Текст книги "Золотая чаша"

– Ты, видимо, сделала какие-то невероятные выводы из сущего пустяка. Не покажется ли тебе, что ты чересчур легко торжествуешь победу, или как еще это назвать, – если я скажу, что нисколько не скрываю, мне действительно вспоминается эта твоя разбитая чаша? Откровенно сознаюсь, был такой случай, и я в самом деле не хотел говорить тебе об этом тогда. Мы договорились встретиться и провели вместе два или три часа, дело было и правда накануне моей свадьбы, как ты и говорила. Но ведь и накануне твоей свадьбы тоже, любовь моя, а это самое главное. Все было затеяно ради того, чтобы в последнюю минуту отыскать для тебя маленький свадебный подарок, моя дорогая, достойный тебя, но в то же время подходящий по другим параметрам, и в этом, как предполагалось, я мог помочь. Естественно, тебе рассказывать было нельзя – ведь для тебя все и делалось. Мы поехали вдвоем, долго искали, заглядывали в разные лавчонки и, помнится, еще называли это «рыскать» по городу. Не отрицаю, попалась нам и эта хрустальная чаша. Честно говоря, жаль, что Фанни Ассингем обошлась с нею так сурово, хоть бы и из самых лучших побуждений. – Князь по-прежнему держал руки в карманах и теперь снова, но уже более спокойно взглянул на руины драгоценного сосуда. Мегги ощутила его долгий удовлетворенный вздох: все-таки удалось без запинки произнести подобную речь. Несмотря ни на что, ему почему-то стало легче, как только он смог заговорить, что-то объяснить ей, и, кажется, он старался доказать самому себе, что в состоянии говорить с нею. – Мы наткнулись на нее в одном маленьком магазинчике в Блумсбери. Мне кажется, я и сейчас бы его нашел. Помню, владелец понимал по-итальянски; ему ужасно хотелось сбыть с рук эту посудину. Но меня она не вдохновила, и мы не стали ее брать.

Мегги слушала с выражением искреннего интереса.

– О да, вы оставили ее мне. А что же вы взяли?

Князь воззрился на нее – сперва как будто стараясь припомнить, потом как будто стараясь забыть.

– Кажется, в том месте мы так ничего и не купили.

– А в другом месте вы что-нибудь купили? Какой подарок вы приготовили мне к свадьбе – вы ведь для этого встретились тогда?

– Разве мы ничего тебе не подарили? – удивился князь, продолжая добросовестно припоминать.

Мегги выдержала небольшую паузу. Уже некоторое время она не сводила глаз с Америго, но теперь обратила взгляд к осколкам на камине.

– Нет, ничего. В конце концов все-таки получилось так, что вы подарили мне эту чашу. Мне было суждено самой набрести на нее по самой удивительной случайности. Я нашла ее в том же самом магазинчике, и меня уговорил ее взять тот же самый забавный человечек, который, как ты говоришь, понимает по-итальянски. Меня, видишь ли, чаша «вдохновила» – должно быть, я инстинктивно в нее поверила, потому что купила сразу, как только увидела. Хотя в тот момент я совершенно не знала, что беру вместе с ней.

У князя хватило такта сделать вид, будто он пытается угадать, что бы это такое могло быть.

– Согласен, совпадение просто необыкновенное, обычно такое случается в романах и театральных пьесах. Но все-таки, позволь заметить, я не вижу никакого особенного значения…

– В том, что я приобрела вещь, которую ты когда-то не купил? – подхватила Мегги, но продолжила, уже следуя ходу своих собственных мыслей и снова обратив взгляд на Америго: – Странность совсем не в том, что я четыре года спустя зашла в тот же самый магазинчик; такие совпадения в Лондоне случаются каждый день. Странность в том, – раздельно проговорила она, – что эта покупка открыла мне уже после того, как я принесла ее домой. Открыла благодаря тому, что у меня, как это ни удивительно, нашелся замечательный друг.

– Замечательный друг? – Князь, очевидно, также нашел это удивительным.

– Тот человечек из антикварной лавки. Надо признать, он сам не знал, что он для меня сделал. Он почувствовал ко мне интерес, – объяснила Мегги, – вспомнил ваш прошлый визит и рассказал об этом мне.

Князь отвечал ей скептической улыбкой.

– Душа моя, если каждый, у кого ты вызвала интерес, станет рассказывать тебе всякие басни…

– У меня начнется очень беспокойная жизнь? Но я в самом деле необыкновенно ему понравилась. Иначе я никак не могу объяснить то, что он снова дал о себе знать. Собственно говоря, он и сам так объяснил мне сегодня, – продолжала Мегги, – так прямо и сказал, что причина в этом.

– Сегодня? – эхом отозвался князь.

Но Мегги не позволила себя сбить с намеченной линии – эта способность была ей «дарована свыше», как она потом себе говорила.

– Я была ему симпатична, ни больше ни меньше! Но поразительнее всего, что ему удалось выразить свою симпатию таким образом, который оказался для меня очень полезен. Это-то и есть самое странное, – задумчиво продолжала княгинюшка, – что я, в полном неведении, попала именно к нему.

Князь понял, что Мегги не свернет с пути, оставалось лишь отойти в сторонку и дать ей дорогу. Он все-таки попытался слабо возразить – получилось что-то вроде беспомощного взмаха руками.

– Не хотелось бы говорить плохо о твоих друзьях, да и времени столько прошло, а мне до сих пор было незачем возвращаться к этому. Но, насколько я помню, тот человек производил впечательние редкостной канальи.

Мегги медленно покачала головой: нет, эта лазейка никуда не приведет.

– По-моему, он просто добрый человек, ведь выгоды он никакой не получил. Наоборот, мог только понести убытки. Для этого он и пришел: сказать, что запросил с меня слишком высокую цену, что вещь на самом деле столько не стоит. В ней имеется изъян, о котором он мне не сказал, а потом раскаялся и написал мне письмо, просил позволения встретиться со мной снова, и в таких выражениях, что я согласилась повидаться с ним здесь, нынче после полудня.

– Здесь? – Князь огляделся по сторонам.

– Внизу, в маленькой красной гостиной. Ожидая меня, он стал рассматривать фотографии, которые там стоят, и две из них узнал. Хоть это было очень давно, он запомнил, как его магазин посетили леди и джентльмен, изображенные на снимках, и связал их со мной. И я тоже смогла многое связать воедино, потому что он все вспомнил и все мне рассказал. Видишь ли, ты тоже произвел на него впечатление, только, в отличие от тебя, он о тебе вспоминал. Он рассказал мне, что вы хотели купить друг для друга подарки, но так ничего и не выбрали. Леди была очарована той самой чашей, которую я у него приобрела, но ты не захотел принять от нее такой сувенир, и не зря. Если бы он видел нас сейчас, – прибавила Мегги, – то еще больше бы убедился, насколько ты был прав, как верно угадал дефект и как легко оказалось разбить чашу. Он знал, что я тоже купила чашу для подарка, и его стала мучить совесть, особенно после того, как я заплатила такую цену.

Мегги на мгновение прервала свой рассказ, который продвигался вперед как бы толчками, между которыми рассказчице приходилось делать паузы, заново собираясь с силами. Таким образом, князь получил возможность вставить слово. Но сказал он очень странную вещь.

– И сколько же ты заплатила, скажи, пожалуйста?

Мегги чуть помолчала.

– Дороговато, конечно, для этих обломков. Вот я гляжу на них – и стыдно сказать.

Тут и князь снова взглянул на осколки, как бы понемногу привыкая к этому зрелищу.

– Но ты хоть получишь деньги обратно?

– О, я не собираюсь требовать их обратно. Я их потратила недаром. – И прежде, чем он успел ответить, Мегги резко сменила тему: – По-моему, самое замечательное – что в тот день вы так и не купили для меня подарка. Если такая и была ваша цель, во всяком случае, она не была достигнута.

– Значит, ты ничего не получила? – Князь смотрел серьезно и озадаченно, словно бы запоздало негодуя.

– Ничего, кроме извинения за приход с пустыми руками по причине пустых карманов. Извинение было принесено очень мило, искренне и трогательно. Как будто оно хоть что-нибудь значило!

Америго выслушал Мегги с интересом, но и с некоторой растерянностью.

– Но ты ведь не могла обидеться на это! – Решительно, он уже заметно оправился от первого смущения. Видимо, решил, что слишком сильно смущаться нет необходимости, ибо момент выбран не самый подходящий для семейной сцены, поскольку им вот-вот предстоит появиться вместе на людях. Взглянул на часы: он ни на минуту не забывал о назначенном визите. – Знаешь, я не совсем понимаю, какие обвинения по моему адресу ты выводишь…

– Из всего, о чем сейчас рассказала? Да из этого все и вытекает! То, что ты давно и успешно обманывал меня. Конечно, было бы просто очаровательно отправиться искать для меня какой-нибудь милый сувенир, но вы в то утро встретились совсем не за этим. Вы просто не могли ничего с собой поделать, – сказала Мегги. – Как увидели друг друга, так уже и не могли удержаться. По той самой причине, что прежде вас связывало очень многое – прежде, чем я встала между вами.

В последние несколько минут князь расхаживал взад и вперед по комнате, но при этих словах застыл на месте, словно желая скрыть свое нетерпение.

– В тот день ты была для меня священна, как ни в какой другой – кроме разве что сегодняшнего дня.

Мегги заметила, что уверенность князя вновь подняла голову; он так решительно и твердо встретился с ней глазами, что на нее словно вдруг дохнуло невообразимым холодом из безмерной дали его непостижимой логики. Но Мегги и тут не потеряла нить.

– Ах, я как нельзя лучше знаю, что вы никогда не планировали нас обидеть. Напротив, вы очень старались обойтись без этого, каких только предосторожностей не придумывали! Именно поэтому я и поняла, – прибавила она.

– «Поняла»? – повторил он, чуть помедлив.

– Поняла. Поняла, что ты с ней знаком гораздо дольше и гораздо, гораздо ближе, чем я могла предположить, когда выходила за тебя замуж. Поняла, что есть вещи, о которых мне не рассказывают, и это постепенно помогло мне разглядеть смысл других вещей, которые были прямо передо мной.

– А если бы ты знала, – спросил вдруг князь, – это что-нибудь изменило бы в отношении нашей свадьбы?

Мегги задумалась.

– Ты прав, не изменило бы. В отношении нашей свадьбы. – И когда князь снова устремил на нее взгляд, полный жестокой тоски, с которой не мог совладать, она продолжила: – Но ведь тут затронуто намного больше. Ты должен понимать – то, что я знаю, придает всему особое значение. – Это его проняло: повторное упоминание о связи сделанного ею открытия с различными другими обстоятельствами, о которых он пока не решался пускаться в рассуждения. Он не смог скрыть, как действует на него, безжалостно царапая нервы, само бесконечно повторяемое слово «знаю, знаю». Даже сейчас Мегги была в состоянии пожалеть его нервы, ведь они ему понадобятся на предстоящем обеде, мероприятии весьма важном и ответственном, хотя и бездушном. Но это не должно помешать ей предельно эффективно использовать эту уникальную возможность добиться наконец полной ясности. – Я, если вспомнишь, не навязывалась тебе с этим. Если бы ты сюда не вошел, скорее всего, ничего бы и не случилось.

– А, – сказал князь, – я, знаешь ли, должен был сюда прийти.

– А я думала, что сегодня ты не придешь.

– Почему же нет?

– Да так, – отвечала Мегги. – У тебя много разных долгов, самого разного свойства. – Вдруг ей вспомнилось, о чем она говорила с Фанни Ассингем. – И потом, в тебе скрываются такие глубины…

Как отменно ни владел он своим лицом, но тут по нему пробежала тень гримасы, чрезвычайно характерной для людей его нации.

– Это в тебе, cara[50]50
  Дорогая (ит.).


[Закрыть], скрываются глубины.

Подумав с минутку, Мегги с ним согласилась; она и сама чувствовала, что это правда.

– И мне это очень понадобится.

Но Америго уже задавал следующий вопрос:

– А что бы ты стала делать, если бы я так и не пришел?

– Не знаю… А ты? – наобум спросила Мегги.

– Ах, io![51]51
  Я (ит.).


[Закрыть]Не обо мне речь. Я лишь следую за тобой. Ты завела бы этот разговор завтра?

– Думаю, я бы предпочла подождать.

– Зачем ждать? – поинтересовался он.

– Чтобы посмотреть, что изменилось для меня самой. Я имею в виду, после того, как я обо всем узнала.

– О! – сказал князь.

– Во всяком случае, сейчас, – продолжала Мегги, – меня интересует только одно: что все это меняет для тебя? С той минуты, как ты вошел, я хотела только, чтобы ты знал. Ничего кроме этого. – И она повторила еще раз; пускай послушает: – Чтобы ты знал, что я теперь… – Мегги, умолкнув на полуфразе, буквально вынудила его переспросить:

– Ты теперь?..

– Не такая, как была – ничего не ведающая.

Вот и снова ему пришлось молча проглотить ее слова. Но странно: ему как будто все еще было мало. Он колебался, но в конце концов все-таки не выдержал.

– А еще кто-нибудь знает?

Ближе он не в силах был подойти к тому, чтобы назвать ее отца, и Мегги не стала помогать ему сократить расстояние.

– Кто-нибудь?

– Я хотел сказать – кто-нибудь помимо Фанни Ассингем?

– По-моему, у тебя есть свои способы выяснить это. Не понимаю, почему ты спрашиваешь меня, – сказала княгинюшка.

Он понял ее не сразу – Мегги видела это совершенно ясно. Как ни странно, это помогло ей сделать еще одно открытие: как видно, Шарлотте известно не больше, чем до этого ему самому. И от этой мысли перед нею вспыхнуло видение: двое наедине в «Фоунз», и Шарлотта, одна из двоих, принуждена продвигаться ощупью, ничего, совсем ничего не зная наверняка! Картина мгновенно окрасилась главным своим оттенком – возможного совпадения побудительных мотивов отца с мотивами самой Мегги. В нем, как выразился Америго, «скрываются глубины», и все ради того, чтобы малейшее дуновение ветерка не коснулось его любимой дочери; точно так же и она заслужила подобную характеристику тем, что неукоснительно оберегала отца, да и в будущем, коли на то пошло, собиралась его оберегать от любых треволнений; во всяком случае, стараться хранить в неприкосновенности твердую внешнюю оболочку его достоинства, эту идеально гладкую эмаль – высший закон для нее. И вот еще странность, более удивительная, нежели все предыдущее: следующие слова мужа были произнесены как будто для того, чтобы помочь ей в этом.

– Я знаю только то, что ты мне рассказала.

– А я рассказала все, что хотела рассказать. Об остальном ты можешь дознаться…

– Дознаться?..

Он ждал.

С минуту она не отвечала – ровно столько понадобилось ей, чтобы собраться с духом и продолжить. Все глубинные, подводные течения всколыхнулись в ней, пока она смотрела ему в лицо, но почему-то опять лишь подняли ее ввысь вместо того, чтобы утянуть в бездну. Несмотря ни на что, у нее все-таки была твердая почва под ногами; а вот князя носило по бурному морю без руля и без ветрил. Мегги еще прочнее уперлась ногами в землю. Она подошла к камину, взяла с каминной полки колокольчик и позвонила, не оставив у мужа никаких сомнений в том, что вызывает свою горничную. Это означало, что разговор временно окончен, а ему предлагается идти переодеваться к обеду. Но Мегги все же закончила фразу:

– Об остальном ты можешь дознаться сам!

11

Когда их тесный кружок вновь собрался вместе в «Фоунз» – а на это ушло, в общей сложности, дней десять, – Мегги, вполне естественно, все еще была переполнена событиями, случившимися перед ее отъездом из Лондона. Ей постоянно вспоминалось одно выражение времен их жизни в Америке; согласно этому выражению, она за последнее время «повеселилась на славу». Мегги знала это по неутихающему ощущению полноты жизни, которое временами становилось настолько сильно, что его невозможно было ни скрыть, ни признать открыто. Ярче всего было чувство, словно она откуда-то вышла – из темного туннеля, из густой чащи леса или хотя бы просто из накуренной комнаты, и наконец-то может глотнуть воздуху. Похоже, она наконец пожинала плоды своего терпения. То ли терпения у Мегги было больше, чем она сознавала сама, то ли все долго длилось; теперь же вся перспектива вокруг нее переменилась, как меняется вид в объективе, если изменить положение подзорной трубы всего лишь на дюйм. Собственно говоря, изменение состояло в том, что у ее подзорной трубы значительно увеличился сектор обзора – и главная опасность, соответственно, заключалась в возможности самой оказаться под наблюдением аналогичного оптического устройства, причем находящегося в руках более увлеченного, а следовательно, и более опрометчивого зрителя. Для Мегги стало непреложным правилом ни при каких обстоятельствах не извлекать сей инструмент на публике, однако трудности двойной жизни отнюдь не уменьшались с течением времени, тогда как необходимость лицедейства неуклонно возрастала.

Морочить голову отцу удавалось сравнительно легко, пока речь шла не более как о сомнениях, но теперь дело обстояло куда серьезнее. Ощущения Мегги можно отчасти сравнить с переживаниями начинающей актрисы, которая с грехом пополам вызубрила доверенную ей маленькую роль, и вдруг ее вводят в спектакль в качестве главной героини, обязанной появляться на сцене во всех пяти актах. Накануне вечером, разговаривая с мужем, Мегги столько распространялась о своем «знании», а между тем применения этому знанию не могло быть ровно никакого. Его можно было только скрывать – еще одна ответственность на ее голову; все равно что взять на хранение нечто чрезвычайно ценное и хрупкое. И помочь ей в этом не мог никто, даже Фанни Ассингем. После ее кульминационного выступления на Портленд-Плейс роль милой дамы упростилась до предела.

Она еще могла, конечно, пригодиться – о да, тысячу раз! – но только в одном; ее задача отныне – не касаться ни словом (по крайней мере, в разговорах с Мегги) той темы, которую они тогда обсуждали. Присутствие Фанни имело огромное значение, заключавшееся в огульном отрицании всего на свете. Она служила абстрактным символом всеобщего благолепия, и эту довольно-таки трудную роль должна была выдерживать, бедняжка, в меру своих слабых сил. Если станет совсем уж невмоготу, можно позволить себе короткую передышку наедине с Америго или же с Шарлоттой, но, разумеется, никак не с хозяином дома. Подобные передышки – ее личное дело; Мегги в настоящее время было совсем не до того. Впрочем, нужно заметить, Фанни тщательно скрывала эти минуты слабости от своей юной подруги, так что с той самой минуты, как они с полковником подкатили к крыльцу загородного дома, в отношениях между двумя дамами царила тишь да гладь. Не Фанни разве в тот последний вечер соединила мужа и жену, как ничто уже, казалось, не могло их соединить? А посему было бы в высшей степени нескромно с ее стороны пытаться прибавить еще новые достижения к своему грандиозному успеху. Она лишь поставила бы под сомнение благие результаты своих трудов. И потому миссис Ассингем пребывала в состоянии нерушимой гармонии, без устали распространяя вокруг себя мир и покой – чрезвычайно агрессивный покой, вполне, впрочем, совместимый с прочным и основательным спокойствием «Фоунз»: своего рода Pax Britannica[52]52
  Дословно: Британский мир (лат.); по смыслу: Британская империя, по аналогии с античным выражением pax Romana – Римская империя. Автор проводит аналогию с общепринятым в то время аллегорическим изображением Британской империи.


[Закрыть]в шлеме и с трезубцем в поднятой руке.

Вышеупомянутый покой, прибавим, с течением дней сделался весьма оживленным благодаря наплыву гостей, составлявших, как давно уже поняла Мегги, наилучшее средство для поддержания видимости нормальной жизни. В настоящий момент это средство совершенно явно и неприкрыто отвечало нуждам абсолютно всех обитателей поместья. Каждый будто надеялся спрятаться от остальных в толпе, прикрываясь путаницей вымышленных дел и надуманных взаимоотношений. Дошло до того, что вся компания дружным вздохом облегчения приветствовала известие о возвращении к здешним берегам миссис Рэнс и барышень Латч, по-прежнему выступающих единым фронтом, невзирая на всю свою разобщенность. Оба семейства вполне благосклонно отнеслись к причудливой идее пригласить их «как-нибудь на уик-энд». В глазах Мегги это стало показателем того, какое значительное расстояние все они прошли с незабвенного сентябрьского воскресенья, не так уж много лет назад определившего их судьбу. Тогда они сидели с отцом на скамеечке в парке, как бы в память былого жизненного уклада и былых опасностей, и Мегги предложила отцу «пригласить» Шарлотту, как приглашают врача к инвалидному креслу тяжелобольного. Ведь это, как-никак, говорит о многом, если уж они, хватаясь за соломинку, готовы искать развлечения в обществе Китти и Дотти, которых когда-то от души презирали. По правде говоря, Мегги уже успела перед отъездом из города заручиться обещанием приехать погостить от Каслдинов и еще нескольких участников исторической мэтчемской недели, причем приглашала она их не без задней мысли – с некоторых пор она вообще не обращалась к ним без задней мысли, и этот мрачноватый элемент в их отношениях проявлялся чем дальше, тем заметнее. В последние же дни он и вовсе разгорелся ярким пламенем, озаряя разнообразные возможные последствия увеселений, проистекающих из возрождения старых семейных традиций – что само по себе служило оправданием тайных мотивов Мегги и возводило ее дипломатические ухищрения в ранг священнодействия. С помощью этих людей ей уже удалось отчасти добиться задуманного эффекта, доказав остальным: то, что годится им, «сойдет» и для нее, и нет ровно никакой необходимости им отказываться ради нее от чего-либо или от кого-либо. Мегги получала большое удовольствие, собирая вокруг себя шумное общество, так как это откровенно подчеркивало истину, которую ей особенно хотелось продемонстрировать: никаким нежелательным симптомам не пробиться на поверхность ее нынешней жизни, безупречно гладкую, не ведающую ни тени сомнения и густо засеянную пышными цветами усердного и целенаправленного труда. Мегги как бы вынудила обе стороны бесконечно служить друг другу прикрытием, будучи не в состоянии отделаться от этой надоевшей роли. Словом, с точки зрения Мегги, дело представлялось так: Америго и Шарлотта, боясь разоблачения, принуждены скрепя сердце одобрять приятелей леди Каслдин, а тем, в свою очередь, приходится своим присутствием как бы служить вещественным доказательством чего-то не вполне ясного им самим и оставляющего у них, при всем их врожденном жизнелюбии, ощущение легкой растерянности, чтобы не сказать – легкого испуга. Тем не менее они исправно выполняли свою задачу, оживляя многолюдьем, шумом и движением обстановку тяжелого кризиса, который, несомненно, угадывался ими, витая незримо в глубине темных коридоров, подобно почтенному (в силу своей древности) привидению, отзываясь скорее затаенной угрозой, нежели явной опасностью в образе докучливого гостя, которого никак не удается выкурить из гостиной или из-за обеденного стола. А если бы даже княгинюшка не сумела извлечь практической пользы из своей затеи, она могла по крайней мере с сочувствием наблюдать, как Фанни Ассингем, сообразив все преимущества сложившейся ситуации, залечивает старые раны. Вот когда верная подруга взяла реванш за все свои злоключения в Мэтчеме, где она совсем потерялась на фоне других гостей! Зато в «Фоунз» она ориентировалась как нельзя лучше и безошибочно умела взять верный тон. Мщение славной леди приняло форму великодушного и самую чуточку снисходительного покровительства, вполне осознанного и совершенно неотразимого.

В этом доме, как бы говорила торжествующая Фанни, она является лицом столь значительным, что может, пожалуй, поделиться своей значимостью с бестолковыми гостями, не способными без посторонней помощи разобраться, что к чему. Мегги все прекрасно видела и понимала, и это каким-то образом сближало ее с миссис Ассингем. Может быть, поэтому она как-то вечером в порыве неясного чувства решилась вернуться к прежней откровенности и прямоте. Они вдвоем задержались дольше других в нижнем этаже. Остальные дамы уже удалились, поодиночке или парочками, вверх по парадной лестнице, на которой их приходы и уходы выглядели чрезвычайно живописно, если смотреть со стороны не менее парадного вестибюля. Мужчины, по-видимому, отправились в курительную комнату, а княгинюшка медлила уходить, как бы любуясь редкостным зрелищем. Вскоре она заметила, что и миссис Ассингем немного отстала от прочих, словно залюбовавшись Мегги. Так они и смотрели друг на друга, стоя по разные стороны обширного помещения, пока старшая из дам довольно нерешительно не подошла ближе. Фанни как будто спрашивала, не может ли она сделать еще что-нибудь. И она получила ответ на свой вопрос, когда, сократив разделяющее их расстояние, вновь испытала чувство, пережитое ею на Портленд-Плейс, куда она явилась после категорического вызова Мегги. В эту минуту взаимопонимание между ними полностью восстановилось, точно и не было никакого перерыва.

– Он так и не рассказал ей, что я все знаю. В этом я окончательно уверилась. – Миссис Ассингем сделала большие глаза, и Мегги пояснила: – Когда мы приехали сюда, я была в полном неведении, не представляла, как он поступил и как собирается поступить, не могла угадать, что произошло между ними. Но через день-другой у меня появились кое-какие подозрения, а нынче вечером, по разным причинам, – о, их слишком много, чтобы сейчас обо всех рассказывать, – я убедилась вполне, потому что это все объясняет. Произошло то, что между ними ничего не произошло. И это объясняет, – пылко повторила княгинюшка, – все, все объясняет!

Позднее, рассказывая об этом разговоре полковнику, Фанни высказалась о состоянии своей юной подруги довольно своеобразно, назвав его «тихим экстазом». Княгинюшка вновь отвернулась к камину, где по случаю сырого дня и холодной ночи от жарко пылавших дров остались чуть тлеющие угли. Мегги напряженно вглядывалась в какое-то неведомое видение, а Фанни Ассингем жадно ловила каждое ее слово. В самом деле, столь удивительный факт способен объяснить многое, и даже куда больше, чем ее приятельница в состоянии заглотить в один присест, при том что охоты ей не занимать. Впрочем, княгинюшка тут же доказала, что и ей доступно не так уж мало по части доверия и всепрощения.

– Он не сказал ей, что я узнала, и, видимо, не собирается. Он так решил: ничего не говорить. А поскольку самой ей узнать неоткуда, она и не догадывается, как много мне на самом деле известно. Она думает, – сказала Мегги, – то есть, как ей кажется, точно знает, что мне вовсе ничего не известно. И у меня почему-то такое чувство, что от этого мне может быть огромная польза.

– Огромная, душенька! – поддакнула миссис Ассингем, хотя пока еще не понимая всего до конца. – Так он молчит намеренно?

– Намеренно. – Сияющие глаза Мегги видели сейчас дальше, чем когда-либо. – Он уже никогда ей не скажет!

Фанни не могла придумать, что и ответить на это. Преобладающим ее чувством в этот момент было восхищение своей маленькой подружкой, окрыленной поистине пророческим вдохновением. Она стояла перед Фанни в полной боевой экипировке, точно маленький, но прямой, как стрела, офицер, командующий осадой вражеской крепости, неожиданно получивший известие чрезвычайной важности, сообщающее о бунте, о расколе в рядах осажденных. Сознание великого значения полученных новостей передалось и миссис Ассингем.

– Стало быть, у тебя теперь все в порядке?

– Ах, «все в порядке» – это все-таки слишком сильно сказано. Но, по крайней мере, теперь я знаю, на каком я свете; раньше и этого не было.

Фанни погрузилась в раздумье. Еще один момент оставался для нее по-прежнему неясен.

– Ты узнала об этом от него? Твой муж сам тебе сказал?..

– Сказал?..

– Да как же, о том, о чем ты сейчас говорила. Он подтвердил твою догадку?

Мегги уставилась на нее во все глаза.

– Боже мой, нет! Неужели ты думаешь, я стала просить у него подтверждения?

– Ах, не стала? – улыбнулась ее приятельница. – А я было подумала… О чем же тогда, душенька моя?..

– Я просила его? Ни о чем я его не просила.

Тут пришла очередь Фанни смотреть во все глаза.

– Выходит, в тот вечер, когда вы были на обеде в посольстве, между вами ничего не произошло?

– Напротив, все произошло.

– Все?..

– Все. Я сказала ему, что знаю, и сказала, откуда я это знаю.

Миссис Ассингем подождала немного.

– И все?

– А разве этого мало?

– Душенька моя, – возмутилась Фанни, – это уж тебе судить!

– Я и рассудила, – сказала Мегги. – Я убедилась, что он меня понял, а потом оставила его в покое.

Миссис Ассингем изумилась.

– Но разве он не объяснил?..

– Нет, он, слава богу, не стал ничего объяснять! – Мегги вскинула голову, словно ужаснувшись подобной мысли, и тут же прибавила: – И я тоже не стала ничего объяснять.

Спокойное и гордое достоинство засияло в этих словах холодным светом, но как бы с высоты горного пика, у подножия которого с трудом переводила дух ее собеседница.

– Так он не признался и не отрицал?..

– Он сделал то, что в тысячу раз лучше – предоставил меня самой себе. Я знала, что он так сделает; теперь я понимаю, что была в этом абсолютно уверена. Он предоставил меня самой себе.

Фанни Ассингем обдумала ее слова.

– Тогда откуда же ты знаешь, как говоришь, на каком ты свете?

– Да именно оттуда. Я дала ему увидеть разницу, увидеть, как все изменилось оттого, что я все-таки оказалась не такой уж дурочкой, чтобы не узнать, хоть мне, конечно, и помог удивительный случай. Он должен был понять, что ко мне теперь нужно относиться по-другому, совсем не так, как он давно уже привык. Оставался только вопрос, сумеет ли он осознать все это, – и, насколько я теперь вижу, он сумел.

Фанни изо всех сил старалась уследить за ходом мысли княгинюшки.

– И доказывает это тем, что предоставляет тебя, как ты выразилась, самой себе?

Мегги ответила долгим взглядом.

– И ее тоже.

Миссис Ассингем напрягла все силы, стараясь охватить мысленным взором этот новый довод, но тут же отвлеклась, ибо на нее снизошло озарение – насколько это было возможно в столь разреженном высокогорном воздухе.

– Ах, но вот Шарлотта предоставит ли его самому себе?

– О, это совсем другое дело, и меня оно практически не касается. Думаю, что вряд ли. – Вопрос Фанни вызвал к жизни новое видение, на которое княгинюшка смотрела с еще более далекого расстояния. – Собственно говоря, я не представляю, как это было бы возможно. Но для меня важнее всего, что он понимает.

– Да-а, – вкрадчиво откликнулась Фанни Ассингем. – Понимает?..

– Ну да, понимает, что мне нужно. Мне нужно счастье, в котором не зияет дырка такого размера, что в нее можно просунуть палец.

– Вижу: тебе требуется идеальная сверкающая поверхность, по крайней мере для начала.

– Золотая чаша – какой она должна была быть. – И Мегги вдруг задумалась об этом произведении искусства, бесповоротно оставшемся в прошлом. – Счастье – чаша, полная до краев. И без единой трещины.

Ее сравнение поразило миссис Ассингем. Перед мысленным взором этой дамы тоже засверкало драгоценное изделие, вновь обретшее убедительно-презентабельный вид. И все-таки, кажется, не хватает еще одного кусочка?