве, в составе более многолюдного сборища, а посему старшая из дам была изрядно удивлена, получив от младшей телеграмму, отправленную в шесть часов вечера, с просьбой немедленно приехать. «Прошу тебя, приезжай как можно скорее; если будет необходимо, заранее оденься к обеду, чтобы выиграть время; экипаж, заказанный для нас, завезет тебя домой». Миссис Ассингем, поразмыслив, оделась на скорую руку и к семи часам была на Портленд-Плейс, где княгинюшка, о которой ей было сообщено, что она «наверху и переодевается», незамедлительно соизволила принять ее. И с первого же взгляда злосчастная Фанни поняла, как она позднее рассказывала полковнику, что критический момент наступил, словно спустили пружину, – пришел тот грозный час, которого она так боялась. Этот грозный час был час, когда должно было открыться, что Фанни издавна знала куда больше, чем говорила. Еще когда миссис Ассингем со страхом представляла себе эту минуту, она была уверена, что приближающаяся гроза даст о себе знать ледяным дуновением, как если в морозную ветреную ночь неожиданно распахнется окно в комнате. Пускай перед этим вы безмятежно грелись у камелька; стекло разлетается вдребезги и ледяной воздух наполняет помещение. Так вот, когда миссис Ассингем поднялась в комнату Мегги, если там и не стоял арктический холод, то, во всяком случае, атмосфера заметно отличалась от той, которую они привыкли ощущать в обществе друг друга. Княгинюшка, как заметила Фанни, была уже полностью одета. Мегги словно специально поторопилась покончить с этим, расчищая себе поле действия, и теперь в парадном облачении ожидала, пока приятельница явится на ее зов. Горничная уже удалилась, и Мегги, одна в просторной светлой комнате, где все было достойно восхищения, но не было ничего лишнего, впервые в жизни выглядела «расфуфыренной». Может, это оттого, что она слишком много всего на себя навешала, перегрузила себя драгоценными каменьями – в частности, прикрепила их больше обычного к волосам, и к тому же более крупных? Гостья вынуждена была ответить на этот вопрос отрицательно, объяснив для себя непривычный вид Мегги наличием двух ярко-красных пятен у нее на щеках, полыхающих алым огнем, словно чудовищные рубины. Для миссис Ассингем эти две новые детали облика ее юной подруги стали источником прозрения. Она пришла к выводу, что у нее перед глазами жалкая и трогательная попытка Мегги скрыть свое волнение и обрести иллюзорную защиту при помощи роскошного наряда, пышного почти до нелепости. Очевидно, она очень следила за тем, как бы не выдать себя, допустив небрежность в костюме, чего с нею ни разу еще не случалось. И вот она причесана и наряжена безупречно, как всегда, и в этом по-своему проявилось характерное для нее стремление к совершенству. Она и прежде отличалась тем, что во всех случаях жизни неизменно оказывалась готовой: все шнурки до единого завязаны, все аксессуары укреплены на своих местах, ненужные детали туалета убраны с глаз долой, и вся она напоминала собственную чисто выметенную гостиную, роскошно обставленную, но все же тяготеющую к вышивкам и безделушкам; по виду этой комнаты можно было угадать пристрастие хозяйки к порядку и симметрии, укоренившуюся привычку расставлять мебель вдоль стен и даже отдаленный намек на американских прабабушек из Новой Англии, истово и собственноручно вытиравших пыль и начищавших столовое серебро. Если обстановка в доме и была истинно «княжеской», то Мегги в ясном свете медлившего угаснуть дня выглядела так, словно ее перенесли сюда уже одетой и убранной, подобно святой иконе в процессии крестного хода, и поставили посреди комнаты с целью посмотреть, какие чудеса она способна сотворить в случае острой необходимости. Ее подруга – да и могло ли быть иначе? – чувствовала себя точь-в-точь как истинно набожный священник перед началом праздничного молебствия, замерший в благоговении перед чудотворным образом Божьей Матери. Богослужение – всегда как нельзя более серьезное дело, но сегодня – особый случай; так много зависит от того, что священник сможет дать своим прихожанам.