Текст книги "Золотая чаша"

Все это было сказано с благородной сдержанностью; в эту минуту Шарлотта являла собой картину горького разочарования, озаренную бледным возвышенным светом, образ существа, терпеливого и одинокого в своем величии – впечатление настолько неизгладимое, что она могла довершить дело, оставив за собой, как говорят в таких случаях, последнее слово, но не испортив его даже малейшей ноткой вульгарного торжества. Она всего лишь довела до конца свое рассуждение, исключительно ради выяснения истины.

– Ссора со мной означает только одно: ты отказываешь мне в праве соблюдать условия сделки, – сказала Шарлотта, отвернувшись.

Она повернулась навстречу князю и послу: они закончили свой разговор с фельдмаршалом и уже подошли совсем близко, и даже обратились к ней с какими-то словами, которые не могли проникнуть сквозь золотую сияющую пелену, временно окутавшую ее сознание. Она все-таки сумела высказать то, что необходимо было высказать, весьма недвусмысленно, раз и навсегда; больше об этом говорить не придется. Ее успех отразился на лицах двух мужчин, занимающих столь высокое положение в обществе, невольно восхищенных исходящим от нее необыкновенным светом. Вначале она просто любовалась этим отражением, не замечая, что у бедняжки Фанни это же чувство приняло, пожалуй, менее адекватную форму – бедняжке Фанни оставалось лишь таращить глаза на итог предъявленного ей «счета», в несколько штрихов начертанного мелом на стене! Затем Шарлотта наконец разобрала, что говорит ей по-французски посол и, по-видимому, уже не в первый раз.

– Пожелание касательно вашего присутствия, мадам, было высказано en très haut lieu[28]28
  В очень высоких сферах (фр.).


[Закрыть], и я взял на себя ответственность, не говоря уже – честь, в качестве вашего почтительного друга позаботиться о том, чтобы не подвергать излишнему испытанию августейшее нетерпение.

Иначе говоря, величайшая из возможных особ, если следовать причудливой формуле, принятой в тех слоях общества, где обретаются величайшие возможные особы, «посылает за ней». Шарлотта в изумлении спросила:

– Зачем это я ему понадобилась? – После чего почувствовала, не глядя, удесятерившуюся растерянность Фанни и услышала, как князь произнес властно и даже довольно сухо:

– Нужно идти немедленно – это высочайшее повеление.

Посол, также обладающий определенными полномочиями, уже успел каким-то образом подхватить ее под руку, и она удалилась вместе с ним, смутно сознавая, что князь, продолжая говорить с ней, обернулся к Фанни Ассингем. Он объяснит позже – а кроме того, Шарлотта поймет и сама. Но Фанни Ассингем он адресовал свой смех – видимо, в знак того, что такому надежному другу не нужны никакие объяснения.

15

Тем не менее следует заметить, что такое предположение было весьма слабо обосновано, в чем князь сейчас же и убедился. Оставшись с ним наедине, миссис Ассингем немедленно доказала свою неподкупность:

– За Шарлоттой посылают через вас?

– Нет, моя дорогая; через посла, как вы сами видели.

– Ах, но ведь в последние четверть часа вы с послом для всех – словно единое целое. Он – ваш посланник. – Чем дольше Фанни рассматривала этот вопрос, тем больше ей в нем открывалось. – А ее объединяют с вами; она как бы ваш довесок.

– О, «довесок», – развеселился князь, – cara mia, что за наименование! Скажите лучше: мое украшение и моя гордость! И такое обстоятельство настолько необычно для тещи, что вы, конечно, не станете к этому придираться.

– На мой взгляд, у вас и без нее найдется чем украсить себя – и чем гордиться, это уж наверняка. И никакая она вам не теща, – заметила миссис Ассингем, – а в подобных случаях эти тонкие различия имеют огромное значение. Между вами совершенно нет никакого родства, и если в высших сферах о ней знают только то, что она выходит в свет вместе с вами, тогда… тогда!..

И она умолкла, как бы сраженная чрезмерно ярким видением.

– Тогда, что тогда? – дружелюбно поинтересовался князь.

– В таком случае лучше бы о ней совсем ничего не знали!

– Но я вас уверяю, сейчас я о ней и слова не сказал. Не думаете же вы, будто я спросил, не желают ли там ее видеть? – насмешливо осведомился молодой человек. – Неужели вам еще нужно объяснять, что Шарлотта всегда и везде говорит сама за себя? А особенно – в такой обстановке, как сегодня, и когда она выглядит так, как нынче вечером. Как можно ее не заметить? Как может не быть у нее «успеха»? Кроме того, – прибавил он, а миссис Ассингем не мешала ему говорить, только пристально всматривалась в его лицо, словно желая увидеть, как именно он это скажет, – кроме того, мы с ней действительно принадлежим к одному семейству, к одному… Как это у вас называют? К одной «фирме». Учитывая, в каком близком родстве состоят наши sposi, мы с нею уж никак не просто знакомые. Мы с ней в одной лодке. – И князь улыбнулся с приятной откровенностью, придававшей совершенно особенный оттенок его пылкой речи.

От Фанни Ассингем не ускользнул особый смысл его интонации, заставившей ее на какое-то мгновение искать убежища в том уголке сознания, где она могла сказать себе самой: как хорошо, что она не влюблена в такого человека! Точно так же, как прежде с Шарлоттой, она пришла в смятение от разрыва между тем, что приходилось понимать, и тем, о чем можно было говорить, между тем, что чувствовала, и тем, что могла показать собеседнику.

– Просто, мне кажется, очень важно, чтобы… Теперь, когда вы все поселились здесь более или менее надолго… Чтобы Шарлотта была представлена, чтобы она появлялась в обществе именно как жена своего мужа, и никак иначе. Я не знаю, что вы имеете в виду, говоря «в одной лодке». Шарлотта, естественно, находится в лодке мистера Вервера.

– Помилуйте, а разве я не в той же лодке мистера Вервера? Да ведь если бы не лодка мистера Вервера, я сейчас был бы… – и быстрым, чисто итальянским жестом князь выразительно указал какую-то глубочайшую из глубин, – там, на самом, самом дне.

Она, конечно, поняла, о чем он говорил: о том, что потребовался немалый ломоть от громадного состояния его тестя, дабы обеспечить ему ту среду, в которой он только и мог существовать в силу роковых обстоятельств своего происхождения. От этого напоминания всколыхнулись в ней и другие мысли: как странно, что иные люди, пусть даже одаренные несомненными достоинствами, так непомерно высоко ценятся – «котируются», сказали бы на бирже, – и, может быть, еще страннее, что иногда почему-то ни у кого не вызывает внутреннего протеста явная необоснованность такой завышенной оценки. Она сейчас думала или, по крайней мере, чувствовала исключительно за себя саму; она вовсе не находит данный образчик вышеупомянутого класса менее приятным из-за того, что он позволяет другому человеку поддерживать его на плаву: отчасти потому, что его приятность принадлежит к числу тех приятностей, которые просто не могут нравиться меньше, каким бы испытаниям их ни подвергали, отчасти же потому, что ему, видимо, совесть все-таки велит хоть что-то дать в ответ на оказанные ему услуги. Слов нет, князь потребовал огромных расходов, но до сегодняшнего дня Фанни не сомневалась, что он намерен безупречным поведением приблизительно сравнять счет. И ведь он выполнил свое намерение, всем своим образом жизни, самым воздухом, которым дышал, чуть ли даже не мыслями своими неизменно следуя вкусам и пожеланиям своей жены и ее отца; до самого последнего времени Фанни была в этом настолько уверена, что не раз позволяла себе поделиться с ним своей радостью по этому поводу. Это, конечно, говорит в его пользу; но Фанни почему-то была необъяснимым образом обескуражена такой его способностью удержаться на твердой почве правды, да еще так неопровержимо доказать ей это. Что он признает свои обязательства – это, разумеется, немаловажно, но в самом по себе его прочном сцеплении с реальностью как будто кроется какой-то зловещий намек. Намек этот словно выглядывал, дразнясь и гримасничая, из следующих же слов князя, пускай и сказанных с великолепной небрежностью:

– А то, что облагодетельствовал нас один и тот же человек, – разве это не объединяет нас с Шарлоттой? – И тут же пояснил, для пущей глубины впечатления: – Мне иногда кажется, будто он и ей тоже приходится тестем. Как будто он спас нас обоих, и это уже само по себе образует связующее звено в нашей жизни или, во всяком случае, в наших сердцах. Помните ли, – не унимался князь, – как она неожиданно приехала к вам, перед самой моей свадьбой, и мы с вами так весело шутили, мол, хорошо бы и ей удачно выйти замуж? – И поскольку в выражении лица его приятельницы, опять-таки как перед тем с Шарлоттой, так и реял черный флаг полнейшего отрицания всего на свете: – По-моему, с этого все и началось, а кончилось тем, что она оказалась там, где оказалась. Мы были совершенно правы, и она тоже. Все так прекрасно сложилось – стало быть, именно это и было нужно. Мы посоветовали ей, так сказать, удачно выйти замуж практически любой ценой, она же поймала нас на слове, сделав такой выбор, что удачнее и быть не может. А мы ведь этого и хотели, разве нет? Чтобы она нашла хорошего мужа – так она и сделала. На мой взгляд, трудно было бы найти лучшего – если только оставить за ней право воспринимать ситуацию по-своему. Конечно, если вы не признаете за ней такого права, тогда дело другое. Ее встречное требование – известная доля личной свободы, не выходящая за рамки приличий, – я считаю, этим она вполне удовлетворится. Вы, может быть, скажете: это очень мило с ее стороны, – но, по-моему, ее притязания весьма скромны. Она намерена пользоваться своей свободой совершенно безо всякого retentissement[29]29
  Шумиха, огласка (фр.).


[Закрыть]. Думаю, эта привилегия будет ей дана очень тихо, и так же тихо она будет ею наслаждаться. Понимаете, «лодка», – старательно и подробно разъяснил князь, – большую часть времени проводит на привязи у причала или, если угодно, стоит на якоре посреди реки. Мне приходится время от времени выскакивать из нее, чтобы размять ноги, и если вы на минуту задумаетесь об этом, то заметите, что Шарлотта попросту вынуждена изредка делать то же самое. Никто даже не старается добраться до причала: довольно и того, чтобы нырнуть в реку головой вниз и немножечко поплескаться в волнах. И если мы остались сегодня здесь, вместе, и если я случайно обратил на нее внимание тех наших родовитых друзей (признаю вашу правоту – это действительно стало практическим итогом нашей маленькой совместной махинации), будем считать, что это еще один безобидный нырок с палубы, жизненно необходимый для нас обоих. Почему бы не принять подобные прогулки как неизбежность – прежде всего потому, что они не несут угрозы жизни и здоровью? Мы не утонем, не пойдем ко дну; во всяком случае, за себя я отвечаю. Да и миссис Вервер, нужно отдать ей справедливость, явно умеет плавать.

Князь вполне мог бы продолжать в том же духе, поскольку Фанни не прерывала его. Ни за что на свете она не согласилась бы перебить его сейчас. Она восхищалась его красноречием и, можно сказать, ловила каждую каплю этого драгоценного нектара, дабы немедленно закупорить в бутылку для долгого хранения. В самом деле, мерцающий хрусталь ее глубочайшего внимания мгновенно подхватывал эти капли, и она уже представляла, как впоследствии подвергнет их тонкому химическому анализу в укромной лаборатории своих раздумий. И больше того: были моменты, когда взгляды их встречались, и в глазах князя читалось что-то, до поры неназываемое, что-то странное, трудноуловимое, противоречащее его словам, что-то, что выдавало их с головой, мерцая в самой глубине, словно бы мольба – может ли это быть? – о понимании и сочувствии. С чем же сравнить это невероятное нечто? Неужто, сколь ни груба подобная аналогия для такого загадочного явления, неужто это была некая квинтэссенция подмигивания, своего рода намек – мол, когда-нибудь, при более подходящем случае, мы еще поговорим по-настоящему, и тогда-то разговор окажется гораздо более интересным… Если эта далекая багровая искорка, представлявшаяся воображению Фанни отсветом фонаря приближающегося поезда, увиденного из глубины длинного тоннеля, не являлась всего лишь ignis fatuus[30]30
  Блуждающий огонек (лат.).


[Закрыть], чисто субъективным феноменом, значит, ее переливчатый свет прямо указывал на то, о чем князь предлагал догадаться миссис Ассингем. Между тем в какой-то момент было сказано и по-настоящему об интересующей их теме; тут не могло быть никакой ошибки. Это случилось, когда князь, все с тем же безупречным самообладанием, присовокупил к своему удачному сравнению другое, еще более удачное – последний штрих, которого только и не хватало для полноты картины.

– Для того, чтобы миссис Вервер знали в обществе исключительно как жену своего мужа, недостает одной-единственной малости. Неплохо, если бы и его самого знали – или по крайней мере чуточку чаще видели – как мужа своей жены. Вы, должно быть, уже и сами заметили, что у него есть свои привычки и свои причуды, а также собственные предпочтения – на что он, безусловно, имеет полное право. Он такой прекрасный, такой идеальный отец и, конечно, именно благодаря этому, такой доброжелательный, щедрый, замечательный тесть, что было бы просто низостью с моей стороны браться критиковать его. Но вам я могу промолвить словечко, ведь вы умны и всегда так чудесно понимаете, что вам хотят сказать.

Князь умолк на мгновение, как будто и это одно словечко было не так-то просто выговорить, не покажи она хотя бы знаком, что готова его выслушать. Но ничто не могло бы заставить ее подать этот знак; Фанни вдруг поняла, что еще никогда в жизни не стояла так неподвижно, внутренне затаившись. Она чувствовала себя, как та лошадь из пословицы, которую подвели к воде (и ведь по ее собственной вине!), но черпала силы в сознании, что никто не в силах принудить ее пить[31]31
  Английская пословица: «Можно подвести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить».


[Закрыть]. Иными словами, ее приглашали понять, она же не осмеливалась дышать из страха, как бы нечаянно не выдать, что уже понимает, и все это по той веской причине, что она наконец и в самом деле испугалась. В то же время она остро ощущала полнейшую уверенность, что знает заранее, какими будут его следующие слова, словно бы слышит их прежде, чем они прозвучали, уже ощущает во рту их горький вкус. Но ее собеседник, движимый собственными, совершенно непохожими побуждениями, не смутился ее молчанием.

– Чего я никак не могу понять, так это зачем ему вообще понадобилось жениться – ведь ему и без этого превосходно жилось.

Вот оно! Фанни знала, что так будет и что ей будет очень тяжело это слышать, по тем самым причинам, которые теперь стучали в ее сердце. Но она твердо решила, что не примет страданий, как говорили когда-то о святых мучениках; не позволит себе страдать на публике, отвратительно и беспомощно, а избежать этого можно только одним способом: закончить разговор как можно быстрее, сделать вид, будто считает тему исчерпанной, и скрыться. Ей вдруг страшно захотелось домой – так же сильно, как час или два назад хотелось приехать сюда. Хотелось оставить позади и свой вопрос, и парочку, воплотившую его так неожиданно и так живо. Но обратиться в беспорядочное бегство… Ужасно! Разговор приобрел в ее глазах характер смертельной опасности – в нем на каждом шагу разверзались пропасти, из которых бил ослепительный свет; а открыто признать опасность – это худшее, что только может быть. На самом же деле худшее наступило, пока она пыталась сообразить, как бы ей поскорее уйти и в то же время суметь уклониться от открытого признания. Мысленные терзания отразились у нее на лице, и вот тогда она пропала.

– Боюсь, – заметил князь, – я вас чем-то огорчил, и за это прошу у вас прощения. Мы с вами всегда так хорошо разговаривали; меня это привлекало больше всего, с самого начала.

Ничто не могло довершить ее поражение так, как эта особенная интонация. Теперь Фанни знала, что отдана ему на милость, и князь не замедлил показать, что и он это знает.

– Все равно, мы еще будем с вами разговаривать, лучше прежнего. Я не смогу без этого обойтись. Помните, что я вам сказал однажды, за несколько дней до свадьбы? Я окружен новыми вещами, загадками, условностями, ожиданиями, предположениями, совершенно не похожими на все, что я знал раньше, – только вы можете мне помочь справиться с этим, вы, моя первая покровительница, моя волшебница-крестная. Умоляю вас, поверьте, – прибавил он, – что я и по сей день на вас надеюсь.

К счастью, в следующий миг ей явилась новая мысль: найти поддержку в самой его настойчивости. С этим она смогла, по крайней мере, поднять голову и заговорить.

– Ах, но ведь вы справились, давно уже справились. А если нет, так должны были.

– Ну, если должен, так тем больше резона вам помогать мне по-прежнему. Потому что, я вас уверяю, в одиночку я решительно ни на что не способен. Новые вещи, или большинство из них, так и остались для меня до сих пор новыми. Загадки, ожидания и предположения большей частью все так же недоступны моему пониманию. Раз уж мы с вами так удачно снова встретились, вы должны позволить мне навестить вас как можно скорее. Будьте такой милой, подарите мне часок своего времени. Если вы откажете мне в этом, – и тут он открыто намекнул на ее затянувшееся молчание, – я буду думать, что вы своим непроницаемым взглядом отрицаете свою ответственность.

От этих слов вся ее сдержанность разом разлетелась вдребезги. Она еще могла наедине с собой обращаться мыслями к непомерной тяжести на душе, но от прикосновения чужой руки давление груза стало нестерпимым.

– Ах, я действительно отрицаю – нет у меня никакой ответственности перед вами. А если и была, я с ней давно покончила.

Все это время с его лица не сходила сердечная улыбка, но теперь он снова впился в нее взглядом.

– Перед кем же вы признаете свою ответственность?

– Ах, mio caro, это уж, если на то пошло, мое дело!

Он смотрел все так же пристально.

– Так вы от меня отрекаетесь?

О том же самом спрашивала ее Шарлотта десятью минутами раньше. Фанни глубоко потрясло, что и он задал такой же вопрос. У нее чуть было не вырвалось в ответ: «Да что вы, сговорились с нею, что ли?» Позднее она очень радовалась, что удержалась вовремя. Впрочем, то, что она произнесла, было, пожалуй, не лучше.

– Просто не знаю, как вас понимать.

Он сказал:

– Вы должны, по крайней мере, принять меня.

– О, прошу вас, не раньше, чем я буду к этому готова!

И хотя она сумела рассмеяться, все-таки невольно отвернулась. Никогда еще она не отворачивалась от него прежде, и от этого совершенно отчетливо почувствовала, что на самом деле его боится.

16

Позднее, когда наемный экипаж после затяжной перебранки, терзавшей Фанни Ассингем мучительным нетерпением, наконец удалось извлечь из длинного ряда подобных ему транспортных средств, она укатила вместе с мужем в ночь, где получила возможность укутаться спасительной темнотой и перевести дух. Перед этим ей пришлось выстоять целый час в безжалостном свете собственных ошибок, бьющем прямо в лицо. Главным ее ощущением было, что она в свое время действительно приложила руку к судьбе этих людей, и теперь ее усилия приносят свои плоды, а в будущем могут принести еще и не такой урожай. Вначале она молча предавалась мрачным размышлениям, забившись в угол кареты, как бы пряча лицо, беззащитное перед чужими взглядами, в успокаивающих объятиях равнодушного ночного города, безлюдных улиц, запертых магазинов, домов с потушенными огнями, мелькающих за окном экипажа.

Какое блаженство: никто в этом сонном мире не обращает на нее внимания и не бросает ей упреков. Здесь, в отличие от другого, только что покинутого ею мира, никто не узнает рано или поздно, что она наделала, разве только если последствия в конце концов окажутся совсем уж сенсационными. Несколько минут она сосредоточенно рассматривала эту последнюю возможность, изнемогая от страха; и когда карета, резко завернув за угол, вдруг оказалась в луче фонарика, которым полисмен в порыве служебного рвения прогуливался по фасаду дома на противоположной стороне улицы, Фанни так и вздрогнула и тут же сама рассердилась на себя за то, что позволила себе поддаться слепому ужасу. Да, это уже был настоящий ужас, до смешного несоразмерный ничтожному поводу. Это нужно немедленно прекратить, только тогда можно будет попытаться понять, на каком она свете. Стоило принять решение, и сразу стало легче. Вглядываясь в маячившую перед ней зловещую перспективу, Фанни вдруг поняла, что не может дать имени своему страху. Ощущение, что она что-то видит, было очень сильным, но Фанни цеплялась за единственное утешение: непонятно, что именно она видит. От этого уже нетрудно было перейти к убеждению, что ее руки не обагрены виной, ведь будь она и в самом деле первопричиной всего происходящего, то, несомненно, лучше понимала бы результат своих действий. А это, в свою очередь, уже шаг к такому соображению: если твое отношение к чему-либо является настолько косвенным, что его не удается проследить, то и сожалеть о нем нет необходимости. Когда карета подъезжала к Кадоган-Плейс, Фанни уже пришла к выводу, что не могла бы быть настолько любопытной, как ей того хотелось, если бы не была уверена в своей полной невиновности. Но был один момент посреди сумрачной пустыни Итон-сквер, когда она не выдержала и нарушила молчание.

– Вот только слишком уж они оправдываются, этого бы совсем не нужно. Только из-за этого я и волнуюсь. Беда в том, что у них столько находится доводов в свое оправдание!

Ее муж, как обычно, раскуривал сигару и, казалось, был поглощен этим не меньше, чем Фанни – своими тревогами.

– Хочешь сказать, из-за этого ты начинаешь думать, что у тебя таких доводов не найдется?

Так как она на это ничего не ответила, полковник прибавил:

– А чего же ты ожидала? Парню абсолютно нечем заняться.

Своим молчанием Фанни, видимо, давала понять, что находит это утверждение легковесным. Как всегда бывало, мысли ее бежали по совершенно иному руслу. Когда они с мужем оказывались вдвоем, он всегда умел ее разговорить, но разговаривала она как будто с кем-то другим, а на самом деле чаще всего – с собой. Но без него ей никогда бы не удалось так разговаривать с самой собой.

– Он вел себя безупречно, причем с самого-самого начала. Я все время восхищалась им за это и говорила ему об этом при всякой возможности. А значит, значит… – Но тут она смолкла, погрузившись в раздумье.

– А значит, он имеет право и взбрыкнуть для разнообразия?

– Главное, конечно, не в том, что они ведут себя безупречно по отдельности, – продолжала Фанни, не давая себя сбить. – Важно, чтобы они все делали, как полагается, когда они вместе, а это совсем другое дело.

– И что же, по-твоему, – заинтересовался полковник, – полагается им делать, когда они вместе? Я бы сказал, чем меньше они будут делать, тем лучше, если уж ты придаешь этому такое значение.

На этот раз жена, по-видимому, его услышала.

– Я придаю этому совсем не то значение, которое ты имеешь в виду. И совсем не обязательно, дорогой, – прибавила она, – говорить о них разные гадости. К ним такие вещи меньше всего имеют отношение.

– Я никогда не говорю гадостей ни о ком, кроме моей сумасбродной женушки, – возразил полковник. – Я ничего не имею против наших друзей – в том виде, как я сам их вижу. Но вот чего мне никак не снести – так это твоих оценок. А уж когда ты подводишь общий итог… – Конец фразы рассеялся в воздухе вместе с клубом дыма.

– Общий итог – не твоя забота, не тебе ведь платить по счетам. – И Фанни снова оторвалась от грешной земли, увлекаемая ввысь собственными мыслями. – Самое замечательное, что, когда все это, с нею, так неожиданно затеялось, он не испугался. Если бы испугался, то легко мог бы помешать. И я бы тоже могла, если бы увидела, что он боится… если бы не увидела, что он не боится, – сказала миссис Ассингем. – И помешала бы непременно, – объявила она. – Правда, для нее, конечно, такой шанс был слишком хорош, чтобы отказаться. И мне понравилось, что он не стал лишать ее этого шанса из страха перед собственной натурой. Просто чудесно, что ей так повезло. Единственное только могло быть, если бы сама Шарлотта не смогла решиться. Тогда, если бы у нее не хватило уверенности, было бы о чем говорить. Но уверенности у нее неограниченный запас.

– Ты спрашивала, сколько именно? – терпеливо проворчал Боб Ассингем.

Задавая вопрос, он по привычке почти не ожидал ответа, но на этот раз ему, видимо, удалось нажать какую-то чувствительную пружину.

– Ни в коем случае! Момент был не такой, чтобы «спрашивать». Спрашивать уже значит предполагать, а момент был для предположений совсем неподходящий. Приходилось судить самой, и как можно незаметнее. И вот, говорю тебе, я рассудила, что Шарлотта считает, ей это по силам. И за это она тогда была так благодарна, при ее-то гордости! Я даже растрогалась. Я ей никогда не прощу, если она забудет, кому она всем этим обязана.

– То бишь миссис Ассингем?

Фанни ответила не сразу – в конце концов, имеются и другие возможности.

– Самой Мегги, конечно, изумительной крошке Мегги.

– Стало быть, Мегги тоже изумительная? – Полковник угрюмо смотрел в окно.

Его жена бросила точно такой же взгляд в свое окошко.

– Пожалуй, я начинаю видеть в ней больше, чем ожидала, – хотя я, конечно, всегда считала ее чудесной девочкой. Но если собрать вместе много всякого разного, можно невзначай предположить, что она прямо-таки необыкновенная.

– Ну, если можно, ты наверняка так и сделаешь, – покорно согласился полковник.

Фанни снова промолчала. Через минуту она опять не выдержала:

– В сущности, я, право, начинаю думать, что Мегги – наше главное утешение. За это и держусь. Мегги вытащит нас из этой истории. На самом деле у нее просто не остается другого выхода. И она сможет, я знаю.

Шаг за шагом завершила она свои рассуждения. Логика Фанни произвела такое впечатление на ее мужа, что он отозвался из своего угла довольно эксцентрическим восклицанием, которым в последнее время часто облегчал свои чувства и которому, по глубокому убеждению Фанни, послужили образцом очаровательные, хотя и несколько своеобычные туземные словечки мистера Вервера:

– Господи ты боже мой!

– Но если у нее получится, – продолжала миссис Ассингем, – значит, она очень даже необыкновенная – о чем я и говорю. Но на самом деле я не так уж уверена, – прибавила она, – кому Шарлотта, по чести, больше всего обязана. Я хочу сказать, я даже не уверена, что это сам наш лапочка-идеалист не от мира сего, взявший ее в жены.

– Вот уж это вряд ли, любовь моя, – живо откликнулся полковник. – Шарлотта – жена лапочки-идеалиста не от мира сего!.. – И снова одна только сигара оказалась в состоянии выразить его мысль.

– Но ведь, если подумать, именно этим она как будто собиралась сделаться сама? – Для полноты картины Фанни решила обратиться к воспоминаниям.

Полковник рот раскрыл.

– Лапочка-идеалист не от мира сего – сама Шарлотта?!

– Намерения у нее были вполне искренние, – просто подтвердила жена. – Ошибки тут быть не может – совершенно искренние. Вопрос только в том, много ли осталось от этих намерений.

– А, понимаю: еще один вопрос, которого ты не можешь ей задать. Ты как будто играешь в какую-то игру со множеством правил, – заметил полковник Ассингем. – Только не очень понятно, кто тебя осудит, если ты их нарушишь? Или это такая загадка, которую нужно решить в три отгадки, наподобие рождественской игры в фанты? – Но поскольку все его издевки отскакивали от Фанни, нисколько не задевая ее, он прибавил еще: – И сколько же должно остаться от чего бишь там такого, чтоб хватило для твоих далекоидущих выводов?

– Я не отступлюсь, – с мрачной решимостью провозгласила Фанни Ассингем, – пока в моем распоряжении есть хотя бы обрывок величиной с ноготь. Но, к счастью, до этого еще не дошло.

Она опять замолчала, окидывая мысленным взором новые, широкие перспективы, внезапно возникшие из размышлений об обязательствах миссис Вервер по отношению к Мегги.

– Даже не будь она в долгу перед всеми остальными, довольно и одного князя, чтобы удержать ее на прямом пути. Ведь что на самом деле сделал князь? – вопросила Фанни саму себя. – Князь великодушно поверил в нее! Он принял на веру: если она соглашается, значит, чувствует в себе достаточно сил. После этого, клянусь, – провозгласила миссис Ассингем, – она просто обязана оправдать его веру в нее, она ни на минуту не должна забывать о его благе. А если это не станет для нее законом, тогда… Тогда она настоящее чудовище! Я, конечно, имею в виду его веру в то, что она не станет вмешиваться в его жизнь – как он сам не стал вмешиваться в решающий момент.

Карета приближалась к дому. Возможно чувствуя, что последняя возможность ускользает от него, полковник высказал вслух следующую свою мысль так откровенно, что почти удивил этим жену. Обычно их объединяло главным образом утомленное терпение полковника, позволявшего себе, в лучшем случае, снисходительно-безнадежную нотку. Но сейчас он – небывалое дело! – пошел на компромисс с самим собой, практически признавшись, что следил за ходом ее рассуждений. Короче говоря, он в буквальном смысле слова задал разумный, чуть ли даже не сочувственный вопрос:

– Благодарность князю за то, что не стал совать ей палки в колеса – такой, по-твоему, если правильно посмотреть, должен быть балласт в ее лодке?

– Если правильно посмотреть, – подхватила Фанни, подчеркнув оговоренное им условие.

– А не зависит ли это от того, как смотрит на дело сама Шарлотта?

– Нет, ни от чего это не зависит. Потому что смотреть на это можно только одним образом, хоть с точки зрения долга, хоть с точки зрения деликатности.

– Ах, деликатности! – довольно грубо пробурчал полковник.

– Я имею в виду самую высшую ее форму: нравственную. Шарлотта вполне способна это понять. Как ни посмотри, нравственная деликатность требует, чтобы она оставила его в покое.

– Значит, ты уже решила, что всему виной бедняжка Шарлотта? – неожиданно поинтересовался муж.

Специально ли он хотел произвести на нее такое впечатление, неизвестно, но этот вопрос заставил Фанни резко обернуться. Она опять потеряла равновесие, бог знает почему, утратила только что обретенное спокойствие.

– А ты уже решил иначе? Так тебе все-таки показалось, что там действительно что-то есть?

Ее внезапное движение, видимо, заставило полковника снова отступить. Стоило подойти поближе, сразу стало ясно, что вопрос чрезвычайно взрывоопасный, от него так и веяло жаром.

– Может быть, этим она и занимается: доказывает ему, что намерена оставить его в покое; доказывает изо дня в день.

– Разве она это хотела доказать, когда дожидалась его сегодня на лестнице, как ты мне живописал?

– Дорогая, неужели я в самом деле что-то живописал? – удивился полковник, непривычный к подобным отзывам о себе самом.