Текст книги "Золотая чаша"

Но Мегги с ней не согласилась.

– Нет, это бы их не остановило. Ведь они знали, что для него первой заботой будет, как бы я не начала задумываться. А так, – закончила Мегги, – это стало его последней заботой.

Фанни Ассингем посерьезнела и тут же пришла к следующему громогласно заявленному выводу:

– Значит, это он великолепен!

Она говорила почти со злостью. Вот до чего дошло – слова сказать не дают!

– О, это сколько тебе угодно!

На том Мегги хотела и закончить разговор, но тон ее реплики вызвал ответную реакцию старшей подруги.

– Вы оба ужасно много думаете, и все молчком, молчком. Но именно это вас и спасает.

– О, – откликнулась Мегги, – это их спасает с той самой минуты, как они догадались, что мы вообще умеем думать. Ведь это они обретают спасение, – продолжала она. – А мы, наоборот, теряем.

– Теряете?

– Мы с отцом теряем друг друга.

Фанни, кажется, собиралась спорить, но Мегги объявила совершенно твердо:

– О да, мы теряем друг друга, и нам гораздо хуже, чем Америго и Шарлотте, ведь они-то это заслужили, для них это справедливо, а для нас просто очень грустно, и странно, и совсем не по нашей вине. Впрочем, не знаю, почему я говорю о себе. На самом деле хуже всех пришлось отцу. Я позволяю ему уехать, – сказала Мегги.

– Позволяешь, но ведь не заставляешь!

– Я принимаю его жертву, – ответила Мегги.

– А что еще ты можешь сделать?

– Я принимаю его жертву, – повторила Мегги. – Я с самого начала знала, что так будет. Сама выкрутилась, а его бросила на произвол судьбы.

– Но если он первый тебя бросил? – осмелилась возразить миссис Ассингем. – Да к тому же, – вопросила она, – разве не затем он и женился, чтобы дать тебе свободу?

Мегги долго смотрела на нее.

– Да… в этом я ему помогла.

Миссис Ассингем замялась, но вдруг храбро бросилась вперед.

– Так почему не сказать прямо, что он добился полного успеха?

– Только это мне и остается, – согласилась Мегги.

– Добился успеха, – продожала хитроумная Фанни, – а ты всего лишь ему не мешала. – И как бы желая показать, что говорила с подобающей серьезностью, миссис Ассингем пошла еще дальше. – Он добился успеха для них обоих!

– Ах, вот оно что! – задумчиво отозвалась Мегги. – Да, – прибавила она через минуту, – поэтому, значит, Америго остается.

– Скажем больше – поэтому Шарлотта уезжает. – Миссис Ассингем, осмелев, решилась улыбнуться. – Так он знает?..

Но тут Мегги проявила малодушие.

– Америго?

Впрочем, она сразу же покраснела, что не ускользнуло от ее зоркой приятельницы.

– Твой отец. Он знает, что ты знаешь? То есть я хотела сказать… – замялась Фанни. – Словом, много ли он знает?

Молчание Мегги и выражение ее глаз запрещали настаивать на своем вопросе, но и бросить его неоконченным казалось как-то нелогично.

– Я, вернее, хотела спросить, знает он, много ли… – И снова получается неловко. – Много ли там было… Как далеко у них зашло дело? – поправилась миссис Ассингем.

Мегги терпеливо выслушала ее сбивчивую речь, но ответила тоже вопросом:

– Ты думаешь, он знает?

– Хоть что-нибудь? О, про него я ничего не могу сказать. Он мне не по зубам, – высказалась Фанни Ассингем.

– А сама ты откуда знаешь?

– Много ли?..

– Много ли.

– Как далеко?..

– Как далеко.

Фанни добросовестно уточнила вопрос, но тут вдруг ей кое-что вспомнилось, и как раз вовремя; она даже улыбнулась.

– Я тебе уже говорила – я ровно ничего не знаю.

– Так ведь и я тоже, – сказала княгинюшка.

Ее подруга снова замялась.

– Значит, никто не знает? Я о том, много ли знает твой отец, – пояснила миссис Ассингем.

О, Мегги тут же доказала, что прекрасно ее поняла.

– Никто.

– Даже Шарлотта… совсем чуть-чуть?

– Чуть-чуть? – эхом откликнулась княгинюшка. – Для нее знать хоть что-нибудь было бы уже достаточно.

– Стало быть, она и того не знает?

– Если бы она знала, – ответила Мегги, – знал бы и Америго.

– Вот, значит, как… Он не знает?

– Значит, так, – проникновенно сказала княгинюшка.

Миссис Ассингем призадумалась.

– Что же в таком случае держит Шарлотту?

– Именно это и держит.

– Незнание?

– Незнание.

– Пытка? – изумилась Фанни.

– Пытка, – подтвердила Мегги со слезами на глазах.

Ее подруга приметила и слезы.

– А как же тогда князь?

– Что его держит? – переспросила Мегги.

– Что его держит.

– О! Этого я не могу тебе сказать!

И княгинюшка быстро ушла.

17

Рано утром принесли телеграмму за подписью Шарлотты: «Приезжаем, приглашаем на чай в пять часов, если это вам удобно. Телеграфируем Ассингемам приглашение на ланч».

Этот документ, в котором можно было вычитать множество самых разных значений, Мегги немедленно показала мужу, заметив при этом, что отец с женой, видимо, приехали накануне ночью или же в этот день с утра и остановились в гостинице.

Князь был в «своей» комнате, где ему теперь часто случалось сиживать в одиночестве. Вокруг него было разбросано с полдюжины раскрытых газет, среди которых видное место занимала «Фигаро», а также «Таймс», но сам он с сигарой в зубах и тучей на челе был занят тем, что расхаживал взад и вперед. В последнее время Мегги несколько раз заглядывала к нему сюда по той или иной надобности, но никогда еще он не производил на княгинюшку такого сильного впечатления, как сейчас, когда стремительно обернулся к ней. Причиной тому отчасти было его лицо, пылавшее, точно в лихорадке, и невольно напомнившее Мегги упрек Фанни Ассингем, высказанный недавно под этой самой крышей, что она слишком много «думает», не давая никому возможности угадать ее мысли. Мегги не забыла этих слов, но думать от этого стала только больше, и потому, стоя перед Америго, в первую минуту почувствовала себя виноватой, что ненамеренно вывела его из себя. Она и сама знала, что в последние три месяца, разговаривая с мужем, постоянно имела в виду определенную идею, которую, впрочем, прямо не высказывала, а закончилось все тем, что он порой поглядывал на нее с таким видом, точно подозревал у нее не одну идею, а по меньшей мере пятьдесят, направленных на самые разнообразные цели, с которыми необходимо было считаться. Мегги ощутила вдруг странную радость оттого, что пришла к нему сейчас по такому абстрактному поводу, как телеграмма. Но, вступив под столь благовидным предлогом в его тюрьму и обводя глазами стены, замыкавшие в себе его беспокойные метания, она мысленно сравнила его положение с состоянием Шарлотты, еще в начале лета, в просторном и красивом доме, производившей впечатление существа, запертого в золотую клетку. Вот и Америго выглядел сейчас человеком в клетке, и у Мегги невольно защемило сердце, когда он инстинктивно рванулся к двери, которую она не совсем плотно прикрыла за собой. Все это время он не находил себе места от нетерпения, понятного только ему одному, и, когда Мегги оказалась перед ним, это было, словно она принесла свет или пищу в его более чем монашескую келью. Впрочем, его тюремное заключение несколько отличалось от Шарлоттиного; разница состояла в том, что он заперся в четырех стенах по собственной воле и по своему собственному выбору, что отразилось и в том, как он вздрогнул, когда она вошла, словно это тоже было своего рода вторжение. Тут она и почувствовала, как он боится ее пятидесяти идей. Почему-то ей сразу захотелось оправдаться, и это было до того чудесно, что и сказать нельзя. Как будто она вдруг достигла значительно большего, чем намеревалась. В такие минуты она подозревала, что Америго преувеличивает, приписывая ей слишком уж коварные замыслы. Год назад, когда все только начиналось, она спрашивала себя, как заставить его больше думать о ней; а теперь о чем же он и думает? Он не сводил глаз с телеграммы, перечел ее несколько раз подряд, несмотря на ее необычайную простоту, хоть и при наличии явно умоляющего подтекста. Мегги наблюдала чуть ли не с трепетом, и как тогда, в саду с Шарлоттой, ей мучительно хотелось каким-то образом подать знак, что она пришла безоружной. Не было у нее множества зловредных намерений; глядя сейчас на Америго, она сама не знала, куда подевалось то единственное намерение, с которым она сюда направлялась. Ничего у нее не осталось, одна только прежняя идея, все та же, хорошо ему известная, ни тени других. А когда протекли еще четыре или пять минут, не осталось, похоже, даже и одной. Америго вернул ей листок, осведомившись, должен ли он что-то сделать по этому поводу.

Мегги стояла и смотрела на него, затаив дыхание, держа в руке аккуратно сложенную телеграмму, словно некую драгоценность. Из-за этих нескольких напечатанных слов случилась вдруг совершенно необыкновенная вещь. Как-то вдруг почувствовалось, что он на ее стороне, он принадлежит ей так полно, сильно и глубоко, что это ощущение казалось новым и непривычным, будто принесенным морским приливом, расшатавшим его, завязшего в прибрежном иле, и вынесшим на поверхность. Что удержало ее в эту минуту, что помешало протянуть руки ему навстречу, припасть к нему? Вот так же в прошлом, при мысли о них с Шарлоттой, ей столько раз хотелось броситься к отцу. Но она не позволила себе такой неосторожности, хотя сама не могла бы сказать, откуда взялись у нее силы. Сложив наконец телеграмму, она сказала только то, что было необходимо.

– Я просто хотела, чтобы ты знал. Чтобы как-нибудь случайно не разминулся с ними. Ведь это в последний раз, – сказала Мегги.

– В последний раз?

– Как я поняла, они собираются попрощаться. – И Мегги улыбнулась, это ведь всегда можно. – Они приехали на официальную церемонию прощания. Хотят все сделать, как полагается. Завтра они уезжают в Саутгемптон.

– Если они хотят все сделать, как полагается, – заметил князь, помолчав, – почему не придут хотя бы пообедать?

Чуть помедлив, Мегги все-таки без особого труда справилась с ответом:

– Конечно, мы их пригласим. Тебе это не будет тяжело. Но они ведь так заняты!

Князь выразил удивление:

– Так сильно заняты, что не могут… Что твой отец не может посвятить тебе свой последний вечер в Англии?

На это ответить было сложнее; но у Мегги было припасено свое средство на такой случай.

– Возможно, они как раз и собираются предложить что-нибудь в этом роде – чтобы нам всем вместе куда-нибудь пойти. Но только для полной завершенности нужно бы еще позвать Фанни с полковником. Она ясно дает понять, что не хочет звать их к чаю и намерена отделаться от бедняжек с утра пораньше. Они хотят увидеться с нами совсем без чужих, а что приглашают всего-навсего к чаю, – прибавила Мегги, – так же, как Фанни с полковником – всего-навсего на ланч, так, может быть, это потому, что последний вечер в Лондоне оставляют друг для друга?

Мегги говорила то, что приходило ей на ум. Она была не в силах промолчать, хоть и чувствовала, что словно бросается в омут очертя голову. Но, может быть, так и нужно, если хочешь разделить с любимым последний день его тюремного заключения? С каждой минутой она все сильнее ощущала, что словно бы живет вместе с ним в его темнице. Немного похоже на то, как арестованные французские аристократы во времена террора в ожидании казни устраивали пирушку или затевали возвышенную беседу. Если она позабыла всякую осторожность, так бдительно соблюдавшуюся в прошедшие месяцы, это надо понимать очень просто: слишком уж близка цель, ради которой она трудилась, вот и стало невозможно сохранять ясность мыслей. Возможно, муж и впрямь подумает, что она совсем потеряла голову, ведь он не знает, что неожиданная свобода ее речи – всего лишь отражение сосредоточенного желания броситься ему на шею. Не знает он и того, что Мегги, оказавшись рядом с ним, таким рискованным образом пытается обмануть тревогу ожидания. В эпоху Французской революции у осужденных на казнь не было этой неизвестности, эшафот ждал их наверняка, а телеграмма от Шарлотты, напротив, обещала освобождение, если только не случится какой-нибудь непредвиденной ошибки. Но все дело в том, что князю это было далеко не так ясно, как ей; Мегги столько сил положила, добиваясь этой ясности, прорываясь к свету, что теперь видела воочию падающие сквозь прутья решетки лучи, окруженные множеством ангельских головок, какие являются в бредовых видениях несчастным закованным узникам. Мегги знала, что завтра же будет с раскаянием вспоминать, как гулко забилось ее сердце в предвкушении: скоро они наконец-то останутся одни. Позже, на досуге она будет судить свою торопливую готовность отмахнуться от любых затруднений, помимо присутствия тех двоих, которому все никак не придет конец. Да уже и в следующую минуту, заметив выражение лица мужа, Мегги поняла, что чересчур упрощает. Да и было чему удивляться, слушая ее речи о том, что те двое якобы нуждаются в уединении.

– Но ведь… разве… они ведь не друг с другом расстаются? – спросил Америго.

– Ах, нет! Друг с другом они не расстаются. Просто для них заканчивается очень интересный жизненный этап, и неизвестно, повторится ли он когда-нибудь снова. – Да, Мегги была в состоянии рассуждать об этом «этапе»; что-то как будто придавало ей сил, до того даже, что она решилась перейти в наступление. – Наверное, у них есть свои причины; возможно, какие-нибудь дела, кто может это знать? А может быть, он мне предложит провести эти последние часы вдвоем; я имею в виду – нам с ним вдвоем. Возможно, он захочет свозить меня куда-нибудь пообедать, в память о прежних днях. Я имею в виду настоящие прежние дни, – объяснила княгинюшка, – до того, как у меня появился такой замечательный муж и, уж конечно, до того, как у него появилась такая замечательная жена. Как нам тогда было хорошо! Он только-только начал интересоваться теми вещами, которые с тех пор заполнили его жизнь, только еще строил планы, оценивал разные возможности, радовался первым находкам и удачным приобретениям. Мы с ним засиживались допоздна в его любимых иностранных ресторанчиках во всех городах Европы, пока не погасят почти все лампы, и, опершись локтями о стол, обсуждали все, что перевидали за день, о чем слышали, что ему удалось купить, от чего он отказался, что у него перехватили другие покупатели. Где только я с ним не побывала, ты себе не представляешь! Ведь ему не с кем было меня оставить, разве что со слугами. Если бы он мог сегодня сходить со мной на выставку в Эрлз-Корт, это было чуточку похоже на приключения наших юных дней – самую-самую чуточку. – После этих слов Америго стал пристально смотреть на нее, и, наверное, из-за этого Мегги снова осенило вдохновение. Если он удивляется – что же она скажет еще, так у нее найдется что сказать. – В таком случае тебе придется позаботиться о Шарлотте в наше отсутствие. Нужно будет тебе тоже куда-нибудь ее сводить в последний вечер; или, может быть, захочешь пригласить ее сюда? Я позабочусь о том, чтобы вам приготовили обед и все прочее. Словом, делай так, как считаешь нужным.

Она не была уверена заранее в его реакции, да и не могла быть, но, закончив говорить, прежде всего увидела: он очень старается показать, что воспринял ее слова не как блажь или насмешку и не как результат забычивости. Право, ничто и никогда в жизни не доставляло ей такой радости, как вид Америго, напускающего на себя усиленную серьезность, чтобы она невзначай не сделала никакой ошибки на этот счет. Она его встревожила – что вовсе не входило в ее планы; она его озадачила, чего никоим образом не могла избежать, да это ее не особенно и беспокоило; и вдруг ее поразила неожиданная догадка – все-таки в нем тоже было много простодушия, на что она уж никак не смела рассчитывать. Это было настоящее открытие – совсем непохожее на то, другое открытие, а скорее напоминающее глоток свежего воздуха. И тут Мегги словно заново поняла, что он считает ее способной держать в голове огромное количество разных идей. Разгадать их он, очевидно, не умел, но, по крайней мере, за прошедшие месяцы начал смутно сознавать, что в них, скорее всего, кое-что есть. И вот он стоял перед ней, красивый и мрачный, и хмуро пытался рассмотреть, что же, собственно, она ему предлагает. Мегги не сомневалась, что у него имеются и свои соображения, с которыми он постоянно сверяется, с того самого вечера, несколько недель назад, когда после очной ставки с чашей из Блумсбери она бросила ему в лицо, на вопрос о том, много ли известно ее отцу: «Можешь дознаться сам!» Она отдавала себе отчет в том, что все эти месяцы он пытался дознаться, нисколько не скрывая, что не прочь получить сведения и со стороны, в какой бы грубой или язвительной форме они ни явились. Но узнать ему ничего не удалось; ничего полезного для себя он не смог извлечь даже из довольно внезапного сообщения об отбытии старшей четы. Шарлотта страдала и мучилась, но он и сам подал ей достаточный повод к этому; в остальном же, что касалось ее обязательства сопровождать мужа, этот последний и Мегги общими усилиями так запрятали все концы, что связь между причиной и следствием стала напоминать какую-нибудь знаменитую стихотворную строку на мертвом языке, допускающую самые различные толкования. И уж совсем сбивало с толку неожиданное предложение от имени их обоих дать ему возможность расстаться с миссис Вервер по всем правилам. А он, несчастный, не мог даже гордо отвергнуть это предложение из соображений хорошего вкуса. Вкус, самый надежный критерий, наотрез отказывался ему служить. Кто знает, может, одна из ее пятидесяти идей, а то и целых сорок девять как раз и заключаются в том, что сам по себе вкус, которым он всю жизнь руководствовался, ровным счетом ничего не значит? Но если уж он поверил, что она говорит серьезно, тем больше причин воспользоваться этим, ведь такого случая может больше не представиться. Мегги как раз обдумывала это, когда князь, отвечая на ее последние слова, произнес нечто такое, что, будучи вполне разумным и справедливым, тем не менее произвело на нее поначалу чрезвычайно странное впечатление.

– Знаешь, они поступают очень разумно. Если уж они вообще были намерены ехать…

И он взглянул на жену поверх своей сигары.

Если уж они были намерены ехать, то сейчас самое время, ведь отец Мегги уже немолод, а Шарлотте необходимо знакомиться с делом, да и задача им предстоит нелегкая – «вживаться» в свое ни на что не похожее будущее, так что пора, пора собраться с духом. Таков был очевидный смысл его слов, но это не остановило княгинюшку, которая быстро нашла способ бросить ему вызов.

– А разве ты не будешь немножко скучать по ней? Она такая умница и красавица, а теперь вот – у меня такое чувство, как будто она должна умереть. Не на самом деле, конечно, не физически, – продолжала Мегги, – она полна жизни и совершенно неподражаема. Но она умрет для нас… для нас с тобой. Мы будем чувствовать это еще сильнее оттого, что на самом деле она еще очень даже живая.

Целую минуту князь усиленно курил.

– Ты права, она неподражаема и очень даже живая – и всегда будет такой. Но – ты снова права – для других.

– И все-таки, мне кажется, – отозвалась княгинюшка, – мы не расстаемся с ней окончательно. Разве мы сможем совсем не думать о ней? Как будто это было нам необходимо, чтобы она была несчастлива. Как будто только такой ценой что-то могло начаться для нас.

Князь задумался, но ответил прямым вопросом:

– Почему ты говоришь, что жена твоего отца несчастлива?

Они обменялись долгим взглядом – таким долгим, что Мегги успела найти ответ:

– Потому что, если не говорить о ней…

– Что тогда?

– Тогда пришлось бы говорить о нем. А я не могу о нем говорить, – сказала Мегги.

– Не можешь?

– Не могу. – Она как бы давала понять, что высказалась окончательно и больше повторять не будет. И все-таки добавила: – Тут слишком много всего. Он слишком хороший!

Князь внимательно осмотрел кончик своей сигары и, снова сунув ее в рот, поинтересовался:

– Слишком хороший для кого?

Мегги растерялась, а он сказал:

– Не для тебя, душа моя, только не для тебя. Для меня – сколько угодно.

– А я как раз и хотела сказать, что для меня. Я знаю, почему я так считаю, этого довольно.

Он снова взглянул на нее с изумлением и, кажется, готов был уже спросить, почему она так считает. Но в глазах Мегги был запрет, и князь произнес совсем другое:

– Главное – что ты его дочь. Этого никто не отнимет. И я могу, по крайней мере, сказать, что я это глубоко ценю.

– О да, это ты можешь сказать. Я и сама это очень ценю.

Князь обдумал и эти слова и пришел к совершенно неожиданному выводу.

– Жаль, что она тебя так и не узнала. Теперь я это вижу. Она могла бы лучше тебя понять.

– Лучше, чем ты?

– Да, – серьезно подтвердил он. – Лучше, чем я. А она на самом деле вовсе тебя не знала. И теперь не знает.

– Ну нет, теперь-то знает! – сказала Мегги.

Но Америго покачал головой. Он знал, о чем говорил.

– Мало того, что она не понимает тебя лучше, чем я, – она понимает тебя гораздо хуже. Хотя даже и я…

– Даже и ты? – подсказала Мегги, поскольку он замолчал.

– Даже я, даже теперь!..

Снова он замолчал, и молчание заковало их в свои цепи.

Но Мегги в конце концов вырвалась из пут.

– Если Шарлотта не понимает меня, так это потому, что я сама ей помешала. Я обманывала ее и лгала ей. Я сама так решила.

Князь не сводил глаз с жены.

– Я знаю, как ты решила. Но и я решил так же.

– Да, – ответила Мегги после короткой паузы. – Я сделала свой выбор, как только угадала твой. Но ты хочешь сказать, что тебя она понимает? – спросила Мегги.

– Невелика трудность!

– Ты так уверен? – настаивала Мегги.

– Вполне уверен. Но это не имеет значения. – Он подождал чуть-чуть и снова взглянул на жену сквозь клубы табачного дыма. – Она глупа, – заявил он ни с того ни с сего.

– О-о! – протестующе вскрикнула Мегги.

По правде сказать, князь слегка покраснел.

– Я хотел сказать, что она не так несчастна, как ты утверждаешь. – К нему снова вернулась способность рассуждать логически. – С чего ей быть несчастной, если она не знает?

– Не знает?.. – Мегги попыталась усложнить ему задачу.

– Не знает, что ты знаешь.

Он так это сказал, что Мегги сразу пришли в голову три или четыре возможных ответа. Но сказала она сначала вот что:

– По-твоему, этого достаточно? – И прежде чем он успел ответить, Мегги воскликнула: – Она знает, знает!

– Что же именно?

Но Мегги вскинула голову и отвернулась с нетерпеливым жестом.

– Нет нужды говорить! Она знает довольно. Кроме того, – прибавила Мегги, – она нам не доверяет.

Князь широко раскрыл глаза.

– Не слишком ли много она хочет!

Мегги снова что-то простонала в виде возражения, и князь вдруг высказал новую мысль:

– Она не стерпит, чтобы ты считала ее несчастной.

– Ах, это уж мне лучше судить, что она от меня стерпит!

– Очень хорошо, – сказал Америго. – Увидишь.

– Я знаю, что увижу настоящие чудеса. Я уже их много видела, и теперь готова ко всему. – Вдруг нахлынули воспоминания, и эти воспоминания заставили ее снова заговорить: – Все это ужасно. Я вижу, что для женщины всегда все бывает ужасно.

Князь смотрел на нее сверху вниз с прежней серьезностью.

– Все ужасно, cara, в сердце мужчины. Она сейчас заново налаживает свою жизнь. И она ее наладит.

Мегги снова повернулась к мужу. За это время она отошла к одному из столиков и принялась рассеянно переставлять на нем безделушки.

– Занимаясь этим, она заодно наладит и нашу.

Князь быстро поднял глаза и встретился с нею взглядом. Мегги удержала его взгляд и высказала наконец то, что уже несколько минут ее мучило:

– Ты только что сказал, что Шарлотта не узнала от тебя о том, что я «знаю». Следует ли это понимать так, что ты об этом знаешь и признаешь?

Америго отдал должное вопросу, взвесив его со всей серьезностью и так же основательно обдумав ответ.

– Ты считаешь, что я мог бы выразить это в более учтивой форме?

– Учтивость тут ни при чем, – сказала Мегги. – Тут важна правда.

– Ах, правда! – пробормотал князь многозначительно, хотя и несколько неопределенно.

– Да, это само по себе важно. Но есть еще и такая вещь, как искреннее намерение.

– Конечно, есть! – поспешно ответил князь. И прибавил уже медленнее: – Если у кого-нибудь когда-нибудь, с начала времен, было искреннее намерение…

Но он умолк, не докончив фразы.

Словно золотая пыль повисла в воздухе, а когда она улеглась, Мегги своим ответом постаралась показать, что приняла его слова так же глубоко и удивительно, как они были сказаны.

– Я понимаю. – Она вложила в эту формулу столько значения, сколько только было возможно. – Я понимаю.

И значение это показалось ему божественным.

– Душа моя, душа моя!.. – только и мог он сказать.

Впрочем, Мегги не собиралась вдаваться в подробности.

– Ты так долго молчал!

– Да, да, знаю, знаю. Сделаешь ли ты для меня еще одну вещь? – спросил он.

Мегги, за эти несколько минут отвыкшая постоянно держать себя в руках, разом побледнела.

– Неужели еще что-то осталось?

– Ах, любовь моя, душа моя! – Снова он не находил слов.

Но княгинюшку слова уже не пугали.

– Я все сделаю, только скажи мне, что нужно.

– Тогда подожди. – Его итальянская рука взметнулась вверх с предостерегающим движением пальцев – никогда еще она не делала такого выразительного жеста. Он понизил голос, с такой интонацией!.. – Подожди, – повторил Америго. – Подожди.

Мегги поняла, но ей хотелось услышать это от него.

– Пока они не побывают здесь?

– Да, пока они не уедут. Пока не уедут совсем.

Мегги не отступала:

– Совсем уедут из Англии?

Она не отрывала от него глаз. Ей хотелось полной ясности. Здесь требовалось обещание; и ответ Америго, по сути, содержал в себе обещание.

– Пока мы не расстанемся с ними – дай боже, чтобы надолго! Пока мы не останемся по-настоящему одни.

– О, если только это!..

Наконец она добилась хоть какой-то определенности. Мегги ощутила дыхание чего-то близкого, такого знакомого и родного, чего так долго была лишена. Она снова отвернулась и взялась за дверную ручку. Но рука ее лежала безвольно, не делая попытки отворить дверь. Ей еще оставалось сделать одно усилие – заставить себя уйти от него, а сделать это было вдвойне трудно из-за всего, что только что произошло между ними. Что-то во всем этом было… она и сама не могла бы точно сказать, что именно. Как будто они вдвоем, не выходя из комнаты, побывали где-то очень далеко, и поэтому просто расстаться с ним означало вернуться к чему-то давно прошедшему и позабытому. То, что она принесла сюда с собой, растаяло и ушло за эти десять минут, и особенно за последние три-четыре из них. Не правда ли, бесполезно делать вид, будто пытаешься снова это найти? Сказать по правде, эта мысль причинила ей боль, и на одну долгую минуту Мегги замерла в шатком равновесии и чуть ли не в ужасе от собственной беспредельной уступчивости. Стоило ему только чуть нажать, и вот она уже отступает, дюйм за дюймом, и в эту минуту, глядя на него сквозь какое-то облако, отлично сознает, что ему достаточно протянуть руку, чтобы забрать у нее эту драгоценную тайну. Ощущение было необыкновенное; ее слабость, ее желание – ведь она не была еще спасена – расцветали перед нею светом и тьмой. Она искала слов, чтобы заслониться от этого, и схватилась за идею чая, как будто раньше им не предстояло встретиться.

– Значит, около пяти. Я на тебя рассчитываю.

Но на него тоже что-то такое снизошло, и ее слова дали ему именно тот шанс, какой был ему нужен.

– О, но мы же увидимся!.. Нет? – спросил он, подходя ближе.

Она все еще держалась рукой за дверную ручку, прислонившись к двери спиной. Чтобы скрыться от него, требовалось сделать меньше шага, и все же она даже ради спасения жизни не могла бы оттолкнуть его сейчас свободной рукой. Он подошел так близко, что можно было коснуться его, ощутить его вкус, его запах, поцеловать, обнять… Он подошел вплотную, и его лицо, полное нежности, нахмуренное, улыбающееся, она сама не знала, какое, только – прекрасное и незнакомое, склонилось над ней, сделавшись вдруг очень большим, как бывает во сне. Она закрыла глаза и в следующее мгновение, сама того не желая, протянула вперед руку, которую он поймал и удержал в своей. И тогда из-за зажмуренных глаз пришло нужное слово.

– Подожди!

Это было его собственное слово, произнесенное с печалью и мольбой, и это было все, что у них осталось, – спасительный плот посреди бескрайнего моря. Они не разнимали рук, и, стоя так, Мегги повторила вновь:

– Подожди. Подожди.

Глаза ее были закрыты, но рука, она знала, помогла ей выразить свою мысль, а еще через минуту она почувствовала, как его рука приняла эту мысль в себя. Он отпустил ее… отвернулся… Когда Мегги увидела его снова, он стоял к ней спиной и слепо смотрел в окно. Она была спасена и ушла без потерь.