Текст книги "Золотая чаша"

Это был манифест, который полковнику надлежало подписать.

И он расписался:

– Мы ровным счетом ничего не знаем.

Словно караульные обменялись паролями в ночи.

– Мы невинны, – с тем же выражением проговорила она, – как младенцы.

– Почему не сказать, – осведомился полковник, – как они сами?

– О, по самой веской причине! Потому что мы гораздо более невинны, чем они.

Полковник изумился:

– Но как же мы можем быть еще более…

– Ради них-то? С легкостью! Мы можем быть какими угодно.

– Что же, полными идиотами?

– Полными идиотами! Ах, – выдохнула Фанни, – как это укрепит наши позиции!

Судя по выражению лица полковника, он решил, что в этом что-то есть.

– А если они догадаются, что это не так?

Фанни ответила почти без колебаний:

– Шарлотта и князь считают нас кромешными дураками, и это большое достижение. Мистер Вервер верит, что мы разумны, но он не в счет.

– А Мегги? Она разве не знает?..

– Что мы способны видеть дальше собственного носа? – Да, на это так сразу не ответишь. – Если даже она и догадывается, то виду не покажет. Так что получается то же самое.

Полковник поднял брови:

– Получается, что мы не сможем ей помочь?

– Этим мы ей и поможем.

– Тем, что будем выглядеть круглыми болванами?

Фанни всплеснула руками:

– Да ей самой только и нужно, что выглядеть еще глупее нас! И все тут! – Заручившись поддержкой мужа, миссис Ассингем отмела проблему прочь. Но что-то еще удерживало ее. Фанни осенил последний всплеск ясновидения. – Теперь понятно! – воскликнула она. – Помнишь, ты спросил, откуда я знаю, что Мегги наконец проснулась? Я это поняла, когда увидела их вдвоем.

– Увидела Мегги с отцом? – Снова полковник не поспевал за полетом ее мысли. – Но ведь ты и раньше часто видела их вместе.

– Я смотрела другими глазами! До сих пор еще не случалось такого испытания, ни разу те двое не уезжали так надолго.

– Может быть… Но если они с мистером Вервером сами на этом настояли?..

– Почему тогда это – испытание? Да потому, что оно стало таким вопреки их воле. Ситуация, так сказать, испортилась у них на глазах.

– Прокисла, значит? – заметил полковник.

– Какое ужасное слово! Скажи лучше: изменилась. Возможно, – продолжала миссис Ассингем, – Мегги действительно хотела проверить, сколько она сумеет выдержать. В таком случае она это увидела. Кстати сказать, на их поездке настаивала одна только Мегги. Ее отец никогда ни на чем не настаивает. А она наблюдает за ним.

– Наблюдает за ним? – поразился полковник.

– Не появились ли первые признаки… Я хочу сказать – признаки, что он что-то замечает. Конечно, ничего такого нет и следа. Но Мегги всегда настороже. И я это почувствовала, – прибавила Фанни. – Я, можно сказать, застигла ее врасплох. От меня она не могла скрыть, хоть и оставила нарочно свой пост, поехала провожать меня, чтобы отвести глаза. Я не подавала виду, но именно после этого мне все стало ясно. – И на этих беспримерных по своей прямоте словах Фанни приблизилась к двери в свою комнату. – К счастью, мне стало ясно и то, насколько успешно у нее все получается. Нет ни малейших признаков… у него.

– Ты так уверена?

– Уверена. И не будет. Спокойной ночи, – сказала Фанни Ассингем. – Она скорее умрет.

Часть вторая
Княгинюшка

1

Много дней прошло, прежде чем княгинюшка примирилась с мыслью о том, что она сделала нечто, чего никогда не делала прежде, прислушалась к внутреннему голосу, говорившему с какой-то новой интонацией. Она инстинктивно медлила обдумывать это – быть может, оттого, что размышления и сопоставления уже начали свою глубинную работу, и главным толчком к ним послужило ощущение, что в определенный момент одним движением руки она сумела изменить ситуацию, которую так долго считала практически недоступной какому бы то ни было вмешательству. Многие месяцы ситуация эта занимала центральное место в саду ее жизни, возвышаясь, словно причудливая башня из слоновой кости или удивительно красивая, но безнадежно чужеземная пагода – строение, облицованное разноцветными фарфоровыми изразцами, украшенное затейливыми фигурками, с серебряными колокольчиками по краю кровли, что так чудесно позванивают от легчайшего дуновения ветерка. А Мегги продолжала существовать на оставшемся свободном пространстве, которое иногда казалось достаточно просторным, а иногда – чересчур тесным. Она запрокидывала голову, чтобы полюбоваться прекрасным зданием, величественно возносящимся ввысь, но так и не могла понять, удастся ли ей войти внутрь, если у нее появится такое желание. До сих пор, как ни странно, подобного желания не возникало; и, безусловно, не менее странно, что, хотя она как будто различала высоко вверху в стенах загадочного строения нечто, похожее на окна или бойницы, на уровне сада не было заметно ни одной двери. Обширная, богато декорированная поверхность оставалась абсолютно непроницаемой. Теперь же Мегги как будто прекратила свое бесконечное кружение, перестала беспомощно смотреть и изумляться со стороны; она ловила себя на том, что сперва начала останавливаться, затем подолгу задерживаться на одном и том же месте и мало-помалу подступила чуть ли не вплотную. Прежде она держалась в почтительном отдалении, словно перед нею была мусульманская мечеть, к которой неверным не позволено приближаться. Вступая в нее, следует оставить туфли у входа, а можно даже и поплатиться жизнью за незаконное вторжение. Разумеется, Мегги не приходило в голову расплачиваться жизнью за какие-либо свои действия, но все же она, фигурально выражаясь, осторожно простукала узорные плитки изразцов. Короче говоря, она постучалась, сама не зная зачем, – прося впустить ее или что-нибудь еще? Она коснулась рукой холодного гладкого фарфора и стала ждать, что случится дальше. И кое-что действительно случилось; словно в ответ на свой стук она услыхала какие-то звуки за стеной, сигнализирующие о том, что ее заметили.

Впрочем, если этот образ может быть использован для передачи впечатлений нашей молодой дамы от перемены в ее жизни, – перемены, свершившейся всего лишь несколько дней назад, – необходимо в то же время отметить, что она сразу же возобновила свое кружение, как я это назвал, спасаясь от мысли о возможном возмездии. Пагода посреди цветущего сада символизировала ту схему вещей – как еще назвать? – при которой Мегги получила удивительную возможность выйти замуж, не порывая при этом со своим прошлым, – именно такую формулировку она предпочитала. Она отдала себя мужу безусловно, безоглядно, и все-таки ни на один самый крошечный дюйм не отступилась от отца. Для довершения ее счастья мужчины замечательно поладили друг с другом, и Мегги в замужестве больше всего радовало то, что старший, более одинокий из двух, благодаря ее браку приобрел нового друга. И что еще приятнее, женитьба мистера Вервера, как и ее собственная, не потребовала чрезмерной платы. Отец также решился на великий шаг, но от этого дочь не стала занимать меньше места в его жизни.

Мегги отлично сознавала, как это удивительно, что они смогли одновременно и разделиться, и быть по-прежнему вместе; оба они с самого начала не переставали удивляться, и это вдохновляло их и поддерживало. Много было такого, что отнюдь не приводило их в восхищение: внезапные вспышки остроумия, дерзновения, оригинальности – все это было совсем не в духе славного мистера Вервера и его дочери; но им нравилось думать, что они сумели обогатить свою жизнь, построив ее с такой широтой взглядов, какая вряд ли была бы под силу другим семействам, семейным парам и тем более – парам семейных пар. Последняя истина сделалась им особенно ясна при виде откровенной зависти большинства друзей – те без конца твердили, какие у них замечательные отношения, которые непременно нужно сохранить, причем, конечно же, с равным усердием превозносили и Америго с Шарлоттой. Отцу и дочери приятно было выслушивать столь бурные похвалы – а кому это не было бы приятно? Тем более что по характеру они были настолько не склонны к самолюбованию, что, пожалуй, и не уверовали бы в свой триумф, не будь у них перед глазами его внешних проявлений. Итак, их блаженство росло, и башня из слоновой кости мало-помалу воздвигалась все выше, этаж за этажом, будучи хорошо видна и, без сомнения, весьма эффектна с любой точки газона, именуемого высшим светом. А следовательно, нынешнее нежелание Мегги уяснить для себя, почему это зрелище больше ее не радует, представляло собой нарушение той идеальной гармонии, которая практически неизменно составляла основу ее душевного благополучия. Ради сохранения гармонии Мегги всегда умела идти на более или менее значительные уступки.

Впервые в жизни на Мегги упала зловещая тень возможности оказаться в ложном положении, и появились смутные догадки, что следовало бы либо изо всех сил поддерживать в себе уверенность в собственной правоте, либо уж признать, что не права. Впрочем, реакция Мегги напоминала действия шелковистого спаниеля, который вылез из пруда и отряхивается, разбрызгивая воду во все стороны. Примерно так же и она то и дело встряхивала головой; к тому же в ее распоряжении имелся еще один способ дать выход эмоциям, недоступный для спаниэля с его грубым тявканьем, – время от времени она принималась вполголоса напевать какую-нибудь песенку в знак того, что с нею решительно ничего не случилось.

Фигурально выражаясь, она не упала в воду, не ушиблась и не промокла насквозь; по крайней мере, видимость такой версии событий она старательно поддерживала, пока к ней в душу не закрались опасения: не подхватила ли она, часом, простуду, пусть даже совсем незаметно для постороннего глаза? Как бы то ни было, насколько Мегги могла припомнить, еще никогда в жизни ей не приходилось так волноваться, да к тому же – еще один, совершенно особенный аспект дела – никогда еще ей не приходилось так тщательно скрывать свое волнение. В ней зародилась небывалая целеустремленность, необычайно захватывающая именно благодаря тому, что требовалась немалая изобретательность, дабы утаить новорожденную от окружающих. Изобретение различных ухищрений для этой цели сделалось для нее сугубо личным и чрезвычайно увлекательным занятием. Если позволительно прибегнуть к еще одной метафоре, я сравнил бы ее с юной матерью незаконнорожденного ребенка, которая полна испуга и в то же время крепко прижимает к себе свое дитя.

Если следовать этой новой аналогии, идея, овладевшая Мегги, могла послужить доказательством ее проступка, являясь в то же время символом отношений, которые были ей дороже всего на свете. Мегги уже успела убедиться на собственном опыте, что всякое сильное чувство таит в себе не только радости, но и муки, а также, что тревоги и страдания лишь заставляют острее ощущать свою страсть. Она ни на минуту не сомневалась в силе своей любви к мужу, а внезапное напряжение чувств, если вдуматься, всего-навсего означало, что Мегги в полной мере ощутила всю силу страсти, как сплошь и рядом случается с тысячами женщин. А почему бы и нет? Она имеет полное право! Если, по зрелом размышлении, у нее не возникнет никаких соображений против этого? Наиболее весомым доводом против могла быть возможность каких-либо неудобств или неприятностей для других, особенно для тех других, что никогда не причиняли неудобств ей самой своими эгоистическими страстями; но ведь можно принять меры, исключающие риск подобных последствий, стоит только не терять головы и правильно разыграть свою роль.

Княгине мало-помалу становилось все яснее, что она давно уже не использует в полной мере свои умственные способности. То же, что и с танцами: когда-то она любила танцевать, но давно не бывала на балах и теперь лишь очень смутно могла припомнить знакомые движения. Грубо говоря, нужно снова начать ездить на балы, вот лучшее лекарство. Нужно вытащить из укромных уголков убранные на хранение драгоценные безделушки, достойные торжественного выхода в свет, – а их запас, без ложной скромности, был у нее не из самых маленьких. Нетрудно представить себе, как Мегги, улучив минутку и прикрывая от сквозняка ладонью огонек свечи, пробирается на цыпочках к своему тайнику и видит, что ее сокровища вновь засверкали робким, но отчетливо различимым блеском. Собственно говоря, эта картина как нельзя лучше отражает то, что происходило сейчас в душе Мегги, всячески старавшейся обуздать свои взволнованные чувства и в то же время находившей известное удовольствие в необходимости справляться с кризисом собственными силами.

Нужно, однако, отметить, что Мегги было бы трудно – во всяком случае, поначалу – определить, проявлением ли самоконтроля или, напротив, открытым выражением чувств следовало считать ее поступок в день возвращения мужа с его спутницей после поездки в Мэтчем. Ибо это был, безусловно, поступок. Америго наверняка покажется странным, что она предприняла какие-то немедленные действия, пусть даже нарушение традиций состояло лишь в том, что он, вопреки ожиданиям, не застанет ее на Итон-сквер. Ему, как ни странно, придется ехать домой, чтобы увидеть ее и обнаружить, что она дожидается его почти что демонстративно, и уж во всяком случае нетерпеливо и независимо. Всего лишь мелкие изменения, робкие попытки интриги, но для Мегги, как мы видели, они были окрашены сильнейшей целеустремленностью. На поверхностный взгляд жена, поджидающая у камина возвращения мужа из недолгой поездки, может показаться самой естественной картиной на свете – что же еще ей делать? Простое дело, и все же омраченному воображению Мегги представлялось, что она сумела выполнить все поставленные перед самою собой задачи.

Она проверила свою мысль, и проверка подтвердила остроту ее мысли. В том-то и вся суть: она больше не играет тупыми, никчемными инструментами, которые ничего не режут. По десять раз на дню перед ее мысленным взором возникал образ сверкающего клинка, заставляя пуще прежнего зажмуривать глаза, внушая отчаянное желание обмануть себя шумом и движением. Она всего-навсего прокатилась однажды в среду на Портленд-Плейс вместо того, чтобы остаться на Итон-сквер, твердила Мегги про себя снова и снова, совершенно нет причин придавать столь обыденному событию глобальное историческое значение. Но она ничего не могла с собой поделать; в мозгу у нее занозой засело, что ни один из совершенных в прошлом поступков не повлияет так сильно на всю ее дальнейшую жизнь каким-то невыясненным доселе образом, – в том числе, может быть, даже тот, совершенный некогда в золотом Риме, когда она ответила согласием на предложение Америго.

И все же, припадая к земле испуганной тигрицей, Мегги не планировала никаких безрассудств, ничего бесповоротного, ничего потрясающего основы; она сама придумывала для своего поведения издевательские клички, высмеивала саму себя, всячески стараясь принизить значение случившегося. Просто ей захотелось приблизиться к чему-то, что она даже наедине с собой не могла, не хотела определить словами; а уж насколько ей удастся подступиться к этому загадочному нечто, никак нельзя было вычислить заранее. И пусть сколько угодно множатся смятение и умолчания, это не мешает ей проживать заново любую – на выбор – из прошедших минут, смакуя непривычную свежесть отношений, достигнутую таким простым способом – она всего только впервые в жизни сумела удивить своего мужа. Скромное достижение, зато ее собственное, и весь этот пассаж так и стоял у нее перед глазами, словно огромная картина на стене будничной повседневности: любуйся, сколько душа пожелает.

В ретроспективе картина распадалась на ряд отдельных моментов, и каждый из них можно было рассматривать сам по себе, примерно так, как зритель в ложе созерцает понравившуюся пьесу. Некоторые моменты выступали особенно ярко, и Мегги перебирала их, словно твердые жемчужины, нанизанные на нитку – именно те, что имели место перед самым обедом, который состоялся очень поздно, уже около девяти, поскольку Америго все-таки сильно задержался с возвращением. В этот промежуток времени произошло, на самом деле, довольно много разных событий, и Мегги в воспоминаниях четко отделяла одно от другого. Много времени спустя она говорила, что все предыдущее слилось для нее в сплошное пятно, как бывает в часовне при рассеянном свете лампадки, едва пробивающемся сквозь пелену благовонных курений. Несомненно, чаще всего вспоминался главный, самый первый момент: странная короткая тщательно отмеренная пауза, которую она совершенно не планировала, но – как долго? узнает ли она когда-нибудь, как долго? – никакими силами не могла прервать. Мегги находилась в маленькой гостиной, где она всегда «сидела».

Вернувшись наконец домой, она с расчетом переоделась к обеду. Просто удивительно, сколько всего она делала с расчетом в течение этого маленького инцидента, которому придавала такое безмерное значение. Он приедет поздно… Он приедет очень поздно – это одно Мегги знала наверняка. Оставалась еще и такая возможность: приехав с Шарлоттой прямо на Итон-сквер и узнав, что Мегги уехала, он решит остаться там. Мегги не стала оставлять для него записки на этот случай: вот еще один из тончайших нюансов ее решительности, хотя в результате возвращение Америго могло задержаться еще больше. Он мог подумать, что она уже пообедала; мог остаться там специально, чтобы доставить удовольствие ее отцу накопившимися рассказами. Ему и раньше случалось идти на жертвы ради этой благой цели, иногда даже лишая себя возможности лишний раз переодеться.

Сама Мегги на этот раз воздержалась от подобных жертв. За время, оказавшееся в ее распоряжении, она позволила себе принарядиться, приняв вид возмутительно свежий и прямо-таки элегантный, отчего ожидание сделалось еще более напряженным – потому эти минуты впоследствии и связывались для нее с образом притаившегося хищника. Мегги прилагала все усилия, чтобы ее душевное состояние никак не проявлялось внешне. Она не могла читать бесцветный роман – о, это уж было выше ее сил! – но могла, по крайней мере, устроиться с книгой у лампы, в новом, ни разу не надеванном платье, которое топорщилось вокруг нее пышными складками, быть может даже чересчур пышное и парадное для скромного домашнего платья, но все же, как Мегги робко надеялась, не лишенное бесспорных достоинств. Она часто поглядывала на часы, но не стала расхаживать взад и вперед по комнате – проявила силу воли, хотя и знала, что ходьба по натертому до блеска паркету и шуршание развевающихся юбок помогли бы ей почувствовать себя еще более нарядной. Беда в том, что это же заставило бы ее еще острее ощутить свое волнение, а это-то как раз было совсем ни к чему.

Беспокойство отпускало ее лишь в редкие минуты, когда Мегги опускала глаза и с удовольствием окидывала взглядом свое платье – это позволяло ненадолго отвлечься от тревожных мыслей, особенно если удавалось задержать внимание достаточно долго, чтобы успеть подумать: интересно, настолько ли оно хорошо, чтобы его, наконец, одобрила Шарлотта? Мегги терялась и робела во всем, что касается одежды, а последний год прожила в постоянном страхе беспощадной критики Шарлотты, которую невозможно было предугадать заранее. Сама Шарлотта умела одеться так оригинально и с таким шармом, как ни одна женщина в мире; получив в свое распоряжение практически неограниченные средства, она могла наконец проявить свои таланты в этой области, и, таким образом, справедливость восторжествовала. Зато Мегги, по ее собственному выражению, «разрывалась на части», сознавая, с одной стороны, что подражать подруге бесполезно, а с другой – что узнать ее истинное мнение невозможно. Да, она, скорее всего, так и сойдет в могилу, не зная, что на самом деле думала Шарлотта о внешности своей падчерицы и о ее неумелых попытках одеться поинтереснее. Она всегда очень мило отзывалась о смелых экспериментах вышеупомянутой падчерицы, но Мегги в глубине души каждый раз подозревала, что Шарлотта не вполне искренна и хвалит ее исключительно из жалости. Если бы удалось докопаться до правды, разве не оказалось бы, что Шарлотта, с ее безупречным вкусом, давно считает Мегги безнадежной и потому оценивает ее наряды по иным, заниженным стандартам, раз уж тут ничего больше не поделаешь? Иными словами, возможно, она смирилась со смешным и нелепым обликом Мегги, втайне отчаиваясь и даже, может быть, раздражаясь? А стало быть, остается мечтать, самое большее, о том, чтобы хоть изредка удивлять ее неверной менее обычного нотой.

Приблизительно с такими мыслями Мегги осматривала свое тщательно продуманное одеяние, коротая затянувшееся ожидание, но ее вопросы таяли в воздухе; неразгаданные загадки накапливались, атмосфера сгущалась. Нерешенные вопросы теснились, словно беспорядочно расставленные по комнате безделушки, которые никто так и не удосужился «разобрать»; вот уже какое-то время Мегги натыкалась на эту комнату, проходя коридором своей жизни. Она старалась проходить мимо, не отворяя дверь, но порой поворачивала ключ в замке, чтобы запрятать в комнату очередную ненужную вещь, которая мигом находила себе место в общей куче, словно следуя безошибочному инстинкту. Мегги нужно было лишь отпереть дверь опытной рукой. Вот и сейчас она подбросила в комнату новый предмет – то, что она никогда не узнает о мыслях Шарлотты. Вновь прибывшему не будет одиноко, он быстро найдет себе компанию, а Мегги на этот раз задержалась в дверях чуть дольше, успев заметить, как последнее добавление аккуратно уместилось в углу. Не будь она так погружена в свои переживания, наверняка ее поразило бы это зрелище: разнокалиберная масса бесполезных вещей, постоянно поджидающих пополнения. Но она отвернулась, судорожно переводя дыхание, – и тут события внешнего мира заслонили внутреннюю картину. Отворилась совсем другая дверь, и появился муж.

Все было так странно, вспоминалось ей впоследствии; оттого и стало поворотным пунктом в ее жизни: он вернулся, приехал следом за ней из того дома, охваченный неуверенностью – в первую минуту это было написано у него на лице большими буквами. Секунда, другая – и все исчезло, как только они заговорили; но это было, было несомненно. Мегги сама не знала, чего ждала, но уж во всяком случае не ожидала никакой неловкости. Неловкость – Мегги так это называла, сразу выбирая наихудший вариант, чтобы потом можно было утешить себя, – неловкость возникла из-за бросающегося в глаза желания Америго понять, в каком настроении он найдет жену. Почему именно в первую минуту? Этот вопрос позднее постоянно приходил ей на ум, словно в нем крылся ключ ко всем загадкам. А в тот момент у нее вдруг появилось захватывающее ощущение собственной значимости и острой необходимости немедленно заставить его почувствовать эту ее значимость, хотя вначале у нее вовсе не было столь воинственных намерений. Даже и тогда она сознавала, что он легко может превратить ее в безвольную дурочку – по крайней мере, на время. Секунд десять она всерьез боялась подобного оборота; так неуверенность в его лице превратилась в неуверенность, витающую в воздухе. Два-три нетерпеливых слова, произнесенных достаточно громко, нечто вроде «Что это ты тут затеяла?» или «Что все это значит?» – и она была бы повержена во прах, тем более что и сама, видит бог, не собиралась заноситься чересчур высоко. Ведь это была такая малость – на крошечный шажок отступить от традиций или, вернее, нарушить ожидания мужа; масштабы его изумления сами по себе уже составляли осложнение, на которое трудно было закрыть глаза. Что-то это значило для него (Мегги не умела сообразить, что именно) – что она ждала его дома, одна, а не там, вместе с другими; позднее Мегги снова и снова приходило на ум, что в этой его минутной растерянности можно было бы при желании усмотреть глубокий смысл, можно даже сказать – историческое значение. Разумеется, она не могла бы предположить, не сходя с места, что именно ему хотелось бы увидеть; для предположений, не говоря уже о сильно забившемся сердце, довольно и того, что он увидел, а увидел он свою жену в ее собственной гостиной в тот час, когда ей было как нельзя более уместно там находиться.

Правда, он не стал делать ей упреков. Мегги не сомневалась, что сперва ему привиделось нечто преднамеренное и демонстративное в ее позе и наряде, но эти мгновения прошли, и вот он приблизился к ней, улыбаясь, улыбаясь, и наконец без колебаний заключил ее в свои объятия. Колебания были вначале, и теперь Мегги убедилась, что он сумел справиться с ними без ее помощи. Помогать ему она не стала. С одной стороны, колебания ее не привлекали, но, с другой стороны, она не могла бы объяснить, – тем более, что он и не спрашивал, – отчего она так взволнована. Она знала это вся, с головы до пят, знала с новой силой и остротой в его присутствии, и прозвучи сейчас хоть один вопрос, тугая пружина безрассудства разом распрямилась бы в ней. Довольно странно, что самая естественная вещь, которую она могла сказать мужу, имела бы такой вид, но Мегги пуще прежнего сознавала, что любые ее слова в конечном итоге отразятся на жизни ее отца, сейчас такой тихой и спокойной, но стоит его сознанию хоть немного измениться, пусть даже в сторону большей живости, как хрупкое равновесие мигом нарушится. Вот о чем Мегги не забывала ни на минуту: равновесие – это все, и оно очень неустойчиво, довольно пылинки, чтобы перевесить чашу весов. Равновесие или, по крайней мере, осознанный страх за него заставлял сердце Мегги биться чуть ли не в самом горле, и тот же страх сквозил в безмолвных взглядах, которыми обменялись Мегги и Америго. Счастливый баланс, требующий столь неусыпной заботы, – поистине деликатная материя; оказывается, ее муж тоже не чужд привычной тревоги и осторожности, и это их сближает. Во имя равновесия, во имя ее радости при виде их единодушия, как прекрасно Мегги могла бы говорить, если бы позволила себе произнести вслух правду о своем сегодняшнем поступке – об этом бедном, жалком поступке, представляющем собой столь незначительное отклонение от повседневной нормы.

«Почему, почему я сегодня так старательно добивалась, чтобы нам не обедать всем вместе? Да просто я весь день так мечтала побыть с тобой вдвоем, что в конце концов уже не могла больше этого выносить и к тому же не видела причин продолжать мучиться, хоть это и может показаться странным, если вспомнить, сколько мы привыкли выносить в заботе друг о друге. В последние дни ты кажешься каким-то… не знаю – отсутствующим, что ли. Раньше ты был другим. Так больше невозможно. У нас все очень хорошо, я вижу, все совершенно прекрасно, но в конце концов приходит день, и что-то ломается, и полная чаша переливается через край. Это и произошло со мной: ты был мне так нужен весь день, я больше не могла нести эту чашу. Вот и выплеснула ее на тебя – по той самой причине, ради которой я живу. Наверное, нет необходимости объяснять, что я влюблена в тебя так же сильно, как в самую первую минуту, только в иные минуты – я всегда знаю, когда это происходит, потому что это меня почти пугает, – в иные минуты я понимаю, что люблю тебя еще сильнее. Это происходит само собой, и – ах, так часто! Все-таки, все-таки…»

Эти или очень похожие слова так и не прозвучали, но впечатление было такое, будто они начали произноситься и угасли, не успев отзвучать до конца. Позволь им князь вырваться на свободу, они бы рухнули под собственной тяжестью. Но Америго не стал доводить дело до такой крайности. Он и без того понял все, что ему требовалось понять: своим поступком жена желает показать, что обожает его, скучает без него, стремится к нему всей душой. Говоря ее же словами, «все-таки, все-таки» она права. Соответственно этому и следовало реагировать. Теперь, когда, как было сказано, он «понял», следовало относиться к этому как к самой важной вещи на свете. Он обнял жену и крепко прижал к себе в знак их единения – вполне естественный способ выразить это. Он потерся щекой о ее щеку, нежно и невнятно что-то пробормотав – другую щеку, не ту, что была прижата к его груди. Вот еще один, не менее очевидный способ; словом, способов нашлось достаточно, и князь применил их все со свойственной ему легкостью импровизации, с тем веселым добродушием, которое Мегги впоследствии определила для себя как беспредельную тактичность. Вопрос такта возник примерно по прошествии четверти часа – все это время Америго непринужденно рассказывал, а Мегги бесхитростно расспрашивала. Он рассказал ей о том, как прошел день, об удачной идее совершить на обратном пути небольшую экскурсию вместе с Шарлоттой, о том, как они отправились на поиски собора и как это оказалось несколько более хлопотным делом, нежели они себе представляли. Мораль сего повествования сводилась к тому, что он страшно устал и должен немедленно принять ванну и переодеться, в связи с чем и просит его извинить, совсем-совсем ненадолго. И тут, как позже вспоминала Мегги, что-то произошло между ними – в то мгновение, когда он оглянулся на нее, уже стоя у двери, а она спросила, сперва неуверенно, а потом разом решившись, не может ли она чем-нибудь помочь, поднявшись вместе с ним. Он тоже как будто на секунду заколебался, но потом отклонил ее предложение, а она, как я уже говорил, долго хранила воспоминание о его улыбке, когда он заметил, что они все равно не сядут обедать раньше десяти и что ему будет проще и быстрее справиться одному. Вот я и говорю: эти вещи вспоминались ей позднее, мелькая на фоне общей картины наподобие бликов, пробегающих по отражению, и все дальнейшие события не могли их заслонить. Одним из таких дальнейших событий стало для нее второе ожидание мужа, довольно продолжительное по более поздним умозрительным оценкам. Вполне возможно, поднимись Мегги с наилучшими намерениями наверх, она скорее помешала бы своему мужу – в спешке люди всегда успевают лучше, если им никто не помогает.

Но ей казалось, он не шел так долго, что вряд ли с нею мог бы потратить еще больше времени, хотя, я должен заметить, дух нашей маленькой мыслительницы был теперь вполне свободен от столь низменного чувства, как простое нетерпение. Что-то изменилось после того, как она увидела мужа своими глазами и ее оставил страх, что он рассердится на нее за вынужденную лишнюю поездку из одного дома в другой. С точки зрения Мегги, избавление от страха в первый момент всегда воспринималось как нечто очень хорошее, и притом давно уже в ее жизни не случалось ничего настолько хорошего, как этот новый оттенок, в который эмоции сегодняшнего вечера окрасили для нее чувство обладания.