Текст книги "Золотая чаша"

21

А посему, когда в беседе с Фанни Ассингем промелькнуло мимолетно-озабоченное воспоминание об Итон-сквер (что примечательно – ни в коем случае не о Портленд-Плейс!), князь жизнерадостно воскликнул:

– Ну что стали бы делать здесь наши любезные супруги? Нет, вы подумайте серьезно, что они стали бы здесь делать?

Подобная откровенность могла показаться довольно безрассудной, если бы не одно обстоятельство: князь незаметно даже для себя самого привык смотреть на свою приятельницу как на человека, в котором за последнее время заметно поубавилось обличительского пыла. Разумеется, своей репликой князь дал ей повод поинтересоваться в ответ: «Но если им было бы здесь так уж скверно, как можете вы находить удовольствие в здешней жизни?» Но, не говоря уже о том, что задавать такие вопросы по меньше мере бессмысленно, Фанни, похоже, и сама уже была готова разделить оптимистическую уверенность Америго. Были у него и свои предположения касательно источника этой неожиданной кротости – предположения, вполне согласующиеся с тем, как быстро Фанни пошла на попятный после давешнего обеда у мистера Вервера. Князь не пускал в ход дипломатических ухищрений, не пытался ни запугать, ни подкупить свою добрую приятельницу – ведь ее отношение к происходящему могло принести пользу, только лишь будучи абсолютно искренним; и все же Америго чувствовал, что прочно держит Фанни Ассингем в руках, а добился он этого исключительно просто, инстинктивно сжалившись над ее страданиями, едва различимыми для постороннего глаза. Он всего-навсего догадался, что она ощущает себя, по модному нынче словечку, «в стороне от событий», в стороне от хрустального потока и дорогостоящего пейзажа, и такой-то малостью он с чарующим дружелюбием искупил для Фанни все мучительные последствия ее роковой ошибки, как могли бы это назвать грубые, вульгарные люди. В конце концов, ее ошибка состояла всего только в желании оправдать себя в его глазах. Ради этого она взяла на себя роль единственной замарашки в собравшейся компании, о чем и не замедлила объявить во всеуслышание, не прошло еще и получаса после вечернего чаепития. На фоне здешнего размаха все ее мизерные достижения, все изящные чудачества, авторитет местного масштаба, своеобразное чувство юмора и не менее своеобразный гардероб (а ведь где-то там, среди друзей, эти две последние особенности вызывали восхищение уже потому, что принадлежали ей, милой Фанни Ассингем) – все эти качества и многие другие представлялись теперь совершенно ничтожными; пяти минут оказалось достаточно, чтобы окончательно и бесповоротно низвергнуть ее с пьедестала. На Кадоган-Плейс славная леди была, на худой конец, хотя бы живописна (у нее вошло в привычку называть себя «уроженкой» Слоун-стрит), тогда как в Мэтчеме она могла быть только жуткой, кошмарной и никакой другой. И такое несчастье решилась она навлечь на свою голову ради чистого и возвышенного чувства дружбы. Дабы доказать князю, что она вовсе не собирается шпионить за ним (повод для слежки был бы слишком уж серьезный), Фанни Ассингем присоединилась к нему в погоне за развлечениями. Так, и только так могла она проявить свою полную незаинтересованность. Князь прекрасно видел, что мотивы ее поступка вполне великодушны. Разве что очень недоброжелательный человек мог бы поставить ей в вину хотя бы тень назойливого любопытства. А потому, когда Фанни жаловалась ему, какой замарашкой чувствует себя даже перед собственной горничной, которая немилосердно тычет ей это в глаза ежеутренне и ежевечерне, – князь и не подумал сказать: «Вот видите, что вы натворили; сами виноваты, душенька!» Нет, он поступил совершенно по-другому. Сам занимая выдающееся положение в здешнем обществе (Фанни говорила ему, что никогда еще не видела его настолько окруженным всеобщим преклонением), он и ее извлек из мрака безвестности или, хуже того, единодушного осмеяния, вытащил на свет и возвеличил, всячески подчеркивая то, что было в ней бесспорно хорошего, а именно – остроту ума. До сих пор в Мэтчеме лишь весьма смутно догадывались о том, что острота ума может иметь какую-то ценность сама по себе, вне связи со статностью фигуры и цветом лица, способностями к «бриджу» и наличием жемчужного ожерелья, пусть бы даже взятого в кредит; таким образом, приятное обращение с нею князя – она назвала его всего лишь приятным, но при этом слезы навернулись у нее на глаза – его обращение не только сослужило службу милой женщине, но и пошло на пользу обществу.

– Она понимает, – заметил князь, обсуждая вышеизложенное с миссис Вервер. – Она понимает все, что ей следует понимать. Времени на это понадобилось немало, но в конце концов она уяснила для себя, что мы желаем только одного: дать им возможность жить так, как им нравится, в тишине и покое, и прежде всего – с ощущением безопасности, которое им так необходимо. Фанни, конечно, не может прямо посоветовать нам использовать сложившуюся ситуацию, как умеем; не может же она так и сказать, всеми словами: «Не думайте обо мне, я тоже буду справляться, как умею, а вы себе устраивайтесь, как знаете, и живите, как приходится». Такого я от нее не жду, да это и ни к чему. Но ее тон и вся манера яснее ясного говорят о том, что она в нас верит и не сомневается: мы по-своему будем так же внимательны, так же предусмотрительны, так же скрупулезны в своей заботе, как и она – в своей. Таким образом, – подытожил князь, – с нею, можно сказать, дело практически улажено.

Шарлотта, впрочем, ни словом не поддержала его блаженной уверенности. Когда бы князь ни возвращался к своим выводам, подчеркивая их очевидность, или их важность, или что бы то ни было еще, она ничем не помогала ему в его умозаключениях. Она позволила князю раза два или три самому провести до конца всю цепочку рассуждений, и лишь накануне отъезда ясно и недвусмысленно высказалась в ответ. Они на минутку остались вдвоем в просторном холле за полчаса до обеда. Эта нехитрая комбинация уже удавалась им прежде: достаточно было подождать, пока остальные гости разбредутся по своим комнатам переодеваться к обеду, самим же быть готовыми провести процедуру облачения с такой скоростью, чтобы одними из первых явиться к столу в вечерних туалетах. Итак, в холле было пусто; наступило недолгое затишье перед тем, как сюда нагрянет армия горничных, сметающих пыль и поправляющих диванные подушки. А пока в дальнем углу, у затухающего камина можно было при известном умении вполне убедительно изобразить случайную встречу. И самое главное – здесь, в эти пойманные украдкой мгновения они могли дышать так близко, совсем рядом друг с другом, что все прочие ощущения отступали на второй план; сама интенсивность единения и чуткой настороженности становилась равноценной заменой физическому прикосновению. Эти растянутые во времени мгновения вполне могли сойти за воплощение небесного блаженства, эти медленные сближения ничем не уступали продолжительным ласкам. Настоль насыщены эмоциями были эти укромные эпизоды, что всякая словесная беседа, а особенно беседа о других людях, могла только принизить их, и потому голос молодой дамы прозвучал чуточку суховато:

– Очень любезно с ее стороны доверять нам, милый. Но что еще ей остается?

– А что обычно делают люди, когда не доверяют кому-то? Дают заметить свое недоверие.

– Но кому же они дают заметить?

– Да хоть мне, например.

– А тебя это могло бы обеспокоить?

Князь выказал легкое удивление:

– А тебя разве нет?

– Если бы она дала тебе заметить?.. Нет, – ответила Шарлотта. – Я могла бы беспокоиться только об одном: как бы ты невзначай не позволил ей что-нибудь заметить. – И прибавила: – Понимаешь, она может заметить, что ты боишься.

– Я боюсь только тебя иногда – так, самую малость, – помолчав, проговорил князь. – Но этого я Фанни ни за что не покажу.

Впрочем, ему уже было ясно, что Шарлотту нисколько не заботит, много ли замечает Фанни Ассингем. Ни разу еще до сих пор она не высказывала этого так откровенно.

– Боже мой, да что она может нам сделать? Она никому и словом обмолвиться не посмеет. Просто не может себе этого позволить, ведь тогда она бы первая пропала. – И, видя, что князь не поспевает за ходом ее мысли: – Что ни говори, все возвращается к ней. С нее все началось. Она познакомила тебя с Мегги. Это она устроила ваш брак.

Возможно, князь готов был возразить, но лишь заметил через минуту с улыбкой беглой, но многозначительной:

– Нельзя ли также сказать, что и твой брак во многом – дело ее рук? Полагаю, это было задумано как своего рода восстановление справедливости?

Настала очередь Шарлотты слегка замяться. Но на этот раз она еще быстрее нашлась с ответом:

– Я вовсе не имела в виду, будто тут было что восстанавливать. Все случилось так, как и должно было случиться, и я говорю не о том, что она тревожится за нас с тобой. Я говорю о том, что в обоих случаях она позволила себе вмешаться в их судьбы, и теперь это ее связывает по рукам и ногам. Она не может явиться к ним и возвестить: «Мне, конечно, очень неловко, дорогие мои бедняжки, но я действовала непродуманно и, как выяснилось, ошиблась».

Князь обдумал слова собеседницы, внимательно глядя на нее.

– Тем более что она не ошиблась. Она поступила правильно. Вообще, все правильно, – прибавил он, – и пускай так и остается.

– Вот и я то же говорю.

Но князю было еще мало; он счел нужным продолжить свое рассуждение для пущей ясности – пожалуй, даже чрезмерной.

– Мы счастливы, и они счастливы. Что еще тут можно пожелать? Что ей еще нужно, этой Фанни Ассингем?

– Ах, мой милый, – откликнулась Шарлотта, – разве я говорю, будто ей что-нибудь нужно? Я только сказала, что с ней уже все решено, что своим поступком она сама загнала себя в угол и теперь вынуждена занимать соответствующую позицию. А вот тебя, кажется, очень тревожит, как бы она не наделала бед, к которым мы должны быть готовы. – Чрезвычайно логичные доводы Шарлотты сопровождались странной холодной улыбкой. – Да ведь мы и без того готовы ко всему, а уж Фанни придется принимать нас такими, какие мы есть. Раз начав дело, продолжать в том же духе – вот ее приговор. Она, бедняжка, обречена поддерживать в себе настроение доброжелательного оптимизма. К счастью, это у нее в крови. Она рождена утешать и сглаживать острые углы. И вот теперь, – тихонько рассмеялась миссис Вервер, – ей представляется возможность развернуться вовсю!

– Стало быть, все ее уверения могут быть, мягко говоря, неискренними? Возможно, это просто маска, прикрывающая сомнения и страхи ради того, чтобы выиграть время?

Задавая этот вопрос, князь как будто снова встревожился, вызвав тем самым легкое нетерпение Шарлотты.

– Ты постоянно твердишь о подобных вещах, словно они нас каким-то образом касаются. Мне, во всяком случае, совершенно нет дела до ее сомнений, и страхов, и прочих ее переживаний. Пусть сама справляется со своими чувствами. Для меня вполне достаточно того, что она на самом деле слишком боится за себя и потому никогда ничего не заметит и ничего не скажет. Так что нам бояться нечего, будь мы даже последними трусами и тупицами – а ведь это совсем не так.

Слова Шарлотты могли прозвучать немного жестко, если бы их не смягчило просветлевшее лицо, озарившееся неожиданно нежным сиянием. Никогда еще оно так открыто не отражало ее радость по поводу выпавшего им редкостного везения. На мгновение показалось даже, будто она произнесла вслух то, о чем не дозволено говорить, – это часто случается, ибо лицо человека одарено более тонким пониманием, нежели язык, а потому от него чаще можно ожидать подобной неосмотрительности. Очень возможно, что в следующую минуту она заметила, как вздрогнул ее спутник, заранее страшась услышать слово, уже готовое сорваться с ее губ; безусловно, князю все еще было свойственно ценить многие приятные вещи, отнюдь не испытывая при этом желания называть их по именам. Но даже если миссис Вервер вполне отдавала себе отчет во всех этих нюансах, как иначе могла она обозначить свою самую простую и сильную мысль? Только лишь дав ей то определение, которое как нельзя лучше к ней подходило. Что Шарлотта и сделала, хотя и не преминула инстинктивно отдать дань хорошему вкусу, от которого до сих пор они не уклонялись ни на волос.

– Не прозвучи это так вульгарно, я могла бы сказать, что нам прямо-таки фатально ничего не грозит. А все потому, что ничего не грозит им. А им не грозит, потому что как же может быть иначе, ведь, вмешавшись с самого начала в их судьбу, Фанни теперь просто не переживет, если не обеспечит благополучного продолжения. И потому она неизбежно будет на нашей стороне, – обронила Шарлотта с улыбкой. – Волей-неволей мы с ней заодно.

Что ж, подумал князь, она очень доходчиво изложила суть дела. С какой стороны ни посмотри, все сходится.

– Да, понимаю. Волей-неволей мы заодно.

Шарлотта повела плечами – жест, не лишенный изящества.

– Cosa volete?[38]38
  Что же вы хотите? (ит.)


[Закрыть]– Эффект получился прекрасный, исполненный более чем римского благородства. – Безусловно, случай из ряда вон выдающийся.

Князь не сводил с нее глаз.

– Случай выдающийся. Едва ли такое часто случается, – заметил он.

– Скорее всего, никогда, никогда, ни с кем больше. По крайней мере, – улыбнулась она, – признаюсь, мне хочется так думать. Так могло быть только с нами.

– Только с нами, по всей вероятности. Speriamo[39]39
  Будем надеяться (ит.).


[Закрыть]. – Помолчав, он прибавил, словно откликаясь на некие безмолвные ассоциации: – Бедная Фанни!

Но Шарлотта уже встрепенулась, взглянув на стенные часы, и предостерегающе махнула рукой. Плавным шагом она отправилась переодеваться. Князь смотрел, как она поднимется по лестнице, провожал ее глазами, пока она не скрылась, бросив на прощание всего один быстрый взгляд через плечо. Но, видимо, что-то он все же увидел такое, что заставило его повторить чуть слышно свое последнее восклицание:

– Бедная, бедная Фанни!

В полном соответствии с этими человеколюбивыми словами на следующее утро, когда гости, проживающие в Мэтчеме, разбрелись кто куда, князь серьезно задумался о социальной стороне проблемы своего возвращения. По многим причинам было абсолютно невозможно ему вернуться в город вместе с Ассингемами; по тем же самым причинам невозможно было вернуться в город никаким иным способом, кроме того, который князь приватно и, можно сказать, пристально разрабатывал в течение последних двадцати четырех часов. Итог этих раздумий был ему уже чрезвычайно дорог, вследствие чего, как он надеялся, ему удалось сразу взять верный тон, отклоняя предположение своей старшей приятельницы (также, впрочем, не слишком настойчивое и достаточно тактичное), что им с Шарлоттой будет очень удобно вернуться тем же поездом, что и ей с полковником, разместившись в том же самом купе. Тактичность миссис Ассингем выразилась именно в том, что она распространила свое приглашение на миссис Вервер. Никогда еще не проявляла она так ярко свое чутье на тончайшие нюансы светских приличий, как сейчас, с такой легкостью соглашаясь допустить, что джентльмен с Портленд-Плейс и леди с Итон-сквер вправе путешествовать вместе, вполне открыто и без малейшей неловкости. Что касается вышеупомянутой леди, Фанни Ассингем целых четыре дня воздерживалась от поползновений к ней подступиться, но князь случайно оказался свидетелем очередной попытки в последний вечер их пребывания в Мэтчеме, когда гости уже собирались разъезжаться по домам. Как водится, обсуждали расписание поездов и всевозможные варианты совместного отбытия, и тут-то бедная Фанни рискнула ненавязчиво обратиться к миссис Вервер.

– Вы с князем, душечка моя… – начала она не моргнув глазом; она уже считала само собой разумеющимся, что молодые люди уедут вместе на виду у всех, и объявила, что они с Бобом готовы по дружбе выехать любым поездом, лишь бы составить им компанию. – Право, у меня такое чувство, словно мы с вами почти и не виделись за все это время…

Нет, какая все-таки чарующая непосредственность! Но именно в этот момент молодой человек как будто позаимствовал у своей старшей приятельницы сокровенное искусство находить единственно верную интонацию, поступая при этом по-своему. Практически без единого слова, без какого бы то ни было обмена условными сигналами они с Шарлоттой настроились на одну волну. Отвечая со всей возможной сердечностью на приглашение дорогой подруги, Шарлотта ухитрилась сообщить князю свою мысль так ясно, словно помахала в окошко белым платком.

– Вы ужасно добры, душенька. Ехать всем вместе было бы просто чудесно! Но прошу вас, не беспокойтесь из-за нас, поезжайте, как вам будет удобнее. Мы с Америго решили задержаться до ланча.

Америго, чей слух ее слова ласкали нежным золотым звоном, быстро отвернулся, дабы к нему не могли тут же обратиться с уговорами, и еще – от изумления: каких только высот не достигнет ясновидение на крыльях общего чувства! Шарлотта озвучила в точности тот самый довод, который припас он сам именно на такой случай, а ведь они не сговаривались, просто невысказанная потребность друг в друге становилась между ними все глубже. Богу известно, он не нуждался в наставлениях Шарлотты по этому поводу, он и сам слишком даже ясно сознавал, чего хочет; но она только что преподала ему урок прямоты и ясности. Шарлотта не прибавила ни единого штриха для усиления правдоподобия, не пускалась в ненужные объяснения и вообще держалась с той великолепной надменностью, какая свойственна женщинам в ее положении. Она дала миссис Ассингем достойный отпор, не унизившись до излишних оправданий, а главное – явила скрытному, но оттого не менее напряженному вниманию князя образ, сверкнувший подобно зеркалу, играющему солнечными зайчиками. Для него в ту минуту сей образ воплотил собою все, и особенно – мысль, что давно уже превратилась у него в настоящее наваждение, а теперь сделалась особенно настойчивой, найдя в Шарлотте равный себе полет воображения. К этому времени сознанием князя с почти мучительной ясностью овладела некая истина чрезвычайно утонченного свойства, сияние которой, очевидно, не обошло и Шарлотту; истина же состояла в следующем: в последние несколько дней судьба предоставила им такой уникальный случай, что только они сами будут виноваты, коли не извлекут из него нечто еще более прекрасное и замечательное. Голос этой истины уже твердил им ежечасно, что все происходящее имеет глубокий смысл, которым может быть напоено их обоюдное сознание, подобно тому, как измученный жаждой путник после изнурительного путешествия к едва виднеющемуся на горизонте далекому оазису припадает наконец к обетованному источнику в пустыне. Да, день за днем приносил им новое блаженство, оставляя его вкус на губах – в духовном смысле, но все же они пока еще не показали себя достойными своей удачи. Как подняться на должную высоту одним решительным рывком – вот что занимало князя, проходя подтекстом за всеми прочими помыслами; и в своих мысленных исканиях, словно блуждая в романтическом лесу, пронизанном солнечными бликами, он внезапно встретился с Шарлоттой лицом к лицу. И с этой минуты такое духовное единение снизошло на них, что пять минут спустя князь в точности тем же тоном, что прежде Шарлотта, выразил миссис Ассингем свои искренние сожаления по поводу несостоявшегося совместного возвращения в Лондон.

Вдруг оказалось, что это самая простая вещь на свете; более того, князь чувствовал, что отныне его уже никогда не покинет это ощущение легкости и спокойной уверенности в общении с Фанни. В сущности, он пошел даже дальше Шарлотты, выставив саму эту леди в качестве побудительной причины своей задержки. Она, мол, вынуждена остаться до ланча из любезности по отношению к хозяйке дома, вследствие чего он также вынужден остаться, чтобы сопровождать ее на обратном пути, как того требует приличие.

Доставить ее целой и невредимой на Итон-сквер – его святая обязанность. Разумеется, весьма печально, что из-за этого приходится лишиться общества своих дорогих друзей, но он ни о чем не жалеет – ведь, помимо того, что оказать эту услугу ему только в радость, такой самоотверженный поступок, несомненно, обрадует Мегги и мистера Вервера.

У князя даже хватило отваги намекнуть, что его жена и тесть пока еще не вполне оценили, как ревностно он блюдет свой первейший – так уж сложилось в последнее время – домашний долг. А посему он должен прилагать все силы, чтобы они это наконец заметили. После чего князь прибавил столь же недвусмысленно, что они с Шарлоттой вернутся домой к обеду. Он не присовокупил, что будет просто «чудесно», если у Фанни по приезде в Лондон найдется минутка заглянуть на Итон-сквер и сообщить, что они героически преодолели трудности обратного пути, но, во всяком случае, такая мысль чрезвычайно явственно предстала перед его внутренним взором, вплоть до эпитета, характеризующего сей дружеский акт. В целом уверенность князя по отношению к Фанни временами ослабевала, и, несмотря ни на какие соблазны, ему отнюдь не было бы приятно, если бы она заподозрила в нем хоть тень сознательного «нахальства». Все дело в том, что он всегда безжалостно пользовался заботой и симпатией тонко чувствующих натур; понадобилось долгое общение с английской нацией, чтобы окончательно отучить себя от маленьких предрассудков, какие обыкновенно сопутствуют дружбе. Миссис Ассингем сама первая объявила, что не преминет «отчитаться»; собственно говоря, по мнению князя, она просто изумительно сумела ввернуть это сообщение. Несомненно, милая Фанни успела достичь поистине головокружительных успехов за короткий промежуток времени между приглашением, обращенным к Шарлотте, и последующей беседой с Америго.

Не более чем на пять минут отстранилась она от общего разговора, удалившись в свой шатер для раздумий, и это показывает, среди прочего, какое сильное впечатление произвела на нее Шарлотта. И вот она появилась из шатра, снова во всеоружии; хотя трудно было бы сказать, чем больше отдавал ее разговор с князем – громом битвы или белым флагом перемирия? Так или иначе, переговоры закончились быстро в силу самодостаточности ее дружеского великодушия.

– Так, значит, я заеду к нашим друзьям, приглашу их на ланч. Я скажу им, когда вас ждать.

– Это будет очень мило. Скажите, что у нас все в порядке.

– В порядке – то самое слово. К этому я ничего не могла бы прибавить, – улыбнулась миссис Ассингем.

– Несомненно. – Но этот момент показался князю немаловажным. – Полагаю, и убавить тоже?

– Ни в коем случае! – Фанни рассмеялась и тут же отвернулась.

Но они подняли эту тему еще раз, столь же бестрепетно, на следующее утро, уже после завтрака, в толчее отъезжающих экипажей и беспорядочных прощальных пожеланий.

– Пожалуй, я отошлю горничную домой с Юстонского вокзала, – сообщила о своих намерениях Фанни, – а сама прямо поеду на Итон-сквер. Чтобы у вас было спокойно на душе.

– О, я думаю, у нас и так спокойно на душе, – парировал князь. – Во всяком случае, скажите, что мы стойко держимся.

– Стойко держитесь – очень хорошо. И Шарлотта вернется к обеду?

– К обеду. Вряд ли мы задержимся еще на одну ночь.

– Что ж, в таком случае, желаю вам, по крайней мере, приятно провести день.

– О, – рассмеялся князь, – мы уж постараемся!

Засим, поскольку объявили их экипаж, Ассингемы укатили.